Текст книги "А ты гори, звезда"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 63 страниц)
Оставшись один, Ленин устало зашагал туда и обратно в узком пространстве между кроватями.
Ни в чем нельзя по-настоящему положиться на этого человека. Твердит о своей приверженности большевистской линии в партии, а сам на деле гнет совсем в другую сторону. Извольте находиться с ним в одной упряжке! А в этой упряжке после январского пленума оказались еще и «старые друзья» Мартов и Дан – редакция Центрального Органа партии! Хорошо еще, поляк Варский поддерживает.
Январский пленум… Он мог бы стать действительным союзом двух фракций, объединить на общей политической платформе большевиков и меньшевиков-партийцев, при тесном сотрудничестве поляков и латышей. Так нет, опять-таки не без помощи того же Зиновьева туда притащили всех – ликвидаторов, отзовистов, примиренцев, богдановских «впередовцев» и прочая и прочая. Явился и подлейший карьерист, «нефракционный» Троцкий в надежде – опять-таки при милом соучастии Григория Евсеевича – протащить идею превращения своей венской газетки в Центральный Орган партии. Решили числом задавить, басистыми голосами перекричать. Ну что ж, пришлось сражаться. Три недели тягчайшей борьбы. С вынужденными уступками, в коих, к сожалению, Дубровинский, по доброте своей сердечной, им подыгрывал, но и с серьезными победами. Каких неимоверных усилий стоило добиться хотя бы недвусмысленного признания ликвидаторства и отзовизма проявлением буржуазного влияния на пролетариат!
Были и другие полезные решения. Но все эти решения теперь саботируются. Договорились на пленуме закрыть все фракционные газеты, оставив только единый Центральный Орган партии «Социал-демократ». Большевистский «Пролетарий» закрыт. «Социал-демократ» испорчен, а с приходом туда Мартова и Дана – воткнули-таки их! – работа стала совершенно каторжной. Ни дня без склоки, без истерик и угроз со стороны этих господ меньшевиков, с которыми ныне порвал отношения и Плеханов. Большевистского «Пролетария» нет, а ликвидаторский «Голос Социал-демократа» преспокойно выходит. Вот вам и решения пленума о закрытии, в пользу единства партии, всех фракционных печатных органов!
Большевистский Центр все в тех же интересах сближения фракций распущен. Но «голосовский» меньшевистский «центр», не нося формально такого названия, существует и всюду, где может, сует палки в колеса. Заграничное бюро ЦК перетрясли, от большевиков – на паритетных началах! – вошел в него единственным представителем Любимов – Марк, а он, пожалуйста… И Зиновьев уговаривает делать перед ним реверансы!
Коллегия членов ЦК в России – Русское Бюро ЦК… И прежде трудно складывавшаяся «пятерка», которая стараниями полицейских ищеек редко имела в своем действительном составе больше двух человек, теперь совсем обессилена. Но именно там, в России, вдали от этой тяжелой и подлейшей эмигрантской грызни, там, где теперь во всю свою силу продолжает свирепствовать жесточайший столыпинский террор, но где, несмотря на все это, живет и будет жить святое дело пролетарской борьбы, вот там сейчас всеми мерами надо закрепить и упрочить свои позиции, не дозволить ликвидаторам, расшатавшим верхи, разрушать партию еще и снизу! Решено было приблизить руководство к местным организациям, оставшимся ныне в полной растерянности и разобщенности, создать крепкую, работоспособную коллегию из семи товарищей, избранных в ЦК на Лондонском съезде. С этим на пленуме все согласились. А между тем персональный состав не определили. Коллегия, как и ЗБЦК, на паритетных началах, однако своих представителей господа ликвидаторы и их союзники не выделили. Ударились в демагогию: пусть большевики-цекисты, приехав в Россию, обратятся за советом к местным работникам. Что это, как не губительная затяжка во времени, как не стремление засаботировать партийную работу? Что это, как не стремление оберечь от возможных провалов свои кадры и вытолкнуть под безжалостную столыпинскую руку одних большевиков? Что это, наконец, поскольку Ленина вытеснить совсем из ЦК невозможно, как не стремление удалить ЦК от Ленина, придав русской эмиграции все права ЦК, зная, что Ленин вынужден остаться в эмиграции, и зная, что Заграничное бюро уже практически в их руках?
Ну, нет, и здесь еще поборемся!
Как и полагалось по договоренности, двое большевиков-цекистов уже уехали в Россию – товарищи Ногин и Гольденберг. И вот Гольденберг уже там арестован. В явной опасности Ногин. Полицейские власти бесчинствуют, хватают без всяких видимых поводов, без улик, сажают в тюрьмы и ссылают лишь за одну принадлежность к большевистской фракции партии. Нет даже комедии суда. Установление личности и закрытое постановление Особого Совещания. Тяжело!..
Но все равно нельзя сдавать позиции ни на йоту!
Он все ходил и ходил, то всовывая руки в карманы, то закладывая их за спину. Десятки мучительных вопросов не давали ему покоя.
Кому теперь должно поехать в Россию вместо Гольденберга? Быть может, тоже на провал, а значит, и в тюрьму, на каторгу. Все время рвется Иннокентий. Зиновьев выпячивает его примиренчество. Да, на пленуме Иосиф Федорович никак не мог преодолеть в себе до конца надежды на всеобщее и честное соглашение. Его пленил пример Плеханова, осознавшего неверность своих партийных позиций, ему казалось, что вслед за Плехановым то же произойдет и с Мартовым и даже с Богдановым, тем более что Покровский, Лядов и Луначарский уже заколебались, уже разочаровались в своем кумире и, кажется, готовы попросить пардона. Что ж, это будет в добрый час! Но ехать ли в Россию Иннокентию?
Не имея работоспособной Русской коллегии, каким образом бороться там, не месте, с Потресовым и компанией, организовавшими практически свой, ликвидаторский, «центр»?
И если им удастся в ближайшее время объявить официально о создании легальной социал-демократической партии, то есть партии просителей-реформаторов, какой страшный удар тогда будет нанесен революции, нелегальной РСДРП! О, тогда его высокопревосходительству господину Столыпину руки и вовсе будут развязаны, он оборудует своими виселицами все города!
Как обезвредить подлую деятельность Дана и Мартова в Центральном Органе партии? Как вышибить их оттуда, без чего невозможно сделать «Социал-демократа» ведущей идейной силой партии? И как еще более приблизить к работе в печати Плеханова, который в этот тяжкий момент, оставаясь хотя и меньшевиком, все-таки честно воюет за сохранение партии?
Каким образом окончательно вывести на чистую воду Богданова с его мерзейшей философией махизма и богостроительства? Как развенчать и выставить на публичное обозрение неприглядные, тощенькие теории «впередовцев» о загоне партии начисто в мертвое подполье?
Как разгромить троцкистскую фракцию, самую вредную из всех меньшевистских фракций? Ибо убежденные ликвидаторы прямо излагают свои взгляды, и рабочим легко разобраться в их ошибочности, а милейший господин Троцкий обманывает рабочих, ловко прикрывает зло крикливыми фразами о спасительном обращении с петицией к черносотенной Думе, дабы та поспособствовала рабочим обрести свободу объединения в профессиональные союзы.
Из кухни сквозь полуприкрытую дверь доносились голоса. Крупская кого-то тихо убеждала зайти попозже, потому что Владимир Ильич сейчас работает… Ленин усмехнулся. Дорогая! Как незаметно, а настойчиво она все время его оберегает! Ему представилось: вот она вернулась из магазина, сумка с провизией оттягивает ей руку. А в квартире тишина. Значит, Зиновьев ушел. Надя заглядывает в щелку двери. Видит мерно шагающего человека. Стало быть, человека работающего, ибо она хорошо знает, что этому человеку, когда он работает, обязательно надо шагать. И вот – от ворот поворот любому гостю! Ах, не его оберегать, ему Надюшу надо бы поберечь, не позволять ей носить тяжелые сумки…
– Прошу прощения! – крикнул он. И широко распахнул дверь. – Работу я уже закончил. С кем ты ведешь переговоры, Надюша?
– Да вот Иосиф Федорович с Яковом Абрамовичем в гости пожаловали, – весело откликнулась Крупская. – А я было совсем уже отправила их обратно. Согласились.
– Вот «примиренцы»! – воскликнул Ленин, входя на кухню. – Сразу и согласились? Без всякой борьбы?
– Не надо так шутить, Владимир Ильич, – просительно сказал Дубровинский, пожимая протянутую Лениным руку. – Из всех неприятных слов для меня это самое неприятное. Бывал такой грех, и не раз, на последнем пленуме повторилось, в чем я сейчас себе оправдания никак не найду, но, право же, поверьте, Владимир Ильич, я стремился всегда не к «примирению непримиримого», а просто к донельзя желанному миру в партии. И не понял сразу с достаточной силой, что, пытаясь соединить несоединимое в верхах, тем самым помогаю разрушителям низов.
– Сказал без злого умысла, – Ленин развел руками, – навязло словцо в зубах. Хотя, впрочем, позвольте заметить, в наше сложное время, увы, путь к миру лежит через жестокие войны. И бесполезно пробовать соединять масло с водой и приклеивать куски льда к деревянной стене. Этот ваш рецидив примиренчества труднее простить потому, что ныне и положение в партии острее, и потому, что ваш авторитет в партии стал выше. Но, не прощая, зла на вас не таю. Верю: этот последний урок вам достаточен. Да, Иосиф Федорович? Яков Абрамович, дорогой доктор, здравствуйте! – Ленин подал ему руку. – Надеюсь, вы на меня не очень обиделись, «примиренец» досталось вам рикошетом.
Житомирский беспечно отмахнулся.
– Владимир Ильич, – сказал он несколько нараспев, – я следую всегда превосходной пословице: хоть горшком назови, только в печку не ставь.
– Знаете, а по-моему, этот принцип не из лучших. Уж если называться горшком, так нужно и выполнять все его обязанности, – заявил Ленин. – Надюша, мы сумеем покормить товарищей?
– Да, конечно, – гостеприимно отозвалась Крупская. – Сейчас соберу что-нибудь. Время как раз обеденное.
Поставила на стол молоко, хлеб, подсоленный жареный миндаль.
– Понадоблюсь – кликните. Буду в маминой комнате.
– Спасибо, Надежда Константиновна, не хлопочите, – сказал Дубровинский. – Мы с Яковом Абрамовичем уже пообедали в нашей столовой.
– После нашей столовой всегда особенно сильно есть хочется, – заметил Ленин. И принялся рассаживать гостей. – Прошу без стеснения! Чем богаты, тем и рады. Рассказывайте, что нового?
Дубровинский налил себе полстакана молока, выпил. Разглаживая вислые усы, вздохнул.
– Да что тут нового, Владимир Ильич… Опять Алексинский публично набезобразил. Вчера поздно вечером ввалился в кафе на авеню д’Орлеан. Еще какие-то «впередовцы» с ним. И давай шуметь, орать, что Ленин стремится расщепить партию на лучины. От его несговорчивости, мол, и возникли разные группировки. Вообще произносил такие слова… – Дубровинский с отвращением покрутил головой. – Противно, Владимир Ильич! Противно! Эта здешняя обстановка…
– Так, так, – сказал Ленин, и в глазах у него заиграла злая ирония, – значит, «стремится расщепить партию на лучины»? Партию – на лучины! Во всяком случае, из Алексинского лучину, которая может гореть и светить, никак не сделаешь. А деревянный гвоздь затыкать бочки с ночным золотом из него «впередовцы» уже вытесали.
– Да черт с ним, с Алексинским! – Житомирскому спокойно не сиделось. Он то и дело дергался на стуле, словно бы его в спину кто-то подкалывал. – Психически неуравновешенный человек. Больной…
– Больной фракционностью! – уточнил Ленин. – Притом самой отвратительной – «впередовской» фракционностью!
– Ваш диагноз, Владимир Ильич, безупречен, я слагаю с себя регалии доктора. – Житомирский поднял руки вверх. – А вы слыхали: эсеровский вождь Чернов написал водевильчик? Называется «Буря в стакане воды». Это по поводу нашего январского пленума. На будущей неделе собирается разыграть в своей эсеровской эмигрантской колонии. Пригласительные билеты уже заготовлены. Предполагается организованный свист и улюлюканье по адресу социал-демократов, и в первую очередь, конечно, большевиков.
– Негодяй! – вскипел Ленин. – Об этих литературных потугах господина Чернова я слышал предостаточно. А вот то, что он выступает теперь в роли гроссведьмы, скликая на шабаш всю эсеровскую нечисть, – это ново. Ну что ж, пусть потанцуют на своем Брокене, пусть потешат душеньки над черновской «бурей в стакане воды», а мы свою бурю все же устроим на море! На море – да, да! Устроим! – Он резко выбросил руку вперед. – И насчет январского пленума пусть особо они не злорадствуют. Они в нем увидели только склоку. А мы там все-таки идейно разбили наголову и ликвидаторство и отзовизм и приняли обязывающую резолюцию о борьбе на два фронта. Добьем теперь и практически! Очистим партию! От пустозвонства Троцкого, от махизма Богданова, от оппортунизма Потресова, от прочих «больных». Все это в России доведем до рабочих масс, они воочию должны увидеть, что через все накипи развитие партии, социал-демократического – революционного! – рабочего движения неуклонно идет и идет вперед. – И повернулся к Дубровинскому: – А вы что так горько задумались, Иосиф Федорович?
Дубровинский сидел, ссутулясь, тихонечко ладонью растирая узкую, впалую грудь. Взгляд его был устремлен неподвижно куда-то на угол стола, где клеенка пробилась насквозь и осыпалась. Обращение Ленина вывело его из задумчивости. Он тронул усы, заговорил глуховато:
– Да я все о том же. Не по мне, Владимир Ильич, эта жизнь эмигрантская. Душно! Особенно между открытыми схватками. Дни текут томительно, медленно.
– Согласен. И все же очень небесполезно, – строго сказал Ленин. – Происходит важная внутренняя работа. В патрон, уже содержащий порох, мы здесь заколачиваем пыж и насыпаем картечь.
– И тем не менее не могу! Хочу к живому делу, хочу насыпать в патроны порох, наконец, делать этот порох! Хочу в Россию!
– А мне, – закрыв глаза и голосом, полным дружеского сочувствия, проговорил Ленин, – а мне разве не хочется в Россию?
– Вам нельзя, Владимир Ильич. Это пока совершенно исключено.
– И вам нельзя, – тихо сказал Ленин, – и вы хорошо знаете почему. Если вас поймают…
– Не поймают!
– …если вас поймают, по нынешним драконовским законам, независимо ни от чего вас могут закатать уже не в Сольвычегодск, а куда Макар телят не гонял.
В разговор вмешался Житомирский. Он все время с удовольствием грыз подсоленный миндаль.
– Вам бы в Швейцарию лучше, Иосиф Федорович, снова в Давос. Повторить курс лечения и не убегать раньше срока. Не забывайте, что туберкулез – болезнь коварная. Вы держитесь на нервах. Извините, Владимир Ильич, что я опять о болезнях. Но как врач я обязан…
– В данном случае, Яков Абрамович, вы обязаны не только сказать это, но и решительно повлиять на Иосифа Федоровича. Вы совершенно правы: ему надо поехать в Давос. Сейчас, как никогда, партии нужны сильные, здоровые люди, – проговорил Ленин. – Послушайтесь совета, Иосиф Федорович!
Дубровинский отрицательно покрутил головой.
– Я здоров.
– Вы больны, – настойчиво сказал Житомирский. – Поверьте мне, вы серьезно больны. Вам надо лечиться.
– Здоров в достаточной степени, чтобы поехать в Россию и заниматься там делом, к которому я привык и люблю, которое, мне кажется, я умею делать несколько лучше, чем барахтаться в здешнем болоте. – Вялость окончательно слетела с Дубровинского, он говорил решительно, страстно: – Я все обдумал и взвесил. Гольденберг арестован. Как член Центрального Комитета, я имею право настаивать, чтобы в Русской коллегии теперь мною заменили его. Одному Ногину там сейчас очень трудно, тем более что меньшевики и все прочие по-прежнему не шьют и не порют.
– Пороть они всегда готовы то, что сошьют большевики, – сердито сказал Ленин и повторил слова Дубровинского: – Одному Ногину там сейчас очень трудно, – он, слегка пожимая, взял худую, с крупными синими жилами руку Дубровинского в свою руку, – тем более, что Ногин тоже ведь крутил примиренческую веревочку, и не ясно, сумел ли уже выбросить ее, как вы. Ему одному очень трудно. Но, Иосиф Федорович, без вас мне будет здесь очень трудно. Мы так отлично с вами сработались, едва не с полуслова понимаем друг друга.
– А разве, работая в России, тем самым, Владимир Ильич, я не буду вам помогать? – возразил Дубровинский. – Ведь все, что сейчас мы делаем здесь, мы делаем для России.
– Гм, гм… Да…
Ленин по-прежнему держал руку Дубровинского в своей руке. Горячая. Опять, наверно, очередная вспышка температуры. Врач Житомирский прав. Иннокентию – даже мысленно Владимир Ильич привык называть его так – надо лечиться, и основательно. Однако прав и сам Иннокентий: в России он будет чувствовать себя здоровее, потому что Давос – это только месяц или два, а остальное время – Богданов, Алексинский, Мартов и иже с ними. Политическая грызня и просто безобразные выходки. В России у Иннокентия семья, возможность хоть изредка видеться с нею.
Где настоящее дело: здесь или там? И здесь и в России. И снова прав Иннокентий: все, что делается здесь, делается только для России.
Ему представились разоренные нищетой и голодом деревни. Беднота, тянущая беспросветную лямку страдальческой жизни на лоскутках земли, где, по Толстому, «и куренка выпустить некуда». Дымящие трубы заводов и фабрик, приносящих баснословные прибыли их владельцам, а в стенах этих заводов и фабрик выматывающий жилы ручной труд с нищенской оплатой, и если даже машина – она не помощник, а погонщик рабочего. Убивающее душу бесправие. Призрачные тени объявленных когда-то «свобод». И тягчайшее, опаснейшее подполье для тех, кто сражается за действительную свободу, кто хочет вырвать Россию из мрака. Провал за провалом. Аресты, военно-полевые суды, жесточайшие кары. Но ведь нельзя же сдаваться! Нельзя ослаблять борьбу!
Да, да, Иннокентий прав, стремясь поехать в Россию. С нею есть постоянные связи. Из партийных организаций, порой из самых далеких краев, приходят письма, приезжают за советом посланцы рабочих. Убито или обречено на тяжкие страдания много товарищей, но партия не убита, она живет. Потому что партия – это и отдельные люди, ее составляющие, и это сила их коллективной сплоченности. Именно сплоченности. Вот это надо в России сейчас сберечь, сохранить, приумножить для продолжения и усиления борьбы, когда наступит момент открытой схватки. Инок – великолепный организатор, пропагандист. Он сумеет поднять, всколыхнуть тех, кто устал. Он отлично знает людей, на которых можно всегда опереться. Он введет в работу новые силы. И остатки примиренческих настроений с него слетят начисто, когда он вступит в живое дело и кожей своей ощутит, что судьба единства и боеспособности партии решается там. Да! Хоть и жаль, очень жаль, что его не будет тогда здесь, рядом, столь хорошего друга, товарища…
– Иосиф Федорович, но попамятуйте, и в Питере и в Москве вы настолько известны охранке, что показываться там для вас сейчас небезопасно. В высшей степени небезопасно!
Ленин снял свою руку с руки Дубровинского, как бы подчеркивая этим, что предоставляет ему полнейшую свободу для размышлений. А сам только советует, кое на что обращает его внимание.
– Ни в Петербурге, ни в Москве я долго задерживаться не собираюсь, – сказал Дубровинский и усмехнулся, – но хотя издали, где-нибудь на бульваре, на дочурок своих я должен посмотреть и хоть немного поговорить с Анной. А цель моя в России видится так: объехать в первую очередь города, где еще сохранились наши большевистские организации, способные к энергичному действию, объяснить им современное положение в партии. Трезво, правдиво. Там, где разрушены, восстановить связи. А когда сформируем там, на месте, Русскую коллегию в полном составе, обдумаем, как целесообразнее повести нам и сообща всю практическую работу. – И опять усмехнулся: – Я ведь главным образом практик, это мне более свойственно.
– Пересечь границу будет не просто, – заметил Житомирский. – Гольденберга как раз на границе охранка уже взяла под наблюдение. А остальное…
– Хороший паспорт, немного грима, немного актерского мастерства, побольше решительности. У меня это иногда получается, – сказал Дубровинский. – А если попробовать через австрийскую границу, на Краков, так можно, пожалуй, пусть «без комфорта», и по «полупаску» пройти. Контрабандисты устроят. Даже фотографической карточки для этой штуки не потребуется. И стоит совсем недорого.
– Не только «полупаски», но и людей продать там могут недорого, – с сомнением проговорил Житомирский. – Ох, уж связываться с этими контрабандистами! И все же вы правы, Иосиф Федорович, через Краков – наиболее верный путь.
– Вы рассуждаете как о совершенно решенном деле, – сказал Ленин.
– Оно должно быть решено только так, – сказал Дубровинский. – Нет ведь спора: послать отсюда кого-то в Россию абсолютно необходимо? Этим человеком буду я. Владимир Ильич, поймите меня: я здесь истомился!
– Очень хорошо понимаю, – проговорил Ленин. Лицо у него сделалось торжественно-грустным. Он знал превосходно, на какую опасность идет Иннокентий, добиваясь поездки в Россию. Знал, что никто другой сейчас не окажется там, в России, столь полезным, как Иннокентий. И знал, что, если отъезд состоится, а он теперь состоится, конечно, долго, очень долго и здесь будет не хватать Иннокентия.
Он встал:
– Иосиф Федорович, немного пройдемся? До кафе? Возможно, встретим и еще кого-нибудь из товарищей. Надо основательно посоветоваться.
Житомирский осведомился, не будет ли он на пути в кафе, так сказать, третьим лишним? Дубровинский ответил, что, наоборот, Яков Абрамович очень может помочь своим деловым подсказом: у него по прежней работе в хозяйственной комиссии большой опыт. Ленин, смеясь, прибавил, что врач бывает третьим лишним только у постели больного.
– Надюша, извини, мы уходим! – крикнул он. – Совсем ненадолго. Если погода не испортится, мы сегодня непременно с тобой покатаемся.
И стал боком, пропуская гостей вперед.
