Текст книги "А ты гори, звезда"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 63 страниц)
И снова ставший уже совершенно привычным перестук вагонных колес. Обязательство «ездить и ездить», которое, он как агент ЦК, дал Книпович, а прежде всего сам себе, не позволяло ему праздно проводить время. А на душе лежала непонятная тяжесть.
После того как, не достигнув согласия с Лядовым, но памятуя наставления Носкова, он, Дубровинский, начал новый объезд комитетов, обычной, спокойной уверенности в своей правоте у него не стало. Да, в Харькове его поддержали. Без всяких споров приняли резолюцию, призывающую к миру в партии и осуждающую стремления созвать Третий съезд, как ничем не оправданные. А потом пошли Орел, Курск, родные города, где к слову своего земляка товарищи всегда относились с особым доверием. И вдруг резкий отпор. Бурные обсуждения, а резолюции единогласны. То же самое и в Екатеринославе, в Одессе, в Николаеве. Известно стало, что Кавказский и Сибирский союзы, Тверской и Петербургский комитеты – все высказались за созыв съезда. Так где же истина? Неужели же он неправ? И не мир сейчас нужен партии, а яростный, открытый бой?
Дубровинский сидел у окна вагона, но в окно не смотрел, настолько опротивело ему беспрестанное мелькание перед глазами – на протяжении целого лета и осени! – похожих один на другой березовых перелесков, поросших бурьяном холмов и лоскутных крестьянских полей.
Теперь он ехал в Петербург для встречи с Землячкой, бывшим членом ЦК. Ехал в отчаянной душевной неустроенности. Было такое ощущение, будто бродит он среди леса по хорошо протоптанным тропам. Тропы сходятся, разветвляются, пересекаются между собой, любая из них вызывает к себе доверие – иди и выйдешь! – но выйти из лесу все же не удается. День пасмурный, нет никаких надежных примет. Вернее бы всего держать только прямо и прямо. Но тропы вьются, изгибаются, глядишь – шел, шел и вновь оказался на том же месте.
В Орле, помимо конспиративного собрания членов партийного комитета, состоялась и «семейная конференция четырех». Нечаянно-негаданно в ней, помимо Семена и Анны, принял участке Яков.
– Яша! Как ты здесь оказался? – войдя в дом и сначала даже глазам не поверив, закричал Дубровинский. – Снова бежал?
Ему было известно из писем близких, что младший брат отличился: дважды бежал из своей архангельской ссылки, и все неудачно. Первый раз был пойман на третий же день, а при второй попытке «погулял» на воле почти целый месяц. Но зато назначили ему самый глухой угол Мезени. Яков озорно подмигнул.
– Не по-твоему, Ося, – сказал он. – Ты из Яранска и то не решался… Ну, ну!.. – Заметив, что эти слова братом воспринимаются с болью, поправился: – Знаю, нынче время другое. Теперь есть куда бежать, всюду укроют. И есть чем в подполье заняться, кроме листовок. Но сейчас – интриговать не хочу – мне повезло: попал под амнистию.
И оба расхохотались. Нет худа без добра! У государя родился сын Алексей, наследник трона. Вот и посыпались милости царские: пороть розгами крестьян и солдат отныне перестанут (не помогает); с мужиков из голодных губерний сняты недоимки (кроме горстки волос, все равно взять с них нечего); евреям мануфактур-советникам разрешено жить повсеместно, а не только в черте оседлости (казне больше дохода дадут), то же и отставным нижним чинам (вдруг опять их штыки понадобятся); губернаторам дано право сокращать сроки ссылки…
– Это не нам, это губернаторам выгода, – смеялся Яков. – Им ведь ссыльные – кость в горле. Либо прав человеческих себе добиваются, либо из ссылки бегут. То ли дело теперь! Амнистировали, из своих владений выставили – и гора с плеч! Пусть опять охранка ловит, а министерство юстиции заново приговаривает. Авось не в мою губернию, а в другую пошлет.
Вечером за чашкой чая обсуждали положение, сложившееся в партии.
– Ты, Иосиф, побольше нашего повидал на белом свете, – сказал Семен, – тебе виднее. Но «Шаг вперед, два шага назад» я прочитал. И нет у меня никакого желания якшаться с этим вертихвостским меньшинством. Бегать сзади, дергать за полы, упрашивать: «Погодите! Минуточку одну! Давайте еще раз объяснимся…» Они думали, когда на разрыв пошли? И черт с ними! Не понимаю, какой смысл ты видишь в том, чтобы обязательно удержать всех вместе! – Яков помешал ложечкой в стакане. – Вот чай у меня. Горячий, крепкий, вкусный чай. Ну, а если ты сюда полстакана холодной воды подольешь? Что, от этого он лучше сделается? Ленин очень точно определил, какой должна быть социал-демократическая партия. Съездовское большинство – именно такая партия. Зачем растворять в ней меньшинство, если оно того не хочет? Мы ведь не стремимся влить в нашу партию, скажем, эсеров!
– Ты берешь крайности, Яков! Эсеры – полностью враждебная партия, – возразила Анна. – В меньшинстве же оказались такие люди, как Мартов, Аксельрод, Засулич. Теперь и сам Плеханов.
– Именно это и обязывает меня противодействовать созыву съезда, поскольку новый съезд – желание только одной стороны. Пусть даже той стороны, к которой я и сам принадлежу, – сказал Иосиф.
– Тогда ты вряд ли к ней принадлежишь! – запальчиво выкрикнул Семен. – Тебе, брат, есть над чем подумать.
Да, он много думал. И до этого и после. Все время думает. И остается твердо при своем убеждении.
Тогда в Орле он задержался ненадолго. Хотелось душою отдохнуть в кругу семьи. И не получилось. Только, пожалуй, какая-то новая боль обожгла. Словами ее не определишь. И средств избавиться от нее тоже не сыщешь. Нет их, средств таких. Анна это поняла. Прощаясь, сказала: «Ося, родной мой, а может быть, не надо тебе…»
И не договорила, заплакала.
На этот раз он едет с комфортом. Купе второго класса, и он один. Была спутница, тощая, но шикарно одетая дама. Ее в Москве провожал также весьма респектабельный господин. Они в смятении долго перешептывались у окна. Надо понимать так: «О боже, с посторонним мужчиной только вдвоем! Настанет ночь…» И господин, давя круглым животиком подобострастно тянущегося перед ним кондуктора, что-то тому наговаривал, совал в лапу. Когда поезд тронулся, дамы не стало. И превосходно. Как хорошо иногда оказаться мужчиной, внушающим опасения дамам! Эх, так бы от него шарахались жандармы! Ведь въезд в Санкт-Петербург ему запрещен, а он едет…
…Нигде, нигде, кроме Харькова, он не встретил поддержки. Правда, Мошинский писал, что Горнозаводский комитет, которым он руководит, и еще Крымский стоят на позициях меньшинства. Возможно, сыщутся и другие комитеты. Но это ведь капля в море. И не с кем из надежных друзей встретиться, чтобы сообща донести до сознания всех членов Центрального Комитета, а прежде всего Ленина, что нельзя враждовать с новой «Искрой», не разрушая единства партии.
Попытка связаться с Кржижановским не удалась.
И какой же радостной неожиданностью было приглашение, полученное от Глебова, – хорошо помнился этот псевдоним Носкова – срочно приехать в Вильну. Зачем? Все равно! Главное, наконец, будет возможность поговорить обстоятельно с членом ЦК, членом Совета партии и товарищем, наиболее близким к Владимиру Ильичу. Вот она когда наступит, долгожданная ясность!
Разговор состоялся в одном из тихих кафе на столь же тихой узкой вильненской улочке и завершился чтением некоторых документов.
По-волжски напирая на букву «о», Носков говорил:
«Рад до чрезвычайности с вами снова встретиться, товарищ Иннокентий, Иосиф Федорович! И заявить вам это не только от себя лично. Но прежде всего позвольте охарактеризовать обстановку в ЦК: она тяжелая, очень тяжелая. Ленгник и Эссен в тюрьме. Гусаров – это наша большая ошибка при кооптации – не принимает никакого участия в работе и дал нам понять, что работать в качестве члена ЦК он не будет. Кржижановский официально подал в отставку…»
«Ах, вот как!»
«Да. И отставка его принята – что же делать? Землячка, по ее заявлению, выведена из состава ЦК, ибо по Уставу в нем она оставаться не может, поскольку перешла на работу в Петербургский комитет. Таким образом, из девяти членов ЦК осталось только четыре».
«Действительно, тяжелые потери! Тяжелая обстановка!»
«Она особенно тяжела еще и оттого, что, как вы знаете, партия наша жестоко расколота. Есть несогласные между собою „Искра“, ЦК и Совет партии. Есть резко несогласные во взглядах на партию члены Центрального Комитета, а точнее, Ленин…»
Трудно укладывалось в сознание, что рассказывает это Носков, который не так уж давно в Киеве вместе с Кржижановским рисовал радостную картину полного мира и согласия. Тот самый Носков, о котором, вернувшись со съезда, Книпович с удовольствием говорила: «Членам ЦК партийное большинство вполне доверяет, это были наши кандидатуры». Можно понять, что разногласия вновь обострились. Но как же понять, что Носков, по существу, противопоставляет одного Ленина всем руководящим органам партии? А как же «Шаг вперед, два шага назад»? Там еще нет предвестников столь драматического размежевания: один против всех…
Носков с оттенком глубокой грусти в голосе продолжал:
«Вижу, Иосиф Федорович, вы потрясены. Нам, находящимся в самом бурлении страстей человеческих, выносить это во много раз тяжелее. И наступают порой моменты, когда приходится разговаривать с Лениным языком ультиматумов. Но единство партии превыше всего. Вы с этим согласны?»
«Незачем спрашивать, Владимир Александрович! Только этим я и озабочен».
«Мы следим за вашей работой и очень довольны ею. И посему не далее как в день, когда я послал вам приглашение приехать сюда, ЦК в полном составе, за исключением одного – вы, разумеется, понимаете – Ленина, единогласно постановил… – Носков взял руку Дубровинского, крепко пожал, – постановил пунктом первым: кооптировать трех товарищей из числа своих ближайших сотрудников – Владимира (это Карпов), Марка (это Любимов), Иннокентия, то есть вас. Я жму вашу руку, руку друга, честного человека и борца за единство партии! Надеюсь, вы не опротестуете наше постановление?»
Вот, оказывается, для чего он приглашен сюда. Войти в высший руководящий орган партии в кризисную пору, когда по-гамлетовски стоит вопрос: быть партии или не быть? Что за чепуха! Конечно, быть! И если так, если…
«Если мне доверяют, как члену партии, я не имею права отказываться. В чем будут заключаться мои новые обязанности? Хотя не скрою, тяжело принимать их против желания Ленина».
«Пусть это вас не волнует. А положение сейчас таково, что практически в России работать некому. И Ленин и я – мы „заграничники“. Главная же работа как раз на местах. И нужны здесь умелые люди, твердой воли, верной направленности. Дорогой Иннокентий, постановление ЦК, о котором я вам сказал, кладет конец всяческим дрязгам и разнобою. Прежде всего мы отмечаем единомыслие подавляющего большинства членов партии в отношении нашей программы и тактики. Далее, мы находим фракционное дробление глубоко противным интересам пролетариата и достоинству партии. Выражаем свою убежденность в необходимости и возможности полного примирения враждующих сторон. Обращаем внимание на существенные недостатки в работе „Искры“, известную односторонность. Есть ли у вас по всему этому возражения?»
«Ни малейших! Именно так и я думаю. Но, Владимир Александрович, а каковы конкретные пути к установлению единства и мира в партии? Многие комитеты в растерянности. „Искра“ выступает против созыва съезда, а от Центрального Комитета идут письма…»
«Стоп! Стоп! – перебил Носков. – Совсем не от Центрального Комитета, Иосиф Федорович, а от отдельных лиц и некоторых близких к ним группировок. Позиция ЦК совершенно ясна и непоколебима. В настоящее время и при данных обстоятельствах съезд явился бы серьезной угрозой единству партии».
Слушать это отрадно. Все, что он, Дубровинский, делал, – делал правильно. И если многие комитеты все же приняли неверные резолюции, теперь, облеченный правами члена ЦК, он приложит все усилия к тому, чтобы решения эти пересмотреть. Предстоит трудная борьба, но в то же время и легкая уже самим сознанием своей правоты. Единственно, что тревожит: а как же Ленин, как же Владимир Ильич? Носков словно бы угадал его мысли.
«Центральный Комитет в теперешнем своем составе, – говорил он убеждающе, – окажется сильным, монолитным, способным организованно руководить деятельностью партийных комитетов. Наш следующий шаг, я полагаю, до́лжно будет сделать в направлении приобщения к работе в ЦК и товарищей из меньшинства. Иначе как же добиться подлинного единства в партии? С этим упрямо не хочет согласиться Ленин. Что поделаешь? Ленин – выдающийся теоретик, знаток марксизма, Ленин – великолепный литератор и пропагандист, наконец, превосходен его дар острого полемиста, это совершенно незаменимый человек в партии. Но на своем месте. А именно в редакции газеты. Лично я несколько раз предлагал Ленину вернуться в „Искру“, где он принес бы огромную пользу. Увы, безуспешно. Поэтому заведование всеми делами ЦК за границей, включая и поддержание связей с русской частью ЦК, отныне передается мне, а товарищу Ленину поручается только обслуживание литературных нужд ЦК, не больше. Тут он будет, словно рыба в воде!»
«Но ведь в ЦК тогда Владимир Ильич уже не сможет остаться?»
«Безусловно! Так следует по Уставу. В этом сила партии. Нам жаль было потерять в ЦК и Землячку. Но что поделаешь? Дабы товарищи на местах хорошо почувствовали, что значит Устав, что значат указания ЦК, мы вынуждены были в качестве показательного примера распустить Южное бюро, развернувшее особо широкую агитацию за созыв Третьего съезда. Это все, Иосиф Федорович, я очень прошу вас иметь в виду, прошу теперь как члена ЦК, представляющего спаянное общими взглядами и твердой дисциплиной большинство».
«Центральный Комитет может на меня положиться, Владимир Александрович!»
Потом они долго бродили по вечерней Вильне, забрались в городской сад на дальние его дорожки, где еле слышна была музыка военного оркестра, игравшего бодрые марши. Носков рассказывал, сколь тяжела духовная жизнь в эмиграции. Может быть, и партийные распри усиливаются именно потому, что все до чертиков намозолили друг другу глаза. Начинается день с взаимных приветствий, а заканчивается бурными ссорами.
«Приезжайте, Иосиф Федорович, окунитесь в наше житье-бытье, тогда вам многое увидится иначе!»
«Ради этого у меня нет желания ехать. Люблю работать. Постоянно, целенаправленно. Здесь люди меня понимают. Хотя, что касается съезда…»
«Ну, теперь-то вы вооружены обязательным постановлением Центрального Комитета!»
«Да, теперь другое дело!»
Позднее, на конспиративной квартире, Носков дал ему прочесть полный текст постановления ЦК, объяснив, что в «Искре» оно будет опубликовано только в той его части, в которой не затрагиваются личные взаимоотношения.
«Мы щадим, насколько это возможно, самолюбие Владимира Ильича», – сказал Носков.
А в постановлении было сказано: «…Печатание его произведений наравне с произведениями остальных сотрудников ЦК происходит каждый раз с согласия коллегии ЦК… Решено напомнить товарищу Ленину об исполнении его прямых обязательств перед ЦК как литератора. Собрание констатирует печальный факт слабого участия его в литературной деятельности ЦК…» Обычно так разговаривают с человеком, который существенного значения для судеб партии не имеет. Ценится только бойкое перо литератора. Читать это было тяжело. Однако Носков опять успокоил:
«Если бы вы, Иосиф Федорович, видели и читали письма, какие нам пишет Ленин, вы бы как раз свирепо отругали нас за дамский стиль постановления. И поделом! Но не умею быть резким. Не та натура!»
«А вдруг Ленин не подчинится столь все-таки жестокому решению?»
«Ручаться за него не смею. – Носков развел руками. – Невозможно предугадать, что он еще затеет. Подчинится – не подчинится. Важно, чтобы комитеты подчинились решению ЦК и прекратили губительную возню вокруг созыва съезда!»
Это легко тогда было сказать Носкову, и легко было ему, Дубровинскому, с ним согласиться…
Вот поезд прошел уже и Бологое, близок Петербург, город, знакомый только по многим письменным связям. Самарские товарищи предупреждали, что в Петербурге «хвост» может прицепиться сразу при выходе из вагона. Очень сомнителен кондуктор. Без конца заглядывает в купе. То пол подмести, то пыль со столика смахнуть, то чаю предложить, то выколотить пепельницу, хотя мог бы запомнить, что пассажир не курит. Возможно, это все еще остатки тревожной взвинченности полицейских властей и их тайных прислужников. Взвинченности, вызванной убийством фон Плеве, а незадолго перед тем смертельным ранением финляндского генерал-губернатора Бобрикова.
Ах, что делают эти эсеры! Своим безрассудным террором ставят под удар и социал-демократов. Правда, назначенный вместо Плеве министром внутренних дел князь Святополк-Мирский ознаменовал свой приход заметным ослаблением цензуры и открытых преследований. Царит зима, но либеральная интеллигенция ликует: наступила «весна Святополк-Мирского». А этот «весенний» князь ведь в прошлом шеф отдельного корпуса жандармов! Он гладил по головке зубатовцев, теперь гладит иную их разновидность – гапоновцев. Ставка в политической игре у правительства все время одна – отгородить рабочие массы от революционных влияний. Охраннику Зубатову это не удалось. Не получится ли у попа Георгия Гапона?
Но «весна Святополк-Мирского» «весной», а тюрьмы не пустеют и штаты филеров не сокращены.
За окном стлалась бесконечная снежная равнина. Одиноко рогатились на ней черные, безлистые кусты. Где-то вдалеке плещется холодное Балтийское море. Дубровинскому вдруг представилось, что ему сейчас на полном ходу поезда до́лжно спрыгнуть в одном пиджачке с подножки вагона в глубокие снега, пробрести по всей этой необозримой равнине, затем в смоленой чухонской лодке переплыть штормовой Финский залив и там, наконец, сойти на берег, где ждут товарищи. Ждут, чтобы вместе двинуться в такой же, а может быть, и еще более опасный и трудный путь. Он зябко повел плечами, но непроизвольно приподнялся: надо так надо.
…Эта ужасная разобщенность, когда черпаешь все представления о положении в партии из нерегулярно получаемых номеров «Искры», не всегда объективных писем своих друзей да из всяческих недостоверных слухов, – эта разобщенность становится убийственной.
Прямо-таки обжигала сознание фраза, прочитанная в приложении к «Искре». Писали уральцы, пермяки и уфимцы совместно: «С выходом Ленина из редакции „Искра“ сразу повернула кругом. Еще не высохли чернила, которыми Ленин писал и учил о том, какой большой вред приносят партии ее внутренние враги – ревизионисты, оппортунисты и экономисты, – как пошли в „Искре“ писать о тактичности по отношению к этим внутренним врагам». А Плеханов тут же гневно и издевательски их отчитал как политических невежд.
Все это не очень похоже на подлинные поиски мира в партии. Больше смахивает на откровенное стремление к усилению позиции одной стороны. Теперь кооптировано в Центральный Комитет еще пять товарищей: Розанов, Крохмаль, Александрова, Квятковский, Сильвин. Они введены, особенно первые трое, не на собрании всех членов ЦК, а путем частных переговоров, которые вел главным образом один Носков. Насколько это законно?
Квятковский, Сильвин – оба староискровцы, ее агенты, они и теперь остались верны прежней политической линии. Но Розанов, Крохмаль, Александрова не просто сторонники меньшинства, это злые противники большинства. Новые и новые люди включаются в состав Центрального Комитета, а желанное согласие не наступает, грызня усиливается, и порой даже трудно понять, кто чего добивается. Как это все для партии оскорбительно!
И как тягостно на душе, когда ищешь, ищешь и не можешь найти верного решения, абсолютно верного, чтобы сразу оборвать склоки и отдаться полностью чистому и святому делу революции! Если разговор с Землячкой не внесет никакой ясности…
Постучался в дверь кондуктор.
– Подъезжаем к Санкт-Петербургу, господин хороший. Носильщика кликнуть?
А глаза лукавятся, бегают. Знает же, нет у пассажира никакого багажа, кроме маленького саквояжа.
– Одного мало. Двух позови.
– Советую остановиться в «Англетере», приличные номера.
– Именно там для меня и заказаны.
Кажется, отлично поняли друг друга. Придется на всякий случай ухо востро держать.
Короткий зимний день близился к концу. За окном лежала унылая, серая муть.
11На привокзальной площади Дубровинского обдало ледяным ветром. Он поднял воротник послужившего долго демисезонного драпового пальто, левой рукой зажал у подбородка. Небрежно повел взглядом по сторонам, будто он коренной петербуржец, и сделал было знак рукой проезжавшему мимо извозчику. Но, когда тот натянул вожжи и наклонился, чтобы откинуть меховую полость с сиденья, Дубровинский вдруг отмахнулся и быстро вскочил в вагон подкатившей конки.
Прислонясь спиной к холодной стенке вагона, он понаблюдал, кто вошел за ним вслед. Один из подозрительных покинул конку уже на второй остановке. Нет, этот явно был не шпик. Но еще двое, похожие на приказчиков из мелочных скобяных лавок и оказавшиеся в разных концах вагона, явно были связаны друг с другом. Временами они подавали какие-то еле уловимые сигналы движением плеч, головы. Дубровинского захватил азарт. Если это действительно филеры и приставлены именно к нему, он их тоже поводит! Ничего, что в незнакомом городе. Своя проверенная тактика пригодится и здесь.
Прежде всего не торопиться. Он уткнулся носом в воротник и словно бы задремал. А сам уголками глаз не выпускал «приказчиков» из поля зрения. Но вот один из них в конце Литейного проспекта поднялся с места, прошагал мимо, ничем не выказав своему приятелю, что оставляет теперь его одного, и спрыгнул у перекрестка. А через несколько остановок сошел и второй. Даже не кинув взгляда на Дубровинского.
Он весело подумал: «Эк, до чего же я стал недоверчивым! Приготовился как следует помотать филеров, а придется теперь помотаться самому: ведь я еду, кажется, совсем не в ту сторону, куда надо!» Спросил у тучной соседки, восседавшей рядом и бережно охранявшей поставленную на колени большую корзину, должно быть, со стеклянной посудой:
– Как вернее добраться на Охту?
Она с трудом повернула голову, закутанную в пуховый платок, отозвалась удивленно:
– Да зачем же ты, батюшка, в эту конку влез? Давно ведь, от самого Николаевского вокзала, замечаю, в ней едешь. Что бы хоть пораньше спросить?
– Так городовой мне посоветовал.
– Ах, пес шелудивый! Это тебе теперь надо…
И принялась подробнейше объяснять правильный путь на Охту. Получалось: две пересадки на конках да еще пешком немало придется пройти.
– Возьми лучше извозчика, – в конце посоветовала она. – Только за чужегородного не выдавай себя: обдерут стервецы. Вид у тебя не питерский. Так ты руби прямо: «Адрес такой-то. В гостях засиделся. А дома жена ожидает – шею намылит мне». На этот счет извозчики сочувственные, они своих баб пуще смерти боятся. Тут вот, за углом, как раз будет и стоянка извозчичья.
Он поблагодарил соседку, вышел из вагона и, внутренне посмеиваясь, поступил по ее совету.
Однако извозчик лишь нахально скривил губы. Справился, ехать ли через Васильевский остров или через Выборгскую сторону? А когда Дубровинский с деланной сердитостью приказал ему ехать прямо, он протянул: «Стало быть, поеду через Выборгскую» – и назвал цену, от которой екнуло сердце. Но что поделаешь, коли «вид не питерский»!
Санки резво тронулись с места, снежная пыль завихрилась из-под полозьев. И тут Дубровинскому словно бы какое-то шестое чувство подсказало, что следом за ними минутами двумя позже с этой же остановки тронулся второй извозчик. Он осторожно оглянулся. Да, так и есть, позади саженях в ста сечет копытами прикатанную дорогу серый в яблоках рысак. Может быть, случайное совпадение? Стало не по себе. Ведь он громко назвал извозчику почти точный адрес. Но слежки-то ведь не было. «Приказчики» вышли из вагона конки давным-давно. А на этой остановке вообще, кроме него самого, вроде бы никто не сходил. Постарался припомнить. Нет, сошел еще старик с палкой, но он сразу же заковылял на другую сторону улицы. Тревога напрасная?
А серый в яблоках между тем все время неотступно следовал за ними, как бы предумышленно отставая значительно, когда выбирались на прямую, то оказывался совсем невдалеке, если круто сворачивали в какой-нибудь переулок.
– Слушай, братец, куда я тебе сказал ехать? – пьяным голосом окликнул Дубровинский извозчика, придя к твердой мысли, что «хвост» все же за ними прицепился, хотя и неведомо каким образом. По-столичному, должно быть, филеры сумели передать его от одного к другому. Припомнилось, как похоже на это удирал он от погони, и на извозчике тоже, тогда в еще мало знакомой Самаре.
– То есть как куда? – переспросил извозчик. – На Охту.
– А мне совсем на Охту и ненадобно. Давай гони по Невскому.
Подумалось, там легче будет в толпе затеряться.
– По Невскому? Прокатить? А до Невского, барин, знаешь сколько отсюдова? – Извозчик сбавил рыси у коня. – Плати деньги вперед. Так не повезу. Знаем вашего брата, гулящего.
– Тогда и я не хочу. Ну тебя к черту! – Дубровинский вытащил серебряный рубль, больше, чем цена, за которую сторговались ехать до Охты, положил на облучок. – Давай поворачивай за угол, я сойду, никуда с тобой не поеду.
Ему показалось, что в переулке стоит большой дом с проходным двором, а о петербургских проходных дворах он немало наслышан. Только бы не оказался скотиной сам этот извозчик. Но рисковать надо.
Он соскочил с санок, вбежал во двор и крякнул в досаде. Четырехэтажный домина со множеством подъездов охватил каменным кольцом чуть не целый квартал, а ворота только одни. Если «серый в яблоках» – погоня, от нее теперь уже никуда не уйдешь! В распоряжении от силы две-три минуты.
Почти механически, не думая, Дубровинский бросился в один из дальних от ворот подъездов. Взлетая по ступенькам промерзшей лестницы, он на мгновение все же приостановился. Заметил, как мимо ворот резвой рысцой пронесся «серый в яблоках». Ах, не лучше ли было бы притаиться там, поблизости, и, воспользовавшись коротким замешательством филера – ведь он же сейчас видит, что первый извозчик едет пустой! – попытаться ускользнуть за угол, обратно?
От быстрого бега тяжело стучало сердце. Дубровинский поднялся на следующий этаж, все еще не зная, для чего это делает. С лестничной площадки сквозь запыленные стекла глянул вниз. В просвете ворот появился торопливо шагающий мужчина. В шапке-ушанке. Ступил во двор и замер, обшаривая взглядом все подъезды.
Из одного вдруг вынеслась веселая ватага мальчишек, шесть или семь человек. Дубровинский облизнул сохнущие губы. Какое счастье, что мальчишки не появились раньше, что он не бросился в тот подъезд, откуда они выбежали, и двор именно в самое нужное время оказался безлюдным!
Шпик поманил ребят пальцем. Что-то быстренько им объяснил, похлопал себя по карману, и мальчишки, словно стайка воробьев, порхнули врассыпную, по одному в каждый подъезд. Вот негодяй, купил ребят, сочинив для них бог весть какую историю!
Деваться некуда. Решают секунды. Вся надежда на то, что парнишку, который прибежит сюда, удастся перекупить. Или воззвать к его ребячьему благородству: «Не выдавай!»
По нижним ступенькам лестницы уже топотали ноги маленького, не ведающего, что он делает, сыщика.
И тут распахнулась какая-то дверь с медной табличкой, скупо блеснувшей в полутьме, появилась девушка, по виду горничная, должно быть посланная за покупками, и в замешательстве от неожиданной встречи грудь в грудь спросила:
– Вы к доктору? Входите!
Дубровинский вошел.
«Совсем как у Достоевского получилось, – промелькнуло у него в голове. – Только Раскольников укрылся в пустой квартире, а я нарвался на доктора».
Обдало приятным теплом, запахом лекарств. Из внутренних покоев выплыла седая полная женщина.
– Как вы вошли? Я не слыхала звонка, – проговорила она удивленно. – Прием вообще-то закончен.
– Мне открыла ваша горничная, – сказал Дубровинский. – Простите! Но мне дурно. Тошнит. Кружится голова.
– Ах, боже мой! – воскликнула женщина. И отступила в глубь коридора. – Аркаша, скорее, выйди сюда, пациенту плохо!
Появился тоже совсем седой, пришмыгивающий пятками и горбящийся старик. Он то и дело поправлял на переносье пенсне.
– Сима, так помоги же ему! – ворчливо сказал он. И схватил Дубровинского за руку, прощупывая пульс. – Не могу я осматривать пациента сквозь одежду. – Пробормотал вполголоса: – Пульс неровный, но сильный…
Вдвоем они стащили с Дубровинского пальто, пиджак, увели в приемную и уложили иа диван, прикрытый белой накрахмаленной простыней. Седая Сима зажгла лампу, уже начинало смеркаться. Дубровинский чувствовал себя отвратительно, предугадывая, как будет разоблачена его наивная симуляция. Хорошо, если не заподозрят еще в нем жулика, вора, обманно ворвавшегося в квартиру, и не вызовут дворника. Может быть, по-честному, лучше сразу признаться? Неужели такие добрые люди способны…
– Когда это у вас началось? При каких обстоятельствах? – спрашивал между тем доктор, расстегивая ворот рубашки Дубровинского. – Сима! Приготовь камфору… Боли под левой лопаткой нет? А здесь?
Дубровинский отвел его руку, приподнялся, сел, привалясь к спинке дивана. Ну? Открыться или нет?
– Извините, доктор, но я здоров, – тихо сказал он. – Если бы я мог побыть у вас с полчаса?
Пенсне свалилось с носа старика, повисло на шелковом шнурке. Он ловил его и не мог никак поймать. Наконец водрузил на положенное место. Повернулся к жене, копошившейся у столика с зажженной спиртовкой.
– Сима! – крикнул обрадованно. – Оказывается, так сказать, анамнез здесь совершенно другой. Подойди к нам. Не надо ничего спрашивать. Но пациенту нашему нельзя сейчас выйти на улицу. Ты понимаешь, Сима?
– Аркаша, я все понимаю. – В руке она держала шприц и клочок ваты.
– Фрося не расскажет? Нет, не расскажет, – глядя в потолок, сам с собой рассуждал доктор. И поощрительно тронул Дубровинского пальцами. – Можете быть спокойны. Хотите полежать – полежите. Если станут звонить…
– Звонить не станут, – сказал Дубровинский. – Но я не знаю, как мне выйти из этого двора.
– Ага! Слышишь, Сима? Ничего не спрашивай у пациента. Оденься и просто погуляй. Может быть, там, на улице, во дворе, ты поймешь что-нибудь. Симе хочется погулять, но если бы она знала, на кого это похоже…
– Среднего роста в шапке-ушанке.
И Дубровинский коротко объяснил, что произошло с того момента, как он вбежал в подъезд.
– …Возможно, мальчишки еще шныряют по лестницам, а этот человек их дожидается.
– Ну вот видите, Сима уже приготовилась, – удовлетворенно сказал доктор, вытягивая шею по направлению к передней, где стояла вешалка для верхней одежды. – Сима слышала все, у нее тонкий слух. Она не знает, как это делается, но она все сообразит. – И церемонно поклонился. – Разрешите покинуть вас? Мы ведь не можем разговаривать о погоде, а не разговаривать совсем глупо! Вы любите Мопассана? Даже если не любите, все равно возьмите с полки этот томик. Пока Сима не вернется, вам лучше читать и не думать. Когда мне нужно не думать, я читаю Мопассана. Хотя, впрочем, я ведь старик…
