Текст книги "А ты гори, звезда"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 63 страниц)

– Ах, разве я знала, что это будет такое! – воскликнула тетя Саша, понаблюдав Гортензию Львовну за работой. – Но не могу же я человека сразу уволить, если сама наняла на все лето. Она дворничиха? Не то! Кухарка? Не то! Экономка? Тоже не то! Гувернантка? Говорю вам, не гувернантка! Будем ее считать бонной?

После городской сутолоки дача казалась тихой пристанью. В ближайшем лесочке грустно куковала кукушка. На другом конце поселка петух старательно выводил свое «ку-ка-ре-ку!». Жучка, «снятая внаем вместе с дачей», ластилась к ногам девочек. Они тут же затеяли с ней игру. «Бонна» колдовала над самоваром, и тетя Саша подсказывала ей, что из привезенных покупок поставить на стол сейчас, а что приберечь на завтра.

– И договоритесь, Гортензия Львовна, с соседкой, – наставляла она, – чтобы девочкам приносили обязательно и утром и вечером парное молоко. Это самое лучшее лекарство на свете. – Ах, если бы Ося жил здесь и пил каждый день парное молоко! Знает он или нет, что тетя Саша, снимая дачу, так рассчитывала на него?

И Анна, помогая ей в хлопотах, тоже подумала: «Ну почему бы Осе не дать самому себе передышку хотя бы на год? Подкрепить здоровье, успокоить нервы. Сколько его товарищей не выдержало, одни отошли совсем, другие соблюдают меру, ищут более безопасные формы борьбы. А эта постоянная жертвенность – к чему она приведет?» И еще ей подумалось, что со смертью Любови Леонтьевны оборвалась одна из главных ниточек, привязывавших Осю к дому. Дети? В какой-то степени – да. Но Ося знает, как знал и с первого дня, что они окружены самой сердечной заботой. Жена? С ней, только как с женой, он не способен разговаривать. А с другом? Он жаждет дружбы не такой, которая лишь остерегает. А подталкивать Осю на новые опасности она не может, ну просто не может, и все…

Но где же все-таки Ося?

9

Он постучался ночью в окно лишь на четвертые сутки тревожных ожиданий.

Тихо, чтобы не разбудить детей, Анна надела платье, прокралась к двери и вышла во двор. Дубровинский стоял, прислонясь к березке. С ее листьев сыпались им на плечи капли прохладной росы.

– Ося, ты получил мою телеграмму? Ты все знаешь?

– Да, знаю. Телеграмму мне только вчера привезли в Москву, найти меня было не просто, – сказал Дубровинский, стараясь оберечь жену от сыплющихся капелек. – Мама, мама! Это было неизбежно, и все же – как больно! Прямо с поезда я пошел на кладбище. Отыскал могилу. Долго стоял над нею. Потом – сюда.

– А полиция за тобой не следит, Ося? В день похорон у меня на глазах жандармы арестовали кого-то прямо в вагоне. Я так боюсь за тебя! Ты заходи домой! Как ты догадался, что мы здесь?

– Смешно сказать, Аня, но меня в Костомаровку послал парикмахер, у которого я подстригался весной. Он попался мне на улице. Обрадовался. А я – не очень. Неприятная личность. Он все в подробностях описал мне. Похороны мамы. И какую именно дачу сняла тетя Саша. Мне не нравится его болтливость. Но я поверил ему. Дети здоровы?

– Здоровы. Пойдем, Ося, в дом. Ты ведь устал и голоден.

– Поднять всех на ноги! Если тебе не холодно, до утра побродим по лесу? – Анна согласно кивнула, и они, взявшись за руки, медленно побрели по тропинке. – Я так давно не был летом в настоящем лесу! Когда я шел сюда, в низинках скрипели коростели, на высоких полянках били перепела, и мне подумалось: станем стариками, уедем куда-нибудь далеко-далеко, в зеленую тишину. Хотя бы даже в Сибирь, которой сейчас так пугают.

– Пугают не зря. Там в ссылке погибло много хороших людей.

– Когда мы состаримся, в Сибирь уже не будут ссылать. Туда люди поедут сами и с радостью, потому что это прекрасная страна. О ней с восторгом недавно мне рассказывала Наташа, а она из тех мест. В гибели хороших людей виновата не земля сибирская, виновата ссылка. Она убивает душу, а если убита душа, остальное уже не имеет значения.

– Ося, а ты уверен, что в Сибирь перестанут ссылать раньше, чем для нас с тобой наступит старость?

– Конечно, Аня! Мне нынче в августе исполнится всего лишь двадцать девять лет. Ты просто не подумала, что впереди у нас огромнейшее время, а дни самодержавия сочтены.

– Да, я не подумала, – сказала Анна.

Она подумала, но о другом. Революция подавлена, самодержавие перешло в наступление, уничтожает последние остатки объявленных свобод; и если Трепова в народе называли зверем, то Столыпина зовут «вешателем». Но эту мысль она оставила при себе. Ей не хотелось с первых минут встречи затевать спор, который, она знала, не будет закончен согласием. Надо заставить себя и Осю говорить о чем угодно, только не о политических событиях.

– А кто такая эта Наташа? – спросила она рассеянно, полагая, что этим уведет разговор в сторону. – Что она рассказывала о Сибири?

– Да тут получилась немного забавная история, – ответил Дубровинский и надломил ветку орешника, пропуская вперед жену. Они вступили в лесную чащу. – В Москве проходила областная конференция. Предполагалось, что приедет Ленин. Но его задержали неотложные дела в Петербурге. Он попросил, чтобы поехал я, – потому и скорбная телеграмма твоя, Аня, искала меня так долго. Вхожу и слышу – за спиной у меня переговариваются: «Ленин. Это Ленин». Представь мое положение в такой момент! Оборачиваюсь, но я ведь не знаю, кто сказал эти слова. И негоже вслух заявлять неведомо кому: «Товарищи, вы ошиблись!» А по ходу конференции выступать мне как представителю Петербургского комитета совершенно необходимо. Обсуждается наш конфликт с Центральным Комитетом. Вопрос наиважнейший. Люди ждут выступления Ленина. Каково говорить мне! Называюсь Макаровым – паспорт у меня на Макарова сейчас – и вижу на многих лицах полнейшее недоумение. Но выступил все же, Наташа потом сказала, что я хорошо, убедительно выступал, мне аплодировали…

– Да кто же такая эта Наташа? – снова спросила Анна, верная своему замыслу не разжигать спора, хотя ее заинтересовала совсем не Наташа, а конфликт Петербургского комитета, значит, Ленина, с Центральным Комитетом, значит, со сторонниками Плеханова и Мартова.

– Это Конкордия Самойлова. Она была докладчиком по итогам съезда.

– И что же рассказывала она о Сибири? – спросила Анна, уловив момент, когда Дубровинский запнулся, разглядывая в полутьме, где лучше обойти густую заросль шиповника.

– О Сибири? Она, знаешь, из Иркутска, училась там в гимназии. Совсем поблизости от этого города кедровая, вековая тайга. А красавица Ангара, озеро Байкал… – Он поманил жену за собой. – Сюда, Аня! Дай руку, – помог ей перешагнуть через валежину. – Ты знаешь, что означает «думское» министерство? Это же в чистом виде кадетское министерство! Дума, в которой засилье кадетов, если бы даже дать ей такое право, конечно, назначит министров, вполне угодных верховной власти. Стало быть, мы, поддерживая лозунг этого «министерства», практически будем поддерживать кадетов, Трепова, царя! Вот ведь до какой нелепости можно дойти…

И он с жаром стал рассказывать о том, что Петербургский комитет, а за ним и многие другие организации приняли резолюции принципиального несогласия с тактикой ЦК по отношению к Думе. А коль скоро ЦК ныне выражает волю лишь меньшинства партии, создается неизбежный конфликт между ее большинством и центральными учреждениями. Этот конфликт не может быть разрешен иначе, как созывом экстренного Пятого съезда…

Увлеченный своим рассказом, он шел и шел в глубь леса. Анна едва-едва успевала за ним.

Летние ночи короткие, начинался рассвет, со стороны деревни донесся призывный звук рожка – это пастух собирал на выгон коровье стадо.

– Ося, а я подосиновик нашла! – вскрикнула Анна. – Смотри, какая у него красивая красная шляпка! Вот девочкам будет радость: папа пришел, грибов набрал!

Дубровинский остановился. Плечи, ноги – мокрые от росы. Аня тоже вся мокрая. А тепло, хорошо! Он несколько раз глубоко вздохнул всей грудью, так, что кольнуло в правом боку. И засмеялся. Вот уж действительно позвал в лес, а сам и леса не видит. Стал глазами обшаривать поляну и тоже заметил близ корня старой березы гриб на необыкновенно толстой ножке.

– Не хвастайся, Аня, и я нашел подосиновик. – Он подбежал, сорвал его и подал жене. – Эк, толстяк какой! Банкир!

– Да это же не подосиновик, тебе повезло, это белый гриб, боровик! Ты, оказывается, ничего не смыслишь в грибах. Этак наберешь и мухоморов! – Анна забавлялась его растерянностью. – А еще мечтаешь под старость жить в лесу! Ося, Ося!

– Ну и что же, – проговорил он. – Ты ведь будешь со мной… И выбросишь найденные мной мухоморы.

– Если бы ты позволил мне это всегда делать! – вырвалось у Анны.

– Ты не считаешь правильной позицию Петербургского комитета? – Дубровинский понял ее иносказание. – Почему? Пятый съезд совершенно необходим, надо же в конце концов добиться такого положения, чтобы партией руководило ее большинство.

– Да, конечно, Пятый, Шестой, может быть, даже Десятый, – с раздражением сказала Анна, – словом, до тех пор собирать съезды, пока Ленин не станет во главе партии, а умницы Плеханов, Мартов и Аксельрод не будут разбиты в прах.

– Ленин и сейчас стоит во главе партии, – возразил Дубровинский, – но будет лучше, когда вместе с ним во главе партии окажется и Центральный Комитет, а меньшинство – эти твои «умницы» – не будут диктовать свою волю большинству. Если бы ты видела и слышала, Аня, с какой душевной болью говорит Ленин о своем разладе с этими людьми, – действительно, умницами! – как он стремится привлечь их на свою сторону…

– Для этого нет надобности испытывать душевную боль, – перебила Анна, – достаточно кой в чем пойти им навстречу.

– Это как раз то, что в свое время делал я. По недомыслию. Не знаю человека более чуткого и внимательного, чем Владимир Ильич, и когда ты…

– Ося, прости, я вовсе не хотела принизить его как человека. Если это нечаянно прозвучало так, беру свои слова назад, я знаю, как ты его любишь и веришь ему. Ты с возмущением цитировал Плеханова: «…вопрос в том, кто из нас доведет дело революции до конца; я утверждаю, что не Ленин». Ося, может быть, я много беру на себя, но я утверждаю то же самое, что и Плеханов.

– Придет время, когда и Плеханов возьмет свои слова обратно.

– Тогда возьму и я свои слова. Но, Ося, мы, кажется, отошли так далеко, что не успеем вернуться, все встанут, поднимется тревога…

И последующий разговор она умело перевела на разные маленькие заботы по дому.

Девочки пришли в восторг, увидев входящего во двор отца. Гортензия Львовна скрылась в дальней комнате и там перед зеркалом долго прихорашивала свой шиньон. Тетя Саша, всплакнув и посмеявшись от радости, бросилась к соседям покупать на обед курицу. Тем временем Анна приготовила утренний чай.

– Ося, тебе надо хорошо отдохнуть, – сказала она, когда завтрак был закончен. – Я постелю на веранде.

Он согласился. Но тут же к нему прибежала Таля, стала совать в руки азбуку с картинками и просить, чтобы он рассказал, что в ней написано.

– Таленька, а ты хочешь сама прочитать?

– А я не умею, – сказала Таля.

– А я научу, – сказал Дубровинский.

Они увлеклись составлением трудного слова «мама», потом принялись писать его, но тут появилась Верочка с куклой и потребовала поиграть с нею в лошадки.

После обеда, где коронными блюдами были лапша с курицей и пышный омлет, все, кроме Гортензии Львовны, пошли снова в лес. Девочки визжали и смеялись, с ними вместе смеялся и Дубровинский, целиком уходя в их счастливый мир.

Анна корила себя за то, что утром не смогла удержаться, вступила в ненужный спор, отравив тем самым Осе несколько хороших часов. Нет, нет, пусть, что ли, старость скорее приходит! Тогда в самом деле можно будет вот так просто бродить по лесу и собирать грибы.

– Папа, ты с нами теперь насовсем? – спросила Таля, когда усталые и обожженные солнышком они вернулись с прогулки.

– Я долго-долго буду с вами, золотые мои малышки, – ответил Дубровинский. А сам определил: пожалуй, еще дня четыре он дома с ними может побыть. Товарищи поймут его.

Но прошло только два дня. Тетя Саша ушла в город, пообещав вернуться к вечеру и привезти чего-нибудь вкусного. Уложив девочек спать, хотя летнее солнце еще высоко держалось на небе, Анна занялась штопкой их чулочков. Гортензия Львовна во дворе поливала цветы. Дубровинский, сидя на лавочке возле куста жасмина, в полудреме наблюдал, как толкутся в теплом воздухе комары – верный признак устойчивой хорошей погоды.

Он услышал: скрипнула калитка, потом прошуршали по тропинке чьи-то быстрые шаги, раздались приглушенные голоса. Появилась Гортензия Львовна.

– Иосиф Федорович, – позвала она шепотком, прикладывая палец к губам, – вас хочет видеть некий господин. Себя не называет, а настаивает: «Очень важно!»

У калитки, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, стоял уже знакомый Дубровинскому по двум встречам седенький орловский парикмахер.

– Прошу прощения, господин Дубровинский, – быстро сказал он, с тревогой поглядывая на калитку, – боюсь, что у вас очень немного времени. Но раньше я никак не мог, дабы не навлечь подозрения. Приехал в Костомаровку на извозчике, но отпустил его у въезда в деревню. По тем же соображениям. Советую и вам как-нибудь там сторонкой, по лесочку, по кустикам, пешком – и сами знаете куда! Но только, бога ради, не на вокзал. А главное, скорее. И простите, пожалуйста!

– Спасибо за совет, – холодно проговорил Дубровинский, не зная, как отнестись к столь странному появлению этого малоприятного ему человека. – Вы, может быть, точнее объясните, что это значит?

– Ах, господин Дубровинский! – воскликнул парикмахер. – Ну что это может значить еще, кроме того, что сегодня у меня, как всегда, подстригался и брился сам достойнейший начальник губернского жандармского управления, а ваш притеснитель!

– И вам он в силу дружеской откровенности рассказал, что собирается меня арестовать? – с легкой иронией спросил Дубровинский, все более утверждая себя в мысли, что перед ним бездарный агент охранки.

– Это сказал он не мне, – обиженно ответил парикмахер, и губы у него затряслись. – Он это сказал некоему своему подчиненному, который прибежал в мою мастерскую, где господин начальник сидел с намыленной бородой. Прибежал, чтобы сообщить ему, что получено насчет вас срочное телеграфное указание. А от кого указание, полагаю, вам лучше моего известно. Виноват, если не к месту и времени вас потревожил, – и быстро пошел к калитке. – Умоляю: простите!

Какую-то долю минуты Дубровинский стоял ошеломленный. А потом бросился догонять парикмахера. Остановил на выходе со двора.

– Нет, это вы мне простите, – в волнении пожимая ему руку, сказал он. – Дважды простите! Сейчас. И давнюю мою подозрительность. Я очень, очень вам благодарен! А сами вы достаточно ли были осторожны?

– Не беспокойтесь, господин Дубровинский. Стричь я умею, – с достоинством ответил парикмахер. – А меня не остригут!

Услышав какой-то необычный, прерывистый и приглушенный шум возле калитки, Анна вышла на крыльцо, но застала Дубровинского уже одного. Гортензия Львовна по-прежнему в дальнем углу двора из лейки поливала цветы.

– Ося, с кем ты разговаривал? – спросила она. – Или мне это показалось?

И догадалась. Побледнела и обессиленно опустилась на ступеньки крыльца.

– Аня, ради бога, не тревожься, я сейчас должен уйти, – торопливо ответил Дубровинский. – Адрес в Питере у меня прежний. Вынеси, пожалуйста, пиджак. Боюсь, не разбудить бы девочек. Скажи им, что я снова приеду. И позови в дом Гортензию Львовну. Мне не хочется, чтобы она видела, как я перепрыгну через забор.

Конные стражники ворвались во двор менее чем через полчаса после его ухода.

Жучка с отчаянным лаем бросилась им навстречу.

Офицер спрыгнул с седла, занес витую плеть над головой и, выбрав удобный момент, так рубанул ею, что собака, тонко взвизгнув, перевернулась в воздухе. Скуля, поползла под террасу.

Проснулись девочки, испуганно заплакали, завидев входящих в дом людей с тяжелыми шашками на боку.

Звенели шпоры, поскрипывали сапоги. Все уголки дачи были моментально осмотрены.

– Мадам, где ваш муж? Куда он девался? – спросил офицер, нетерпеливо постукивая носком сапога.

– Вы же знаете, господин ротмистр, что на такие вопросы бессмысленно ждать от жены нужного вам ответа, – сказала Анна. – Гортензия Львовна, пожалуйста, уведите, успокойте детей. Этим господам ничего не стоит пустить в ход и в доме свои плети.

Ротмистр побагровел, надвинулся было грудью на Анну и отступил на шаг.

– Отлично! В таком случае, мадам, я приступаю к обыску и предупреждаю: если в ваших вещах найдется хоть что-нибудь недозволенное, бессмысленно вашим детям будет ждать от меня ответа, куда девалась их мама! – Он круто повернулся на каблуках и приказал своим подчиненным: – Обыскать! Да со всей тщательностью! Вы поняли – со всей!

И прямо на пол полетели платья и белье из гардероба; полотенца, салфетки, нитки для рукоделия из комода; с постелей – одеяла, простыни и наволочки; с буфетных полок – жестяные коробки, в которых хранились гвоздика, перец и лавровый лист.

Вдребезги разбилась чашка. Кто-то постарался, сдернул и швырнул на пол оконные занавески.

Заложив руки за спину, ротмистр прохаживался по комнатам. Оглядывал стены: нет ли в них тайника? Рванул приотставшие в одном месте обои, разворошил ногой лежащие в уголке детские игрушки, раздавив при этом кукле фарфоровую руку. Зло окинув взглядом разоренную комнату, он скомандовал:

– Отставить! Поехали! – и, бренча шпорами, вышел во двор.

– Я протестую! – гневно сказала Анна, преграждая ему дорогу. – Это бесчинство, дикий вандализм, я требую составить протокол.

– У вас остается превосходная возможность пожаловаться, мадам! А вандализм – это когда взрывают дачу его превосходительства господина Столыпина.

– Не Дубровинский же ее взорвал! Это делают эсеры, террористы!

– Дубровинский, мадам, желал бы взорвать и нечто большее, чем дачу его превосходительства, – весь самодержавный строй России!

Он оттолкнул ее, вскочил в седло. И через минуту весь отряд галопом помчался обратно, к Орлу.

10

Жизнь в Петербурге шла обычным чередом.

Работали в общем-то все фабрики и заводы, а Финляндская железная дорога бастовала. Магазины были полны товарами и покупателями, а на перекрестках улиц стояли нищие и протягивали руки: «Подайте кто сколько может!» По Невскому проспекту катились экипажи с пышно разодетыми дамами, а на окраинах Питера изнеможенные женщины в грязных дворах растягивали веревки и сушили на них до дыр застиранные рубашки своих мужей. По вечерам в истомном летнем воздухе плыл нежный церковный благовест, жарко горели восковые свечи перед иконами, а по соседству молодцы из «Палаты Михаила Архангела» с иконками на шее с железными ломиками в руках громили скудные еврейские магазинчики. Разносчики газет на все лады выкрикивали: «Вот свежие новости: закончено следствие по делу о Московском вооруженном восстании, бунтовщики будут жестоко наказаны. Предано суду двести шестнадцать человек. Читайте газету „Речь“, самую лучшую газету!» А другие им отзывались: «Читайте новую рабочую газету „Эхо“! К тысяче ста московским пролетариям, расстрелянным карателями, прибавится еще двести шестнадцать жертв судебной расправы. Читайте газету „Эхо“, рабочую газету!» В Таврическом дворце заседала Государственная дума, бурно обсуждался аграрный вопрос, а в Петергофе под председательством императора Николая заседали Трепов, Победоносцев, Столыпин и другие осыпанные орденами сановники, на свой лад оценивая ход обсуждения аграрного вопроса в Думе и определяя момент, когда станет выгоднее разделаться с нею.

Жизнь в столице шла, казалось бы, обычным своим чередом, но к городу между тем стягивались крупные силы войск всех родов оружия, включая артиллерию.

Эшелоны останавливались на запасных путях, не выгружаясь. Их держали в боевой готовности с расчетом быстрой переброски. Куда? Казалось, скорее всего, чтобы не дать забастовке рабочих Финляндской железной дороги распространиться на остальные дороги. Но могло быть и другое. В Кронштадтской и Свеаборгской крепостях давно шло брожение среди моряков и солдат. Оно особенно усилилось после того, как поступили сообщения из Севастополя об убийстве там главного адмирала Чухнина. Не для устрашения ли этих твердынь припасена тяжелая артиллерия?

У сестер Менжинских вечерами собирались члены Петербургского комитета и его военной организации – «военки». Это было удобно. Правда, квартира в цокольном этаже и окна выходят прямо на улицу. Однако в этом заключались и определенные выгоды. Ну кто может подумать, что, по существу, у всех на виду происходят конспиративные встречи? А окна можно густо задернуть тюлевыми занавесками и уставить горшками с геранью и фуксиями.

– Да, – задумчиво говорил Мануильский, руководивший кронштадтской военной организацией, – восстания зреют, но время для них далеко не настало. Конечно, эсеры, с вечным своим стремлением к фейерверкам, готовы в любую минуту кинуть спичку в пороховой погреб. И может быть, власти полагают, что присутствие возле Питера значительной силы войск отрезвит горячие головы?

– Весьма вероятно, – с ним соглашался Егор Канопул, представитель кронштадтской «военки». – Но тогда какой смысл охватывать кольцом весь город? Резоннее сосредоточить их в один кулак и этот кулак показать Кронштадту и Свеаборгу.

– Внеси свое предложение главнокомандующему, – иронически отзывался Шлихтер. – Только подумал ли ты, что ни из Кронштадта, ни из Свеаборга по дальности расстояния этот кулак виден не будет? Азарт же восстания, если оно вспыхнет, и совсем заставит забыть о нем. Свойство вполне человеческое.

– Вернее говорить о восстании не «если оно вспыхнет», а «если эсеры его разожгут», – напоминал Мануильский. И вопрошал сестер Менжинских: – Ну, а вы что скажете?

Вера Рудольфовна пожимала плечами. Людмила была ближе к военной организации, ей не хотелось уклоняться от ответа.

– По-моему, – говорила она, – власти предполагают, что большие беспорядки могут начаться в самом Питере. Особенно если будет распущена Дума. А это ведь не за горами.

И действительно, в разгар прений по аграрному вопросу, когда численно господствующие в Думе кадеты гнули к поискам выгодных для помещиков компромиссов, социал-демократическая фракция добивалась немедленного наделения крестьян землей без каких-либо выкупных платежей, а в целом Дума не считала возможным снять этот вопрос с повестки дня – самодержавие сказало свое решительное «нет!». Правительство опубликовало сообщение, в котором жестко подтверждалась незыблемость существующих аграрных отношений. Дума «дерзновенно» вознамерилась было вопреки этому все-таки выработать новый земельный закон, и тут же царским указом была распущена. Совещание в Петергофе готовило именно эту акцию и, предвидя, что она может вызвать серьезные волнения в столице, готовило и другое – беспощадное их подавление силой армии. Вошедший в полное доверие царя Трепов изнемогал от нетерпения вызвать питерский пролетариат на улицы и вновь пустить в ход свое знаменитое «патронов не жалеть». Но он знал, что это приносит должный эффект лишь в том случае, когда всплескивается неорганизованная народная стихия: разрозненные восстания легче бить поодиночке.

Дубровинский пришел на квартиру Менжинских раньше других. Дверь ему открыла Людмила. Она была одна. И очень взволнованна. Улыбчивое, круглое ее лицо осунулось, под глазами залегла синева. Всегда красивая, аккуратная прическа – волосы были густы и длинны – сейчас несколько сбилась набок, а Менжинская и не замечала. Теребя пальцами мочку левого уха – сережек она не носила, – правую руку подала Дубровинскому, быстро стиснула и отпустила.

– Случилось что-нибудь особенное, Людмила Рудольфовна? – спросил он, сразу уловив встревоженность в ее взгляде.

– Да, – коротко ответила Менжинская. – Свеаборг восстал.

– Подробности?

– Почти никаких. Минеры отказались выполнить приказ о минировании подступов к крепости. Их арестовали. А вчера в ночь артиллеристы разгромили гауптвахту и выпустили арестованных. Поднято красное знамя. Возможно, захвачена большая часть крепости. Идет обстрел Комендантского и Лагерного островов, на которых находится комендант и верная правительству пехота. Вот все, что я знаю.

– А Шлихтер? Наша делегация?

Менжинская молчала, нервно покусывая сохнущие губы. Дубровинский разглаживал усы, обдумывая положение. О том, что в Свеаборге могло вспыхнуть восстание, стало известно уже несколько дней назад. И Ленин тут же написал проект постановления Исполнительной комиссии Петербургского комитета о необходимости тщательно выяснить положение дел на месте и принять меры к отсрочке восстания. Если же отсрочить восстание никоим образом не удастся – взять на себя руководство, иначе эсеры превратят революционный взрыв в простую авантюру. Выехали Шлихтер, Лядов, Землячка. От них ни слуху ни духу. Может быть, делегация еще в пути? Или, добравшись до места, оказалась бессильной что-либо сделать?

– Сегодня в Гельсингфорс уехала сестра, – прерывая молчание, сказала Менжинская. – Вера была в Куоккала. Владимир Ильич попросил ее немедленно поехать в Финляндию и разыскать Шлихтера. В крепости есть надежные люди, подпоручики Емельянов и Коханский. Они, конечно, встали во главе. Но им надо помочь. Нельзя теперь восстание оставлять на произвол судьбы. Нельзя, чтобы его посчитали обыкновенным бунтом против начальства. Восстание – это революция! Владимир Ильич сказал, пусть вся наша делегация им помогает. А мне страшно, Иосиф Федорович!

Она прямо посмотрела Дубровинскому в глаза. Но в ее взгляде растерянности не было – только глубокая боль.

– Не тревожьтесь, Людмила Рудольфовна, – сказал Дубровинский и взял ее за руку, – ваша сестра – человек смелый и опытный.

– Боже мой! Да я не об этом! – воскликнула Менжинская, стискивая пальцы Дубровинскому. – Хотя, конечно, за Веру тоже боюсь. Лучше бы я поехала вместо нее! Но если восстание не подготовлено, чем все это кончится? Опять военно-полевыми судами и расстрелами.

– Вы правы, Людмила Рудольфовна, – мягко сказал Дубровинский, проникаясь ее душевным состоянием. – Но что случилось, то случилось. И надо думать теперь о том, чтобы знамя восстания увидела вся Россия, весь мир. Тогда и неизбежные жертвы не будут бессмысленными.

– Если бы человеком управлял только рассудок! Может быть, это и глупо, но мне иногда сердце приказывает такое, что я забываю о здравом смысле, – она отняла свою руку. – Вот взяла бы сегодня и поехала вместе с вами в Кронштадт! Мне спокойнее, когда я вижу обстановку своими глазами.

Дубровинский улыбнулся. С сестрами Менжинскими он познакомился недавно, через Ольгу Афанасьевну Варенцову, с которой вместе когда-то отбывал астраханскую ссылку, а теперь вместе входил в петербургскую «военку». Обе Менжинские – учительницы по образованию и по призванию – преподавали в воскресно-вечерних школах для рабочих, обе, может быть, как раз в силу своей профессии были общительны и речисты. Но старшая сестра, Вера, казалась Дубровинскому несколько суше, строже, а Людмила, почти его ровесница, покоряла своей удивительной непосредственностью и простотой. С нею ему всегда было легко разговаривать. Всякий раз Дубровинский расставался с Людмилой, унося ощущение, будто он вел диалог сам с собой, подчас и очень сложный, трудный, но такой, в котором после долгого спора непременно находилось радующее его решение.

– Почему и вы стремитесь поехать в Кронштадт?

Он знал уже, что в «военке» получено сообщение от Мануильского, требующее срочных указаний, как быть, – обстановка накалена эсерами до крайности; знал, что Петербургский комитет принял решение немедленно послать туда его, Гусарова и Малоземова. Им вместе с Мануильским на месте определить план действий и точный час начала восстания. Оно готовилось исподволь, планомерно, с весны, и предполагалось стать одним из главных звеньев в цепи всеохватного выступления революционных сил. Но Свеаборг сломал все замыслы. Чувство братской солидарности теперь обязывало кронштадтцев его поддержать, а питерский пролетариат должен был поддерживать и Кронштадт и Свеаборг.

– Зачем вам ехать, Людмила Рудольфовна? – повторил Дубровинский. – Вы здесь для связи нужнее. А в Кронштадте я однажды бывал уже в переделке и знаю, что это такое.

– Вот потому-то я и стремлюсь поехать туда! Вы знаете – я тоже хочу знать, видеть. Иначе мое воображение склонно все преувеличивать. Четыре дня тому назад Егор Канопул перед отъездом в Кронштадт заходил к нам с Шорниковой – она тоже из нашей «военки», – и мне почему-то Шорникова тогда ужасно не понравилась. Мне хочется посмотреть на нее в Кронштадте теперь.

– Доверьте это моим глазам, Людмила Рудольфовна, – сказал Дубровинский. – Вы ведь не раз убеждались, что видим мы одинаково. Канопул – человек строгой морали, а если вас в Шорниковой тревожит нечто другое, не поддавайтесь подозрениям. Провокаторы, конечно, существуют, но я, например, не верю, чтобы они когда-нибудь могли оказаться рядом со мной. В этом, кстати, недавно меня убедил один парикмахер.

– Подозрительность и осторожность – вещи разные, – покачивая головой, заметила Менжинская. – Но я сейчас не стану спорить с вами…

В прихожей раздался короткий звонок. Менжинская побежала открывать дверь. Явились Гусаров и Малоземов, оба прямо из Куоккала от Ленина. С ходу принялись рассказывать, что Владимир Ильич обеспокоен, достаточно ли хорошо выполняются его указания насчет того, чтобы все районные партийные организации установили беспрерывные дежурства на конспиративных квартирах и были готовы по призыву Петербургского комитета поднять рабочих на всеобщую забастовку в любой назначенный час. Ленин полагает, говорили они, что такая забастовка поможет расширить и углубить восстание после того, как к нему присоединится и Кронштадт. А посему действовать надо без промедления.

– На обратном пути мы узнали, что на помощь свеаборжцам выступила финляндская Красная гвардия и остановила движение поездов между Або, Выборгом и Гельсингфорсом, – рассказывал Гусаров. – Стало быть, подвоз правительственных войск будет туда затруднен. А в «военке» получено сообщение от Мануильского, что кронштадтцы поднимутся сегодня в одиннадцать вечера. Эсеры стараются устранить большевиков от руководства, что называется, локтями оттолкнуть и этим могут внести разлад и в войска. Тогда получится простой военный бунт, а не начало общего восстания. Надо нам ехать сейчас же.

– А на чем перебраться через залив? Что-нибудь подготовлено? – спросил Дубровинский. – Прошлый раз, когда приходилось иметь дело с Кронштадтом, было хорошо – морозы. По льду прошел. А на пароходах сейчас филеров – пруд пруди.