Текст книги "А ты гори, звезда"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 63 страниц)
Аллея вывела на дальний край парка. Впереди открылось чуть всхолмленное, в снежных застругах поле. Теперь над ним лежала уже глубокая ночь. Дубровинскому подумалось: нехорошо, что так надолго ушел он, никого не предупредив. Гурарий Семеныч, наверно, беспокоится. Милый, милый старик!
А небо, небо до чего же просторное! Такое ли оно в Финляндии, как и над Орлом? И над Яранском? Пожалуй, такое же и не такое. По-особому жгуче горят сегодня звезды, дрожат, перемигиваются, кажутся расплавленными капельками, которые сейчас сорвутся и упадут на землю. А где же Персей, где Кассиопея? Так редко удается разглядывать звездное небо. Может быть, и там уже перемены? И нет звездочки Ани, и его звезда тоже погасла. Как все это было давно! Немного наивно и сентиментально. Яранск, зимняя ночь, его рука на плече Ани, и выбор навсегда «своей» звезды.
…Газета «Вперед» закрыта распоряжением генерал-губернатора. Закрыты и все другие газеты, поддерживавшие стачечников и восставших. Трудно приспособиться к новой обстановке, когда как будто бы еще существуют легальные возможности добиваться создания новой газеты и жить, не уходя в глубокое подполье, а в то же время губернаторам и градоначальникам предоставлены диктаторские права. Хочу – и арестую. Хочу – и предам военно-полевому суду.
…Редакция газеты, и люди, и дела ее сохранились, товарищи жаждут продолжения работы. Найдено другое помещение. Но договорились на «старом пепелище» встретить Новый год.
А Москва по-прежнему переполнена войсками, полицейскими нарядами.
Это была все же хорошая ночь. Полная искренности, задушевности. Лядов держал стакан с красным вином в руке и, рассматривая его на просвет, говорил медленно, задумчиво:
«Это цвет крови, пролитой в тяжкой борьбе, закончившейся поражением. Мы справляем сегодня поминки по нашему восстанию. Когда стрелки часов сойдутся вместе, прежде чем воскликнуть „С Новым годом!“, мы встанем и постоим минуту в молчании. Священна память тех, кто отдал свои жизни за дело народное. Но мы жестоко оскорбим их память, если вслед за тем нас охватит уныние». И тихо запел:
Не плачьте над трупами павших борцов.
Воздайте им лучший почет…
И все присоединили к нему свои голоса:
Шагайте без страха по мертвым телам,
Несите их знамя вперед!
Стрелки часов сблизились. Минута торжественного молчания – и веселый перезвон стаканов: «С новым, тысяча девятьсот шестым годом!»
«Да будет он годом наших побед!» – возгласил Голубков.
«Да здравствует солнце! Да скроется тьма!» – добавил Соколов.
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе…
Спели. И он, Дубровинский, пел и припоминал яранскую ссылку, как шесть лет назад встречал Новый год в квартире Радина. Тогда эту песню, написанную Леонидом Петровичем, не довелось спеть. Помешал пьяный городовой. Один пьяный городовой. Так пусть же она прозвучит сегодня здесь свободно и ликующе, когда там, за окнами, над каждой пядью московской земли властвует чрезвычайное положение и в ночи рыщут повсюду патрули.
Заговорили разом все. Весело, возбужденно. Готовить немедленно, с первого же дня нового года, очередной выпуск газеты. Подвести итоги происшедшим событиям, рассказать рабочим о значении восстания, о том, что реакцией победа в нем не одержана. Споров не было. Говорили дружно, согласно.
А он молчал. Молчал потому, что в остатки «свобод» после введения военной диктатуры больше не верил. Попытка открыто продолжать печатную агитацию – дамоклов меч над головой всех, кто в этом будет занят.
«А что же вы, Иосиф Федорович?»
«Дорогие товарищи! Мы были крепки в борьбе, должны быть мужественны в оценке реальной обстановки. Иллюзии нам следует отбросить. Выпуск газеты? Об этом обязательно следует думать. Но прежде всего, и немедленно, надо запасаться „фальшивками“ и уходить в надежное подполье. Оказаться сейчас в тюрьме – не самый лучший вывод из уроков восстания. Наш день вернется! Но готовить его нужно самим!»
Иначе не мог он сказать, он глубоко был убежден в этом. Выпустить боевой номер газеты на виду у разъяренных властей, конечно, заманчиво. А есть ли гарантия, что это удастся сделать? Это не поражение и не позор – уйти в подполье. Партии не привыкать к работе в строгой конспирации. Поражение и позор – доверчиво поддаться врагу. Притом как раз тогда, когда с досадою он полагает, что упустил главарей. Но Голубков, и Соколов, и Квятковский заволновались: «Теперь – и отступать? Есть новая квартира для редакции, бумага есть, найдем и типографию…»
Кружилась голова, теснило дыхание, путались мысли. То ли от долгого спора и нервного напряжения, то ли опять обострялась проклятая болезнь. Перед рассветом, не ссорясь, сердечно и дружески расстались. Он и Лядов пошли по домам, таясь от шпиков и патрулей, а остальные решили перетаскивать дела редакции на новую квартиру.
Он лежал в жестоком, сотрясающем ознобе. Над ним склонясь, сидел Обух, вертя вокруг пальца брелок, прикрепленный к часовой цепочке, говорил: «Собьем немного температуру, дорогой Иосиф Федорович, и сразу же в санаторий, в Финляндию, чтоб не достала вас рука российской полиции. Это мое категорическое требование, как врача, и это настоятельное пожелание комитета, переданное через меня. Готовьтесь».
«Я не могу, я должен прежде увидеться с Голубковым».
«Это невозможно. Вся редакция, в том числе и Голубков, вчера арестована. В новом своем помещении…»
«Как! Арестована? А я поеду в санаторий? Вы шутите, Владимир Александрович!»
«Да, поедете! Поедете обязательно. И если вам так уж хочется тоже сесть за решетку, – садитесь более здоровым. При нынешнем состоянии, оказавшись в тюрьме, из нее вам не выйти. Если вы этого не понимаете – понимают товарищи. Вы нужны для дела, а не для отсидки в заключении…»
Но он тогда не послушался Обуха и, как только смог подняться с постели, уехал в Петербург. Он полагал себя обязанным туда вернуться. После тяжелого провала Петербургский комитет формировался заново, и он вошел в его состав. А в санаторий все же привела очередная вспышка болезни, с которой только усилием воли бесполезно было бороться…
Однако пора в палату. Этак недолго схватить новую простуду. Тогда попробуй убедить Сатулайнена, что тот не имеет права задерживать его у себя в санатории. То есть такого формального права у него, конечно, и нет, его «право» – платит или не платит больной, но Сатулайнен – гуманнейший человек и за доходностью своего заведения не гонится, он просто будет действовать как честный врач. Другое дело, что деньги за лечение внесены из партийной кассы, и уехать отсюда таким же беспомощным, каким привезли сюда, – значит пустить крайне нужные партийные средства на ветер.
И Дубровинский, еще раз окинув взглядом сверкающее золотой россыпью небо и чуть задержавшись на созвездии Персея, повернулся и зашагал обратно. Теперь он шел быстрее. Все было передумано, все прошедшее заново оценено, расставлено в сознании по своим местам, и каждый шаг теперь – он как бы отсчитывал их про себя – был направлен уже к новым целям.
Еще издали сквозь припорошенные снегом кусты, окружавшие серое в ночи здание санатория, он разглядел окно своей палаты. В нем в одном горел свет. Странно. Кто-то дожидается? Почему? Дубровинский заторопился. В полутемном вестибюле молчаливый служитель принял от него пальто и еле заметно повел плечами, что означало: «Ах, как вы нарушаете наши правила! Все уже спят».
Сдерживая рвущийся из глубины бронхов сухой кашель, он открыл дверь в палату и отступил назад. Вот это называется легок на помине! У стола, закинув нога на ногу и оживленно жестикулируя, сидел Обух, а визави, и весь – внимание, упираясь раскрытыми ладонями в подбородок, тянулся к нему Гранов Гурарий Семеныч.
– Кого я вижу! – радостно закричал Дубровинский. И захлебнулся в кашле.
– А что я слышу? – Обух поднялся, строго поглядывая на него. – Иосиф Федорович, я рассчитывал не на это. К тому же Гурарий Семеныч рассказал мне о каких-то ваших прожектах насчет отъезда. Но, впрочем, здравствуйте!
– Здравствуйте, здравствуйте, Владимир Александрович! – Они обнялись по-мужски, крепко. Так постояли. Дубровинский чувствовал, что Обух умышленно не отпускает, прислушивается к его дыханию. – Какими вы судьбами здесь?
Обух медленно разжал руки, изучающе оглядел Дубровинского с головы до ног. Погладил свой слегка круглящийся животик. Отступил к столу. Посмотрел на Гранова.
– Гурарий Семеныч, вот такой кашель – постоянно! Вас я не спрашиваю, Иосиф Федорович, потому что вы скажете: «Шел быстро, у самого крыльца хватил немного холодного воздуха».
– Вы угадали, Владимир Александрович, именно это я собирался сказать. Вы лишили меня такой возможности, – проговорил Дубровинский, делая Гранову знаки глазами: не выдавайте. – Хорошо, пусть это скажет Гурарий Семеныч.
Гранов растерянно разводил руками. И все рассмеялись. Дубровинский повторил свой вопрос.
– Что означает ваш приезд, Владимир Александрович?
– Что означает ваш отъезд, Иосиф Федорович? – копируя интонацию Дубровинского, спросил Обух. – Сперва выясним это.
– Не могу, ну просто не могу, поверьте мне, Владимир Александрович. – В голосе Дубровинского зазвучала даже какая-то надсадность. – Не буду хитрить. Да, и покашливаю, и все прочее. Но все это не в такой степени, чтобы держать себя бесконечно здесь, на мягкой, удобной постели. Из тюрем и из ссылки я не пытался бежать, и зря не пытался; отсюда же, если я добром не уеду, непременно сбегу.
– Болезнь вас ничему не научила, Иосиф Федорович, – осторожно заметил Гранов.
– Меня всему научила жизнь, – возразил Дубровинский.
– Ясно, – сказал Обух. – Если Иосифа Федоровича жизнь всему научила, нам с вами, Гурарий Семеныч, его не переучить. Решено: он здоров. Но это я говорю только вам, дорогой товарищ Иннокентий, в Петербургском комитете я буду объективен, как врач. А теперь готов ответить на ваши вопросы.
Он одернул жилет, потрогал ладонью животик, мягко ступая, прошелся по комнате. Ткнул пальцем в постель, как бы проверяя, достаточно ли пружинит матрац, и первый уселся за стол. Раскрытой ладонью показал: и вы оба, прошу, садитесь!
– У меня пока один, все тот же вопрос, Владимир Александрович, – напомнил Дубровинский.
– В столицу меня привели сугубо личные заботы. Но у меня была явка, и я не мог не повидаться с товарищами из Петербургского комитета. А узнав от них, где находитесь вы, не мог не приехать сюда. По собственному к вам расположению. И по просьбе товарищей из комитета: просветить вас относительно некоторых событий последнего времени. Но кто же мог знать, что вы затеяли побег отсюда, и именно в день моего приезда! Поэтому я ничего вам рассказывать не стану, все узнаете в Питере сами, пожелаю спокойной ночи и с вашего позволения удалюсь вместе с Гурарием Семенычем. Он обещал приютить меня в своей квартире.
– Ну нет, Владимир Александрович, – запротестовал Дубровинский, – этак подразнить и уйти! У меня все равно спокойной ночи не будет. Отниму спокойную ночь и у вас. Но вы же знали, к кому едете! Я вас не отпущу. Рассказывайте!
– Воля ваша. – Обух вынул из бокового кармана носовой платок, встряхнул его и тут же скомкал. – Начну с грустных сообщений. Присуждены к смертной казни руководители восстания на «Потемкине» и на «Очакове».
– О потемкинцах я уже слышал, – с горечью сказал Дубровинский. – Значит, очаковцев тоже не миновала чаша сия.
– В Сибири свирепствуют Ренненкампф и Меллер-Закомельский. Арестованных тысячи, расстрелянных и повешенных сотни. В Бобруйске военный суд приговорил тринадцать человек к расстрелу и пятнадцать – к каторжным работам. Вообще предположительно только в январе казнено четыреста человек. Ну, а кронштадтцы виселицы избежали. Забастовка питерских рабочих от смерти их спасла. Объявлен приговор: разные сроки – каторга. Не знаю, порадует ли вас, если скажу, что за это же время эсеровскими боевиками убиты советники Полтавского и Тамбовского губернских правлений. Филонов и Луженовский, в Тифлисе – генералы Баранов и Грязнов, в Варшаве – начальник Привислинских железных дорог Иванов, а в Питере – начальник мастерских Путиловского завода Назаров, а в Севастополе чудом спасся от бомбы адмирал Чухнин, коему я как раз не пожелал бы чуда, поелику сам он пролил реки матросской крови.
– Меня этот мартиролог мало интересует. Эсеровское «око за око» победы революции не принесет, а волна ответного террора царских властей становится только круче, выше, губительней. Вооруженное восстание, если оно хорошо подготовлено…
– А вы знаете, Иосиф Федорович, что по поводу московского восстания соизволил заявить Плеханов? – перебил Дубровинского Обух. – В нумере четвертом своего «Дневника Социал-Демократа» он в принципе утверждает: «Не нужно было браться за оружие». То есть надлежало развивать профессиональное движение, искать поддержки у непролетарских партий, не бойкотировать Думу и так далее.
– Ну, Плеханов давно уже собирается делать революцию так, чтобы не помять своей хорошо выглаженной рубашки, – сказал Дубровинский, вдруг по какой-то ассоциации вспомнив свой прошлогодний разговор в поезде с Рутенбергом. – А я и московское и кронштадтское восстания видел своими глазами…
– Не только видели…
– …и знаю: была неподготовленность, растерянность, несогласованность действий, множество разных ошибок. Но это же, если рассматривать в «принципе», как Плеханов, – единственно правильный путь!
– Можете не убеждать меня, Иосиф Федорович, поскольку при случае я и сам точно так говорю. Поберегите свою энергию для будущих публичных выступлений, коли вознамерились покинуть санаторий. А я вашему вниманию сейчас предложу только что вышедший нелегальный нумер первый «Партийных известий». – Обух засунул платок в карман и вытащил многократно сложенную газету. – Вот, почитайте на досуге статейку Большевика «Современное положение России и тактика рабочей партии». Полагаю, она целиком совпадает с вашими мыслями. Не уполномочен раскрывать псевдоним, но догадываюсь, и вы тоже, думаю, догадаетесь, что написана статья Лениным. Его темперамент, его стиль, его железная логика. И кроме того, примерно это же самое говорил он лично в Москве на заседании нашей литературно-лекторской группы, где честь имел присутствовать и я.
– Владимир Ильич был в Москве?
– Да, вслед за тем, как вы уехали из нее. Сожалел, что не встретился с вами, но еще больше сожалел, что вас одолела тяжелая хворь. И сейчас, в Питере, я снова виделся с ним. Он просил передать вам пожелания быстрейшего выздоровления.
– Почему вы не с этого начали, Владимир Александрович! – воскликнул Дубровинский.
Обух развел руками: дескать, и сам не знаю, просто как-то так сложился разговор. Но, заметив, что лицо Дубровинского сразу несколько посветлело, и понимая, что участливость Ленина его очень растрогала, добавил:
– Владимир Ильич на ваши доводы вряд ли сдался бы так быстро, как я. На моем месте он не позволил бы вам отсюда уехать.
– Уехать – да! И я бы подчинился. А потом сбежал. Послушайте, Владимир Александрович, в такое время разве я…
– Знаю! Сказка про белого бычка? Позвольте тогда уж лучше я продолжу. Что сейчас больше всего волнует умы? Предстоящие выборы в Думу. Решительный бойкот с нашей стороны…
– Боже мой, как же иначе? – воскликнул Дубровинский. – Пролетариату одновременно стремиться к восстанию и захвату власти и поддерживать существующую власть своим участием в выборах. Чепуха!
– Меньшевики считают, что виттевская Дума отличается от булыгинской и есть резон на первых стадиях выборов не отказываться от участия в них, – заметил Гранов, дотоле молча сидевший в стороне. – Дума теперь не совещательная, а законодательная…
– И главное – Государственная! – с издевкой отозвался Дубровинский. – Вот если бы она была объявлена как Пролетарская или Рабочая, и объявлена не царским манифестом, в котором с росчерком «Николай» пишется «свобода», а читается: «Патронов не жалеть и холостых залпов не давать» за подписью «генерал Трепов», – вот если бы Дума была рабочая…
– Иными словами, Совет рабочих депутатов, – вставил Обух. – Вот тогда бы разногласий с меньшевиками у нас не было. Но, Иосиф Федорович, берем в расчет то, что есть, и, готовясь к объединительному съезду с меньшевиками, будем ожидать жестоких споров и в этом вопросе. А что касается Трепова, сей бравый генерал очень последователен, накануне семнадцатого октября он заявил: «Сначала будет кровопролитие, а потом конституция». И сдержал слово: крови пролито уже немало. Что же вам еще рассказать? Вновь в Питере появился Гапон. Хлопочет перед Дурново об открытии своих «отделов». Витте, после амнистии Гапона, этим его подразнил, а разрешения все-таки не дал. Гапон теперь и вьется вокруг министра внутренних дел. Дурново, может быть, окажется покладистее.
– Витте хитрее, прозорливее, – хмуро заметил Дубровинский. – Он понимает, что сызнова с Гапоном девятое января не повторишь. А Дурново…
– Дурной – во! – вставил Гранов. – Так, я слышал, острят рабочие.
– Ну, положим, Дурново не глуп, – возразил Дубровинский. – У него могут быть свои расчеты.
– Безусловно, – поддержал Обух. – И самое очевидное – раздробить с помощью Гапона крепнущее рабочее единство. Прежней силы у этого попа, конечно, нет, но внести изрядную смуту в умы он еще может. Особенно сейчас, перед нашим съездом.
– А есть уже какие-то предположительные сроки созыва съезда? – спросил Гранов.
– Были названы очень точные сроки: десятое декабря, – сказал Обух. – Но господа меньшевики, как вы знаете, предпочли собраться отдельно и раньше. А наши собрались, как и было назначено. В Таммерфорсе. И получилось вместо съезда две конференции. Можно ли поручиться, что меньшевики опять не выкинут какую-нибудь штуку? Хотя теперь и образован объединенный ЦК и объединенный Центральный Орган «Партийные известия», первый, свеженький нумерок коих я имел удовольствие только что вручить Иосифу Федоровичу. Новые сроки? Знаю, Владимиру Ильичу страшно не хочется их отдалять. Мне показалось, он видит самое начало апреля и теперь усиленно готовится…
– Начало апреля! – Дубровинский потеребил, погладил усы. – Д-да, сейчас февраль на исходе. Но я вполне мог бы успеть объездить, пока идут выборы делегатов, несколько организаций.
Обух встал, посмотрел на часы, крякнул: «Ого-го!» Гранов тоже поднялся, стал тихонечко продвигаться к двери.
– Ну что же, Иосиф Федорович, пора вас оставить одного, – сказал Обух и поощрительно кивнул Гурарию Семенычу: да, да, правильно. – Постарайтесь выспаться. Боюсь, если продолжить и еще наш разговор, он будет подталкивать вас на все менее обдуманные поступки, чего при вашем состоянии здоровья делать бы не следовало.
– Но поездка, в которую я собираюсь, вы сами свидетель, очень обдуманна! И главное, необходима.
– Когда главное – главное, врачу не остается возможности давать советы, – сказал Обух, тоже продвигаясь к двери. – Впрочем, Иосиф Федорович, все же позволю себе один маленький совет: поезжайте, если можно, на юг. Но не в Астрахань!
Гурарий Семеныч немо показал Дубровинскому на прикроватный столик, где стояли склянки с микстурами, что означало: «Не забудьте принять перед сном», – поклонился и вышел первым.
Оставшись один, Дубровинский быстро разделся, выпил лекарство и бросился в постель, зашелестевшую прохладными накрахмаленными простынями. Усмехнулся: «Постарайтесь выспаться… Чудак Владимир Александрович! Когда стараешься уснуть, как раз ничего и не получается. Лучше просто лежать и думать. Не так уж впустую пройдет время».
Не все рассказанное Обухом было для него абсолютными новостями. Кое-что он и здесь вычитывал из газет, а кое-что сообщал Гурарий Семеныч, у которого были свои связи с Петербургом. О том, что в интересах более успешной подготовки Четвертого съезда образован объединенный ЦК большевиков с меньшевиками и создана объединенная газета «Партийные известия», в которой Ленин принимает живейшее участие, Дубровинский знал и ранее. Что меньшевики с самого начала «объединенных» действий поведут свою привычную политику закулисной игры, об этом можно было догадываться. Но о плехановском «не надо было браться за оружие» Дубровинский услышал впервые.
Он любил Плеханова, любил читать его речи, статьи, всегда оригинальные, острые, светящиеся глубоким умом и каким-то особенным литературным изяществом. Любил даже тогда, когда убедился, что Плеханов уже не поддержка, а помеха, тормоз в борьбе с самодержавием. Теперь поучающие слова Плеханова потрясли. Они отдавали цинизмом, они по сути своей принижали революционный дух восставшего народа, те жертвы, кровь которых священна, ту благородную ярость, с какой московские пролетарии строили баррикады и отстаивали на них каждый час провозглашенной ими самими свободы. А ведь пламя восстания пылало не только в Москве, но и по всей России. Оно и сейчас не погасло, и слова Плеханова тоже будут стучаться в сознание многих, внося в него раздвоенность и неуверенность, обрекая и ход предстоящего съезда на обязательную драку. Из кожи вон станут вылезать меньшевики, доказывая, что ленинская программа действий никуда не годится.
Дубровинский беспокойно повернулся в постели. Откинул одеяло. Очень сильно натоплено. А может быть, гуляя, схватил простуду? Градусник лежит рядом, на столе. Ну и пусть лежит. Неизвестно, как отнесутся в Петербургском комитете к его идее: поехать в те города, где наиболее сказывается меньшевистское влияние и где он сам когда-то навязывал примиренчество с ними. А теперь даст им бой. Обух, как врач, советует поехать на юг. Вот он и поедет прежде всего в Екатеринослав, если доверят товарищи. Крупный рабочий район. Там в особенности силен был размах политической стачки, как и в Москве, образованы Советы и шли долгие, упорные сражения с правительственными войсками. Нельзя допустить, чтобы перед съездом там взяла верх меньшевистская пропаганда. Решено!
Он устроился поудобнее на подушках. И все равно до утра глаз не сомкнул.
