Текст книги "А ты гори, звезда"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 63 страниц)

2

Ленин с Богдановым закончили партию в шахматы. Александр Александрович просмотрел двойной шах, потерял ферзя, затем проходную пешку, получил эффектный «висячий» мат и теперь злился на всех, кто находился поблизости от их стола. На Дубровинского: почему он стоял за спиной у Ленина и кашлянул в тот момент, когда Владимир Ильич занес было руку над белопольным слоном, тронув которого ослабил бы свои позиции, а кашель его остановил и заставил подумать. На Крупскую: почему та несколько раз настойчиво повторила приглашение пойти погулять, зная, что игра обострена до крайности. На свою жену, которая занялась прической и не подошла к столику, не помурлыкала на ухо веселую песенку, что всегда при тяжелом положении на шахматной доске очень ему помогало. И даже на Елизавету Васильевну, которой вообще не было на веранде, злился за то, что она могла бы приготовить чай пораньше, тогда пришлось бы в игре сделать перерыв и затем, на свежую голову, не допустить столь ужасного хода ладьей, приведшего к потере ферзя.

Теперь Богданов сидел прямо, строго, как на деловом, официальном совещании, одетый хотя и в заношенный тонкий летний костюм, но по всей форме, при галстуке, а в наглаженных манжетах поблескивали стеклянные запонки. Он сидел и не мог оторвать взгляда от доски, все еще сомневаясь: а правильно ли ему объявлен мат?

– Красиво получилось, – заметил Дубровинский. И кашлянул.

– А вам, Иосиф Федорович, известно неписаное правило шахматной игры: не подсказывать? – с раздражением отозвался Богданов, так и не меняя позы. – Владимир Ильич и сам достаточно сильный шахматист.

– Я подсказывал? – изумился Дубровинский. – Да я не отличаю пешку от короля!

– Помилуйте, Александр Александрович. – Ленин рассмеялся. – Ни голоса Иосифа Федоровича я не слышал, ни жестов его никаких не видел. Он ведь стоял у меня за спиной. Но если вам угодно, мы можем партию переиграть. С какого хода, вам показалось, я начал действовать по подсказке?

– Есть способы… – дрожащим от досады голосом начал было Богданов и вдруг нервно повалил на доске все оставшиеся фигуры. – Беру свои слова назад, просто я играть не умею. А перед вашим мастерством, Владимир Ильич, я преклоняюсь, однако оно еще не дает вам оснований великодушно предлагать побежденному заново переигрывать партию с половины.

– Это была шутка, – сказал Ленин. – Простите, Александр Александрович, если она вас обидела!

– Нет, нет, тупоголовые люди не имеют права обижаться! – Богданов встал, отыскал взглядом жену: – Наташа, ты долго еще намерена прихорашиваться? Ты слышала: Надежда Константиновна приглашает пойти погулять.

И быстро выбежал во двор. Его догнала, взяла под руку Наталья Богдановна, замурлыкала тихую песенку. Надо же успокоить человека.

Ленин, Крупская и Дубровинский шагали рядком, немного приотстав. Владимир Ильич уперся руками в бока, и пиджак у него, свободно наброшенный на плечи, растянулся, как парус.

– Отлично! – сказал он. – Какой волшебный вечер!

Низкое солнце сквозь путаницу ветвей било прямо в глаза, вынуждало прищуриваться.

Сохраняя тот же порядок, всей компанией вышли за калитку, повернули направо. Говорили о погоде, нахваливали июнь. В воздухе серым столбом толклись комары, предвещая хороший день и на завтра.

Вдруг Дубровинский остановился, выхватил из кармана платок, приложил к губам. Его одолел кашель, тяжелый, затяжной. Он сгорбился, узкие плечи у него вздрагивали. Ленин и Крупская продолжали тихонько идти по обочине дороги, заросшей мелколистным белым клевером.

– Знаешь, Володя, – с тревогой сказала Крупская, – у нашего Иннокентия горлом идет кровь. Он это скрывает, сам тайком стирает платки. Его совсем доконала тюрьма, а потом еще и трудная поездка в Лондон, все эти хлопоты и муки при переезде через границу…

Ленин молчал, разглядывая столбом толкущихся комаров, легко меняющих в пространстве место своего замысловатого танца.

Да, конечно, Иннокентия в особенности подкосило последнее, по счету уже четвертое тюремное заключение. А ведь еще во время самой первой – яранской – ссылки врачи определили у него серьезное заболевание легких. Он не щадит себя нисколько. В тюрьме ли, в ссылке ли, работает до полного изнеможения, занимается самообразованием. На свободе – беспокойный, смелый, энергичный человек. Выполняет труднейшие поручения партии. Изъездил пол-России. Ночевки где попало, и пища какая попало. Споры, разговоры на местах тоже всегда очень трудные, потому что по пустякам он не ездит. А теперь и на родину не может вернуться.

– Володя, я очень беспокоюсь за Иннокентия!

– Да, Надюша, да, – сказал Ленин, прислушиваясь к надсадному кашлю, с которым все еще никак не мог справиться Дубровинский. – В памяти у меня печальная судьба Ванеева. Точно такая же история, точно так же не щадил он себя. Анатолия сгубил сибирский Север. Для Иосифа Федоровича наш юг стал тоже совершенно несбыточен. А в Швейцарию, и с тем только, чтобы лечиться, он ни за что не поедет. Он хорошо понимает, что нужен здесь как член Центрального Комитета.

– Сейчас ему необходим хотя бы просто хороший отдых. Полное спокойствие, – заметила Крупская. – Лето нынче сухое, теплое.

– Да, да, – с оживлением подхватил Ленин, – в прошлом году, когда он все-таки полежал в финляндском санатории, ему стало значительно лучше. Надо заставить его вновь полежать!

– А попробуй заставь! – вздохнула Крупская. – Вам обоим настоящий отдых крайне необходим. Безлюдье, полное безлюдье, хотя бы недели на две, чистый воздух, сон и еда…

– Мне, Надюша, например, нужно только как следует выспаться, ничего больше!

– Послушай, Володя, наша милая «Дяденька», Лидя, давно уже настойчиво приглашает приехать к ним в Стирсудден. Абсолютнейшая тишина, лес, море, цветы, и не будет бесконечных набегов из Петербурга. Возьмем с собой Иосифа Федоровича. Ему побыть у моря тоже очень полезно.

– Гм, гм… Что же, Надюша, это идея! Выспаться, побродить по хрустящему песку возле моря, покататься на велосипедах – отлично! – Ленин потирал руки. – К тому же Лидия Михайловна – прекраснейший человек.

– Пишет: сейчас у них вся дача утопает в цветах. И море уже достаточно теплое, чтобы купаться. Свежий олений окорок…

– Да, да! Только, черт возьми, как все же от Питера оторваться? И надо бы непременно еще кое-что написать.

Богдановы стояли, дожидаясь их уже совсем на выходе из поселка, где открывалась красивая длинная поляна – обычное место вечерних прогулок. Подоспел и Дубровинский. Он дышал тяжело, нервно и все разглаживал рыжеватые свисающие усы. Крупская смотрела на него обеспокоенно.

– Вам плохо, Иосиф Федорович? – вполголоса спросил Ленин.

– Очень люблю смотреть на закат с этой поляны, – сказал Дубровинский. Он сделал вид, будто не расслышал вопроса Владимира Ильича.

Солнце почти совсем скрылось за дальним леском, осталась только маленькая золотистая полоска. Она как бы покачивалась и становилась то чуточку шире, то вовсе узенькой. Потом сразу исчезла. И небо начало медленно наливаться густой багровой зарей.

Богданов указал пальцем туда, где спряталось солнце.

– Какая гармония! Какой равномерно работающий механизм у природы!

– Заря будет цвести всю ночь напролет, перемещаясь к востоку. Так будет продолжаться еще недели две, – проговорила Крупская.

– Люблю белые ночи, – отозвалась Наталья Богдановна.

– Мне почему-то сегодня вспоминается Сибирь. В Шу-шу-шу белых ночей не бывает, но закаты, знаете, там великолепнее здешних. Зачаровывают! – сказал Владимир Ильич. И улыбнулся чему-то далекому. – Помню, на озере Перовом однажды так на закат загляделся, что не заметил роскошнейшего селезня под самым носом – выплыл из камышей. Сосипатыч не выдержал, бабахнул из своего скрадка. Под большим углом. А потом прибежал перепуганный: не хлестнула ли дробь и по мне? Ружье у него, так сказать, особой «широтой взгляда» отличалось.

– А вы замечаете, какая величавая тишина устанавливается в природе сразу после того, как скроется солнце? – спросил Богданов, не отрывая взгляда от горизонта.

– Замечаю, – сказал Ленин. – Так же, как замечаю и совершенно противоположное. Иногда после захода солнца начинается сильный ветер. Природа не терпит однообразия.

– Она всегда очень изобретательна, – поддержала Крупская. – Посмотрите, лес – сплошная темная стена. А ведь каждое дерево в нем не похоже на другое.

– Это же самое можно сказать и о людях, – заметила Наталья Богдановна.

– Время течет, все меняется. Но в бесконечном круговороте природы тем не менее нет прямых повторений, – проговорил Дубровинский.

Богданов неопределенно покрутил головой.

– Мм… Разнообразие… Движение… Круговорот… А вечный ли и обязательный круговорот? – Он прищелкнул пальцами и, словно маятником, несколько раз качнул рукой, опустив ее вниз. – Толкните сильно, к примеру, качели. С угла на угол, как попало. Они вначале станут совершать достаточно разнообразные движения, но постепенно войдут в строжайший ритм, а затем наступит состояние покоя. Обязательное состояние покоя!

– Ну и что же из этого следует? – с любопытством спросил Ленин. И высоко поднял плечи. – Какие выводы делаете из всего этого, Александр Александрович? Кажется, не в первый раз я задаю вам подобного рода вопрос по сходным же случаям.

– Именно из этого только примера я не делаю еще никаких выводов. Но со временем реки и моря на Земле высохнут. Солнце погаснет. И сама Земля прекратит вращаться в ледяном пространстве Вселенной. Движение – теплота. Но поскольку в безднах пустоты мирового пространства царствует температура абсолютного нуля, то отдельные незначительные источники тепла – звезды – подчинятся своей судьбе: излучив все тепло, погаснут, остынут. Вселенная постепенно войдет в холодное, мертвое равновесие. Иными словами, движение полностью прекратится. В данном случае годится и пример с качелями. – Богданов уже немного сердился, слова его звучали сухо, недружелюбно. – А в должной форме, Владимир Ильич, мои теоретические взгляды на мироздание изложены в моих печатных трудах, которые вы читали и на которые я имел в свое время честь получить ваши опровержения.

– Так, – сказал Ленин, – все остановится, и это будет конец. Но по законам логики, которую и вы очень любите, если чему-либо предвидится несомненный конец, этому концу должно предшествовать и столь же несомненное начало. Ныне Вселенная находится в движении, чего не отрицаете и вы. Но вы утверждаете: движение полностью прекратится, наступит конец. Прекрасно! Давайте в этом случае обратимся к началу. Было начало? И кто же тогда, вначале, запустил, раскрутил, привел в движение всю эту громадину? – Ленин откинул голову, поднял руку, описывая ею большой круг. – Не будем сейчас призывать для разъяснений ни Энгельса, ни Канта, ни Гегеля, ни любезного вам Маха. Не станем сейчас забираться в самые глубины наших с вами философских расхождений. Ответьте, Александр Александрович, лично вы, и только на один этот простейший вопрос!

– Ах уж эта философия! – тоскливо воскликнула Наталья Богдановна. – Неразрешимый, надоедливый спор о творце! Проще верить в известного всем бога, чем искать какую-то равнозначную ему замену.

– Наташа, не вмешивайся! – строго сказал Богданов. И вдруг просветлел, прищелкнул пальцами, найдя в словах жены что-то выигрышное для себя. – Владимир Ильич не впервые и в разных вариациях задает мне этот свой «простейший» вопрос, явно не надеясь получить на него столь же «простейшего» ответа, ибо я церковноприходскую школу закончил весьма и весьма давно. Что нам спорить о начале и конце мироздания? Таковых актов творения не было и не будет. Но я хотел бы знать, в свою очередь, кем и как определялась бы материальность мира и всех вытекающих из этого естественных законов, если бы не существовало человечества? По отношению к кому или чему мир был бы объективной реальностью?

– Стало быть, мир стал материальным лишь с того момента, как человек об этом догадался? – полуутвердительно спросил Ленин.

Но Богданов пропустил его слова мимо ушей с таким победоносным видом, будто изрек до этого совершенно неоспоримую истину.

– Философия! – Он снова прищелкнул пальцами. – А почему бы действительно и не пофилософствовать? Но ближе к земле. Мы революционеры. Почему, борясь против несовершенств нашего общественного строя, мы все усилия сводим главным образом к практическим действиям? Прокламации, речи на митингах и собраниях, наконец, стрельба! А он, этот враждебный народу общественный строй, и народная революция – все это рождается ведь тоже на философской основе. Не насилуем ли мы ее в какой-то одной части? Не заменяем ли произвольно истинную философию другой, несвойственной естественному развитию жизни общества, а следовательно, и формам борьбы? Не ищем ли мы ложных толчков и взрывов там, где должно стремиться к равновесию, подобно тому, как происходит в природе? – Богданов вдохновлялся все больше. – Это не аксиома: допустим, это гипотеза. Но почему бы не рассмотреть ее всесторонне, а практику затем пристраивать к философски достаточно обоснованной теории?

– Философскими проблемами, конечно, следует нам заниматься серьезнее, – проговорил Дубровинский. Он долго молчал, прислушиваясь к спору. Стоял, все поглаживая усы и иногда прикладывая скомканный платок к губам. – В самом деле, полезно было бы нам очень точно определить свои философские позиции. Но «стрельба», как определили вы, Александр Александрович, будет все равно продолжаться, не дожидаясь выяснения философских основ революции. «Стрельба» – это квинтэссенция философии народа, восстающего против нестерпимого гнета.

Ленин надел пиджак, разгладил у пояса рубашку и пошел по дорожке к поселку.

– Владимир Ильич, что же вы уходите? – окликнул его Богданов. – Вам не нравится наш разговор?

– А вы хотите, чтобы я с вами и сегодня подрался? – остановившись вполоборота, спросил Ленин. – Извольте, я готов! Хотя Иосиф Федорович достаточно хорошо вам ответил.

Богданов, уже снисходительно улыбаясь, стал тоже бочком, принял шутливую позу дуэлянта.

– И я готов, Владимир Ильич! Начинайте!

Но Ленин молчал, сосредоточенно глядя куда-то вдаль, на пылающее зарево заката. Подтянулись и все остальные.

– Так что же вы, Владимир Ильич? – победительно спросил Богданов. – Давайте скрестим наши философские шпаги!

Ленин пальцем доверительно потрогал лацкан пиджака Богданова. Заговорил медленно, а потом все стремительнее и стремительнее.

– Скажите, Александр Александрович… я все соображаю… я все занят вот какой мыслью. Теперь, когда Россия вновь стоит перед выборами в Думу, нам надо твердо определить свою позицию. Да, да! Мы должны на этот раз в особенности решительно выступить против бойкота, невзирая на то, что вторая Дума подло разогнана и закон избирательный ныне установлен совершенно антинародный. Обстановка-то коренным образом изменилась! Мы сейчас загнаны в жесточайшее подполье. Хотя и скудные возможности легальной борьбы при посредстве думской трибуны использовать нам сейчас крайне необходимо. Как вы считаете?

Богданов развел руками, как бы обращаясь ко всем за сочувствием и поддержкой.

– Владимир Ильич, – с оттенком обиды в голосе сказал он, – мне непонятна такая подмена предмета нашего спора. К этому разговору я не готов. Хотя, замечу, не вижу, что именно коренным образом изменилось. А я всегда стоял и буду стоять за бойкот, ибо это одна из составных частей активной борьбы с самодержавием без применения оружия. Но вы не находите, Владимир Ильич, что уклонились от моего вызова?

Ленин весело рассмеялся.

– А вы не находите, Александр Александрович, что сейчас у меня с вами и были скрещены, как вам хотелось, именно «философские шпаги»? Отношение к выборам в Думу – вопрос революционной тактики. А вы сами сейчас заявляли, что революция зиждется на философской основе. Так ведь? Простите! И мне желательно знать: ваша «философская шпага» способна только приятно звенеть или при надобности может оказаться и хорошим боевым оружием? Союзника!

– Ну вас, Владимир Ильич! – сердито сказал Богданов.

На обратном пути беседовали уже мирно, о чем придется, а больше всего о прекрасной погоде.

У калитки Надежду Константиновну остановила, отвела в сторону женщина, финка, приносившая ежедневно на «Вазу» молоко.

Пряча под фартук грубые от работы, красные руки и умоляюще упрашивая Крупскую «сильно поверить» ей, на нетвердом русском языке она рассказала, что, пока господа гуляли, возле их дачи все время вертелся, прятался за деревьями какой-то неприятный мужчина. А потом она сообразила, что этого мужчину замечала и раньше. То у вокзала, то в пригородных поездах, каждый раз одетого иначе. Видела однажды, как он шептался с полицейскими. А на другой день полиция арестовала двоих, таких же вот порядочных людей, дачников, и увезла их в Петербург. К добру ли он опять появился? И почему он вертится именно возле этой дачи?

– Мои мальчики гофорили, тот этот просил их, просил, как зовут мужа вашего и который кашляет, рышими усами, и показыфал фотографические карточки, – закончила она.

– Да мало ли на свете разных бродяжек! – с искусственной беспечностью отозвалась Надежда Константиновна. – Но вам, дорогая, большое спасибо за предупреждение. Впрочем, очень возможно, что мы отсюда вскоре уедем в Петербург. Там спокойнее.

Елизавета Васильевна приготовила хороший ужин. После долгой прогулки ломтики хлеба, поджаренного с яйцами, взбитыми на молоке, казались особенно вкусными. Сообразно пристрастиям каждого, чай в граненых стаканах играл оттенками разных цветов – от светло-золотистого до темно-коричневого. Он бодрил, освежал. И хотя время давно перевалило за полночь, было похоже, что это еще день, трудовой светлый день, и, встав из-за стола, надо будет разойтись не к постелям, а углубиться привычно в книги, рукописи, дела.

Дурное настроение у Богданова прошло. Он припоминал отдельные моменты недавней шахматной партии. Во всех промахах и ошибках винил теперь только себя, а нелепую потерю ферзя объяснял хитро задуманной комбинацией, которую в этот раз осуществить не удалось, но ее жизненность доказать он берется.

Наталья Богдановна, стремясь поднять престиж своего мужа, рассказала, как Александр Александрович, работая в библиотеке над материалами для книги «Эмпириомонизм», вызвавшей почему-то резкое неудовольствие Владимира Ильича, однажды заказал такое количество разнообразнейших трудов по философии, что библиотекарша сказала: «Вы еще совсем молодой, а уже всех философов мира знаете!»

Ленин раскатисто хохотал и говорил, что с ним тоже в библиотеках приключались забавные происшествия. Всего лишь пять лет тому назад в библиотеке Британского музея с него взяли официальную подписку, что он никак не моложе двадцати одного года. И лишь тогда допустили в читальный зал. Что поделаешь, английские правила! А насчет «Эмпириомонизма», так он весьма давненько приготовил Александру Александровичу свое «объяснение в любви».

Надежда Константиновна в таком же веселом ключе рассказала, как врач, первым определивший у нее заболевание базедкой, долго пенял ей: «В ваши годы – и такая с вами оказия!» А потом замучил расспросами о родственниках, близких и дальних, о перемене местожительства, о химическом составе воды, которую пила в разные годы, и, наконец, о таких обстоятельствах, которые не только к базедке, но и к медицине-то вообще не имеют ни малейшего отношения.

Поддерживая Крупскую, Дубровинский заявил, что «расспросный зуд» – профессиональная слабость любого врача. И привел в пример отправку по домам делегатов Лондонского съезда. Представителями в хозяйственной комиссии от большевистской фракции сидели рядом Литвинов и Отцов. К Литвинову кто обратится – раз, и готово! А Отцов не только спросит, куда и на какой транспорт приобрести товарищу билет, но закидает еще и вопросами, а с кем вместе намерен он путь держать, и где потом в России жить собирается, и есть ли родственники у него…

Все смеялись. Владимир Ильич хохотал громче всех.

– Вот, вот, именно: есть ли родственники! Без этого вопроса, ручаюсь, ни один врач не обойдется, о чем бы ни шла речь. И вы, Иосиф Федорович, попали, конечно, не к Литвинову, а к Отцову?

– Потому и рассказываю. А я ведь и жил с ним в одной комнате.

– Ну ничего. Отцову такое любопытство можно простить. Врач он, кажется, весьма неплохой.

Надежда Константиновна посмотрела на часы.

– Ого! Не пора ли…

– «Не пора ль, Пантелей, постыдиться людей…» – продекламировала Наталья Богдановна.

– Да, да, – подхватил Ленин, – «…и с молитвой за дело приняться. Промотал хомуты, промотал лошадей…» С удовольствием примусь за дело! Спать, спать! И сколько угодно!

Все дружно поднялись из-за стола.

– А я хотела предложить немножко другое, – сказала Крупская. – Если бы Иосиф Федорович и мы с тобой, Володя, сумели собрать самое необходимое за два часа, мы бы уже сегодня уехали в Стирсудден к Лиде и спать могли бы там. Лидия просто изнемогает от желания угостить нас оленьим окороком.

– Вот как? – несколько озадаченный, проговорил Ленин. – Разумеется, собраться за два часа нетрудно; когда надо, я умею собираться за пятнадцать минут. И поехать к Лидии Михайловне – превеликая радость. Но почему все же такая спешка?

– Женский каприз, – смеясь, сказала Крупская.

– Объяснение не годится, Надюша, – сказал Владимир Ильич.

– Ну тогда – необходимость.

– Это лучше, – заметил Дубровинский, – хотя и хуже.

Надежда Константиновна коротко рассказала о своем разговоре с молочницей.

– Гм, гм!.. – Ленин прищурился. – Ерунда! Серьезной опасности не вижу! Взять нас здесь – руки коротки! Хотя нет, разумеется, и причин тянуть, отказываться от свежего оленьего окорока. Вы как думаете, Александр Александрович?

– Полностью поддерживаю Надежду Константиновну, – заявил Богданов. – Уезжайте. Немедленно уезжайте. Сегодня у полиции руки коротки, завтра они могут вырасти. Или мы не знаем российской действительности?

– Черт возьми! Но Куоккала – удобнейшее место для связи с Питером! – сказал Ленин, расхаживая по комнате.

– Вы не можете, Иосиф Федорович не может, а мне пока ничто не мешает появляться даже в Петербурге, – проговорил Богданов. – В Куоккала для связи с Петербургом останусь я и Наташа.

Ленин еще походил, повторяя свое: «Гм! Гм!» Остановился. Наотмашь повел рукой:

– Едемте! Но это не бегство в испуге, это поездка на отдых. Вы готовы к такой поездке, Иосиф Федорович?

– Да, – ответил Дубровинский. – Времени, назначенного Надеждой Константиновной для сборов, мне больше чем достаточно. Только, кажется, Надежда Константиновна ошибается. Через два часа проходит поезд в сторону Петербурга, а не Гельсингфорса.

– Совершенно верно, – подтвердила Крупская. – Именно в сторону Петербурга.

И Ленин, смекнув, сразу же подхватил:

– Дорогой Иосиф Федорович, ну, разумеется, Надюша рассудила правильно! Коль ехать даже на отдых, так все равно обязательно соблюдать конспирацию. Да, да! Не только поэтому, но и поэтому, Наталья Богдановна, Александр Александрович, вы нам окажете честь – проводить до станции? И посадить – без «хвоста»! – в вагон.

– Проводим и отправим, – сказал Богданов. – Счастливого пути!

– Спасибо! – сказал Ленин. И потер руки. – Но знаете, Александр Александрович, все время сейчас меня сверлит-таки одна мысль: мы с вами должны еще обязательно скрестить свои «философские шпаги»! По-настоящему!

Через два часа они веселой ватагой, громко, на всю улицу разговаривая и перекликаясь, неся небольшие саквояжи в руках, направились к станции.

Ночь походила на день, было совершенно светло, только чуть прохладнее, чем с вечера. Полыхающая багрянцем заря переместилась над лесом. Теперь она горела на северо-востоке, в той стороне, куда нужно было ехать. И откуда пока что ожидался поезд на Петербург.