Текст книги "А ты гори, звезда"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 63 страниц)

4

Но мысленно просмотреть это ему не удалось. Открылась дверь, и появилась Александра Николаевна. Свежая, сияющая, с маленьким букетом душистых левкоев в руке. По пути к столу раздернула пошире гардины на окнах. Зубатов поднялся ей навстречу.

– Сашенька, вот неожиданность! А я звонил домой, хотел предупредить тебя, что, вероятно, задержусь немного. Коля мне ответил, что ты уехала на Васильевский остров и обязательно к обеду вернешься.

Они поцеловались. Как всегда, по нескольку раз, чуть-чуть касаясь губами и весело посмеиваясь.

– Была и на Васильевском. Но твоя агентура дома плохо поставлена, как видишь, Коленька не смог предугадать мой дальнейший путь. Что тебя, Сережа, сегодня задерживает? А я ведь как раз думала увезти тебя пораньше и всем троим укатить куда-нибудь к морю. Там и пообедать. Дома мы даже ничего и не готовили. Коленька еще раз ошибся.

– Мысль чудесная! Охотно принимаю. Но, может быть, у моря не пообедаем, а поужинаем? Боюсь, что увезти меня сейчас тебе не удастся. Ожидаю возвращения Вячеслава Константиновича. Он во дворце у царя. И мне приказано его дождаться.

– О-о! «Приказано»! С каких это пор?

– Шучу, конечно, Сашенька, шучу. Но мне так кажется, во дворце идет серьезный разговор. И для меня небесполезный. Дело в том, что мои замыслы все время натыкаются на сопротивление Витте, а это – сила. Он вхож к государю более чем кто-либо другой. Сказать тебе откровенно, его и Вячеслав Константинович боится…

– Чего же ему бояться? – перебила Александра Николаевна, ища на столе местечко, где бы поставить букетик. – Сергей Юльевич занимает такой пост, что менять его на кресло, принадлежащее Плеве, нет никакого смысла.

– Менять – да. Но сесть сразу в два кресла Витте не прочь. Обычно в таких случаях садятся на пол. А Витте ловок, он останется в своем кресле, а на кресло Плеве положит свою шляпу.

– Прости, милый, я тебя перебила. Ты начал рассказывать что-то важное.

– Витте до крайности недоволен моими обществами рабочих. Он в них видит страшное зло для успешного развития отечественной промышленности: эти общества, дескать, вяжут по рукам и ногам предпринимателей. И не только отнимают у них какую-то долю доходов – а это, Сашенька, действительно неизбежно, когда удовлетворяются некоторые требования рабочих, – они отнимают у предпринимателей нравственный авторитет. Обиженный ими рабочий теперь не кланяется в ноги хозяину, а сразу идет со своей жалобой в полицию, в наши охранные отделения, авторитет которых возрастает. Можно понять ярость Сергея Юльевича, он и министр финансов, и капитал его личный тоже находится в выгодном обороте. Однако как не понимает он, что мои общества – это спасение для России, для вековых устоев самодержавной власти, без которой – хаос, революция. Сашенька, я даже не могу представить – что! Совершенно непостижимый для меня новый мир. Россия без самодержавной власти… В тот же день я пущу себе пулю в лоб!

– Не говори такого! – Александра Николаевна в страхе прикрыла ему губы своей ладонью.

– Не буду, Сашенька! – Зубатов поцеловал ее ладонь. – Не буду, но только потому, что твердо верю: самодержавной власти царя конца не будет. Продолжу. Витте не один. Я сказал: «Витте – сила». Именно потому, что он не один. У меня тоже сильная поддержка, но ведь я только начальник особого отдела департамента полиции при министерстве внутренних дел. Ты чувствуешь, как затухает звук моего голоса, пока я произношу свой длинный титул? Власть! Всего одно короткое слово. Именно его в моем длинном титуле не хватает. И я не вхож во дворец. Сегодня там Вячеслав Константинович. Жду от него хороших для себя вестей, потому что за последнее время все уши ему прожужжал насчет того, что мы мало используем свои возможности. Не знаю, с каким настроением отправился сегодня Плеве во дворец, жаль, с ним до этого не повидался, приехал Меньщиков из Москвы, потом я возился с донесениями Ратаева из Парижа, но Вячеслав Константинович ко мне благоволит и, я думаю, не упустит случая доложить государю мои соображения.

– Конечно, как свои соображения, Сережа? – полувопросительно проговорила Александра Николаевна.

– О боже, разумеется! – рассмеялся Зубатов. – Но ты помнишь знаменитое: «Клевещи, клевещи, что-нибудь да останется!» Это можно перефразировать: «Выдавай, выдавай за свое, что-нибудь и Зубатову останется!»

Александра Николаевна носком туфельки вычерчивала на ворсе мягкого ковра геометрические фигуры. Взгляд ее был устремлен в окно, за которым в блеске августовского солнца виднелся белый лепной карниз какого-то богатого дома.

– Помнишь, Сережа, – сказала она, – как я перепугалась, когда узнала, что тебя переводят в Петербург? Люблю Москву до беспамятства. И еще наш райский уголок под Владимиром, наше поместье, в котором можно хоть на время отрешиться от всех этих забот, интриг и постоянной борьбы со своими недоброжелателями. Но сегодня, гуляя по Васильевскому вместе с Зинаидой Николаевной, – она уловила недоумение в глазах мужа, – да, да, с супругой Плеве, нас свел простой случай, – я поняла: ты должен быть в Петербурге и только в Петербурге. И я приказала себе: любить Петербург. И еще приказала: полюбить обоих Плеве.

– Знаю, ты их не любишь! Спасибо за самопожертвование. Но ты как будто чего-то не договорила.

– Жестокие они и беспощадные люди.

– И ты своею любовью их рассчитываешь умилостивить? Так сказать, на всякий случай. Что ж, не отказываюсь. Но, Сашенька, это процесс медленный и фантастический – взаимная любовь двух семейств, тайно соперничающих между собой. А что касается жестокости – все люди, кто у власти, жестоки. И я в том числе. Иначе невозможно. Иначе нужно надевать монашескую рясу и в тихой келье перебирать четки. Впрочем, многие факты истории подтверждают, что как раз духовные лица оказываются и наиболее жестокими людьми. Но это так, вскользь, я о себе. Жесток я, Сашенька! Не садист, но жесток, непреклонен. Ведь счета нет людям, которых я так или иначе послал на тяжелые лишения, а может быть, и на смерть. Доделывали это другие, но крестики мелом на дверях помечал я.

– Не наговаривай на себя. Это вынужденное – ставить мелом крестики на дверях, но твои рабочие общества – верх гуманности!

– Ну, разумеется, это верно. В идее. А что показывает жизнь? Мои общества под ударом с двух сторон. И если я не в силах повергнуть врагов, стоящих выше меня, то врагов с другой стороны – разного рода революционеров – я буду преследовать беспощадно. Это и обязанность моя перед государем, дороже которого для меня в мире нет ничего, и моя единственная реальная сила и власть.

Тонкий солнечный луч ворвался через узкую щель в сдвинутых гардинах и упал на ковер, высветив на нем хитро вытканный золотой цветок. Может быть, по этой далекой ассоциации Александра Николаевна вдруг спросила:

– А что это за толстяк в золотых очках? Он из Москвы, но прежде там, в Москве, я его ни разу не видела.

– Боже мой, Сашенька, ты мне задаешь такой вопрос, что и сам Зубатов, величайший мастер розыска, ответить не сумеет! В Москве великое множество толстых людей в золотых очках, которых ты ни разу не видела. Это и все его признаки?

– Не смейся, Сережа. Когда я вошла в вестибюль и приблизилась к зеркалу, чтобы поправить прическу, там неподалеку стояли двое: этот в золотых очках и кто-то в мундире. Они разговаривали не очень громко, но я слышала все. И этот, в золотых очках, осуждал тебя, говорил, что ты вдохновитель провокаторства как дьявольского метода работы. Оно теперь пронизывает всю деятельность охранных отделений, и это ему противно.

– Противно? Так пусть подаст прошение об увольнении! Могу уволить и без прошения. Вся наша работа не ангельский небесный хоровод. Он прав, мы скорее черти, чем ангелы. Чертям же дозволено применять любые методы, включая и такое, когда рогатый и лысый черт превращается в прелестную девушку и соблазняет воина, чтобы затем отнять у него оружие. И пусть Леонид Петрович Меньщиков – теперь я догадался, о ком ты говоришь, – идет служить по другому ведомству. Я позабочусь, чтобы там противно ему не было. Но провокаторство я поощрял и буду поощрять. Без этого мы слепы.

– До чего же сложна жизнь! Все это так старо. И вдруг иногда выдается как нечто новое. – Александра Николаевна страдальчески приложила ладони к вискам. – Ну в самом деле, Сережа, что этот Меньщиков, даже для себя, неужели только сейчас сделал свое открытие? Ведь это же какое-то мелкое интриганство!

– Всякому свое. Кто на какое способен. Меньщикову, может быть, и хотелось бы затеять против меня грандиозную интригу, да кишка тонка. А что касается его нелюбви к провокациям, то у кого-кого, а у Меньщикова рыльце больше других в пушку. Когда я говорил о рогатом и лысом черте, я имел в виду как раз его. Он, войдя в доверие к некой Варенцовой, затем продал ее и всех ее товарищей. Правда, без любовных интриг…

Зубатова не покидало игривое настроение. Все, что он говорил даже прямолинейно и грубовато, тем не менее было сдобрено мягкой улыбочкой, стремлением не огорчить жену, а просто лишь позабавить.

– Чего же он хочет? – с досадой вырвалось у Александры Николаевны.

– А чего хотел, например, Кременецкий? Вот, по-моему, примерный ход его мыслей. Убили Пирамидова. Кременецкому, как преемнику Пирамидова, надо показать, что он способнее убиенного. И он разыскивает не отдельную личность, террориста, а находит целый склад бомб. Здесь уже зашевелится мысль и о том, что быть лишь начальником петербургского охранного отделения для него маловато.

– Его ведь и перевели куда-то. Сейчас в Петербурге Созонов.

– Да. Между прочим, Яков Григорьевич мой человек. Но ты или забыла, Сашенька, или я тебе не рассказывал. Склад бомб оказался фальшивым. Его устроил сам Кременецкий и сам же потом «нашел». И поехал в Иркутск. Только не губернатором, а полицмейстером. И то по доброте Вячеслава Константиновича, его всегдашнего покровителя.

– Доброта и фон Плеве – в моем представлении это как-то не вяжется.

– Хорошо вяжутся только теплые носки и рукавички. Ну, а в истории Плеве – Рачковский – Ратаев? Тут и сам черт ногу сломит! Во всяком случае, я до сих пор всего не понимаю. А попробую все же как-нибудь разобраться до самых глубин. Для собственного удовольствия, для проверки своих умственных способностей. И потому еще, что ведь с заграничной охраной мне постоянно приходится иметь дело. Могут подковать за милую душу.

– Да о Рачковском во всех гостиных, Сережа, болтают.

– В том-то и дело, Сашенька, что просто болтают. Но можешь ты мне объяснить, например, для чего было Рачковскому писать письмо Марии Федоровне? Писать матери царя после того, как он сам же устроил встречу царице Александре Федоровне с этим прохвостом Филиппом?

– Я ничего не могу объяснить, Сережа, потому что о письме Рачковского все как-то избегают говорить.

– Естественно! Боятся. Ведь это задевает внутреннюю жизнь царской семьи.

Они все время тихонько, взявшись под руку, словно на прогулке в саду, бродили по кабинету. Очень приятно было ступать по мягкому ковру, воображая, что под ногами расстилается цветочная поляна. Солнце светило теперь совсем широко, во все окна. Делалось даже несколько жарковато. Зубатов отвел жену на теневую сторону кабинета, усадил на прохладный, обитый сафьяном диван, уселся рядом.

– Вижу, глазки твои горят любопытством, – сказал он, беря пальцы Александры Николаевны и зажимая их в своей ладони. – Изволь, я тебе сейчас нарисую картину. Но с уговором… Нет, Сашенька, – заявил он поспешно, заметив, как дернулась ее рука, – я знаю, ты не проболтаешься. Уговор другой: дай мне потом ответ, какой угодно, на тот самый вопрос – зачем Рачковский посылал письма? Итак, ты помнишь, в прошлом году царь с царицей ездили в Париж, формально в гости к президенту Лубэ. Но главная цель была, несомненно, другая. Царица, как ни скорбно, ну… нервнобольная. Наши медикусы бессильны. Да и вообще все заграничное лучше. А Рачковский во Франции, извини, чуть не сказал я, «царь и бог»; Рачковский с Лубэ запросто, для него отведена постоянная комната в Сен-Клу в президентском дворце; Рачковский личный друг кардинала Рамполло, которого, пользуясь своими огромными связями, Рачковский прочил на престол папы Римского, только бы скорее Лев XIII отдал богу душу, ибо все это России выгодно. Так вот, Рачковский при своем ореоле всеведения и всемогущества привел в Компьенский дворец, где останавливались наши августейшие особы, знаменитейшего спирита и гипнотизера Филиппа. Сеансы прошли великолепно. Филипп вызывал для Александры Федоровны духов из загробного мира, она с ними беседовала и получала ценные советы. Филипп гипнотизировал царицу, и это тоже благотворно сказывалось на ее душевном состоянии. А государь, конечно, был безмерно рад. Он осыпал своими милостями и Рачковского и Филиппа. Потом даже привез Филиппа в Петербург. Но вслед за тем Рачковский прислал вдовствующей императрице письмо, о коем, Сашенька, я говорил тебе вначале. Напоминаю: жду твоего ответа.

– Но я не знаю, Сережа, что было написано! – воскликнула Александра Николаевна.

– Ах, да! В этом письме Рачковский высказывал предположения о пагубности влияния Филиппа на царицу, что, дескать, своими способностями гипнотизера он может довести ее бог знает до чего, а спиритические его сеансы настроят Александру Федоровну еще более мистически и сделают совершенно душевнобольной. И наконец, Филипп – орудие в руках масонов.

– Уди-вительно! – протянула Александра Николаевна. – Нет, я не могу ответить.

– А уговор? Наш уговор? Иначе, Сашенька, я и не стал бы рассказывать.

– Право, я стала в тупик… Он сам, Рачковский, что ли, душевнобольной?

– Здоров, как бык! Но ты гениально ответила. Первая мысль и у меня была такая же.

– А истина в чем?

Зубатов беспомощно пошевелил руками. И это означало: я же с самого начала предупреждал, что тоже ничего не понимаю. Есть, вероятно, в этом некий хитрый ход Рачковского, но разгадать его не просто.

– Думаю, Сашенька, не надо объяснять тебе, что было дальше. Ты это знаешь. Как и все.

– О-о! После того, что ты сейчас рассказал, я совсем ничего не знаю!

– Хорошо. Совершенно очевидно, что, прочитав письмо Рачковского, Мария Федоровна показала его царю. Ну, а государь, разумеется, разгневался и вызвал Плеве. Назвал Рачковского подлецом и потребовал нарядить следствие. Вячеславу Константиновичу это и кстати. Он же бешено ненавидит Рачковского, впрочем, взаимно. И следствие началось. Рачковскому при этом подсыпать соли постарался наш с тобой друг Ратаев.

– Ага! И поехал в Париж вместо него, – добавила Александра Николаевна. – Но почему же Рачковскому все это с рук сошло? Ведь он же, кажется, теперь в Брюсселе?

– Именно, – подтвердил Зубатов. – А следствие прекратили. Стало быть, нашлись силы помогущественнее даже, чем у Вячеслава Константиновича.

Александра Николаевна вскочила, приложила ладони к вискам, постояла с закрытыми глазами. Зубатов наблюдал за ней с удовольствием: работает мысль у малышки.

– Господи! Страшно выговорить, – медленно произнесла она. – Рачковский задумал свалить фон Плеве и занять его место, но в чем-то он просчитался?

– Сашенька, – растроганно сказал Зубатов, – когда я займу свое место при государе, я тебя сразу же назначу министром внутренних дел. До чего же Россия нуждается в умных министрах! Но теперь ты яснее видишь размах в интригах, которые затевает какой-нибудь Меньщиков и…

Зазвонил телефон. Это был совсем особый аппарат, по нему можно было соединяться только с домом, Лопухиным, фон Валем, самим фон Плеве и Гессе, комендантом дворца. Никелированный колпачок звонка нетерпеливо подрагивал под частыми ударами невидимого для глаза молоточка. Пока Зубатов шел к аппарату, снимал тяжелую трубку с рифленой рукояткой и давал ответный сигнал, Александра Николаевна замерла в ожидании: кто спрашивает?

– Слушаюсь, – сказал Зубатов.

И повесил трубку. Крутнул несколько раз ручку телефона, давая отбой.

– Плеве? – спросила Александра Николаевна.

– Да, разумеется, – рассеянно ответил Зубатов. – Сашенька, поезжай домой, подготовь Колю. Думаю, через часок я заберу вас и вместе, как условились, поедем к морю.

– Что-нибудь нехорошее? – озабоченно спросила она. – Такой короткий разговор. Ты сказал всего одно слово.

– Длинный разговор будет в кабинете министра, – засмеялся Зубатов. И поцеловал жену в лоб. – Ну, поезжай, ангел мой!

5

Он не очень встревожился. Позвонил все же сам Плеве. Но произнес, правда, тоже только два слова: «Жду вас». Без всякого обращения, с полной уверенностью, что никто другой даже случайно не мог бы поднять телефонную трубку. Зубатову даже подумалось, что под хорошее настроение Плеве он может ему рассказать анекдот. Трубку взяла жена: «Жду вас» – удивление – «Слушаюсь» – и так далее…

С блуждающей на лице веселой улыбкой Зубатов вошел в кабинет министра. Фон Плеве стоял за столом, наклонив голову, не то читал какую-то бумагу, не то просто разглядывал зеленое сукно. Он был при всех регалиях, кои полагалось надевать при поездках во дворец. Кабинет министра был огромен. И в дальнем его углу, переминаясь, малиново позванивая шпорами, стоял фон Валь в парадном мундире командира отдельного корпуса жандармов.

– Здравия желаю, Вячеслав Константинович, – проговорил Зубатов, приблизясь к столу. И изготовился пожать руку фон Плеве, когда тот протянет ее.

Но министр не подал ему руки. Вместо этого он поправил белоэмалевый с черной окантовкой крест, туго притянутый к накрахмаленному воротничку.

– Что происходит в Одессе? – спросил Плеве, уставя на Зубатова холодные серые глаза, уже по-старчески водянистые. – Я спрашиваю начальника особого отдела департамента полиции.

«Ого! Круто берет. Не называет даже по имени-отчеству. Случилось что-то неожиданное», – подумал Зубатов. Но, не гася своего выражения лица, бестрепетно проговорил тоном официального доклада:

– Ваше высокопревосходительство, в Одессе вот уже третий месяц длится стачка рабочих, постепенно захватывающая все новые предприятия. Об этом я имел честь неоднократно докладывать директору департамента полиции Алексею Александровичу Лопухину и лично вам…

– Мне не нужны пустые слова, Зубатов. Я спрашиваю вас по существу, что происходит в Одессе. – Нижняя губа у Плеве отвисла, и он не сразу смог ее подтянуть, как-то странно дергал из стороны в сторону.

– Я не понимаю, ваше высокопревосходительство, – сказал Зубатов, действительно не понимая, какого именно ответа от него добивается министр, но угадывая, что любой ответ все равно обрушит на него волну начальственного гнева. Значит, нужно сохранять спокойствие, ясность мысли и не потерять своего достоинства. – Покорнейше прошу уточнить ваш вопрос.

Но что же, что произошло во дворце? Предвестники недоброго уже замечались несколько дней. Однако казалось, это может коснуться кого угодно другого, но не Зубатова, у которого сделано решительно все, что только можно было сделать. Да, Одесса как раз вызывала наибольшую тревогу, но кто же не знал в министерстве об этом! Почему спрашивают только с него?

Фон Плеве леденил Зубатова своим неподвижным взглядом. В нем уже читалось готовое решение. Но для того, чтобы объявить вслух, необходимо было все же как-то обосновать его.

– Кто принимает участие в одесской стачке? Я ставлю вопрос в упор.

– Не значит ли это, ваше высокопревосходительство, что в одесской стачке принимаю участие лично я? – уже чувствуя, что его словно бы покачивает пьяная волна, сдержанно проговорил Зубатов.

Позванивая шпорами, приблизился фон Валь.

– На вашем месте, Зубатов, я бы соблюдал необходимые приличия.

– Пожалуйста, фон Валь, становитесь на мое место, – огрызнулся Зубатов, сделал коротенький шаг в сторону, и лицо его покрылось багровыми пятнами. – Это место я с удовольствием вам уступлю. Вы, вероятно, сумеете и точнее меня ответить.

– Да, отвечу, – сухо сказал фон Валь. – В одесских забастовках принимают участие все рабочие ваших обществ.

Плеве невольно поморщился. Вмешательство фон Валя превращало разговор в балаган: Зубатов не упустит случая дать сдачи.

– Вы напрасно сожалеете, фон Валь, что вами не создано никаких обществ. Как видите, это довольно-таки беспокойно. Вести допросы значительно легче. – Зубатов слегка наклонил голову в сторону министра. – Простите, ваше высокопревосходительство! Если вам удобен был именно такой ответ, я его подтверждаю.

– Вам ничего иного и не оставалось сделать, – мрачно сказал фон Плеве.

И распрямился. Внутри у него все клокотало, но он понимал, что и Зубатов вышел из своего обычного равновесия. Стало быть, надо вести дело так, чтобы самому ни в чем не сорваться, а вызвать на это Зубатова. Тогда и удар будет сильнее, и выглядеть будет он справедливее. В ушах министра еще звучали слова, недавно сказанные князем Мещерским: «Помилуйте, Вячеслав Константинович, граф Витте спит и видит себя в вашем кресле, а этот любимчик ваш Зубатов всегда ради Сергея Юльевича сумеет любой промах полицейского ведомства повернуть так, что лично ответственным за него останетесь вы и только вы». Теперь он с ненавистью вглядывался в Зубатова. Предсказание князя Мещерского подтвердилось. Царь только что во дворце высказал крайнее недовольство одесскими событиями и поставил это в вину ему, фон Плеве. Каких же усилий стоило, чтобы гнев государя отвести от себя и обратить на истинного виновника!

– Вы, может быть, соблаговолите подтвердить тогда и то, что одесская стачка носит чисто революционный характер? И объясните, как это согласуется с участием в ней рабочих из ваших, как вы всегда утверждали, мирных обществ? – заговорил снова фон Плеве.

– Подтверждаю и это, – холодно сказал Зубатов, но губы у него сохли от волнения. Куда гнет Плеве? Какой им заранее предопределен конец разговора? И в какой момент надо ему, Зубатову, пойти ва-банк, если все равно не ждать благоприятного исхода? – Вы, ваше высокопревосходительство, настоятельно называете рабочие общества моими. Пусть так. При этих условиях участие рабочих моих обществ в революционной стачке согласуется единственным образом: у меня не было и нет достаточной власти, чтобы этого не произошло.

– Власти? – Фон Плеве прорвало. Такого хода со стороны Зубатова он никак не ожидал. И теперь, уязвленный в самое сердце, не смог сдержаться, закричал: – Какой вам власти захотелось? Уж не министра ли внутренних дел?

– Власти достаточной, чтобы заставить предпринимателей уважать устав рабочих обществ, которые вы благосклонно назвали моими, но которые разрешены свыше и действуют при поддержке вашей и великого князя Сергея Александровича. Будь у меня власть, тогда и не было бы стачки вообще и тем более революционного характера. Дмитрий Сергеевич Сипягин…

– Довольно! – вне себя ударил кулаком по столу фон Плеве. – Вы что – предрекаете мне судьбу Сипягина? Он убит, и я не знаю, насколько чиста в этом ваша совесть!

– Вы скрытый революционер, Зубатов! – взорвался фон Валь. И аксельбанты на его груди так и заплясали.

– Такой же, как и вы! – Зубатова тоже понесло неведомым ураганом. – Вы даже опаснее, потому что все время льете масло в огонь революции, который я стараюсь погасить.

– В вас не стреляли, а в меня стреляли, и это лучшее доказательство…

– Вы слишком часто напоминаете об этом, фон Валь! Если бы вас убили, вы, вероятно, хвастались бы этим и еще больше.

Фон Плеве стучал кулаком по столу. Его не слушали.

– Одесскую забастовку начал Шаевич. Это ваш человек. Проверено!.. – кричал фон Валь.

– Вы проверили то, что в каждой подворотне известно, – перебивал его Зубатов. – Но вы не проверили, при каких обстоятельствах эсдеки перехватили инициативу. Не проверили, кто из местных властей…

– Вы забываетесь! Вы служите…

– Служу не вам, фон Валь! Я служу его величеству государю императору Николаю Александровичу. Служу во имя охранения вековых устоев самодержавия, и все, что я делал, я делаю и буду делать…

Министр наконец заставил обратить на себя внимание. Он вышел из-за стола и оказался между спорящими.

– Вы все провалили, Зубатов! – жестко сказал он, плечом отстраняя фон Валя. – Все ваши идеи оказались ложными, а вернее, такими и были задуманы. Не напоминайте о великом князе. Именно Сергей Александрович доложил государю, что ваши общества, ваши, Зубатов, содержат в себе посевы революции. Вы создали рабочим легкую возможность вместе собираться, а остальное уже не требует большого труда. Призывы ваши к миру… Вешать надо было! Вешать больше, расстреливать, отправлять на каторгу! Революция должна быть подавлена в зародыше, террор бомбистов немедленно пресечен! Вы в юности своей путались с Михаилом Гоцем, а ныне Гоц – один из лидеров партии эсеров…

– Ваше высокопревосходительство, я не позволю оскорблять себя такими подозрениями. – В голосе Зубатова зазвенели высокие нотки. Он уже с трудом владел собой. – Все, что я делал, делаю и буду делать – все только с вашего ведома…

– Вы больше ничего не будете делать! – вскрикнул фон Плеве и вернулся к столу. – Именем его величества с этой минуты я вас отрешаю от должности, занимаемой здесь, и от государственной службы вообще. Ступайте под домашний арест!

Зубатов побелел. Вот это расправа! Но государь? Нельзя же, чтобы государь остался в неведении.

– Вячеслав Константинович, я буду иметь возможность… – начал он.

Но Плеве демонстративно отвернулся, заложив руки за спину, и отошел к окну.

– Вы будете иметь возможность дома спокойно застрелиться, – кривясь в ядовитой усмешке, посоветовал фон Валь. – Это прекрасный выход из положения.

Не помня себя, Зубатов замахнулся на фон Валя, чтобы дать ему пощечину, но опустил руку. Твердо печатая шаг, вышел из кабинета министра и хлопнул дверью так, что в окнах едва не посыпались стекла.

Он шел длинным полутемным коридором, в конце которого, расчерченные на неправильные квадраты, переплетались рамы, светилось небольшое оконце. Издали эта рама похожа на решетку. Он идет пока под домашний арест. Не окажется ли он потом за настоящей, железной решеткой? Плеве жесток и мстителен. И, чтобы выгородить себя во мнении государя, пойдет на все. Тупица и бурбон фон Валь, возможно, неспроста бросил свои ядовитые слова. Всесильный Зубатов, где у тебя защита? Кто тебя поддержит? Где твои друзья?

Теперь оконный переплет ему вдруг представился шахматной доской. И он, белый король Зубатов, затиснут в ее угол двумя черными ладьями в образе фон Плеве и великого князя Сергея Александровича. Темп! Выиграть бы всего лишь один темп, прорваться под защиту своего ферзя, императора Николая, и король-Зубатов ушел бы из-под угрозы мата. Но этого темпа не выиграть, к ферзю не прорваться, и нет даже уверенности, свой ли это ферзь. И где-то совсем вдали и совсем теперь бесполезные стоят другие белые фигуры: Серебрякова, Вильбушевич, Медников, Гапон. После того как будет мат объявлен королю, их тоже просто сбросят с доски. Шахматные фигуры, дотоле подвластные только ему! А если это люди, выпестованные лишь им? Какая судьба теперь их ожидает?

Было не до того, чтобы разгадывать их судьбы.

И все равно не смог бы он наверно угадать, что темпераментная Маня Вильбушевич, неистовая поборница рабочих обществ в среде еврейского пролетариата и никем не раскрытый его агент, в ближайшее же время покинет Россию – уедет в Америку, затем в Палестину и поведет там вполне безмятежную жизнь. Не угадал бы он и того, что именно «человек в золотых очках», Леонид Петрович Меньщиков, чиновник особых поручений московского охранного отделения, через шесть лет тоже уедет за границу, на запад, и там либерально-эсерствующему редактору журнала «Былое» Владимиру Львовичу Бурцеву, избравшему своей неодолимой страстью разоблачение всякого рода провокаторства, раскроет «святая святых – „Мамочку“». Но тем не менее Анна Егоровна Серебрякова и после того весело будет проводить время на «заработанные» ею денежки вплоть до 1923 года, когда ее в перелицованных одежде, имени и фамилии раскроют чекисты и предстанет она перед народным судом. А преданнейший Евстратка Медников, согласный пойти на казнь вместо своего покровителя, верой и правдой будет служить фон Плеве, пока того – через год – не подкосит насмерть бомба эсера Созонова, а затем послужит и еще длинной цепочке министров внутренних дел – князю Святополк-Мирскому, Булыгину, Дурново и Столыпину… Ну, а Гапон, отодвинув в тень само имя Зубатова, подхватит его замыслы, видоизменит, разовьет их. И дальше… Дальше получит то, чего заслуживает.

Не разгадал бы в тот час и собственной судьбы Зубатов. Но в день, когда всему миру стало известно, что император Николай II подписал манифест об отречении от престола, Зубатову, одному из малозаметных помещиков Владимирской губернии, ведущему кокетливую переписку все с тем же Бурцевым относительно многих тайн охранного отделения, выдавая себя при этом за ягненка, припомнились свои слова, сказанные жене за несколько минут до последнего разговора с фон Плеве: «Россия без самодержавной власти? В тот же день я пущу себе пулю в лоб!» Припомнилась и зловещая рекомендация фон Валя: «Вы будете иметь возможность дома спокойно застрелиться. Это прекрасный выход из положения». Теперь все рушилось окончательно и бесповоротно. Последняя ниточка, дававшая ему иллюзорную надежду, что вдруг он все-таки понадобится, оборвалась.

Он хладнокровно взял револьвер, повернул барабан, чтобы убедиться, что боек не ударит в пустое гнездо, поцеловал фотографическую карточку Александры Николаевны, всегда стоящую на его письменном столе, перекрестился, поднес револьвер к виску и спустил курок.