Текст книги "А ты гори, звезда"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 63 страниц)

4

Дома Дубровинского ожидал Конарский. Он был чем-то рассержен, возбужден. Может быть, маленькой перепалкой с Праскевой, которая ворчливо требовала, чтобы гость зря не жег в лампе керосин. Не пишет, не читает, а просто посидеть можно бы и в темноте. Ей, Праскеве, что – за керосин заплатит постоялец, да ведь и чужие деньги все одно жаль. Особо когда видишь: у человека их нет.

– Спасибо, Прасковья Игнатьевна, – поддержал Дубровинский, вникнув в суть ее требований, – вы совершенно правы. И денег нет у меня, и керосин жечь попусту нечего. Только все это вы мне одному говорите, а друзей моих не огорчайте.

– А! – отмахнулась Праскева. – С вами тоже говорить, что сыпать в стену горохом. Не приспособленный к жизни вы человек. Вам что рупь, что копейка – беречь не умеете.

Дождавшись, когда удалится Праскева, Конарский объяснил причину своего столь позднего появления и довольно-таки долгого ожидания, отчего в лампе выгорел весь керосин. Ему как-то и в голову не пришло, что Дубровинский все это время как раз был у них в квартире, а потом гулял по улице вместе с Леонидом Петровичем.

– Вот что произошло сегодня, – рассказывал он, постукивая кулаком по столу. – Здешний инспектор народных училищ распорядился спешно перевести на службу в самые глухие уголки уезда трех учителей. Не считаясь с их семейным положением, с теми нежданными для них треволнениями и невзгодами, которые подстерегают на новом месте. Пренебрегая их мольбами и просьбами оставить здесь. Это Стрекачев, Гаврилов и Сазанович.

– Позвольте, но я знаю этих людей! – воскликнул Дубровинский. – Не так давно они присутствовали на нашей беседе у Леонида Петровича. Их привели ссыльные поляки. Помнится, тогда не заходило даже и речи о какой-либо «крамоле». Просто рассуждали о несовершенствах нынешней системы образования.

– И критиковали ее как в известной степени бюрократическо-полицейскую, – добавил Конарский. – Особенно в некоторых высших учебных заведениях. А гегемоном на этой вечеринке были вы.

– Не понимаю! Какое имеет значение то, что я задавал тон всей беседе, для нелепого и жестокого решения инспектора? – в недоумении проговорил Дубровинский. – Ведь, по существу, он этих учителей отправил в бессрочную ссылку.

– Совершенно верно, – подтвердил Конарский. – А все дело в том, что вы, Дубровинский, у полиции на особом счету. Вас здешние власти полагают человеком очень скрытным и хитрым, завлекающим в марксистские сети каждого, кто с вами сблизится.

– Приятно слышать, – сказал Дубровинский насмешливо и сразу помрачнел. – Но люди-то ведь пострадали!

Наступила тяжелая, долгая пауза.

– Может быть, имеет смысл вступиться за них? – наконец проговорил Конарский.

– Каким образом?

– Право, не знаю. Вот я и пришел посоветоваться. Написать коллективный протест от всей нашей группы ссыльных. Или, мягче, прошение?

– Чудак вы, Конарский! Ведь если даже ходатайства «вольных» относительно нас властями, как правило, не принимаются во внимание, что будет значить ходатайство группы ссыльных относительно судьбы «вольных»! Этим только усложнится их положение. Ага, дескать, одного поля ягоды! Опять, мол, образовался некий «союз». И вот решение. Раздробить нашу группу: кого – еще дальше на север, кого – в Сибирь.

– Стало быть, промолчать? Проглотить покорно пилюлю? – Конарский весь даже как-то съежился. – Не дать хотя бы местным самодурам прочувствовать наше к этому отношение?

Дубровинский задумался. Поправил в лампе фитиль.

– Прочувствовать… Да, это, пожалуй, стоит. В полезные результаты, правда, я мало верю. В стране, где царит произвол, на справедливость и гуманность рассчитывать нечего. Однако на каждую пощечину мы обязаны ответить такой же пощечиной. Без истерики, с достоинством. Как подобает людям, отстаивающим свою правоту.

Он подсел к столу, взял лист бумаги из стопы, всегда лежащей наготове, насколько мог каллиграфически вывел первую строку: «Его Превосходительству Вятскому губернатору» – и быстро стал набрасывать текст письма.

– Слушайте, Конарский, вы говорите, что меня считают едва ли не главарем всех здешних ссыльных, – отрываясь от стола и обеими руками взъерошивая волосы, проговорил Дубровинский. – Так вот я и обращусь к губернатору только от собственного имени. Я буду протестовать против попрания моих прав, оскорбления моей личности, но между строк… Впрочем, слушайте: «С первых же дней по прибытии моем в город Яранск я столкнулся здесь с рядом глубоко затрагивающих непосредственно мои интересы фактов, которые вынуждают меня обратиться к Вашему Превосходительству о нижеследующем…» Вы согласны, что писать это следует, сдерживая себя, совершенно ровным тоном и убийственно-канцелярским языком? Итак: «Действиями некоторых лиц, занимающих в Яранске официальное положение, здесь созданы для высланных такие тягостные условия жизни, которые отнюдь не соответствуют и даже прямо противоречат тем условиям, в которые ставят состоящих под надзором полиции соответствующие узаконения…»

– А вы знаете, Дубровинский, это ведь вы здорово придумали, – перебил Конарский. – Опираться именно на тот закон, который против нас! Мы не просим привилегий. Мы говорим, стиснув зубы: ваша сила взяла! Что ж, угнетайте нас, проклятые, но не свыше того, чем предусмотрено вашими же собственными законами!

– Так, читаете подтекст моего письма вы – Конарский? Или так его будет читать губернатор?

– Хм! Кажется, читаю я глазами губернатора.

– Хорошо. Тогда: «Так, например, в самое последнее время местный инспектор народных училищ нескольких подчиненных ему лиц за простое знакомство с высланными, знакомство, при котором никакие незаконные отношения и цели не только не имели места в действительности, но и не были заподозрены и не выставлялись в качестве мотивов самим училищным начальством, подверг тяжелому наказанию – переводу на службу в глухие местности уезда…»

– Ну нет! Этого мало, Дубровинский, мало! – закричал Конарский. – Непременно добавьте, какие неимоверные страдания невиновным людям причиняет такое решение. Ведь именно это ваша главная мысль: их, по существу, отправили в административную ссылку!

– Пафос и патетика здесь совсем ни к чему, – покачал головой Дубровинский. – Канцелярских крыс надо травить канцелярским же крысиным ядом. «Между тем если бы только местной полицией не были нарушены требования закона…» – здесь я впишу ссылку на необходимые статьи и параграфы, – «…то господин инспектор народных училищ даже не мог иметь никаких официальных сведений о том, состоит ли кто под надзором или нет, и, следовательно, не имел и не имеет права распространять подобных, подрывающих в глазах местного общества мою репутацию слухов и тем более принимать меры, имеющие непосредственной своей целью лишить меня (в числе других высланных) возможности иметь какие-либо знакомства и отношения вне круга лиц, находящихся в одинаковом со мной положении…»

– Я бы добавил злее: «…подобному положению прокаженных», – нетерпеливо вставил Конарский.

– Помилуйте, в таком документе политическую ссылку как-то ассоциировать с заразной болезнью!

– Да, да, я не подумал. Виноват. Беру свои слова обратно.

– Ну-с, и логически следует такой вывод: «Эти произвольные и бессознательные действия наносят мне вред не только нравственный. Преследования, которые возбуждаются здесь против меня, преграждают мне всякую возможность найти заработок. Не видя никакой возможности изменить установившиеся уже в Яранске описанные мною положения дел, честь имею просить Ваше Превосходительство о переводе меня на жительство в город Вятку, где я надеюсь испытать лишь те ограничения, которые действительно в отношении меня установлены законом».

Конарский вскочил, всплескивая руками, забегал по комнате. Наконец остановился, вглядываясь в поднявшегося из-за стола Дубровинского.

– Как, позвольте! Как? Почему же такой неверный вывод? – спросил, пожимая плечами. – Дубровинский! Вы меня словно обухом в лоб ударили. Все было превосходно, развивалось, как должно быть. И вдруг…

– Что «вдруг»?

– Решили позаботиться только о себе лично! Ведь это, согласитесь, даже в известной степени… неблагородно. Нет, я не желаю вам худа, если удастся хотя бы вам одному… Уже успех… Но положить в основу тот факт, что подвергнуты респрессиям три учителя из здешних школ, и затем…

– Конарский, вы серьезно? – Дубровинский повернул его лицом к свету. – Да ведь совсем недавно же вы говорили, что читаете мое письмо глазами губернатора! И что же вы думаете, губернатор немедленно распорядится перевести меня в Вятку? То есть признает, что в Яранске творятся беззакония и он бессилен их пресечь? Или что эти беззакония творятся с его ведома, а чтобы гнусное дело замять – перевести строптивого автора письма туда, куда он просит? Да нет же, нет, Конарский, никогда этого губернатор не сделает! Он просто оставит мое письмо без ответа. Либо за подписью какого-нибудь мелкого чиновника мне будет разъяснено, что я заблуждаюсь, в Яранске свято чтут законы и вообще здесь рай земной для ссыльных. Но тем не менее письмо мое доставит губернатору несколько неприятных минут. Хотя бы в том смысле, что он поймет: загнали сюда не телят, при случае мы умеем показывать зубы. Ради этого только я и готов потратиться на бумагу и на керосин, который мне теперь прибавит к обычному счету Прасковья Игнатьевна.

Конарский молча обнял Дубровинского. Потом долго тряс его руку и, не проронив ни звука, ушел. Вслед ему Праскева из-за переборки, должно быть спросонья, пустила крепкое словечко.

В доме наступила тишина. Протопленная с утра русская печь остывала, по полу струился сырой холодок. Сырость еще со времен Таганской тюрьмы больше всего осточертела Дубровинскому, она вгоняла в мелкую, противную дрожь, мешала связно думать. Единственным спасением было укрыться на постели с головой, надышать теплого воздуха под одеяло. Но ляжешь – и начинает бить короткий сухой кашель, от которого горло болит, словно изрезанное мелкими осколками стекла.

Он погасил лампу и улегся на повизгивающую пружинами железную кровать, ощущая, как правый бок сразу будто прилип к влажной, пахнущей мылом простыне.

Сом не приходил. Не унималась и дрожь. Дубровинский сжался совсем в комок, пытаясь представить себе, что он вернулся в далекое детство, после веселой возни во дворе с другими подростками прибежал домой, напился горячего чая с вишневым вареньем и теперь нежится, ожидая, когда мать подойдет, отогнет уголок одеяла и пожелает ему спокойной ночи.

Почему-то припомнились очень вкусные булочки, которыми его на первом допросе в охранке угощал Зубатов. Тут же подумалось, что беспощадная и точная машина, запущенная этим приятной внешности и обходительных манер человеком, ведь крутится, и крутится не на холостом ходу. В хорошо натопленном помещении, при ярком электрическом свете, словно инженеры-проектировщики, агенты охранного отделения, сыто довольные своей судьбой, вычерчивают сложные графики и диаграммы, теоретически определяя, куда надлежит нанести очередной удар. А по ночным улицам бог весть скольких городов, пряча в воротники куцых пальтишек посиневшие от холода носы, шныряют от ворот к воротам и от окна к окну мизгиреподобные филеры, достославное племя Евстратия Павловича Медникова, готовое продать даже Христа по цене дешевле иудиной. И где-нибудь на ночных рабочих сходках, в тесных углах подпольных явочных квартир произносят громовые противоправительственные речи либо сочиняют зажигательные прокламации волки в овечьей шкуре, подлейшие из подлейших людей – провокаторы.

Дубровинского словно обожгло, он даже сбросил с плеч одеяло, так неожиданно и разяще пришла ему в голову тревожная мысль.

Посылка от Корнатовской, письмо, полученное Радиным от Серебряковой. И то и другое прошло через почтовое ведомство, явно не подвергшись никакому досмотру. Конечно, не все посылки и письма, поступающие ссыльным, вскрываются, хотя полиция и имеет на это право, но просто ли счастливый это случай? Нет ли тут дьявольского хода охранки? Переписывайтесь, дескать, спокойненько, обменивайтесь посылками, нас это ничуть не интересует. А тоненькие нити проследок между тем постепенно будут сплетаться в тугие узлы.

Когда-то давно Леонид Петрович назвал Корнатовскую и Серебрякову «милыми женщинами». Дмитрий Ульянов поправил его, сказал, что они «умелые подпольщицы». А Радин потом взял и добавил еще как наиболее важное: «фанатичные революционерки». Вот это их качество не перевесило ли все остальное и, томясь заботой о других, забыв об осторожности, вдруг они сделали неосмотрительный шаг?

Да, письмо Анны Егоровны написано эзоповским языком. Да, на посылке Марии Николаевны указан вымышленный обратный адрес. Но зубатовских стреляных воробьев не проведешь на мякине. Надо завтра же в ответном письме, душевно поблагодарив Марию Николаевну за присылку столь нужных и желанных книг, решительно настоять на том, чтобы непосредственно сама она этого больше не делала. Есть ведь иные возможности добывать литературу. Пусть более сложным, кружным, но менее опасным для посылающих путем – из-за границы. Надо иносказательно напомнить Корнатовской об этом пути. Хорошо бы, например, разыскать за границей Константина Минятова. У него отличный опыт конспиративной работы и марксистскую литературу знает. Вряд ли в эту цепочку следует включать Надеждочку – жену Константина. После его стремительного отъезда в Берлин она как-то повяла. Да это и естественно. Вот пример истинной взаимной любви. Вместе оба Минятовы – сила, порознь – ничто.

Тут же вспомнилось о другой Надежде, о той, что с глубокой грустью рассказывал Леонид Петрович Радин. Вместе со своей Наденькой он был тоже намного сильнее. Ах, какая все же это таинственная, неразгаданная сторона человеческого бытия! Каждый, буквально каждый человек необходимо разгадывает для себя эту загадку, но однозначного для всех ответа так и не найдено. Благо это или не благо – любовь? Существует она на земле или совсем не существует в том идеальном облике, который позволяет ставить ее, как это делает Леонид Петрович, над всеми другими человеческими чувствами? В любых науках есть свои непререкаемые авторитеты, слово которых как приговор. В науке любви спрашивать некого, потому что всякий ответ постороннего обязательно будет ошибочным.

Он повернулся в постели, зарылся в подушку головой. Спасибо тете Саше, заставила взять хорошую пуховую подушку, хотя на всем этапном пути в нераспакованном узле – не пользоваться же ею на случайных ночевках! – она была прямой обузой. Теперь это маленькая житейская радость.

Думать бы следовало о главном, о договоренной на будущую неделю очередной встрече с товарищами по ссылке. Надо подготовить свой реферат к этому вечеру и построить его на тезисах антибернштейновских. Книга Карла Каутского пришла очень кстати. Успеть бы прочесть ее всю. Надо думать об этом. А лезут в голову мысли о возможных кознях охранки. О женщинах. О любви. Никчемное философствование!

Лезут ненужные мысли. Припоминается, с какой радостью и нежностью обняла и поцеловала его Корнатовская, когда он пришел к ней, освободившись из Таганской тюрьмы. Нет, в этом не было ничего такого, тем более что Мария Николаевна ну просто старше его, Иосифа Дубровинского, по малой мере на семь лет, кощунственно и предполагать в ее поцелуе что-либо даже на единую каплю иное, кроме искренней радости друга, но вот же и до сих пор он явственно ощущает особую теплоту женской руки. Не матери, не тети Саши – теплоту руки посторонней женщины. Товарища самого близкого, а женщины – далекой. И потому необыкновенной. Как освободиться от этого волнующе-сладкого ощущения?

Праскева за переборкой вскрикнула тонко, жалобно. Должно быть, ей привиделся страшный сон, забормотал Пе́тра, ее успокаивая. Потом неведомо отчего хрустнуло стекло в оконной раме. Протащился по улице длинный, тяжелый обоз, долго не затихал монотонный, пронизывающий стены дома скрип саней, подшитых стальными полосами. Дубровинский встал, наугад ощипал в лампе нагоревший фитиль, зажег свет. Поежился: зябко и сыро. Набросил на плечи пальто и сел к столу.

Необходимо было написать Марии Николаевне, остеречь ее от возможной беды.

Все равно это письмо из почтового ящика не вынут раньше девяти часов утра, а ночь впереди еще очень долгая, но Дубровинскому безотчетно казалось, что он не может промедлить даже одной минуты.

5

Сергей Васильевич Зубатов, как всегда, находился в прекрасном расположении духа. Он твердо полагал, что любое настроение человек создает себе сам. А ведь от этого зависят и все его поступки. При хорошем настроении работается легко, видится отчетливо. Чуть только помрачней – дело пойдет комом, начнешь кричать на подчиненных, грубить арестованным. Крик и грубость действуют как удар плети. Но плеть лишь злит и заставляет людей замыкаться, кипя внутри негодованием. Спокойная и доброжелательная беседа даже врага сделает более мягким, податливым, готовым на уступки. Что же касается подчиненных, особенно из низших чинов, так они в лепешку расшибутся за каждое ласковое слово. И это, в свою очередь, способствует хорошему настроению. Своеобразный круговорот психологических воздействий: человек влияет на окружающую обстановку, обстановка влияет на человека.

И все же исходная точка в таком круговороте – собственное «я».

Разумеется, не следует быть анекдотически-простоватым Панглоссом, у которого «все идет к лучшему в этом лучшем из миров». Этот мир, увы, не самый лучший, и далеко не все в нем идет к лучшему. И тем не менее существовать в нем приходится, ряды здесь пронумерованы, словно в театре, и гораздо приятнее занять место в бельэтаже или партере, нежели на галерке. Еще приятнее иметь кресло в императорской ложе, но…

– Сережа, на улицах, среди разной обшарпанной публики, я слышу иногда такие гнусные словечки об охранном отделении и о тебе самом, что хочется кинуться в драку. Или заплакать, – однажды сказала ему жена, Александра Николаевна. Она сидела за роялем, проигрывала «Ноктюрн» Шопена, и узкое, бледное лицо ее с большими карими глазами было грустное-грустное.

– Ангел мой, Сашенька, – ответил ей Зубатов, – не надо плакать. А в драку кидаться наипаче не следует. Сохраняй уютное для сердца спокойствие. Научись этому, дорогая. Постарайся меньше бывать среди «обшарпанной публики», меньше ходи пешком, больше езди на извозчике. Оберегай Коленьку от той «улицы», с которой в уши ему могут вползти всякие гнусные словечки. Мальчик ведь еще не в состоянии рассортировать в своем сознании поток идущих к нему впечатлений. Он может бог весть что подумать об отце.

– Все это карточные домики, Сережа! – Александра Николаевна вздохнула. – Их нетрудно построить, но и рассыпаются они тоже очень легко.

– Мы опять, Сашенька, возвращаемся на круги своя! Ты ведь знаешь, я не Торквемада, доставленных ко мне арестованных не вздергиваю на дыбу. Это – дело жандармерии вести затяжные допросы и направлять дела по соответствующим инстанциям. Мои заботы – отыскать и раскрыть очаги, в коих зреет главная опасность для отечества. Благородная это миссия? Да, благородная! И коль так – все остальное не имеет значения. Когда в своем служебном кабинете, дорогая, я раздумываю о множественных и тайных силах революционного подполья, я повторяю про себя слова сына божия: «Отпусти им, господи, ибо они не ведают, что творят!»

– Но ты ведь им не отпускаешь эти их прегрешения!

– Да. Потому что я не бог. Власть моя малая, я могу только то, что могу. Господь бог волен отпустить любые прегрешения человечеству, и мир после этого станет еще краше. Если же я отпущу прегрешения стихийной, темной массе, очарованной заманчивыми, но несбыточными идеями Маркса и его последователей, мир надолго обратится в развалины. Сашенька, мы ведь вместе с тобой проштудировали всю эту литературу, все революционные теории. Действительно, поскольку некоторые слои современного общества с невыносимой жестокостью заняли господствующее положение над работающим на них населением, так дальше продолжаться не может. Вслепую или не вслепую, вскоре или не вскоре, а потрясения неизбежны. Своей работой я их пытаюсь только сдержать. И сдерживаю. Надолго ли хватит моего умения, сил и прозорливости?

– Ты меня пугаешь, Сережа! Значит, уже нет ничего, что могло бы надежно предотвратить неизбежные разрушения? – Александра Николаевна поднялась из-за рояля, в тревоге стиснув пальцы. Тоненьким вскриком отозвалась нечаянно задетая клавиша.

– К счастью нашему и всеобщему, есть, Сашенька, есть! Это самодержавная, сильная власть царя, равно справедливая ко всем классам общества.

– Так в чем же дело тогда? – нетерпеливо спросила Александра Николаевна. – Государь император, слава богу, в добром здравии!

– Он единодержец всех судеб империи. Но он человек. И его повсечасно окружают многие. Подают свои советы. Чаще всего, сколь ни грустно это, выгодные лично им. И нет такого к государю приближенного, кто вопреки всем другим советчикам убедил бы его в единственно правильной идее. Если позволишь, моей идее гармоничного построения общества и поддерживающей его самодержавной власти.

– А ты, Сережа? Это же всего лучше ты сделаешь только сам!

– Да, но…

Вот на этом-то «но» и обрывался полет смелой фантазии. Пока что он, Зубатов, имеет свое нумерованное место только в партере театра, и далеко не в первом ряду. Он может, вытягиваясь через головы впереди сидящих, лишь наблюдать за императорской ложей. Сидят и стоят в ней другие. И очень короткий путь до нее в театре – в жизни предстает неимоверно длинным.

Ему, Зубатову, известно, что государь благосклонно расценивает деятельность охранного отделения. Но какую сторону этой деятельности? Артистически-ловкую систему поиска и вылавливания неблагонадежных элементов. Можно в огородах под заборами каждый год выкашивать крапиву, но на следующую весну она опять дает свои побеги. Радикальное средство избавиться навсегда от крапивы – глубоко перепахать землю. А косить и пахать – это работы различные, требующие каждая совсем иной оснащенности. Не доходят до государя его, зубатовские, проекты превращения государственного полицейского аппарата из сыскного и устрашающего народные низы в попечительный орган власти, регулирующий взаимоотношения между предпринимателями и рабочей массой. Эта сторона желанной деятельности охранного отделения остается в тени. Хуже того, встречает враждебное отношение могущественнейших лиц. Обладать бы магической силой передачи мыслей на расстоянии и сквозь дворцовые стены неустанно внушать и внушать государю свои идеи…

Ах, все эти розовые мечтания! Любые флюиды на пути к сознанию государеву прежде столкнутся с ватной тупостью директора департамента полиции Зволянского, министра внутренних дел Сипягина. Свинцовым заслоном станут и государственный секретарь совета министров фон Плеве и московский генерал-губернатор. А генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович из царской фамилии. Предположить, что все эти высокие сановники наконец согласятся с его проектами? Согласившись, они их присвоят себе. Они все равно не дадут ему места в императорской ложе, хотя бы в самом уголке, стоять, спиной прижавшись к стенке.

Так что же, если столь иллюзорны его надежды, опустить руки, отдаться течению? Нет! Он должен быть близ государя. Неважно, в каком чине. Сейчас он надворный советник. Пусть он будет «советником» без всяких прилагательных, но подлинным и всеохватным советником. Ибо он любит своего государя, только в самодержавной монаршей власти видит он благо России, и жизнь его не может продлиться даже на миг один – странно и подумать об этом! – если самодержавной власти наступит конец. История знает много примеров, когда наиболее доверенными лицами могущественных государей становились совсем не титулованные особы. Почему бы не прибавиться во всемирной истории и еще одному примеру? Надо только оставаться упрямо последовательным, терпеливым, изобретательным. И не терять хорошего настроения…

Был поздний час ночи. Евстратий Павлович Медников, уже воздав филерам кому полтину, кому тяжелую оплеуху, отпустил их с богом на метельные московские улицы. Особо сложных задач он им не ставил. Подпольные организации революционеров как будто пока ничем не проявляли себя. То ли действительно оказались срезанными под самый корень, то ли затаились, совсем не дыша. Поэтому есть резон чуточку ослабить петельку у них на шее, глядишь, кто-нибудь и хрипнет вслух. А тогда присмотреться, что за голосок это. Так и доложил он Зубатову.

– Правильно, Евстратий Павлович, – выслушав его доклад, похвалил Зубатов. – Касательно московской ночи. А как прошел день? И что твои «летучие» сообщают из других мест?

Он позволил себе отлучиться с работы на несколько дней, побывать во Владимирской губернии, в своем небольшом, но хорошо, на европейский лад поставленном именьице, приносящем постоянный и вполне достаточный доход, чтобы в крайности безбедно прожить на него даже без государственного жалованья. Поездка Зубатова утомила, дорогу совсем занесло, едва пробились через высоченные сугробы, а в самом имении каждый час оказался на счету – надо было успеть разобраться во множестве дел. Спасибо, управляющий – человек способный, честный и расторопный. Впрочем, управляющий имением начальника охранного отделения иным быть и не может. Обратно пришлось спешить так, что и на городскую квартиру не заглянул. Уже отсюда с Сашенькой поговорил по телефону. Дома все, слава богу, в порядке. Зубатов легонько, сладко зевнул.

– Давай, Евстратий Павлович, рассказывай, – и прищелкнул пальцами. – Да распорядись, пожалуйста, чтобы принесли горячего крепкого чайку.

– Это я сейчас, Сергей Васильевич. – Поглаживая толстые ляжки, Медников прошел к двери и отдал команду дежурному, а возвращаясь, лукаво заулыбался: – А чего бы Сазонова Якова Григорьевича, помощника твоего, прежде о прочих делах не спросить?

– Спрошу и его. Но ты, Евстратий Павлович, разве тоже не помощник мой? Насквозь тебя вижу. Как кот: любишь, чтобы по шерстке погладить, под шейкой пощекотать.

– Да уж когда по пузу мокрым полотенцем дерут, не люблю. Это истинно. А сказал я про Сазонова – он чином старше моего.

– Добьюсь я и тебе хорошего чина, Евстратий Павлович, пенсию приличную выхлопочу. Ты вот все на похвалы напрашиваешься, а это разве не лучшая похвала, что с тебя разговор начинаю?

Вошел жандарм с чайным набором на подносе. Запахло теплой сдобой, корицей. Зубатов удивленно поднял брови. Медников радостно потер руки. Разлил чай по стаканам.

– Суприз, Сергей Васильевич! – сказал он. – Носом ты потянул, о доме вспомнилось. А я догадывался, что прямо сюда приедешь. Такие крендельки с корицей, знаю, по праздникам Александра Николаевна печет. Так я сегодня заказал их в Филипповской булочной. Доставь, пекарю говорю, свеженькими, но по сигналу моему. Видишь, все точно сработал. Ну, а дела, какие же тут были дела? Сперва для веселья расскажу. Не по моей это части происходило, а знать знаю все.

– Без предисловий, Евстратий Павлович, – попросил Зубатов. – Не сомневаюсь, что ты знаешь все. Так оно и должно быть. Не тяни, рассказывай.

– Вятские жандармы оскандалились. Ну, как полагается, яранский исправник письма ссыльных «марксят» того… Вскрывал, просматривал. Все ли подряд или не все, а натолкнулся на такое, где написано: один из политиков, опять же в Яранске этом самом, познакомился с Марксом и Энгельсом, а с… погоди-ка, с Беренштейном…

– Бернштейном, – поправил Зубатов.

– Я и говорю, – невозмутимо продолжал Медников, – а с Беренштейном начисто разошелся во взглядах, то есть супротив Беренштейна присоединился к Марксу и Энгельсу. Вот так!

– Что же, это вполне естественно, – заметил Зубатов. – На Бернштейна мода проходит, «марксята» мои убедительно лупят его в хвост и в гриву. Только особенно веселого я в этом что-то не вижу.

Медников привскочил, смачно хлопнул себя по жирным ляжкам и захохотал, тоже каким-то жирным, мягко переливающимся смешком.

– Да ведь штука-то в чем, Сергей Васильевич? – сказал он, отсмеявшись, но все еще широко растягивая в злорадной улыбке толстые губы. – Штука-то в том, что исправник донес по начальству в губернию, дескать, раскрыл среди политиков тайную группу, во главе которой стоят Маркс и Энгельс, и все они в заговоре, чтобы ниспровергнуть – господи, прости! – государственный строй. А тот из них, который Беренштейн, честно стоит за царя нашего батюшку. Это же что получается?

– Действительно, это же что получается! – изумленно воскликнул Зубатов. – Вот дубина!

– Да нет, нет, – Медников замахал короткими руками, – куды там! Далее – более. Из губернского управления по этому случаю в Яранск нарочного, ротмистра жандармского послали. А тот, нет чтобы подумать, вникнуть сперва, что и как, – политика сразу на допрос! Укажи, у кого на квартире Маркс и Энгельс стоят, при каких обстоятельствах познакомился с ними! В раж вошел. – И Медников опять приподнялся, театрально изображая незадачливого ротмистра, как тот гремел басистым голосом, стучал кулаками по столу и тыкал пальцем в грудь подследственному. – Не крути вола, кричит, объясняй, каким способом германцы эти в Яранск перебрались, где границу пересекали, почему ни в Москве, ни в Петербурге не задержались, а проследовали прямо сюда. Политик стоит очумелый, рта от страха не может раскрыть. Потом говорит все-таки: «Да ведь Маркс, господин ротмистр, скончался еще семнадцать лет назад, а Энгельсу тоже пятый годок после смерти пошел. Как же им, покойникам, явиться было в Яранск? Да и кто бы на квартиру себе поставил покойников?» А ротмистр бьет кулаком по столу: «Ты мне не финти, ты мне выкладывай чистую правду!»

Тут и Зубатов не выдержал, расхохотался: Медников был очень смешон, живописуя ретивого жандарма. Теперь, поглядывая на развеселившегося начальника и друга своего, он и еще прибавил артистического задора, поставил руки в боки, заносчиво поднял голову:

– «Это знаем мы, как для блезиру помирают некоторые! Сочинение господина Дюма насчет графа Монтекристы тоже читал. А вот тебе письмо твое. Сам ты пишешь, что нигде, а в Яранске с этой публикой познакомился…» – продолжал кривляться Медников.

Зубатов грыз кренделек, прихлебывая чай. Вдруг прыснул со смеху и поперхнулся сухой крошкой.

– Ну, довольно, довольно, Евстратий Павлович! – взмолился, похлопывая себя ладошкой по широкой груди. – Разыграл роль ты здорово. Много присочинил?

– Капельку одну, Сергей Васильевич, капельку. Слова только разве придумал, потому что не слышал же я сам, как там они вдвоем разговаривали. А факты никуда не денешь. Ведь до Сергея Эрастовича история дошла. Ну и всыпал он, конечно, ротмистру этому по первое число. А яранскому исправнику – так и по второе. Чужие письма с умом, объявил, надо читать и вслух об этом тоже не разбалтывать.