Текст книги "А ты гори, звезда"
Автор книги: Сергей Сартаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 42 (всего у книги 63 страниц)
– Сообщение привезла Шорникова, – ответил Малоземов. – Она же взялась нас проводить и в Кронштадт.
– Вот видите. – Дубровинский взглянул на Менжинскую и ободряюще ей улыбнулся. – Ну, что же, товарищи, ехать так ехать.
Маленький буксирный пароход, на который через склад, заваленный ящиками и бочками, тайно провела и посадила всех Шорникова, от Ораниенбаумской пристани отвалил только в половине одиннадцатого. Дубровинский с тревогой вглядывался в смутные очертания медленно приближавшегося острова. Вот они трое, в легоньких штатских пальто и даже без какого-либо оружия при себе, едут руководить восстанием солдат и моряков, которое в эти минуты, может быть, уже началось, и на их совести будет потом лежать исход сражения. Что сейчас делает Мануильский? Шорникова смогла объяснить только, где найти Канопула. Она отсоветовала брать с собой револьверы, убедила, что можно натолкнуться на правительственные патрули, а в Кронштадте оружия хватит. Все как-то не так. Спешка, неподготовленность. А в Ораниенбауме происходит что-то подозрительное, с берега доносятся странные шумы. Похоже, что туда вступает большая войсковая часть. Ни раньше и ни позже. Словно бы по подсказке…
Ворчала пенистая струя под винтом за кормой парохода, першило в горле от едкой гари. А ночь, хотя и короткая, летняя ночь, ложится над заливом. Но, может быть, это и лучше?
В крепости сухо защелкали редкие винтовочные выстрелы. Дубровинский зашел в капитанскую рубку.
– Нельзя ли прибавить ходу?
– Товарищ, понимаю, – сказал капитан, посасывая погасшую трубку, – но ход у нас такой, как есть, не взыщите. А вам мой совет: поближе подойдем – берите у меня шлюпку с борта – и на веслах. Да не к пристани. К северному берегу. Потому раз стрельба качалась – на пристани этак просто и не выйдешь. А нам где попало не причалить.
Вода похлюпывала у них в ботинках, когда, приткнув шлюпку среди густых камышей, они стали взбираться на берег. Стрельба между тем продолжалась, то усиливаясь, то почти совсем утихая. Знакомым по прошлому году пустырем Дубровинский вывел своих спутников к сухому доку. В указанном Шорниковой месте их остановил военный патруль. Не понять сразу: свой или нет? Рискуя, Дубровинский назвал пароль. Пропустили.
Егор Канопул, нервничая, метался в маленькой каморке – пристройке к какому-то складу. Остановился, вздохнул облегченно.
– Ух! Не спрашиваю, почему долго! Могли бы ведь и совсем не добраться. Шорникова – молодец. Эх, баба! Это ведь она вас доставила! Ну, к делу! – Он развернул свои широкие плечи, несколько раз сжал и разжал кулаки. – Положение таково. Начали в Четвертом и Пятом морских экипажах. Во главе наш матрос, большевик. Захватил форт «Константин». Это здорово, главная наша опора. Там сейчас и Мануильский. Эсеры взяли на себя поднять пехотные полки. А вестей пока никаких. Объединенное командование создать не удалось. Весь день с ними шло препирательство – и словно в стену горохом! Мы-де, эсеры, герои, смельчаки, а вы, демократы, всегда осторожничаете. А сейчас стихия, братцы, захватывает. До утра мы должны взять все в свои руки. Иначе…
– Общий план? – коротко спросил Дубровинский.
– Общего нет, сорвали эсеры, – сердито ответил Канопул. – По их рассуждению, только выстрели – и эхо тут же по всей России прокатится; кинь спичку в хворост – и сразу костер загорится. А хворост-то, может быть, сырой, его подсушить бы надо сперва. Вы, мол, эсдеки, подымайте рабочих, дружины из них создавайте, а мы и полки обеспечим и военные корабли. Да вот пока не заметно… Ну, ладно! В гарнизоне-то у всех с прошлого года изъято личное оружие. Восстали почти с голыми руками. Мануильским теперь план такой предлагается. Захватить арсенал. Это дело поручим Иннокентию с матросами. Ими командует Лобов. Задача Гусарова и Малоземова – пропагандировать пехоту. Провалят эсеры, если мы сами не возьмемся. А я к Мануильскому. Там решим – может, кто-то из нас на корабли подастся. Опорный пункт – форт «Константин». Нет возражений? – Он встал, выдернул ящик стола. – Вот тут револьверы, патроны, берите! И – шагом! А лучше бегом! – Усмехнулся: – Братцы, не в бирюльки будем играть. Есть у кого что своим передать – вслух скажите. Оставшиеся передадут. У меня: обещался я Шорниковой. Ну, если чего, пусть не поминает лихом…
В небе уже алела заря. Короткая летняя ночь пролетела. Красные кирпичные стены арсенала показались Дубровинскому тяжело уходящими в глубь земли. Наверно, так оно и было, чтобы исключить возможность подкопов. Железные ворота с врезанной в проходную тяжелой калиткой. Глухо, мертво.
Дубровинский постучался. В приоткрывшийся «глазок» выглянул дневальный, спросил неуверенно:
– Чего надо?
– Оружие, – твердо сказал Дубровинский. – Слышишь, повсюду идет стрельба? Вся крепость уже в руках твоих братьев, солдат и матросов – офицеры арестованы. Свеаборг и Ревель тоже восстали, в России революция. Открой ворота.
– Не могу, прав не имею, – колеблясь, ответил дневальный, – чичас дежурного надзирателя вызову.
– Значит, ты офицеру своему больше веришь, чем нам, вот этому красному знамени? – Дубровинский показал на кумачовое полотнище, вздетое на штык одного из дружинников. – Придет офицер и прикажет стрелять в нас. Этого тебе хочется? А потом, когда арсенал все равно будет занят восставшими, какими глазами станешь ты смотреть на убитых? Получится, что ведь ты убивал. А сам, поди, из крестьян или рабочих…
– Да эт чего, эт понятно, – забормотал дневальный. – Слушал я митинги. Правда все… А присяга?
– Кому? Кто кровью народной всю русскую землю залил? Кто в тюрьмы, на каторгу…
– Стой, – сказал торопливо дневальный и оглянулся, – по двору кто-то идет… Надзиратель… Никольский…
– Так открой же, открой, пока он далеко еще! – в нетерпении выкрикнул Дубровинский, думая между тем, что, если ворота не откроются и завяжется перестрелка, штурмом эти глухие, высокие стены не взять.
Минуты, минуты решают. Что делать?
Но в этот напряженный момент заскрипело железо, и калитка приотворилась. На просвет Дубровинский увидел офицера, борющегося с солдатом в проходной, и вместе с Лобовым бросился вперед.
А дальше куда? В какую сторону? По булыжной мостовой двора от караульного помещения к ним навстречу бежало несколько матросов с винтовками в руках. Сейчас начнут стрелять? Или… Матросы кидали бескозырки вверх. Надзиратель, уже связанный, лежал на земле, ругался на чем свет стоит. Никто на него не обращал внимания. Лобов подвел отряд к ближнему складу.
– Ключи, ключи! – сам не ведая от кого, нервно требовал он и тряс тяжелый замок на двери склада. – Лом хотя бы…
Лом и кувалда нашлись. Войдя в азарт, Дубровинский наряду с дружинниками пытался разбить замок. Железо визжало, но почти не поддавалось их усилиям. Горели ладони, обильный пот струился по лицу.
– Э-ах! Э-ах! – Бил ломом он с придыханием, чувствуя разрывающую боль в груди. – Э-ах!..
Почти враз с глухим скрежетом вывалился из пробоя изувеченный замок и прогремел короткий далекий залп по ту сторону двора. Тотчас же вслед за ним началась частая, беспорядочная стрельба, постепенно приближаясь к арсеналу. Кто с кем? Дубровинский и Лобов недоуменно переглянулись.
– Там вроде бы Енисейские казармы, – проговорил Лобов, – за енисейцев эсеры ручались.
– Туда с Гусаровым пошел Малоземов, – качнул головой Дубровинский. – Неужели это их так встречают? Ну, что тут имеется?
Дружинники, недовольно ворча, перебрасывали малопригодное им хранящееся здесь оружие: сабли, морские кортики. Склад в основном был заполнен корабельными орудиями. Нашелся, правда, густо смазанный жиром пулемет. А к нему – ни одной ленты…
– Надо ломать замки на других складах, – сказал Лобов. – Найдется что-нибудь и получше.
– Это так, – согласился с ним Дубровинский. – Но кого нам вооружать? Где люди? Вывозить отсюда оружие? Куда? На чем? Свое дело мы сделали. Что ж другие? А сидеть нам тоже нельзя. Восстание только тогда живет, когда оно набирает силу, когда оно расширяется.
Ему припомнилась холодная ночь здесь же, на этом острове, и целый ряд тяжелых зимних дней и ночей на московских баррикадах. Начали и тогда решительно, смело, но остановились. А если бы уже тогда развернуть хорошо подготовленное наступление… Конечно, все это не прошло бесследно, не пройдет бесследно и нынешний день, но он еще не решит судьбу России. И все равно этот день революции нужен, даже такой…
Матросы ломали замок на двери другого склада. Стрельба теперь доносилась с разных сторон. Трудно было угадать, как развиваются события. А время шло.
– Товарищ Иннокентий, – сказал Лобов, озабоченно поглядывая на небо. Солнце уже стояло высоко. – Товарищ Иннокентий, надо бы разведку, что ли, нам спосылать. И в «Константин» и в полки, где эсеры работают. Нехорошо – стрельба идет. Значит, согласия общего не нашли, сила на силу поперла. А у кого она больше? Ты знаешь?
– Не знаю, – ответил Дубровинский. – В одном наша сила больше – в правде, за которую боремся. Давай, товарищ Лобов, посылай людей. – Он посмотрел на надзирателя, все еще лежащего возле проходной. – А с ним что будем делать? Так ему и валяться на ветру и на солнце? Человек все же.
Лобов почесал в затылке. Толкнул на лоб свою бескозырку.
– Велю пристрелить, что ли? – сказал нерешительно. – Он ведь не постеснялся бы.
– Вели лучше притащить его сюда, в тень, – сказал Дубровинский. – Лежачего убивать рука не подымется. Да и не велика эта птица. Мичман, кажется. Поговорить с ним попробую.
Мичмана приволокли, но поговорить с ним Дубровинскому не удалось. Он мрачно прохрипел: «Всех вас на виселицу!» – и стиснул зубы, закрыл глаза, превратился в камень. На кителе у него болтался Георгиевский крест, должно быть, с японской войны. Лобов разводил руками: «Ну, а теперь что?» И у Дубровинского все же не повернулся язык, чтобы ответить: «Стреляй!»
Его поманили к пулемету, с которого смазку уже сняли.
– Может, за ограду нам выкатить?
Но он не знал и Лобов не знал – для чего?
Со складов был сбит второй замок. Матросы разбирали, просматривали оружие. А время шло. И перестрелка в городе продолжалась. Она постепенно приближалась к арсеналу.
Наконец вернулся один из связных. Вбежал весь мокрый от пота.
– Добрался я до эсеровского комитета, – рассказывал он, задыхаясь, – там все в панике. Иркутский и Енисейский полки за нас отказались выступить, агитаторов похватали, заперли, что с ними – неизвестно. На пристани выгружается Финляндский полк и еще идут пароходы с войсками.
– А Малоземов с Гусаровым? – спросил Дубровинский, предчувствуя недобрые вести.
– Всех похватали, эсеровских агитаторов тоже…
– К «Константину» можно пройти?
Связной безнадежно покрутил головой.
– Куда там! Иркутский полк все пути пересек, а к ним еще квартирмейстерская школа подтягивается. Форт наш, можно сказать, в плотной осаде…
Продолжить ему помешал грохот полевых пушек, ударивших где-то в стороне «Константина».
Дубровинский помрачнел. Вот так же, кольцом, охватывали в декабре семеновцы Пресню, а дружинники метались внутри, не зная, как спастись от свинцового ливня. Форт «Константин» уже окружен, к нему на соединение не пробиться. И все равно это будет лишь оборона. То же, что было в декабре. Много ли толку от этих лежащих на складах орудийных стволов, сабель и кортиков, даже от винтовок и пулемета, когда восставших горстки и раскиданы они по всей крепости, а карательные войска превосходят их в десятки раз. Подтянуты из Петербурга точно к моменту, словно царские власти о сроках восстания знали лучше, чем сами повстанцы в Кронштадте. Держится ли Свеаборг? Что Ревель, который поднять обещали эсеры?
Вокруг Дубровинского столпились матросы. У всех на лицах тревога, немая ярость, готовность к бою. Лобов перекатывал барабан револьвера, проверяя, все ли гнезда в нем заполнены. Ждали слова Дубровинского. Он заговорил, чувствуя, как тяжело это:
– Товарищи! Кронштадтцы подняли знамя восстания, чтобы поддержать своих братьев в Свеаборге. Верю, что и ревельцы не остались глухи к их призывам. Питерские рабочие, наверное, объявили всеобщую забастовку. Но силы наши здесь оказались раздробленными, а царских войск много, они прибывают еще, и всей крепостью, всем островом нам не овладеть. Это ясно. Вот уже по форту «Константин» бьет артиллерия. Нас тоже захватывают в кольцо. Остаются считанные часы. Мы готовы здесь, не отходя, сложить свои головы. Но это ли нужно для революции? Стоять и быть убитыми? Призываю: сберечь жизни для будущих битв. Но не бежать отсюда постыдно и не сдаваться на милость царских властей, пощады ждать от них нечего! Надо прорываться. Если случится, так и с боем. Как считаешь, товарищ Лобов? Как, товарищи, считаете все вы?
– Правильно! – сказал кто-то из матросов. – Митинговать не время. Командуй, Лобов!
Тот приказал распахнуть ворота, быстро занять позиции с внешней стороны у стен арсенала. Все залегли в настороженном ожидании. Оно было недолгим. Солдатские цепи с винтовками наизготовку возникли на дороге, отрезая восставшим путь к отступлению. Впереди, поигрывая перчатками, шел офицер.
– Пли! – крикнул Лобов.
Раз за разом ударили два залпа. Солдатские цепи смешались и поредели, разбросав в стороны руки, повалился офицер. Лобов еще раз крикнул: «Пли!» – и на мостовой остались только убитые и тяжелораненые. Матросы вскочили: победа! Но радость тут же угасла. Перекрестным огнем по ним издали застрочили два пулемета.
– Измайловцы бьют, лейб-гвардейцы, – со злостью выговорил Лобов. – Товарищи, вперед! Быстро! Не то окажемся здесь в ловушке. Отходить к своим казармам!
Пулеметы на время притихли. Дубровинский успел перемахнуть через открытое пространство и примостился за гранитной плитой, косо лежащей возле фонарного столба. По ней тотчас с визгом щелкнула пуля.
Он видел, как, отстреливаясь, торопливо ползут вдоль кирпичной стены матросы, как, дернувшись всем телом, некоторые из них остаются лежать неподвижно. Видел, как, поднявшись во весь рост, погрозил кулаком в сторону приближающихся измайловцев Лобов и тут же упал с простреленной ногой. Его подхватили, поволокли на себе два матроса. Дубровинский пытался прикрыть их огнем из револьвера. Но вскоре у него патроны кончились.
Кончились патроны и у дружинников, они все реже отвечали на плотные залпы лейб-гвардейцев. А стоило начать перебежки, пулеметы противника вновь прижимали бегущих к земле. Потери среди них росли.
Продолжать бой становилось бессмысленным, он превратился в беспорядочный отход и жестокое истребление, по существу, безоружных людей. Каждый боец теперь действовал лишь в одиночку. Кто и как сумеет.
Захватив арсенал, измайловцы прекратили свое продвижение, били с колена по одиночным целям. Дубровинский в рассыпной цепи с другими матросами медленно отползал все дальше и дальше.
Стрельба в крепости, у форта «Константин», постепенно стихала. На горизонте не было видно обещанных эсерами кораблей, идущих с поддержкой из Ревеля. Восстание, как и в прошлый раз, захлебнулось.
Вот и знакомый пустырь. Дубровинский залег в какую-то рытвину. Надо дожидаться темноты. А тогда?
Каким образом перебраться через залив? На пристани сразу же схватят. Ах, если бы попасть на вчерашний буксирный пароходик! И ему вспомнилась шлюпка, прошлой ночью брошенная в камышах…
…Он сидел у Менжинской и слушал ее сбивчивый рассказ о том, что произошло здесь за эти два дня. Во время заседания на конспиративной квартире Харика арестована почти вся петербургская «военка», вместе с другими арестован и Вячеслав, брат Людмилы. По счастливой случайности не оказалось на этом заседании Шорниковой. И еще более счастливый случай предотвратил арест Крупской, а может быть, и Ленина, которые искали встречи с товарищами из «военки», чтобы узнать, как обстоят дела в Свеаборге. А Вера оттуда еще не вернулась. Но теперь-то известно, что в крепость делегация не смогла проникнуть и повлиять там на ход событий. Восстание стихийно вспыхнуло, и по необходимости его возглавили Коханский и Емельянов. Теперь они преданы военно-полевому суду. Значит, их расстреляют. Восстание подавлено. В Кронштадте…
– Да что же я? – остановила себя Менжинская. – Об этом вы мне расскажите. Знаю, правительство ликует. Ходят слухи, что арестованы там чуть ли не две тысячи человек. Неужели это правда? Что с нашими товарищами?
– Я ничего о них не знаю, Людмила Рудольфовна, – ответил Дубровинский, с трудом пошевеливая кистями рук, распухшими от глубоких ссадин, царапин и кровавых мозолей. Целую ночь он боролся со штормовыми волнами в заливе, ища место, где бы с меньшим риском можно было причалить к берегу. – Боюсь, что все наши товарищи тоже арестованы.
– А вы? Как вам-то удалось оттуда выбраться? – Менжинской только теперь представилось, какой большой опасности подвергался и Дубровинский в Кронштадте.
– Это укор моей совести, что я не разделяю сейчас судьбы товарищей, – отозвался он угрюмо. – Но ведь не знаешь, где и что тебя ожидает. И после того как избежишь ареста, не хочется мечтать о нем. Думаешь: может быть, и еще на что-нибудь пригодишься.
Взгляд Менжинской упал на руки Дубровинского. Она вскрикнула, взяла их, положила на свои ладони. Спросила озабоченно:
– Вам очень больно? Как это случилось? Дайте я перевяжу! – И вскочила, подбежала к комоду, стала копаться в ящиках. – Но как все это случилось? – повторила свой вопрос Менжинская, тем временем бережно бинтуя руки Дубровинского. – Вас били?
– Нет. Просто я оказался интеллигентом больше чем надо…
Прозвенел в передней звонок. Менжинская насторожилась, толкнула Дубровинского в соседнюю комнату.
– Спрячьтесь! Не знаю, кто бы это мог быть? Никого не ожидаю. Разве Варенцова? Нет… Неужели Вера? Боже мой! Но у нее свой ключ.
Вернулась она вместе с Шорниковой. Та остановилась у входа, припала плечом к косяку. Ее простое, миловидное лицо было наполнено отчаянием.
– Людочка, золотая, – через силу выговорила она и ладонью прикрыла глаза, – страшная весть из Кронштадта. Все наши, кто уехал туда, арестованы, их будут судить, а Егор Канопул уже расстрелян…
– Канопул расстрелян? – Услышав слова Шорниковой, Дубровинский вбежал, схватил ее за плечи. – Это… правда?
Шорникова испуганно отшатнулась.
– Вы… вы здесь? – У нее застучали зубы.
– Да, мне удалось скрыться, – сказал Дубровинский. – И этим я обязан вам. Спасибо! Шлюпка с того парохода… Что с вами?
– Ничего… ничего… Пройдет. Такая неожиданность…
Он, ласково держа ее за плечи, отвел немного в сторону.
– Я должен вам сказать… Егор словно предчувствовал. Он просил передать вам, если что с ним случится, не поминать его лихом. Обещался он вам…
Шорникова горько всхлипнула, вырвалась и, пошатываясь, скрылась за дверью.
– Вот видите, Людмила Рудольфовна, как вы были неправы прошлый раз, дурно подумав о ней, – проговорил Дубровинский, провожая Шорникову сочувственным взглядом. – Как все это трагично! Убитая горем, не выдала бы она и себя неосторожно…
Вечером полковник Герасимов, начальник столичной охранки, положил на стол только что назначенного вместо Рачковского директора департамента полиции Трусевича коротенькую записку: «Прошу из „военки“ и из Комитета с.-д. пока никого не арестовывать, иначе я провалюсь. Акация». Трусевич поднял глаза вопросительно:
– Акация… Это Шорникова?
– Да, – подтвердил Герасимов. – Нам следует ее поберечь. Она в Кронштадте сделала большое дело. А Дубровинского, «Иннокентия», арестуем попозже. Он никуда не уйдет.
И Трусевич в знак согласия наклонил голову.
11Арестовали Дубровинского только спустя два месяца.
Уже закончились суды над участниками Свеаборгского и Кронштадтского восстаний. Испили эту горькую чашу 2390 человек, из них 82 были расстреляны, остальные приговорены к каторжным работам и ссылке в отдаленные места Российской империи. На каторгу отправили и Гусарова с Малоземовым, Мануильского выслали в Архангельскую губернию. Всеобщая забастовка в поддержку восставших, собравшая под свои знамена свыше восьмидесяти тысяч человек, потеряла свой стратегический смысл – расширять и углублять вооруженную борьбу, начатую в Свеаборге и Кронштадте.
Вся монархическая печать трубила как о главнейшем событии в общественной жизни о подготовке выборов во вторую Думу, подчеркивая, что «доброе правительство» дает по-прежнему возможность участвовать в Думе представителям революционных партий. А между тем последовал царский указ о введении военно-полевых судов повсеместно, министерство внутренних дел опубликовало циркуляр о запрещении собраний, митингов, сходок, и шеф отдельного корпуса жандармов предписал всем губернским управлениям, чтобы «при усмирении волнений стрельба вверх впредь не имела места».
Жандармские руки тянулись к Ленину. Но он находился в Куоккала и оказывался под защитой финляндских законов; арестовать его, равно и других проживающих там русских революционеров, было не просто по формально юридическим основаниям. Оставалось вести за ними филерские проследки и подкарауливать добычу, когда она появится по эту сторону границы. Однако, к досаде охранки, Ленин никак не проявлял стремления быть арестованным, он очень осторожно и умно посещал Петербург, партийные и рабочие собрания, а чаще товарищи ездили к нему в Куоккала либо в Териоки, где особенно удобно было устраивать заседания. Резко антиправительственная газета «Пролетарий» с грифом «Москва, орган Московского и Санкт-Петербургского комитетов РСДРП» на самом деле издавалась и печаталась в Выборге, и Ленин был ее вдохновителем и руководителем.
Повышенный интерес охранка проявляла и к Крупской, Красину, Кржижановскому, Богданову, Лядову, сестрам Менжинским, но взять кого-либо из них не хватало достаточных оснований. Политические партии как таковые все еще были разрешены официально.
Относительно же Дубровинского у Трусевича, помимо точной сводки филерских проследок, лежала еще и общая справка особого отдела, характеризующая «Иннокентия» как революционера «безусловно вредного в политическом отношении направления».
Трусевич размышлял. Нужна какая-то зацепка для ареста, хотя бы мелочь. А там уже добавить. К кронштадтским волнениям Дубровинского не пристегнешь, время упущено. Просьбу Шорниковой нельзя было не уважить. Да нет и особой надобности пристегивать этого «Иннокентия» непременно к кронштадтским событиям. Там и без него собрана хорошая жатва. Будет важнее схватить его на новом деле, потому что эсдеки-большевики складывать руки не собираются, а «Иннокентий» при всей своей чахоточной тщедушности без устали мотается между Москвой и Петербургом, выполняя поручения Ленина. Эсеры опустили паруса, большая их часть потянулась к кадетам, другая, поменьше, хотя и пыжится «до последней бомбы» продолжать террор, успела даже скосить генерала Мина, так мастерски усмирившего декабрьское восстание в Москве, но тоже выдыхается. Меньшевики, и всегда-то склонные ко всяческим соглашеньицам с либеральствующими силами, теперь готовы слиться с ними в «единой конституционной партии», стань основным ее ядром эсеры или кадеты. Меньшевикам принадлежит и недурная идея о проведении всероссийского, чисто рабочего съезда, который, по их мысли, вполне возможно, признает ненужным деятельность вообще любых революционных партий. Гм, и это будет тогда, по существу, третья ступень после Зубатова и Гапона в попытках взять в свои руки рабочее движение. Но кто персонально из меньшевиков взойдет на эту третью ступень? Ленин рвет и мечет против такого предложения. Естественно. Он убежден, что будущее принадлежит большевикам. И пролетарской революции.
А что касается этого «Иннокентия»…
Трусевич надавил кнопку звонка.
Дубровинский только-только закончил свою речь на собрании партийных рабочих Нарвского района, рассказывая им о той борьбе, которую ведет Ленин за созыв экстренного съезда партии и против нелепой выдумки Плеханова и Аксельрода насчет «рабочего съезда», как дверь помещения распахнулась и ворвались полицейские. Под покровом черной осенней ночи они прокрались так незаметно, что стоявшие на охране дружинники не успели подать сигнала тревоги.
Свет погас. Впотьмах завязалась отчаянная драка, и кое-кто все же сумел прорваться сквозь полицейские заслоны, а Дубровинский, как и многие другие, был схвачен и со скрученными за спиной руками доставлен сразу в «Кресты», тюрьму, известную своим особо жестоким режимом.
С допросами не торопились. В первый же день Дубровинский назвался Макаровым. Предъявил паспорт. Ротмистр мило улыбнулся:
– Вы на этом настаиваете?
И, словно кошечку, погладил паспортную книжку.
– Ну, разумеется! С какой бы стати мне называть себя иначе? – ответил Дубровинский.
– А вы не придаете значения, господин не-Макаров, что тем самым вы добровольно затягиваете следствие? – с нежностью спросил ротмистр, совсем не придирчиво разглядывая паспорт. – Нам придется наводить справки там, где якобы выдан вам этот документик. Оттуда сообщат, что он подложный. Что вы тогда скажете? Придется открыть чистую правду. Почему бы не сделать это немедленно? Надеюсь также, что вы не станете отрицать своей принадлежности к руководству Петербургским комитетом РСДРП и что на незаконно созванном собрании рабочих вы произносили подстрекательскую речь?
– Отрицаю! И никаких показаний давать не стану.
– Ваше право, – охотно согласился ротмистр, – и ваша, возмутителей общественного спокойствия, обычная практика. Что же, счастливо провести вам время до выяснения вашей личности!
– Меня поместили в переполненную, душную камеру вместе с уголовниками. У меня легочная болезнь, я задыхаюсь от недостатка воздуха. Требую, чтобы меня освободили, – решительно заявил Дубровинский.
– И это ваше право. Однако до выяснения личности ничего изменить мы не сможем, – отозвался ротмистр. – Простите, может быть, неуместную шутку, но пока мы не знаем достоверно, кто вы, отчего нельзя полагать и вас уголовником? А касательно болезни вашей и недостатка воздуха, – если тюремный врач сие удостоверит, вам предоставят дополнительное время для прогулок. Впрочем, думаю, вы о всех наших порядках хорошо осведомлены, бывали уже в заключении.
Ротмистр не «думал», в департаменте полиции хорошо знали, с кем имеют дело. И отказ Дубровинского давать показания был для властей в известной степени на руку. Можно «медленно поспешая» выяснять его личность, можно вести бесконечные допросы, также всячески их растягивая, а опасный революционер тем временем будет сидеть в тюрьме.
Дубровинскому же тяжелее всего было переносить полную отрешенность от мира. Подать каким-либо образом голос на волю и добиться свидания с товарищами значило раскрыть себя и выдать других. Читать в тюрьме дозволялось только монархические газеты, а из них что узнаешь?
Он припоминал Сущевский полицейский дом и Таганскую тюрьму. Тогда было куда вольготнее. Одиночная камера – это же верх блаженства! Книги – почти какие угодно. Приносила передачи душевная и заботливая Мария Николаевна Корнатовская. Где она сейчас? И Анна Егоровна Серебрякова? Жаль, постепенно разрушились с ними связи. Кажется, они больше теперь тяготеют к эсерам. И все же разве забудется когда-нибудь их теплое человеческое участие?
Вспомнился и второй арест. Непроходящее чувство досады. Так нелепо накрыла полиция в доме Андреева! Тяжких восемь месяцев бездействия. Но революция шла на подъем, и тюремное начальство из личной осторожности опасалось жестоко притеснять политических. Рядом были друзья. Красин даже затеял отчаянную авантюру с подкопом. Приезжала на свидание Анна. Все это было возможно, когда Дубровинский для всех был Дубровинским. А теперь он – Макаров…
Теперь он Макаров и тем самым делает свои тюремные дни и ночи еще тяжелее. Режим в «Крестах» и всегда отличался необыкновенной строгостью, после же прихода к власти Столыпина стал и совсем невыносимым. Тюремщики знали, что революцию вновь загоняют в подполье и всяк сидящий здесь – кандидат на виселицу или на каторгу. Чего церемониться?
Осматривал врач. Покачал головой: «С вашим здоровьем да за такие дела…» И разрешил лишних полчаса на прогулку. Вот и все щедроты.
Особенно угнетали ночная духота, густой храп, от которого, казалось, сотрясаются стены. Лежа без сна, Дубровинский перебирал десятки вариантов возможного развития событий там, за стенами тюрьмы, чувствовал себя обязательным их участником. Иначе жизнь теряла смысл.
Побег – и такая мысль не раз приходила в голову – побег из «Крестов» практически невозможен. Остается ждать завершения следствия, суда, приговора. Так, может быть, все это поторопить, назвав себя собственным именем? Полиция до истины все равно докопается. А «манифест 17 октября», распахнувший было двери всех тюрем, еще раз уже не повторится. Впереди не ослабление карательных мер, а их усиление.
Но он не беспокоился о личных для себя последствиях. Важно было, пока живешь, пока есть силы, не оставаться в бездействии. И неосторожным поступком не причинить ущерба общему делу.
Иной раз ему виделось, что цель борьбы уже достигнута. И думал о молодых, о новых поколениях, ради счастья которых он сейчас томится в этой грязной, душной камере, а многие из его товарищей сложили свои головы; и думал, что истинные радости будут ожидать молодых только в том случае, если они не остановятся, а пойдут дальше своих отцов. Идти только вперед и вперед, пока не остановится сердце.
Анне одной тяжело. Конарский когда-то в яранской ссылке возмущался тем, что он, Дубровинский, революционер, обзавелся семьей. Но ведь и сам Конарский ныне женат. Когда приходит любовь, она не спрашивает, чем ты занят. Егор Канопул, предвидя возможную гибель, последние слова оставил любимой, и Шорникова – решительная женщина – надломилась, услышав страшную весть. Им, женщинам, любовь достается труднее. И все-таки правы сестры Менжинские, что полностью посвящают они жизнь свою революции. И хорошо – почему-то мысленно представилась Людмила, – что не теряют они при этом своего, чисто женского обаяния. Нет, нет, служение какой угодно высокой идее не может, не должно отнимать у женщин красоту и нежность!
Наступало утро. Он поднимался с жестких нар, измученный бессонницей, в липком поту от духоты, под гогот и матерщину уголовников. При каждом вызове к следователю он повторял требование: перевести его в одиночку или в общую камеру к политическим заключенным. Тот же прежде мило улыбавшийся ротмистр теперь выслушивал его все суше и суше. Отвечал сдержанно: «К сожалению, господин не-Макаров, одиночки все заняты, а в общую камеру к политическим до выяснения вашей личности я поместить вас не могу. Согласен, соседи ваши далеко не ангелы, но… Вот если бы вы помогли нам…»
