Текст книги "А ты гори, звезда"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 63 страниц)

7

Чемодан был не очень тяжелый. Но когда Книпович спрыгнула с подножки вагона, повисшей довольно высоко над станционной платформой и потянула из тамбура чемодан на себя, у нее вдруг поплыла земля под ногами, закружилась голова. Лидия Михайловна ухватилась за поручень, пытаясь удержаться, не упасть под колеса. Спускавшийся вслед плечистый, розовощекий парень в поддевке и картузе с лаковым козырьком успел подставить ей плечо, и чемодан ударился углом о землю, и накладной замочек на нем открылся. Крышка приподнялась.

– Эка незадача! – проговорил парень. – Хорошая вещь повредилась. А ты как, мамаша, сама-то не шибко поцарапалась?

Она боялась отпустить поручень вагона. Звенело в ушах. Багровые пятна туманили зрение.

Так было с нею лет семь назад в петербургских «Крестах» после длительных, выматывающих душу допросов. Тогда ее положили в тюремную больницу и врач сказал: «Нервное перенапряжение высшей степени. Этак недолго винтикам и совсем разойтись, – пальцем повертел у виска. – Отпустят вас на свободу, совет настоятельный: ведите спокойный образ жизни. Дом, семья и ни-ни». Но потом, когда отпустили, был и новый арест, и та же тюрьма, и выматывающие душу допросы, и четыре года астраханской ссылки, и города Самара, Петербург, Екатеринослав, и снова Астрахань, и, наконец, Полтава и Тверь – словом, самый обычный образ жизни революционера – без дома, без семьи. И ничего, держалась, «винтики» не расходились. Что же это сейчас так шатнуло?

– Спасибо, человек хороший, я не ушиблась, – с трудом выговорила она, не сводя глаз с чемодана. – А ты не помог бы закрыть его? Видишь, как ощерился! Мне бы только до извозчика донести.

– Чего же не закрыть, если насовсем замок не сломался, – с готовностью отозвался парень. – Ты погодь, не отходи от вагона, мамаша. Или, лучше еще, присядь на платформу, а я мигом.

Кинув на землю болтавшуюся у него на руке холщовую котомку с какими-то пожитками, парень занялся чемоданом. Вытащил из кармана нож-складничок и стал ковырять им замок.

Лидия Михайловна между тем со страхом следила, как, вышагивая мерно по платформе, к нему приближается молодцеватый жандарм.

В чемодане опасного ничего нет. Но только в том случае, если при ударе не образовалось какого-нибудь изъяна, выдающего второе дно. А там – под видом каких-то проектов – гектографированные резолюции съезда, ее собственные, хотя и сделанные эзоповским языком, памятные записи, словом, все необходимое для действенной пропагандистской работы. Что нужно этому жандарму? Праздное любопытство или определенная подсказка филера ведет его сюда? Как поступить? Убежать она все равно не сможет, в ушах звон и ноги ватные, да и пассажиры разошлись, в толпе не затеряешься. По существу, сейчас только трое остались на оголенной платформе: она, заботливый парень и этот выщелкивающий свои медленные шаги жандарм.

– Ну-с, что за происшествие? – басовито спросил жандарм, становясь за спиной парня.

– Нахалы! Толкнули в спину мамашу, чемодан из тамбура и загремел. Слава богу, сама цела осталась, – ответил, не поднимая головы, парень. – А вы, почтеннейший, сапогом придавите крышку. Третьей руки мне не хватает. В шарнире замок разошелся. Стерженек обратно никак не могу втолкнуть.

– А в чемодане что?

– Что полагается!

– Покажь.

Парень глянул на жандарма из-под низу, проговорил сокрушенно:

– Женский предмет какой-нибудь в руках подержать захотелось? Э-эх! Да еще при мамаше? Ну, ройся, а я отвернусь.

Носком сапога жандарм откинул крышку чемодана. Скривился, понимая, что действительно трясти прямо на платформе какие-то тряпки зазорно, а заставить отнести все это для досмотра в дежурку нет оснований. Только всего и подозрений, что чемодан развалился? Тетка стоит у вагона больная, измученная. Стонов, нытья не оберешься. И окажешься тогда дурак дураком. Он молча, так же носком сапога, бросил крышку обратно, придавил ее всей ступней.

Провожая Книпович до извозчичьей стоянки, парень сказал сочувственно:

– Редко, поди, мамаша, ездишь. Вот она, голова-то, и закружилась с непривычки. Бывает! А как сейчас, отошла? Куда надо, доберешься одна?

– Доберусь. Спасибо! А это ты верно, домоседка я. В кои веки выбралась к дочери погостить, да и опозорилась.

– Это не позор! Ну, прощай, мамаша!

И подал ей руку.

Она улыбнулась ему ласково. Было что-то очень трогательное в слове «мамаша», которое парень произносил и почтительно, и гордо, и в то же время совершенно по-свойски. Перед глазами вдруг встала невероятно длинная дорога из Твери через Выборг, Гельсингфорс, Любек, Гамбург в Женеву, потом в Брюссель, в Лондон, опять в Женеву, оттуда через Берлин, Вильну, с короткой остановкой в Москве снова в Самару. А всего-то прошло полтора месяца. Как было голове не закружиться! И надо сразу же собираться к отъезду в Киев. Там нетерпеливо ждет делегатов съезда избранный заочно членом Центрального Комитета партии Глеб Кржижановский. Тут же переедут из Самары Мария Ильинична и Анна Ильинична. Работы – океан.

Извозчик в который раз, уже сердито, спрашивал: «Куда ехать?» Она очнулась, назвала адрес, близкий от явочной квартиры, и блаженно откинулась в легкой дреме, на кожаную подушку. Экипаж, покачиваясь на выбоинах дороги, мягко покатился. Зашелестели колеса.

«Эй, дяденька!» – врезался пронзительный мальчишечий голос.

И Книпович бессознательно подалась вперед, чтобы остановить извозчика. Он удивленно оглянулся.

– Нет, нет! Поезжайте! Это я просто так.

Ей стало смешно. На съезде она значилась делегатом от Северного союза под кличкой «Дедов», а Владимир Ильич в своем кругу, шутя, называл ее «Дяденькой». И это ей понравилось, стало привычным, как будто и на самом деле она для всех была уже не «тетенькой», а «дяденькой».

Да, но голова-то закружилась, пожалуй, не столько от длительной езды, сколько от напряженной обстановки на съезде, от духовного соучастия в той борьбе, которую вел со своими противниками Владимир Ильич, вот уже подлинно не знающий усталости человек. Сколько раз в этой борьбе всяческие крикуны, прожигая Ленина злыми глазами, считали себя победителями, но все-таки в конце концов истинным победителем вышел он. Не по протокольным записям съезда, не по ореолу исключительности положения в партии, который все время витал над головой Плеханова, а по силе аргументации, по тактической гибкости и в то же время принципиальной стойкости.

Сквозь дрему Книпович виделось лицо Владимира Ильича, то сосредоточенно-деловитое, даже суровое, то пышущее страстью и гневом, то бесконечно усталое, посеревшее от бессонных ночей, но никогда не желчное, не злорадное, не кривящееся в самодовольной усмешке, как у Мартова или Троцкого, когда те в моменты наиболее острых схваток взбегали на трибуну.

А рабочий паренек, который так славно помог ей у вагона, добродушно полагая, что имеет дело с совсем неловкой, из дому боящейся выйти «мамашей», вот подивился бы, узнав, где она побывала и какая забота лежит сейчас у нее на плечах. Забота немалая: выступить самой в кругу самарских искровцев, но сперва договориться с Дубровинским, чтобы он также объехал несколько городов с рассказом о состоявшемся съезде, и объехал бы как можно скорее, пока там не побывали со своими фальшивками мартовцы.

Она было совсем задремала, разморенная ласковым осенним теплом и монотонным поскрипыванием рессор экипажа, но тут потянулись знакомые окраинные улочки с покосившимися от времени домами, возле которых, словно в деревне, копошились куры, разбрасывая лапами мелкий мусор.

Тишина. Покой. Какая-то оцепенелость. Совсем не то, что осталось где-то там, позади. Первое, что надо сделать, послать за Дубровинским. А пока он придет, разобраться в своих записях и прежде всего покопаться в памяти. До чего же все спрессовано! И главное и второстепенное.

Елена Павловна, хозяйка явочной квартиры, встретила ее радушно, как давнего доброго друга. Помогла умыться и потащила во двор пузатый медный самовар.

– Там, на вольном воздухе, скипячу. А за кем, говоришь, Егорушку мне спосылать?

Она овдовела два года назад – муж, сцепщик вагонов, попал нечаянно под паровоз – и души не чаяла в своем единственном сыне. Лидия Михайловна хорошо знала эту семью. Очень надежные люди. А Егорушка, хотя и подросток еще, ну просто прирожденный конспиратор. Ему – намек, и он все сделает как надо.

Дубровинский пришел на закате солнца, когда Книпович и переоделась, и попила чайку, и вскрыла второе дно у чемодана. Она сидела и разбиралась в своих кабалистических заметках.

– Лидия Михайловна! Откуда вы? Свежая, сияющая!

В простом, может быть, даже несколько простоватом лице Книпович для Дубровинского было всегда что-то особо подкупающее. И говорить с ней легко. Можно и пошутить и отвлечься в сторону, а если нужно очень всерьез – так всерьез по-настоящему.

– Это я-то свежая? – расхохоталась Лидия Михайловна. – Да я, дорогой мой Иосиф Федорович, так измотана, что на себя в зеркало поглядеть боюсь. Это вам с яркого уличного света показалось. Но все равно принимаю, чтобы не спорить нам. Да и уставать-то, правду сказать, недосуг. Вам я сейчас тоже такое поручение дам, что всякую вялость, коли завелась, как рукой снимет. Прямо со съезда я, Иосиф Федорович!

– Так я и понял! Но…

Он оглянулся. В комнате с невысоким беленым потолком, сплошь у окон заставленной домашними цветами, кроме них, не было никого. Дверь прикрыта. Из-за нее глухо доносился равномерный стук. Должно быть, хозяйка на кухне рубелем катала белье. А Егорушка носился по улице – выполнял свои сторожевые обязанности.

– Вы уже о съезде что-нибудь слышали? – спросила Книпович. – По глазам вижу: да! Но сперва большой вам привет от Крупской. А как здесь Ульяновы? Как Мария Александровна? Если бы вы знали, как Владимир Ильич по ней скучает! Не сегодня-завтра сюда должен приехать Дмитрий Ильич. Мы ведь ехали в Самару разными путями.

– Спасибо за добрые слова, Лидия Михайловна! Особенно за привет от Надежды Константиновны, с ней лично я ведь еще незнаком. Все Ульяновы, знаю, живы, здоровы. Но не томите, Лидия Михайловна!

– Для того и позвала вас. Трудный будет рассказ. И трудная для нас всех работа. Вы-то что и от кого уже слышали? – Книпович подперла щеку рукой, озабоченно вглядываясь в Дубровинского.

– Разные слухи по Самаре ползут. Ими и пренебречь бы, – ответил Дубровинский. – Но на днях получил я из Таганрога письмо от Мошинского. Он же был делегатом! Письмо очень короткое, но ворчливое. Пишет: произошел на съезде раскол и в этом расколе больше других повинен Ленин.

– Чья бы коровка мычала, а его бы молчала! – воскликнула Книпович. – Ну не зря Владимир Ильич зачислил его в «болото» вместе с некоторыми другими!

– Как – в болото? – не понял Дубровинский.

– А так! Вертелись эти голубчики то туда, то сюда. Вроде бы центр, беспристрастность, а на деле «болото». Обопрись на них – и сам в трясину провалишься. Правду сказать, поддерживал Мошинский и правильные позиции. Ленину даже приходилось от бундовцев его защищать. А как дошло до самой острой борьбы, он к мартовцам переметнулся.

– Значит, на съезде действительно произошел раскол? – с волнением спросил Дубровинский.

– Раскол! Раскол! – повторила Книпович. – Да, конечно. Я не сильна в этимологии. Для меня это слово звучит скорее как «откол». Хотя, в общем, что в лоб, что по лбу! Словом, наше, искровское, направление оказалось в большинстве, а от него, нет, все-таки откололись – именно откололись – мартовцы.

– И опять я не понимаю, Лидия Михайловна! Что значит, «мартовцы»? – проговорил Дубровинский, потирая лоб. – Ведь Мартов – тоже один из редакторов «Искры». Он всегда писал очень хорошие статьи.

– Друг мой! Это я виновата. Не могу говорить по порядку. Все еще кипят во мне съездовские страсти. А вы здесь, на месте, конечно, живете совсем другими представлениями. Буду стараться не забегать вперед.

– Нет, забегите, Лидия Михайловна! Хотя бы только в одном забегите! – Дубровинский поддался ее возбужденному настроению. – Есть у нас все же после съезда единая партия? Или их стало две? Или вообще нет никакой партии, снова только кружковщина и кто во что горазд?

– Есть у нас партия! – торжественно сказала Книпович. – Та самая, которая была провозглашена пять лет назад. И теперь она приняла свою программу, Устав, ряд важнейших резолюций. Съезд дает нашим местным организациям прямые указания к действию.

– Тогда почему же раскол? Кто они такие – отколовшиеся? Чего они хотят? И как же: откололись – и остались в партии? Ведь эти понятия взаимно исключаются одно другим!

Нет, никак не получался у Книпович спокойный и последовательный рассказ. То срывалась сама она, то сбивал ее своими нетерпеливыми вопросами Дубровинский.

– Есть и такие, Иосиф Федорович, что совсем отделились, это бундовцы. Им хотелось иметь государство в государстве, быть едиными представителями еврейского пролетариата. Вы только вообразите! Трое активных, сознательных рабочих на одном заводе: русский, татарин и еврей. Готовится забастовка. Русский и татарин советуются с комитетом РСДРП, еврей – с бундовской организацией!

– Чистейшей воды сионизм! Бундовцы и всегда-то твердили, что автономия их не устраивает. Им нужна, видите ли, федерация.

– А на съезде они этот вопрос поставили ребром: или – или. Никто, конечно, их требований не поддержал, и они ушли. Вполне официально. Съезд мог только выразить свое сожаление. Ведь этим нанесен тягчайший ущерб делу объединения всех революционных сил. Бундовцы и откололись и не остались – поначалу-то они признавали общепартийную программу, принятую всем съездом. Но оказались и другие, тоже признавшие общепартийную программу, а потом все время яростно боровшиеся против самого главного, чего добивался на съезде Владимир Ильич. Они остались в партии, потому что надеются взять верх. Их меньше, нас больше. Мы, твердые искровцы, знаем: у нас во главе Ленин. А у них – я даже и не представляю, кто со временем выйдет вперед. Может быть, Мартов, может быть, Троцкий. Сейчас, похоже, Мартов.

За окнами постепенно сгущались сумерки. Тихая улочка совсем замерла. Егорушка, собрав еще нескольких мальчишек, расчертил на пыльной дороге «классики». Ребята увлеченно прыгали на одной ножке, выбивая глиняный черепок из одной клетки в другую.

Дубровинский сидел, стиснув виски ладонями. Рассказ Книпович отозвался у него в душе острой болью. Да как же это можно: раскалывать партию на две противоборствующие силы, когда перед нею жестокий и неумолимый противник – самодержавие, капитал, – жаждущий именно этого! И конечно же рабочие массы теперь частью пойдут за большинством партии, частью за меньшинством, как идут, например, за зубатовцами. В чем же все-таки глубинная причина раскола? Он поднял помрачневший взгляд на Книпович.

– Вы ждете ответа: чего же хотят мартовцы, если они полностью признали общепартийную программу, разработанную Владимиром Ильичем? Мне трудно сказать. Это слепота, непонимание или хуже – искренняя убежденность. Но ведь тогда… – Книпович непроизвольно повторила жест Дубровинского, стиснула ладонями виски. – Словом, резкая разница во взглядах, Иосиф Федорович, определилась, когда мы стали обсуждать Устав. Программа партии, понятно, это программа ее борьбы, ее и далекие и первоочередные цели. И тут бывали временами злые споры, но в целом она не вызвала сомнений. Газета «Искра», брошюра Ленина «Что делать?» людей хорошо подготовили. Но что же такое сама партия? Из кого она состоит? Устав – не двухпудовый трактат, где в море слов можно утопить самую главную мысль. Здесь иногда требуется всего лишь одна или две фразы, но настолько чеканных, что превратно их истолковать было бы уже никак невозможно. И я просто диву даюсь, как Владимиру Ильичу удалось это сделать, – Книпович взяла со стола свои заметки. – Вот параграф первый: «Членом РСДРП считается всякий, принимающий ее программу, поддерживающий партию материальными средствами и оказывающий ей регулярное личное содействие под руководством одной из ее организаций». Вам хотелось бы изменить эту формулировку?

Дубровинский задумался. Несколько раз, чуть не по слогам, вполголоса повторил то, что прочитала Книпович. Спросил с недоумением:

– Неужели так сформулировал Владимир Ильич? Вы прочитали точно? Понимаете, как-то расплывчато…

– Ну так предлагайте другое! Я ведь об этом вас и просила. Что именно здесь вы находите неверным?

Опять наступило молчание. Дубровинский поглаживал усы. Не разводя пальцы, как обычно, на обе стороны, а поглаживая поочередно, то правый, то левый ус.

– Что же вы? – нетерпеливо спросила Книпович.

– Не могу сразу ответить, – с запинкой проговорил Дубровинский. – Первая мысль у меня была: это не Владимир Ильич. Он же всегда в своих статьях так предельно ясен. Но если вы утверждаете… Ну… Тогда, вероятно, были основания для споров… Членов партии я здесь еще вижу, а самой партии, состоящей из таких членов партии, простите… как-то нет… Надо бы Владимиру Ильичу с его особенным слогом, пожалуй…

– Что – «надо бы»? Споры были жаркие, злые, но формулировка все-таки принята съездом!

Дубровинский молча смотрел в сторону. Поглаживал усы.

– Тогда вам, может быть, лучше нравится это? – с иронией спросила Книпович: – «Членом партии считается всякий, признающий ее программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций».

В дверь постучала Елена Павловна, спросила, не закрыть ли ставни. Темнеет. Можно будет свет зажечь. А Егорушка на улице поиграет. Книпович поднялась, чтобы переставить с подоконника лампу на стол. Встал и Дубровинский.

– Вы знаете, насколько я всегда откровенен с вами, Лидия Михайловна, – проговорил он, немного нервными движениями рук оправляя рубашку под тугим ремешком. – И кажется, во мнениях мы с вами тоже никогда не расходились. Буду честен: мне действительно больше нравится вторая формулировка. Тут есть определенность, сжатость, сила. И в самих словах и в той мысли, что стоит за этими словами. Чувствуется четкая организованность, дисциплина. Я, право, не понимаю, отчего бы…

Держа в одной руке ламповое стекло и коробок со спичками, а другой изловчаясь спичкой чиркнуть по нему, Книпович горько расхохоталась.

– …отчего бы Владимиру Ильичу не согласиться с такой формулировкой? – быстро добавила она. – Дорогой друг, теперь вы простите меня! Я ввела вас во искушение. Именно эта формулировка была предложена Лениным и отвергнута съездом.

– Как?! – только и смог вымолвить Дубровинский.

– Да, вот так. И мне отрадно знать, что ваша постоянная деликатность по отношению ко мне и убежденность в правильности того, что делает Владимир Ильич, не помешали вам оценить эту маленькую провокацию по существу.

– Жестокая проверка.

– Ну, не сердитесь! Долго, даже в шутку, я все равно не смогла бы вас мистифицировать.

– Да, здесь не до шуток.

Засветился ровный желтенький огонек лампы. Книпович в раздражении швырнула спичечный коробок так, что тот скользнул по столу и упал на пол.

– Инциденты и инцидентики, конечно, были и до этого, – сказала она, – народ собрался шумный, боевой. Все взвинчены опасными переездами через границу, мотаниями по разным странам и городам. Ведь начинали в Брюсселе, а закончили в Лондоне. И обстановка работы весьма своеобразная. Торжественное открытие съезда. Волнующая речь Плеханова. И все это в пыльном складе, воняющем шерстью, старым тряпьем и с адовыми полчищами блох. За каждым делегатом по пятам, как комнатные собачки за хозяйками, ходят полицейские или переодетые сыщики. Думалось поначалу, вот это все и сказывается на настроениях. Дерганье какое-то. Владимир Ильич нас, искровцев, еще в Женеве собирал и предупреждал, что некоторых принципиальных разногласий нам все равно не миновать. Предвестники этого появились уже на выборах бюро по руководству съездом. Ленин предложил избрать три человека, Мартов – девять. Владимир Ильич боролся за деловитость, дисциплину, а Мартову нужна была показная щедрость во всем. Программу приняли искровскую, я говорила, а сколько было баталий! Троцкий вился ужом, восставая против включения пункта о диктатуре пролетариата. «Экономистам» хотелось все свести к стихийности рабочего движения – партия лишь на подхвате. Кое-кто начисто отвергал крестьянство как революционную силу. Поляки и бундовцы запутывали вопрос о праве наций на самоопределение. Но обошлось. Владимир Ильич здесь вышел полным победителем. Вы бы видели его в деле! Какая неотразимая логика! А Мартов изнемогал от желания взять крупный реванш. Делегаты уже хорошо понимали: Плеханов – генерал, а бои, самые тяжелые бои ведет Ленин. Мартов же – совсем не главная фигура съезда. Вот он тогда в противовес внесенному Лениным проекту Устава и предложил свой в нем параграф первый…

– Так что это было – просто личным выпадом или особой, мартовской, теорией? – не выдержал Дубровинский. Он зримо представлял себя участником съезда, и ему хотелось вырваться на трибуну и бросить в бурлящий страстями зал спокойные (иначе говорить он не умел), спокойные, но убеждающие слова в поддержку Ленина.

– Ужаснее всего бывает, когда неверная теория соединяется еще и с личной неприязнью, – ответила Книпович, тоже вся во власти своих переживаний на съезде. – А Мартов ведь красноречив. У него было много не менее красноречивых союзников. И совсем не красноречивых, но готовых голосовать вместе с ним, если Мартову нужно было нанести удар нам, твердым искровцам. Боюсь оказаться недоброй вещуньей, Иосиф Федорович, но в этом долгом и остром споре Мартов показал, что никогда уже не станет, как был, нашим единомышленником. Он жаждет иметь в России какую-то другую партию. Совсем не ту, за которую борется Владимир Ильич. А называть ее тем не менее хочет тоже социал-демократической и рабочей партией.

– Открыть двери в партию всем, без всяких обязательств перед нею, без твердой партийной дисциплины, – угрюмо проговорил Дубровинский. – Какие пустые слова: «оказывающий ей регулярное личное содействие под руководством…» Значит, чтобы стать членом партии, не надо даже входить в партийную организацию. Достаточно оказывать партии «регулярное содействие». А что такое «регулярное»? И что такое «содействие»? Кто определит степень «содействия», если член партии не входит ни в какую партийную организацию? Всяк сам себе?

– У сторонников Мартова прорывалось желание во всем подражать западноевропейским социал-демократам. Сидеть в пивных, потягивать сей сладостный напиток и в полный голос беззаботно болтать о том, что хорошо бы добиться для рабочих поблажек от предпринимателей. А наши отечественные сипягины и плеве между тем будут преспокойненько ловить и сажать в тюрьмы таких, мартовских, социал-демократов.

– Мартовских-то социал-демократов, может быть, и оставят на свободе, – с прежней угрюмостью в голосе сказал Дубровинский. – А боевой, революционной партии пролетариата, какая видится всем нам, жить не дадут. Задушат. Если бы на Зубатова не обрушилась немилость царская, вижу, с какой радостью он приложил бы к этому свою ласковую и беспощадную руку. Ну, а уж членом «мартовской» партии, пожалуй, объявил бы и себя. Подумать только, как будет ликовать наше правительство, когда узнает все подробности о съезде!

– Их решено опубликовать – все резолюции и протоколы, – заявила Книпович. – Нам нет нужды таиться! Наша партия не заговорщики. Она борется с самодержавием в открытую. Конспирация необходима лишь для того, чтобы не погибали наши люди в тюрьмах и ссылках. Все будет опубликовано, как только делегаты съезда окажутся на местах и в полной безопасности.

– А сейчас?

– Сейчас мы должны вести пропаганду только устно. Объездить как можно больше городов, как можно больше провести встреч, митингов, собраний. Съезд состоялся! Вот что главное! – Она энергично взмахнула рукой. – Съезд принял программу, организационный Устав и еще ряд важных резолюций. Об этом надо рассказывать честно, правдиво, зная, что мартовцы тоже не будут терять времени. И, кстати, я не уверена, что они даже по-своему станут рассказывать честно.

Лампа немного коптила. Дубровинский привернул фитиль. В комнате пахло теплым керосином. От этого давящего запаха постукивало в висках. Книпович устало поправляла прическу, заводила за уши выбившиеся пряди уже седеющих волос.

– Мы все привыкли читать «Искру», – проговорил Дубровинский. – Она и теперь, после съезда, будет направлять нашу работу?

– Да. Ее политическая линия одобрена, и газета объявлена центральным органом партии. Больше того, в состав редакции избраны Плеханов, Ленин… Но я не могу остановиться… и Мартов…

– Мартов? После всего этого!

– А что было делать, Иосиф Федорович? Выборы в редакцию «Искры», в Центральный Комитет и Совет партии походили бог весть на что. Кричали. Перебивали друг друга. Вскакивали с мест. Свистели, шикали, бешено аплодировали. Выступали с заявлениями и тут же отказывались от них. Даже великолепный, остроумный Плеханов терялся. В старой редакции «Искры» было шесть человек, но – знают же все – Аксельрод, Засулич и Старовер совсем не работали. Еще в начале съезда Владимир Ильич условился с Мартовым, что в новой редакции достаточно троих, действительно работающих. А когда дело дошло до выборов, Мартов от слов своих отрекся. Понял, что в редакции он окажется один против двоих. И потребовал сохранить прежнюю шестерку. Тогда-то, наоборот, их будет четверо против двоих! Иосиф Федорович, это было жалкое зрелище, когда он выступал! А ему еще подыгрывал Троцкий. Но выборы все же состоялись. Выбрали не «шестерку», а «тройку». И знаете что? Мартов тогда выкинул новую штучку – отказался! Гадко, оскорбительно отказался. Заявил, что вся партийная власть теперь передается Плеханову и Ленину, а он не желает состоять при них в качестве «третьего». – Книпович перевела дыхание. – Вы можете быть удовлетворены, Иосиф Федорович, Мартова в редакцию «Искры» выбрали, но Мартова в редакции нет.

– Я удовлетворен!

– Ах, если бы на этом все и кончилось! Но предстояли ведь еще выборы Центрального Комитета и пятого члена Совета партии. Мартов с Троцким и тут постарались внести сумятицу и нервозность. Правда, их союзников, бундовцев и двух «экономистов», на съезде уже не было. Мартовцы оказались в меньшинстве. И результаты выборов хороши, избраны именно те, кому доверяет наше большинство. Но и на этом все не закончилось!

– Что же было еще?! – Дубровинский опять помрачнел.

– Что еще будет – вот вопрос! А было… Тоже порой и кричали и спорили. И разделялись голоса, когда принимали резолюции. О них в подробностях я вам потом расскажу. Существенно то, что съезд состоялся, заключительную речь Плеханов произнес под общие аплодисменты, а борьба с мартовцами будет продолжаться. И мне кажется, неизвестно, сколь долго и с какой жестокой степенью обострения. Мартов публично, в полный голос заявил: «Все решения законны. Меньшинство подчиняется всем постановлениям съезда». Это было там. И на словах. А что будет здесь? И на деле?

Дубровинский задумчиво тер лоб рукой. Слабый свет лампы бросал серые тени от руки на его впалые щеки.

– Ужасно! – вполголоса пробормотал он. – Ужасно, что не нашлось пути к общему согласию. Может быть, следовало поспорить лишний день, разобраться поглубже во всех противоречиях?

– Нет. Каждый дополнительный день только усугублял бы противоречия, – возразила Книпович. – Мартов закусил удила, Владимир Ильич одно время был до того потрясен его поведением, что просто заболел. Решил и сам отказаться во имя общего согласия – не входить в состав редакции. Нам пришлось уговаривать его. Он не выступил с таким заявлением. Но пойди Владимир Ильич на этот шаг, Мартов-то немедленно взял бы свои слова обратно! И «Искра» – целиком в его руках. Он тотчас же ввел бы туда прежнюю группу редакторов. А одного Плеханова они вчетвером как-нибудь смяли бы.

– Выйти Ленину из редакции? Что вы, Лидия Михайловна! Этого у меня и в уме не было! Возможен другой вариант…

– А какой же другой, если не отдавать руководство партии меньшинству? – перебила Книпович. – Ведь сразу же по окончании съезда Владимир Ильич вместе с Плехановым предложили Мартову вернуться в редакцию. Да, да, со всей его свитой! Черт с ними! Даже на это пошли! Поставили только единственное условие, чтобы в Совет партии от «Искры» из числа двух ее представителей хотя бы один обязательно принадлежал к большинству. Так Мартов и на это не согласился. Ему хотелось полностью захватить в свои руки и Совет партии!

– Ужасно! Ужасно! – повторял Дубровинский. – Это хуже, чем открытый разрыв с партией. Но вы ничего не сказали, Лидия Михайловна, о Центральном Комитете и Совете партии.

– Центральный Комитет – это строго конспиративно. В отличие от «Искры» ему ведь придется работать главным образом в России, под бдительным оком полиции. Поэтому из числа трех товарищей, избранных в его состав, названа была только одна фамилия. Того, кто находился уже за границей. Это Глебов. – Книпович улыбнулась доверительно. – А для нас с вами – Носков. О нем я вам раньше рассказывала. Он, как и вы, занимался транспортом «Искры», только через другую границу. Второй член Центрального Комитета – Кржижановский. Его вы хорошо знаете. И с вами я говорю уже по его поручению, считая вас теперь агентом ЦК…

Книпович протянула руку. Дубровинский без слов крепко пожал.

– Третий – Ленгник. Членам ЦК партийное большинство вполне доверяет, – продолжала Лидия Михайловна. – Это были наши кандидатуры. А о Совете партии… Он безусловно останется за границей. Его основная задача: согласовывать и объединять деятельность ЦК и редакции центрального органа. Восстанавливать их состав, если он полностью выбывает. Понимаете, аресты и другие причины… В него входят по два представителя от ЦК и от «Искры». А пятый, тот, что избран на съезде, – Плеханов. Теперь вам ясно, почему Мартов не принял предложения Ленина?

– Больше чем ясно!

– Следовательно?

– Надо ездить, ездить, рассказывать правду! – Глаза Дубровинского горели живым огоньком. – Если я гожусь, если мне будет доверено, я готов поехать куда только потребуется.

– Доверено, Иосиф Федорович. Это как раз мне и поручено передать вам. Напоминаю: в вашем будущем рассказе о съезде может называться только одна фамилия из числа избранных членов ЦК – фамилия Глебова. Сам съезд – для всех – состоялся в Париже. Дата не имеет значения… Конспирация!

– А если мартовцы, побывав где-либо раньше меня, уже все расконспирируют?

– Тогда это чистое предательство! Все делегаты связаны словом рассказывать одинаково. Разве что – провокаторы? Товарищи из Московского Комитета приводили потрясающие факты зубатовской хватки. Называли даже несколько имен подлецов, причастных к провалу «Рабочего союза». Но, кажется, к нам на съезд провокаторы никак не могли проникнуть.