Текст книги "А ты гори, звезда"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 63 страниц)

– Константин любил повторять хорошую поговорку: «Все за одного и один за всех!» Лучших слов не сыскать. Ими я и закончу свою речь, если вы все с этими словами согласны.

Он сел. А все шумно закричали: «Согласны! Согласны! Правильно! Браво, Ося!» Выпили еще. И потом принялись за сливочное желе с мелко рубленным ананасом – коронное сладкое блюдо тети Саши. Иосиф поглядывал на Любовь Леонтьевну.

– Я вот замечаю, что у мамы появилось много седых волос, – сказал он. – Некоторые считают: седина – это старость. Но какая же старость у мамы? Седина ей просто к лицу.

– Все-таки седина – это уже старость, – откликнулась Любовь Леонтьевна. – И горе, тревоги, заботы материнские. Мужчинам, да еще молодым, такое трудно понять.

– Мама, прости, я тебя обидел!

– Нет, Ося, ты нисколько не обидел меня. Ты по-своему тоже прав. Но мне, поверь, приятнее сознавать, что я поседела не от старости и что я жила так, как и полагается матери: все горе, тревоги, заботы своих детей носить в своем сердце.

Александра Романовна, шутя, возмутилась:

– Но как же теперь выглядит бедная тетя, которая ничуть не поседела? Выходит, она совсем бессердечная? Да?

И выскочила из-за стола, завела граммофон, поставила какую-то бравурную пластинку. Пошла по кругу, приплясывая, приговаривая: «Вот так! Вот так!» К ней присоединилась Клавдия. Переглянувшись с Семеновой, Иосиф тоже поднялся.

– Лидия Платоновна, а мы что же? Поддержим тетю Сашу? – Вытащил Лидию на круг. – Мама, не всегда сыновья доставляют своим матерям только горе да заботы. Мне хочется, чтобы тебе сейчас, как и всем нам, было очень весело.

Выбежали на средину комнаты и Семен с Яковом, Борис. Принялись дурачиться совсем по-мальчишески. И праздничный ужин затянулся надолго…

Укладываясь спать в привычной ему комнате на привычную постель, Иосиф подумал: «За эти два с половиной года, пока я не был дома, как сильно вымахали братья. Особенно Семен. Теперь на него можно во всем положиться. И вообще, как хорошо, что дома больше ничего не надо скрывать от своих! Все тебя понимают. Вот только Григорий…»

Иосиф горько вздохнул. Еще днем Семен потихоньку сказал ему, что весной приходило письмо от Григория. Он уже офицер, в чести у начальства и рассчитывал на новое повышение, да вот Иосиф, мерзавец, ему ногу подставил. А дальше в письме были и совсем такие слова об Иосифе, что мать, читая, вся побелела.

Ну что же, в душу к Григорию теперь не войдешь, сквозь красивый мундир к сердцу его не проберешься. Стали врагами? Обидно! А больше всего обидно за мать, которая видела в нем, как и в каждом своем сыне, опору, надежду свою. Григорий, по словам Семена, закончил письмо так: «…поскольку Иосиф, связавшись с государственными преступниками, с тюрьмой, навсегда опозорил нашу семью, мне тяжело даже подписываться фамилией Дубровинский». Да, от этого поседеешь.

Припомнился разговор с Константином Минятовым в этой же комнате. Вот человек совсем другого склада! Хотя немного и суматошный, но твердо верящий в высокие цели своей борьбы. Хорошо, когда у тебя есть такие товарищи!

Сон одолевал. Братья все еще шумели, возились где-то в другой половине. Доносился оттуда и счастливый голос тети Саши. Хорошо дома? Иосиф повернулся на бок, лег щекой на раскрытую ладонь. Хорошо! Очень хорошо дома! А все-таки…

15

Потом потянулись обыкновенные дни. И к ним заново нужно было привыкнуть, как и к тому, что здесь, в Орле, за исключением, может быть, полицейского участка, куда полагалось в определенные дни являться на отметку, он снова превратился из Дубровинского просто в Иосифа.

В полицейском участке к нему относились с полнейшим равнодушием, подсовывали книгу – распишись и ступай! Первое время деревянным голосом пристав каждый раз напоминал, что в соответствии с правилами гласного надзора он, мещанин Дубровинский, не имеет права без ведома полиции выехать за пределы города Орла даже на один день, на один час, иначе неизбежен арест и заключение в тюрьму. Потом напоминать об этом не стали.

Ему хотелось съездить и в Калугу, и в Курск, и на Бежицкий завод, повстречаться с рабочими, возобновить свои связи с подпольными марксистскими кружками. Ему хотелось и в самом Орле заняться печатанием листовок, прокламаций, распространением нелегальной литературы, словом, вернуться полностью к той самой деятельности, которая и привела его в тюрьму, а теперь к ожиданию сурового приговора. Он взвешивал свои реальные возможности и сопоставлял их с грозящими последствиями за нарушение полицейских предписаний. Счет получался не в его пользу. А быть просто лишь «поднадзорным мещанином Дубровинским» тоже не мог.

И поэтому, отказавшись от попыток выезда из Орла и не решаясь в самом Орле устанавливать новые связи, чтобы не поставить их тут же под удар охранки, Иосиф опять обратился к наукам. Занялся математикой, немецким языком и чтением легальной литературы по вопросам социально-экономическим. Удавалось кое-что получать и из запрещенного. Тогда с большой осторожностью собиралась группа орловских поднадзорных. Рефераты чаще всего готовил Иосиф. Он любил это делать. И умел говорить, овладевать вниманием слушателей.

Было неловко жить заботами матери и на средства тети Саши, самому ничего не зарабатывая. Вскоре после Нового года Иосиф подал прошение в департамент полиции: нельзя ли ему поступить на службу в какое-либо правительственное или общественное учреждение, вести счетную и письменную работу? Такое же прошение направила в департамент полиции Семенова. Лишь в середине февраля пришли ответы. Семеновой было категорически отказано в поступлении на работу, а Дубровинскому туманно разъяснялось, что это передается на усмотрение «подлежащего» начальства. «Подлежащее» же начальство не стремилось обременять себя ответственностью, привлекая на службу неблагонадежных лиц. И практически Иосиф остался без заработка. Лишь иногда его брали на две-три недели выполнить какую-нибудь случайную работу. Семенова получала из Курска письма от Никитина. Тому повезло больше: он устроился конторщиком в железнодорожное депо.

Так однотонно прошли все зимние месяцы. Прошумела бурливыми ручейками весна. Тетя Саша пересыпала нафталином теплую одежду и уложила ее в сундуки. Галоши стояли в передней без надобности.

В эти дни Иосиф получил на почте бандероль с московскими штемпелями. Обратный адрес указан был явно фальшивый. Почерк казался знакомым, но кому именно принадлежал – вспомнить не мог. В бандероли находилась хорошо переплетенная книга очерков из истории географических открытий в Африке. Этим Иосиф никогда не интересовался. Стало быть, посылка с секретом. Он тщательно пролистал всю книгу страница за страницей и ничего не обнаружил. Прогрел горячим утюгом, испробовал химическими реактивами – опять безрезультатно. Тогда он распотрошил переплет. В корешке книги оказался заделанным отпечатанный на пишущей машинке «Манифест Российской социал-демократической рабочей партии».

Иосиф так и впился глазами в тончайшие листки бумаги.

Он читал, нетерпеливо схватывая строки, сперва даже не все подряд: «…50 лет тому назад над Европой пронеслась живительная буря революции 1848 года.

Впервые на сцену вступил – как крупная историческая сила – современный рабочий класс…

…Пробуждение классового самосознания русского пролетариата и рост стихийного рабочего движения совпали с окончательным развитием международной социал-демократии как носительницы классовой борьбы и классового идеала сознательных рабочих всего мира…

…Политическая свобода нужна русскому пролетариату, как чистый воздух нужен для здорового дыхания… нужную ему политическую свободу он может завоевать себе только сам…

…Первые шаги русского рабочего движения и русской социал-демократии не могли не быть разрозненными, в известном смысле случайными, лишенными единства и плана. Теперь настала пора объединить местные силы, кружки и организации русской социал-демократии в единую „Российскую социал-демократическую рабочую партию“. В сознании этого представители „Союзов борьбы за освобождение рабочего класса“, группы, издающей „Рабочую газету“, и „Общееврейского рабочего союза в России и Польше“ устроили съезд…»

Вот как! Иосиф взволнованно разглаживал, расправлял ладонью измятые листки. Значит, состоялся съезд, провозглашена единая партия рабочего класса. Какую силу сразу наберут социал-демократические организации на местах! Они смогут действовать теперь не раздробленно, каждая сама по себе, а по общему плану, согласованно, ведя свою великую и трудную борьбу с самодержавием. Как это все хорошо!..

Он уже спокойнее перечитал «Манифест» от начала до конца, не пропуская ни одного слова. Задумался. Да, хорошо это, бесспорно, очень все хорошо, но… Тут же десятки практических вопросов встали перед ним. И главный: а где же находится Центральный Комитет партии, несомненно избранный на съезде? Как установить с ним связь?

На «Манифесте» помета – «март 1898 года». Прошел год целый после съезда. А здесь, в Орле, об этом узнают только сейчас, вот он узнает, и то из документа, присланного неизвестно кем. Если бы Центральный Комитет оказался жизнеспособным, наверно, в течение года товарищи из Комитета сумели бы наладить связи с местами. Ведь в той же орловской организации, несмотря на полицейские разгромы и аресты, надежные люди всегда оставались. Никто здесь о съезде не знает ничего. Но, может быть, вот это и есть поиск связей? Несколько странный способ…

А вдруг это коварный ход охранного отделения? Проба – не откроются ли при этом какие-то новые, неизвестные еще охранке лица, к которым, получив «Манифест», тут же метнется Дубровинский? Как никогда, сейчас нужно быть осторожным.

Он еще раз самым внимательнейшим образом исследовал почерк на обложке бандероли. Знакомая, знакомая рука, хотя и явно заметно, что почерк старательно пытались изменить. Писала женщина… Так это же Корнатовская! Да, да, она! Постоянный его добрый гений. Иосиф сразу просветлел. И тут же снова задумался. Как известить Марию Николаевну, что «Манифест» получен? Как установить с нею связь?

Ни одного промежуточного, вполне «чистого» адреса в Москве не было. Расставаясь с Корнатовской, он впопыхах забыл условиться об этом. Послать прямо на дом письмо? Нет, нет, это может обернуться бедой для Марии Николаевны, если ее подозревают, если и за нею следят. До сих пор она удивительно ловко соблюдала конспиративность в своей работе, ни разу еще не арестовывалась. Возможно, что после стольких провалов на ней одной лишь и держатся все важнейшие связи. И вдруг каким-то непродуманным шагом открыть Марию Николаевну охранке! Нет и нет! Революционер должен уметь быстро и решительно действовать, но иногда, по обстоятельствам, и терпеливо ждать.

Вечером этого дня собрались вместе он, Семенова, Русанов, Борис Перес. Прочли «Манифест», порадовались новой ступени, на которую теперь поднялось рабочее движение. И торжественно заявили друг другу, что с этой минуты считают себя членами РСДРП.

Потом долго размышляли, гадали. Где же все-таки, в каком городе состоялся съезд? Был ли на нем представитель московского пролетариата? «Московский рабочий союз» в «Манифесте» не упоминался. Неужели стараниями Зубатова он вырублен совершенно под корень? И вообще, известно ли охранке о состоявшемся съезде?

Так и разошлись в полном неведении.

Что же касается Зубатова, он узнал об учредительном съезде РСДРП ненамного раньше Дубровинского. Узнал, для себя совершенно неожиданно, из показаний арестованного Александра Ванновского.

Зубатов негодовал, задето было его профессиональное самолюбие. Он вызывал своих подчиненных, распекал их за ослабление бдительности. Даже Медникову попенял: «Ну что же, Евстратий, в галоше, в рваной галоше сидим? Как это филеры твои подкачали? И ты сам – „правая“ моя рука?»

Медников строптиво отмахивался: «Сергей Васильевич, ты меня не замай! Что по внешнему наблюдению, извини, точно сработано. И выследили, как видишь, и выловили всех. А что эти пролетарии в Минске заседали, о чем у них в помещении был разговор и чего они там, какую партию учредили, – это ты с Сазонова спрашивай. Или с себя самого». И Медников был прав. Он заведовал только филерами, «внешним наблюдением», а секретные агенты, «внутреннее освещение», были в распоряжении ротмистра Сазонова – «левой руки» Зубатова.

Прав был Медников и в том, что почти всех участников съезда выследили и арестовали. Но честь жандармского мундира все равно страдала. Ведь арестовывались-то эти люди совершенно по другим подозрениям, а не как делегаты! Чуть не год целый понадобился, чтобы разгадать суть минской встречи девятерых «марксят»! Только теперь становится ясной и шифрованная запись в тетради Семеновой, которую она, не ведая сама, что записывает, сделала по стукам Ванновского, но не сумела вручить адресату – Корнатовской. Ах! Ах! Зубатов кипел: «но „Мамочка“-то, что же „Мамочка“? Как же она-то не смогла вовремя проникнуть своим всевидящим оком в эту эсдековскую тайну?»

Зубатов съездил к «Мамочке». Вошел сердитый, а расстался с нею весело. Он провел длинный вечер в приятнейшей беседе, еще раз убедившись в таланте этой женщины, уме, обаянии, дальновидности и самой искренней преданности престолу. А на всякого мудреца довольно простоты, как утверждает народная пословица. Есть еще и прелестнейший афоризм Козьмы Пруткова, весьма пригодный для данного случая: «Нельзя объять необъятное!» То, что «Мамочка» именно в это же время сумела сделать для разгрома екатеринославской подпольной типографии, уже ей зачтется, как любит она сама говорить, и в аду и на небесах. Прощаясь, Зубатов долго и нежно целовал «Мамочкину» руку. На этом и была поставлена точка.

К тому же Зубатов был все более одержим давней своей идеей создания рабочих организаций под эгидой полицейских властей. Все прочее у него меркло теперь перед этим. И радостно видел себя охотником, убивающим сразу двух зайцев: он, Зубатов, становится любимцем царя, утихомирив революционные страсти, и угоден рабочему люду, приняв на себя защиту его интересов.

Впрочем, была у Зубатова и еще одна страсть – это план охвата единой сетью охранных отделений всей территории Российской империи. Уж очень грубо, топорно действуют в губерниях жандармские управления. Что сумеет сделать на местах московское охранное отделение через своих «летучих» агентов, только то, по существу, и сделано как следует. Стало быть, надо по московскому образцу создать и повсюду столь надежную систему политического сыска, чтобы деятельность любых тайных организаций всегда была видна, как огурцы, взращиваемые в стеклянных оранжереях. И надо создать еще хорошую школу внутренних агентов, подобных «Мамочке», агентов-«огородников», которые внимательно следили бы за ростом и развитием таких «огурцов», при надобности и поливали бы их, и пропалывали, и вносили бы в почву нужные удобрения, а снимали урожай точно тогда, когда наступит «сезон».

Наиболее многообещающей представлялась Зубатову «оранжерея», где как бы на разных ее половинах разместились недавно возникший «Бунд» и созданная под его, зубатовским, прямым покровительством «Независимая еврейская рабочая партия». Между собой эти две партии во многом враждовали, но сходились в одном: еврейское рабочее движение заключает в себе свои особые национально-культурные интересы и потому не может раствориться в общероссийской социал-демократии. Уже на первом съезде РСДРП бундовцы оговорили себе право быть организацией самостоятельной в вопросах, касающихся еврейского пролетариата. Узнав об этом из допросов арестованных делегатов съезда, Зубатов возликовал. Сегодня Бундом заявлена автономия в одних вопросах, завтра к ним добавятся другие. Принцип «разделяй и властвуй» на этот раз осуществлялся сам собой, без всяких усилий с его стороны. Партия, которая с первых своих дней становится как бы склеенной из разнородных, «автономных» частиц, в подходящий момент очень легко может опять расколоться как раз по такой склейке. И потому Зубатов дал установки своей внутренней агентуре, сразу же вросшей в организм этих партий, действовать поощрительно во всем, что касалось внутренних несогласий между бундовцами и независимцами, с одной стороны, и РСДРП, пока она еще начисто не уничтожена, с другой стороны.

Сквозь пальцы он посмотрел и на состоявшийся в Минске первый съезд русских сионистов. Более того, кое в чем ему и решительно посодействовал.

Среди своих приверженцев второй его любимицей, после «Мамочки», стала молодая, экзальтированная Маня Вильбушевич. С той только разницей, что «Мамочка» числилась в списках наисекретнейших сотрудников охранки очень давно, имела весьма приличное жалованье, а Маня Вильбушевич, состоя в рядах независимцев, ни разу пока еще не встречалась с Зубатовым и, разумеется, не получала от него никакого вознаграждения. Это был пока лишь потенциальный агент, поскольку Вильбушевич, сама того не зная, вела среди своих как раз такую линию, которая наилучшим образом отвечала желаниям Зубатова. И она была человеком искренне, страстно убежденным, что служит высоким целям, совершенно не подозревающим того, что охранка видит в ней будущего своего сотрудника. А Зубатов не любил выпускать из рук таких людей.

И знал, что рано или поздно Маня станет его действительным агентом – влюбленность в его, зубатовские, идеи заставит ее пойти на это. Вильбушевич станет агентом охранки! Пусть даже потом, когда она поймет, что это значит, ее и постигнет жестокая душевная драма.

16

По довольно-таки сложной цепочке, через Бориса Переса и его знакомых в Москве, Иосифу удалось все же установить, что Корнатовская на свободе, по-прежнему вне подозрений охранки и именно она послала ему книгу с секретным вложением в корешке переплета. Она очень рада, что бандероль дошла по назначению, и время от времени с такой же осторожностью будет и еще посылать ему важнейшую литературу.

Действительно вскоре вслед за этим, но не по почте, а через третье лицо, совершенно Иосифу незнакомое, был передан ему сборник «Экономические этюды и статьи» Владимира Ильина. Иосиф прочел книгу и понял: Владимир Ильин – это Владимир Ульянов.

Да, да, Владимир Ульянов. Он третий год в сибирской ссылке, оторван от столицы, больших городов, библиотек, но как отлично он владеет материалом! А как глубоко знает жизнь! И не подумаешь, что это пишет человек, запрятанный самодержавием в отчаянную глушь. Вот пример, которому следовать должны все, оказавшиеся в подобном положении: ни одного потерянного часа!

И хотя Иосиф давно уже сам себе установил такое же правило, теперь ему вдруг представилось, что он просто бездельничает. Успешно освоил математику и немецкий язык, прочитал сотни книг на разнообразнейшие темы и может теперь свободно вступать в спор с любыми высокообразованными людьми, да, это так, а все же сам он, за исключением листовок и прокламаций «Рабочего союза», не написал еще ничего. Нет, должно быть, в нем задатков теоретика, исследователя. Ах, познакомиться бы лично с Владимиром Ильичем! Он из Сибири вернется лишь в феврале будущего года. Куда к тому времени судьба забросит его, Иосифа Дубровинского?

«Судьба» предстала в средине июня в образе усатого, перепеленатого кожаными ремнями жандарма.

Он появился в доме с повесткой, где предписывалось прибыть на следующий день в губернское жандармское управление. У Дубровинского екнуло сердце. На допрос? Жандарм только пожал плечами. Заставил Иосифа расписаться в книге и удалился.

Ночь для всех прошла беспокойно, хотя каждый и делал вид, что ничуть не встревожен. Иосиф подчеркнуто лег спать даже раньше обычного времени. Братья не донимали расспросами. Но крепкого сна ни у кого из них не было. А женщины – мать и тетя Саша – почти до утра что-то делали у себя, на своей половине, и можно было догадаться: готовят на всякий случай Иосифу белье и сухари, обычное «приданое» для арестанта.

Предчувствия оправдались. В жандармском управлении Дубровинскому зачитали «высочайше утвержденное» решение министерства юстиции: «Выслать на жительство под гласный надзор полиции в Вятскую губернию сроком на четыре года».

Начальник управления, жандармский полковник, медленно положил бумагу на стол и вежливо спросил Дубровинского, все ли ему понятно.

Иосиф пожал плечами. Кажется, ясно. Он ожидал тяжелого приговора. К этому еще на допросах готовил Короткий. Но все-таки в душе надеялся: а может быть, обойдется? Не обошлось. Четыре года! Теперь ему двадцать два…

– А время, проведенное в тюрьме? – спросил он, еще немного веря в какое-то дикое счастье.

– Здесь сказано вполне определенно: выслать на четыре года, – как бы извиняясь, сказал полковник. – Следовательно, тюремное заключение в этот срок не засчитывается. Ну-с, а отправлять вас будем приблизительно через месяц. Устройте спокойно все свои дела.

Дубровинский горько усмехнулся: «спокойно…». Может быть, еще «весело»? Ведь предстоит прекрасная поездка по этапу в Вятскую губернию, и только на четыре года… Бедная мама! Уж лучше бы его отправили сразу, сегодня же. А то ведь целый месяц ей придется все провожать и провожать…

– Известно, где именно я буду поселен в Вятской губернии?

– Достоверно не знаю, это – дело местных властей, – сказал с прежней любезностью полковник. – Но предположительно, конечно, в один из наиболее удаленных от губернского города уездов. Так что собирайтесь в путь исходя из таких соображений.

– Могу я узнать, кто еще высылается в те же места? Кто будет моими попутчиками?

Полковник посмотрел в бумагу.

– Касательно всей вашей группы сообщить не могу, она ведь ныне разбросана по разным городам. Но отсюда высылается также Семенова Лидия Платоновна. На три года всего. Могу при этом присовокупить, – он понимающе скосил глаза на Дубровинского, – как мне известно, из Курска будет к вашей партии присоединен еще Никитин Алексей Яковлевич. Компания, как видите, для вас достаточно приятная. Не могу не отметить весьма гуманного отношения со стороны министра юстиции господина Муравьева.

Месяц, отведенный на сборы в дорогу, пролетел с невероятной быстротой. И не только потому, что слишком сложны оказались сборы, хотя, разумеется, и подготовить все нужное было не просто, никто не мог с полной уверенностью отделить очень нужное от совершенно излишнего – просто житейского опыта для этого не хватало. Приходилось считаться и с тем, что ссыльных где-то повезут по железной дороге или на пароходе, а где-то, быть может, погонят и пешком. Показались особенно короткими эти недели главным образом потому, что Иосиф был озабочен установлением надежных связей с Москвой, чтобы не жить потом в глухих вятских лесах – может ведь и так получиться – отрешенным от всего мира узником.

И это ему удалось. Он получил два вернейших адреса, пользуясь которыми можно было бы бестревожно поддерживать постоянную переписку с Корнатовской, а через нее и с Серебряковой.

Уезжали на восходе солнца.

Всю ночь над городом бушевала гроза и хлестал отчаянный ливень. Улицы вымыло начисто. От заборов и деревянных крыш под первыми лучами солнца струились легкие испарения. На тротуарах лежали сбитые ливнем крупные тополевые листья.

Приказано было явиться прямо на вокзал за два часа до прихода поезда.

Любовь Леонтьевна еще с вечера заказала подводу. Договорились попутно заехать к Семеновой, на одну телегу взять и ее вещи. Их набралось на двоих изрядно. Едут ведь на долгое жительство. Надо взять запас белья, обуви, одежду на осень и зимнюю. Надо и постель взять с собой. Да на первый случай и сухарей, чаю, сахару, копченой колбасы. Обо всем заботились, хлопотали женщины. Иосиф к этому относился равнодушно. Иногда возражал: «Да куда мне столько? На все четыре года все равно не напасешься. Как с такими тяжелыми вещами буду я управляться?»

– Ничего, ничего, Ося, – уговаривала тетя Саша. – До вагона тебя мы проводим, а там друг дружку будете выручать. Не в цепях тебя поведут, слава богу!

На ступенях вокзального здания поджидал конвойный жандарм. Он должен был сопровождать высылаемых до Казани, где формировался этап.

Конвойный широко позевывал, прикрывая ладонью рот. Не выспался. Да и гульнул в компании накануне как следует, отпраздновал ильин день, а теперь смертельно трещала голова.

– Эка, набралось провожающих! Как на кладбище, – ухмыльнулся он.

За подводой пришли все Дубровинские и Пересы. Теперь они снимали с телеги поклажу. Жандарм величественно поглядывал сверху, крутил усы.

– Музыкантов чего же не пригласили? – прикрикнул он с издевкой.

Иосифа так и обожгло. «Ну уж нет, – мелькнула мысль, – глумиться над нами я тебе не позволю».

– Музыкантов, господин жандарм, пригласим, когда вас провожать будем, – сказал он, артистично копируя усмешку конвойного.

Он этим ответом мог бы нажить себе большие неприятности в долгом пути до Казани, если бы у жандарма не так сильно трещала голова и ощущение собственного всемогущества не перевело слова Дубровинского на иной, приятный для него лад. Жандарм крякнул, разгладил усы.

– Недурственно!

И пошел впереди всех, указывая, где им стоять на платформе в ожидании прибытия поезда.

Пересы и Дубровинские разбились на две группы, всяк возле своего.

А разговор не вязался. Все самое нужное давно уже было переговорено. Тетя Саша вздыхала, платочком смахивала невольные слезинки. Братья Иосифа затеяли борьбу между собой. Иногда они становились на рельсы, балансируя распахнутыми руками, пробегали несколько десятков шагов и возвращались. Любовь Леонтьевна, совсем осунувшаяся – ночь она провела не сомкнув глаз, – стояла, не отрывая взгляда от сына. Молчала либо вполголоса повторяла одно:

– Ося, наверно, больше мы с тобой уже не увидимся. Четыре года – это так долго. Я не доживу. Береги себя, мой дорогой!

Иосиф брал ее холодные пальцы в свою ладонь, поглаживал.

– Мама, вы не подсчитывайте дни, не впускайте в душу тоску. Четыре года пройдут – не заметим. А беречь себя я буду, конечно, буду беречь. Жизнь в ссылке – это все-таки не в тюрьме.

– Да, но и не в родном доме.

В разговор вступила тетя Саша.

– Пиши нам чаще, Ося. Пиши, что тебе надо будет прислать в эту проклятую каторгу. Кроме книг, я уж знаю.

– Напишу, все напишу. Но я тоже знаю: вы начнете мне посылать… А не надо. Ничего не надо, тетя Саша, совсем. Только действительно книги одни. Ну, это все мне Семен с Яковом сделают.

– А! «Семен с Яковом»! Будто тетя Саша такая уж дура? Я бы все эти книги пожгла – до чего они доводят, да ладно, пиши, какую надо, – из-под земли достану. И от других посылок тоже не отказывайся. Не знаю, чего мы с Любой положим в них, а уж сердце свое обязательно положим. И еще, – добавила таинственно, – если вторую сверху пуговицу на воротнике рубашки пришью не как все остальные, ты знай: в посылке такое, что, кроме тебя, никому видеть нельзя. А где оно будет, такое, сам уже найди, догадайся.

Часто-часто прозвонил колокол, и потом, отдельно, еще ударил два раза. Это означало, что с соседней станции, с южного направления, вышел поезд. Тот самый, которого ожидали.

Любовь Леонтьевна невольно поднесла руку ко лбу, перекрестилась. Тетя Саша бросилась к вещам, неизвестно зачем передвинула сундучок с места на место.

Теперь и совсем было не до разговоров. Все стояли и смотрели в одну точку, откуда должен появиться пассажирский состав.

Солнце поднималось все выше, слепило, играло золотыми зайчиками на головках накатанных рельсов. Тяжелый мазутный запах стлался над платформой.

И вот вдали показался дымок. Он последовательно превратился в черный комочек, беспрестанно растущий по величине, затем в пошатывающуюся на рельсах из стороны в сторону черную грохочущую машину, в длинную вереницу зеленых, желтых и синих вагонов.

Заскрипели тормоза, лязгнули буфера, и поезд остановился.

Жандарм не рассчитал: арестантский вагон, прицепленный сразу за паровозом, впереди багажного и почтового, оказался далеко. По расписанию поезду было положено стоять сорок минут, но жандарм почему-то вдруг заторопился, ругнул машиниста и приказал взять вещи, быстрее бежать к голове поезда.

– И чего этот вагон туда прицепили? – с досадой сказала тетя Саша, подхватывая узел с постелью. – Не могли поставить рядом, хотя бы вот с этим вагоном второго класса!

– Арестантские ставят всегда самыми первыми, – объяснил всезнающий Яков, вдвоем с братом поднимая перевязанный веревками сундучок. – Если крушение, разобьет – так не жалко.

– Типун тебе на язык! – крикнула тетя Саша.

Из окна арестантского вагона, сквозь продольные прутья решетки, тянулась рука. Маячило знакомое лицо.

– Алексей Яковлевич! – узнал Иосиф.

И на душе у него стало как-то светлее от сознания, что ехать неведомо докуда придется все-таки вместе, втроем.

Семенова метнулась к протянутой руке. Жандарм грубо толкнул ее в плечо.

– Куды? Назвалась груздем – полезай в кузов! Дорогой намилуешься сколько хочешь.

Из вагона на платформу спустился полицейский офицер. Взял у жандарма сопроводительные документы, неторопливо, внимательно прочитал.

– Так-с, политические…

Оглядел новых своих «пассажиров», изобразил на лице иронически-приветливую улыбку.

– Что ж, милости просим, господа! И не обессудьте, что, кроме Никитина, принятого мною в Курске, все остальные спутники ваши до Казани из уголовников. От самого Ростова-на-Дону заскребаем. В вагоне тесновато, но устраивайтесь как сумеете.

Провожающим он не позволил подняться. Семен с Яковом побросали вещи в тамбур. Пересы сделали то же самое. Дорогой разберутся. А жандарм все торопил, подталкивая в спину то одного, то другого.

Короткие рукопожатия. Еще раз обнялись, поцеловались.

– Не грусти, мама! Скоро мы снова увидимся, – успел сказать Иосиф с подножки вагона.

И через минуту показался в окне, располосованном железной решеткой, рядом с Никитиным и Семеновой.

Тетя Саша пыталась снизу кричать: «Ося! Ося! Ты послушай меня!» И подавала какие-то самые важные советы. Иосиф слушал ее невнимательно. Он глядел на мать, совершенно окаменевшую, с маленьким белым платочком, зажатым в зубах, чтобы не разрыдаться. Дали второй звонок. И третий. Мать стояла все такая же совсем неподвижная, будто памятник.

Заверещал кондукторский свисток. Басовито гуднул паровоз. Пробежал буферный переклик по всему составу. И вокзальное здание стало медленно уползать назад. За ним – водогрейка, пакгауз…

Никитин тормошил Иосифа, о чем-то расспрашивал. Иосиф ему отвечал. Иногда по существу, а чаще совсем невпопад. Ему все время виделась мать, поседевшая, с закушенным в зубах платочком.

– Дубровинский! – услышал он голос конвойного жандарма. – А ну сюда!

Орел и дом родной отошли в туманную даль. Недолгий возврат в детство и юность окончился. Теперь он навсегда уже не Ося, и не Иосиф, а только – Дубровинский. Он политический ссыльный, на четыре года лишенный права хотя бы шаг один сделать свободно, без разрешения «подлежащего» начальства. Живи где укажут, работай где позволят. Но думать можешь, впрочем, обо всем, о чем тебе захочется, потому что мысли крамольные хотя тоже запрещены, но проникнуть в них «подлежащему» начальству, увы, никак невозможно. И еще совершенно свободно можешь ты умереть. Это ни в какой степени не возбраняется.