Текст книги "А ты гори, звезда"

Автор книги: Сергей Сартаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 63 страниц)

Фон Валь издевательски громко вздохнул. Зубатов еще возвысил голос:

– Побольше веры в массу, господа, она не выдаст! Будем ее прикармливать, и она наша. Гоняясь за революцией, мы массу жмем так, что у нее горб трещит. Но горб трещит уже и у нас. То, что произошло девятнадцатого февраля в Москве у памятника царю-освободителю, да будет вечна слава его, доказывает, как послушен и управляем русский народ, исполненный веры в силу и справедливость самодержавной власти. Неловко мне напоминать, но очевидно же для всех, с какой охотой и с какими светлыми надеждами повсеместно вступают рабочие в открытые, законные общества взаимного вспомоществования. – Он весь устремился к Сипягину. – Дмитрий Сергеевич! Это стало осуществимым только благодаря вашей поддержке. Но можно – обстановка созрела вполне – пойти и еще дальше. Полиции совершенно стать в стороне и вмешиваться в рабочие дела только в случае прямой уголовщины и проявления враждебной политики. Скажу еще резче: смотреть сквозь пальцы даже на забастовки, раз в них нет ни уголовщины, ни явной политики. Вы спросите: кто же тогда, если уж и не полиция? Институт инспекторов, учреждаемый верховной самодержавной властью, только ей подчиняющийся и ею вдохновляемый в своих действиях! Если бы эта моя мысль вами, Дмитрий Сергеевич, была принята благосклонно, я убежден, было бы сделано много добра – и без какой-либо принципиальной политической уступки! – а революции нанесен такой удар, какого не в силах сделать самые жестокие репрессии.

Он замолчал. Воцарилась звенящая тишина. Только скрипело перо, которым министр подписывал бумаги.

– Надо понимать, что Зубатов после осуществления всех предлагаемых им реформ примет на себя почетные обязанности председателя общества покровительства домашним животным. Охранному отделению делать будет нечего, – подперев жирные щеки ладонями, самодовольно проговорил фон Валь.

И бросил беглый взгляд на Сипягина. Тот спокойно поскрипывал пером.

– Если моя скромная работа в нынешней роли заслуживает какого-либо признания, я попрошу тогда дать мне возможность значительно расширить летучий отряд филеров, – невозмутимо отозвался Зубатов. – Привлечение рабочих масс на сторону правительства еще не означает, что революционные идеи и их проповедники тут же иссякнут полностью. С ними придется продолжать долгую борьбу. Но тогда – с несомненной уверенностью в полной победе.

Сипягин отложил перо в сторону. Потеребил пальцами седеющие бакенбарды. Заговорил очень сухо:

– Благодарю, господа! И резюмирую. В новых предложениях Сергея Васильевича есть много привлекательного, как и в любых мечтаниях и фантазиях. К этому больше пока ничего не добавлю. Устав рабочих общества утвержден, всемерно поощряйте их деятельность. Штаты охранных отделений нужно увеличить, революционная зараза продолжает расползаться, факт несомненный. Сергею Эрастовичу следует быть поэнергичнее. И при надобности, не стесняясь, применять силу и силу. Евангельский завет «Ударившему тебя в правую щеку подставь левую» со скорбью приходится читать иначе: «Ударившего тебя в правую щеку бей без жалости по обеим щекам». Ну, а виселицы… – Он помедлил. – Думаю, здесь нет предмета для спора.

Это все можно было понять уже как завершение общего разговора. Зубатов приготовился встать и попросить позволения удалиться. Но, заметив его движение, Сипягин сделал знак рукой. Ему и всем остальным.

– Сергей Васильевич, вот передо мной весьма нелестное заключение Пирамидова относительно поведения некоего Гапона. Поскольку Гапон – лицо духовное, все бы это, естественно, следовало направить в синод обер-прокурору Победоносцеву, однако здесь есть ссылка на существующие якобы между Гапоном и вами связи. Что вы можете сказать?

– Только одно, Дмитрий Сергеевич: Гапон действительно мой человек. Очень талантливый, очень полезный, а в будущем – чрезвычайно обещающий. Могу лишь удивляться Пирамидову, почему он прежде не спросил меня. Зная же…

– Довольно, – сказал Сипягин. И крест-накрест перечеркнул бумагу. – Даже волос не упадет с его головы.

Еще несколько раз поставил свою подпись.

– Сергей Эрастович, а этот вопрос, пожалуй, к вам. Вот на препроводительной вятского губернатора вы пишете: «На благоусмотрение его высокопревосходительства». Но ваше-то мнение, ваше? Речь идет о Дубровинском, высланном в город Яранск под гласный надзор. Мне это имя попадается уже не первый раз.

– Простите, Дмитрий Сергеевич, – виновато сказал Зволянский, – но этот Дубровинский, мягко говоря, забросал вятского губернатора жалобами и прошениями по самым различным поводам, а губернатор, в свою очередь, забрасывает ими нас. И поскольку в данном случае губернатор не внес никаких рекомендаций…

– Их должен внести лично министр? – сердито спросил Сипягин. – А ваше мнение?

– Это уже повторное прошение Дубровинского относительно перевода для отбытия оставшегося срока ссылки в одну из южных губерний. На первое его прошение, поданное в прошлом году, ответ не был дан ввиду…

– Я спрашиваю: ваше мнение? – уже с угрозой в голосе повторил Сипягин.

– Посчитал бы справедливым отказать. Срок ссылки Дубровинского заканчивается в июле тысяча девятьсот третьего, то есть через год с небольшим. Стоит ли? – Зволянский не мог разгадать, какое именно его мнение хотел бы слышать министр.

– Позвольте, Дмитрий Сергеевич, – вмешался Зубатов. – Относительно Дубровинского. Я бы сказал: это мой «крестник». Он из Курска. Был по моим проследкам арестован в качестве одного из руководителей «Московского рабочего союза». Весьма деятельная фигура. Но мне глубоко симпатичная.

– Из Курска? – что-то припоминая, переспросил фон Валь. – Помилуйте, Дмитрий Сергеевич, так не этот ли самый Дубровинский меня однажды поставил в идиотское положение?

– Я не был бы удивлен, – вполголоса сказал Зубатов. Но не решился слишком затянуть паузу и закончил: – Потому что Дубровинский, которого я знаю, это сделать способен с любым.

Сипягин измученно откинулся на спинку кресла.

– Ну, расскажите, – попросил он фон Валя. – Для разрядки. Это, наверное, будет весело. Сегодня какой-то ужасно мрачный день.

– Я не умею рассказывать анекдоты, – замялся фон Валь, – да это, собственно, и не анекдот. Но, пожалуй, такое я не забуду и через тысячу лет. Когда я был еще курским губернатором, получаю невероятно гневное письмо за подписью некоего Дубровинского. В нем говорилось о бесчинствах, которые творил волостной старшина Польшин в селе Кроснянском. Этот Польшин, выбивая недоимки, обливал распятых на стене мужиков ледяной водой из колодца до тех пор, пока они не теряли сознание. И это, припомните, во времена страшного голода. Общественное мнение и без того накалено. Вся эта история может просочиться в печать, в мировую прессу. Разумеется, я распорядился о проверке. Факты подтвердились, и Польшин понес строжайшее наказание. Это прошло во все газеты. Что ж, отлично. А позже выяснилось, что Дубровинский – сопляк, всего лишь ученик реального училища. У меня же тогда почему-то фамилия эта ассоциировалась с каким-то крупным деятелем. Теперь смейтесь, Дмитрий Сергеевич! Мать сопляка Дубровинского шила прекрасные шляпки, в том числе и для моей супруги. Вот откуда вошла в мое сознание эта фамилия.

– Возможно, что вы читали также и Пушкина, – сочувственно заметил Зубатов, – у него есть повесть о наводящем страх на всю округу благородном разбойнике Дубровском. А это почти Дубровинский.

Фон Валь в ответ прошипел что-то непонятное. Сипягин рассмеялся. Заулыбались и все остальные, применяясь к смеху министра.

– Ну, хорошо, господа, – отсмеявшись, сказал Сипягин и вновь склонился над бумагами, – а что же делать с Дубровинским? Вот, я вижу, приложено свидетельство врача яранской больницы: «…страдает начальным периодом бугорчатки легких… повторным лихорадочным состоянием и прогрессирующим истощением… Для предотвращения развития болезни я нахожу необходимым для Дубровинского переезд на жительство в какую-либо южную губернию…» Прошение самого Дубровинского написано весьма корректно, вятский губернатор действительно никаких рекомендаций не вносит, однако и порочащих поведение поднадзорного сведений также не приобщает. Вот еще отзыв яранского исправника: «Дубровинский ныне состоит в браке с поднадзорной же Киселевской, имеет ребенка…»

– Это уже хороший признак, – масляно щуря глаза, проговорил Ратаев. – Так сказать, определенный поворот революционера к новому роду деятельности. Приятному и в значительной степени отвлекающему от участия во всяческих рискованных акциях.

– Я бы, Дмитрий Сергеевич, непременно удовлетворил эту просьбу, – сказал Зубатов. – В Яранске он для революции практически бесполезен, но и для нас также. В новом месте мы его из поля зрения все равно не выпустим, а какие-то ниточки, тянущиеся от него или к нему, дотоле нам неизвестные, там легче могут быть обнаружены. Кроме того, удовлетворение просьбы Дубровинского произведет хорошее впечатление на многих «марксят», пока обретающихся на свободе.

– Резонно, – согласился Сипягин. – Но вы, Сергей Эрастович, кажется, против?

– Нет, почему же, – отозвался Зволянский. – Это была и моя мысль. Я тоже поддерживаю. Но в какую из южных губерний? Не бросить бы нам щуку в реку! Для здоровья Дубровинского, если именно это принимать во внимание, безусловно были бы полезны и Одесса, и Кишинев, и Екатеринослав, но…

– Астрахань! – торжествующе и зло вскрикнул фон Валь. – Астрахань! Мы сразу убиваем двух зайцев. Во-первых, это юг, но, право же, такой юг, который для чахоточного ничем не лучше северного Яранска. Во-вторых, там столь же глухо в политическом смысле, как и в Яранске. Да, действительно, мы вроде бы бросаем щуку в реку, в матушку Волгу, – кивок Зволянскому, – а на самом деле кладем ее жариться на горячем каспийском песке.

– Цинично, но – святая истина! – после короткого раздумья сказал Сипягин. И начертал на прошении Дубровинского пространную резолюцию. – И еще один вопрос, господа. Из Берлина от Аркадия Михайловича Гартинга получено отрадное сообщение, что ему удалось внедрить в берлинскую группу «Искры» нашего человека – Ростовцева, – и мимоходом уточнил, – да, да, врача Житомирского. При его исключительных способностях очаровывать простодушных эсдеков и при условии, если бы в Париже сумел и Рачковский…

Открылась дверь, и, позванивая шпорами, вошел дежурный офицер. Сделав всего несколько шагов от порога, он остановился, вытянул руки по швам, но не щелкнул, как положено, каблуками. Сипягин поморщился. Он любил порядок во всем.

– Ваше высокопревосходительство, – глухо произнес офицер, – Пирамидов…

Сипягин в раздражении ударил ладонью по столу. Черт знает какая разболтанность! Этот Пирамидов является только к шапочному разбору…

– Ваше высокопревосходительство, его высокоблагородие… полковник Пирамидов… убит…

Рука Сипягина сползла со стола, безвольно повисла сбоку мягкого кресла, ставшего вдруг невыносимо горячим и тесным. Мучительная головная боль, терзавшая его весь день, пронзила виски острой иглой, стали двоиться фигуры людей, перед ним сидящих, потемнели дальние углы кабинета.

– Кто? Где? Подробности? – отрывисто спросил Сипягин.

– При спуске на воду броненосца «Александр III». Порывом ветра сбросило флагшток. Убито и пострадало несколько человек. Его высокоблагородие скончался по дороге в больницу, – теперь уже не запинаясь, докладывал дежурный офицер.

– Чепуха! «Сорвался флагшток…» Этак и весь броненосец ветром размечет, – прошипел фон Валь. – Подстроено мерзавцами…

Прошло минутное оцепенение и у Сипягина. Он поднялся, вытянулся, туго сжатыми кулаками уперся в стол, покрытый зеленым сукном.

– Господа, фон Валь прав! Безусловно, это не роковая случайность, это – политическое убийство, – властно проговорил он. – Я прошу вас, всех прошу, каждому соответственно своему служебному долгу принять зависящие экстренные меры к безусловной поимке преступников и жесточайшему наказанию. Помолимся о душе невинно убиенного! – Он осенил себя широким, размашистым крестом. Молча перекрестились и все остальные. – Обратив сердца в камень, к делу, господа! Все прочее после.

Оставшись один в кабинете, Сипягин прошел к окну, откинул бархатную штору. Тускло светились фонари сквозь дождливо-снежный перепляс, рысили по улице редкие извозчичьи упряжки, брели пешеходы, окутанные липкой белой слякотью, словно саванами. Бездонный, темный, зловеще-загадочный город. Что в нем таится, в каждом отдельном доме? Что подстерегает за каждым углом? Думалось ли всего каких-нибудь полчаса или час назад начальнику санкт-петербургского охранного отделения, что в момент всеобщего ликования на корабле, вдруг из серой туманной мути сверху обрушится на него – дико даже представить! – сорвавшийся от удара ветра флагшток и сам он, грозный Пирамидов, уже никогда больше не увидит даже этой отвратительной, все скрывающей серой мути?

Сипягин стоял, привычном ходом мысли нащупывая: если преступника сразу не схватили, где именно, в какой враждебной среде его надо искать?

И в тот час, в злобном ослеплении мстительным чувством, он тоже не думал, что менее чем через два месяца в веселый, светлый день апреля студент Балмашев, один из тех ста восьмидесяти трех студентов, которых при садистском поощрении Сипягина сдавал в солдаты «за участие в беспорядках» министр просвещения Боголепов, что этот студент, вернувшись из солдатчины, уже как боевик-террорист партии эсеров, точным прицелом всадит в него револьверную пулю.

Часть третья

1

Светлые и чистые начала заложены в самой природе души человеческой. Никто и никогда не принуждает человека к добру, стремление сделать счастливым другого столь же естественно, как и желание чувствовать себя осчастливленным. В отчаянных схватках со злом добро неизменно выходит победителем. Другого исхода борьбы народ не приемлет. Иначе была бы потеряна вера в жизнь.

Когда парень из крепостных крестьян в одиночку поджигал усадьбу помещика, это была борьба за свободу. Но эта борьба скорее походила на вспышку отчаяния и заведомо имела непременный конец – розги, звенящие кандалы, долгий страдальческий путь в каторжную Сибирь и там безвестную могилу. Высекая из кремня искры, этот крепостной парень ни на что другое и не рассчитывал. Но и удержать себя тоже не мог. Да, он знал: один в поле не воин… плетью обуха не перешибешь… Но если ты все-таки один! Ужели терпеть?

Собрав под боевые знамена уже многие тысячи, Емельян Пугачев приказывал уверенно: «Руби столбы – заборы сами повалятся!» Подрубленные «столбы» – помещики – падали, и рассыпались «заборы» – вся подневольная их охрана. Но в глубине поля, обнесенного помещичьими «оградами», высилась каменная крепость – самодержавие. И если плетью обуха не перешибешь, то и обухом топора, даже такого, как пугачевский, не сокрушишь каменную крепость. Конец оказался все тот же: кровавые плахи, гремящие цепи и скорбный путь по Владимирке. Так нужен ли, нужен ли был этот трагически завершившийся взрыв народного гнева? Он был неизбежен.

Уже не в лаптях, не с вилами и рогатинами, а при боевом оружии и во всем блеске парадных мундиров выстроились на Сенатской площади войска под командованием тех, кому история повелела стать известными под именем декабристов. Это был не обыденный дворцовый заговор. Все они были честны, мужественны и миссию свою видели не в личном возвышении, а в том, чтобы помочь страдающему народу. Прекрасный порыв души! И вот привычный исход новой попытки неравной борьбы с самовластием: плети, виселицы и надсадные тачки в забайкальских рудниках. Особенно горький исход еще и потому, что эти искренние, умные люди стремились помочь народу, совсем не опираясь, в свою очередь, на поддержку народа. Они это понимали, но все же вышли на Сенатскую площадь – к тому обязывал нравственный закон.

Волна возмущения захлестывает смелых борцов. Коль непригодны все средства открытой борьбы, то око за око и зуб за зуб! Дрожите, тираны! И рвутся одна за другой самодельные бомбы заговорщиков «Народной воли». И эшафот за эшафотом воздвигается в мрачных дворах Петропавловской и Шлиссельбургской крепостей.

А народ по-прежнему глухо ропщет на свою тяжкую долю, но не смеет расправить могучие плечи и ударить как следует. У него много вдохновенных, храбрых защитников, без колебаний кладущих на плаху свои головы, но нет организатора, вождя, способного поднять на борьбу в целом массы народные. Разными тропами, ведущими или к открытой вершине, или к опасной пропасти, раздробленно, несогласованно движутся силы освобождения. Одни утверждают, что нет никакой надобности пролетариату захватывать власть, бороться за права политические. Другие твердят: рабочий класс еще темен, свет в окне для социальной революции – только интеллигенция. Третьи видят главную силу в крестьянстве. Четвертые кричат: террор и только террор. Пятые… Каждый находит своих горячих сторонников и раскалывает освободительное движение. Есть могучая армия революции, но нет у нее в достатке оружия, пригодного к бою, перепутаны все рода войск, не выработан план генерального наступления.

И вот провозглашен «Манифест Российской социал-демократической рабочей партии». Создана и сама партия. Ни устава пока, ни программы, но сами по себе возникающие на местах ее комитеты, никем еще не объединенные, уже приобретают высокий авторитет среди рабочих. Довольно разброда, шатаний, мелкой кружковщины. Каменную стену самодержавия не пробить револьверными пулями, ее можно опрокинуть только единым мощным ударом всех средств наступления. И меньше всего револьверными пулями. Нужно организовать пролетариат, народные массы. Кому это должно сделать? И кто это сделать способен? За спинами тех, кто несет в народ устное слово правды, неотступно следуют зловещие тени филеров, сыщиков, провокаторов. Рабочий класс искусству революции надо учить, душители революции своему ремеслу обучены.

Снова неравенство сил. Однако у революции есть теперь печатное слово. Тысячи и тысячи прокламаций, листовок, газета «Искра». За каждым листком бумаги, набатно поднимающим народ на борьбу, полиции не угнаться. Арест террориста-эсера – это, может быть, один не убитый им царский сановник. Провал агента – распространителя «Искры» – сотни и тысячи рабочих, не втянутых в огонь революционной борьбы. И если прежде к эсдекам полицейские власти относились более снисходительно, чем к эсерам, пугающим бомбами, теперь эсдеки-«искровцы» предстали в глазах этих властей не менее грозной опасностью…

От Волги тянуло нестерпимыми запахами рыбы, смоленых лодок, раздавленных арбузных корок. К этому примешивался еще и горький дымок маленьких костров, над которыми, вздетые на березовые рогулины, висели прокопченные котелки. В них варилась рыбацкая похлебка. Поодаль, уже совсем на выходе из города, на порыжелом косогоре раскинулся цветастый цыганский табор. Оттуда доносился медлительный гитарный перезвон, стук бубна и рыдающий в тоскливой песне женский голос. Визжала резвящаяся детвора. Тоненько вел на наковальне свою какую-то мелодию легкий молоток искусника кузнеца.

Необыкновенно большой диск закатного солнца низко стоял над рекой, выстилая на ее мелкой ряби широкую багровую дорожку. Постанывали длиннокрылые чайки. Наступал осенний, октябрьский вечер, но он не приносил с собой прохлады. Гнетущая южная духота плотно лежала над городом.

Забросив полотняный пиджачок на плечо, Дубровинский устало брел у самого уреза воды. Здесь, может быть, хоть чуточку, да посвежее. Грудь, лицо, спина – все было мокро от пота. Он забирался рукой под рубашку, пытался немного оттянуть ее, дать доступ воздуху – не помогало. Дышать было нечем. И Дубровинский припоминал, как врач Шулятников, по весне провожая его из Яранска, сказал невесело: «Федот, да не тот ваша Астрахань. Эка ведь дали вам юг! Ладно еще не в Среднюю Азию загнали. Слякоти, конечно, будет поменьше, чем в наших вятских краях, и это хорошо, только солнцем тамошним, бога ради, не обольщайтесь. Оно не для вас». А куда в Астрахани денешься от солнца, если оно пылает все лето в бездождном небе и прожигает насквозь? Н-да, для укрепления здоровья он здесь ничего не выгадал, туберкулезный процесс все больше прогрессирует, зато…

Зато – Дубровинский веселее зашагал по берегу Волги – здесь есть на чем развернуться. Есть настоящее дело. Именно этого, видимо, не предугадали в департаменте полиции, выбирая для него место на юге. Тут не отмечалось тогда ни стачек, ни забастовок, ни демонстраций, совсем второй Яранск. Но в Астрахани был рабочий класс, люди, замученные непосильным трудом на рыбоперерабатывающих предприятиях. Нужна была только искра, из которой возгорается пламя. И сложным, трудным путем из-за рубежа через Марсель – Батум или через Вену – Тавриз в Баку, а потом Каспием в Астрахань стали поступать сюда транспорты с газетой «Искра». Ее следовало кому-то получать и переправлять дальше по Волге, в Самару, откуда она растекалась по всей центральной и восточной России. Ничего, что временами похрипывает в груди, душит кашель, а ноги по ночам наливаются странной ватной усталостью, это все можно преодолеть. Дело-то, дело какое! На таком деле неизвестно откуда и силы берутся.

Дубровинский еще прибавил шагу. Пока солнышко совсем не окунулось в Волгу, нужно успеть разыскать необходимого человека. Ах, как жаль, что уехала в Тверь Лидия Михайловна! «Жаль», конечно, не то слово. Наоборот, очень хорошо, что уехала, срок ее ссылки в Астрахани закончился. Останься она здесь, и сразу у полковника Маркова возникли бы сомнения: какая неволя во имя чего ее удержала? В Твери Книпович себя уже показала: тамошний комитет выступил с заявлением о полной солидарности с «Искрой». Но с отъездом Лидии Михайловны он, Дубровинский, теперь остался во главе всех социал-демократических сил Астрахани. Нравственная его ответственность возросла. Что ж, надо так надо. Все заботы по пересылке в Самару поступающих из Баку транспортов с «Искрой» он взял на себя. Участники созданного им «искровского» кружка ведут широкую агитационную работу среди рабочих. И вот уже в Астрахани впервые на улицах появились красные флаги, а на машиностроительном заводе была объявлена двухнедельная забастовка, окончившаяся победой бастующих. «Искровский» кружок – на пороге превращения в социал-демократический комитет.

Дубровинскому припомнилось, как вскоре же по прибытии в Астрахань он обратился в жандармское управление с просьбой позволить устроиться куда-либо на канцелярскую работу. Жить на что-то ведь надо! Полковник Марков отнесся сочувственно, пообещал навести нужные справки, запросить соответствующие инстанции и уже месяца через три – какая быстрота решений! – вызвал к себе и объявил: «Можете поступить письмоводителем в губернскую контрольную палату».

Намекнул при этом, что он в хороших отношениях с новым начальником особого отдела департамента полиции Зубатовым, тот, в свою очередь, в тесной дружбе с новым директором департамента полиции Лопухиным, а Лопухин в большом доверии у нового министра внутренних дел фон Плеве – вот все и получилось очень гладко.

Прикидываясь наивным, Дубровинский спросил: «А что же московское охранное отделение, с кем осталось?»

И Марков снисходительно заулыбался: «Свято место пусто не бывает. Взамен Сергея Васильевича назначен подполковник Ратко, – с особенным удовольствием полковник Марков подчеркнул, что Ратко всего лишь подполковник. – Ну, а до Сергея Васильевича скоро будет и вовсе рукой не достать. Ума – палата! Смотрите, как по всей России его идеи с благодарностью принимаются рабочими. И вам бы, марксистам, лучше поддерживать истинно живое, чем пытаться вдувать жизнь в мертвые буквы своих книжных теорий. „Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма…“ Вот именно, господин Дубровинский, очень точное определение – „призрак“. А призраки, как известно, лишь плод возбужденного воображения. Был – и растаял».

Он, этот жандармский полковник, оказался начитан, по памяти цитировал «Коммунистический манифест», да еще вон с какими комментариями.

«Не знаю, не читал», – отозвался Дубровинский.

Полковник Марков тогда медленно повертел головой, как бы дирижируя невидимым оркестром. Действительно, за время ссылки стоящий перед ним узкогрудый, явно чахоточный человек ни в чем особо предосудительном замечен не был. В этом благотворная сила такого вида наказания, очень многие после ссылки начисто отходят от революционной деятельности. Почему бы и Дубровинскому не приобщиться к их числу? Пусть себе на здоровье работает в контрольной палате! Это и признак милости со стороны власть предержащих, а милость растапливает даже самые грубые сердца, – и возможность тщательнее наблюдать за его поведением, ибо в контрольной палате есть люди охранного отделения.

Так, видимо, думал тогда полковник Марков, зная, что в таком городе, как Астрахань, не просто укрыться от бдительного ока филеров. Знакомство с Книпович не прошло незамеченным. Частые встречи на квартире поднадзорного Замараева, где собирались еще семь-восемь таких же поднадзорных, прогулки по глухим уголкам городского сада Буткова в той же компании – все это наверняка отмечено. А глухо потаенная работа над получением и переотправкой транспортов «Искры», в которую Книпович вплоть до своего отъезда никого, кроме Дубровинского, не посвящала, неужели и это прослежено?

Так или иначе, а недавно первый гром грянул. Разом сделаны тщательнейшие обыски у многих, а его, Дубровинского, прямо из городской управы, где размещалась контрольная палата, увезли на ночь в жандармское управление, потом переправили в тюрьму. Это, что называется, не фунт изюма: поднадзорного ссыльного – в тюрьму.

Наутро к нему в камеру явился сам полковник Марков.

«Это что же, господин Дубровинский, – строго спросил он, – значит, вопреки всему прежним опять занимаетесь?»

«Не понимаю вас. И вообще ничего не понимаю. Схватили на работе. Обыск на квартире. Ничего не нашли. И не могли найти. А меня в тюрьму…»

«Да, но у Сережникова нашли целую кипу всяческой нелегальщины, и Сережников именно на вас указал».

Что можно было ответить? Лишь развести руками.

«Но вы же не можете отрицать, что поддерживали тесное знакомство с Книпович, а теперь с Замараевым и прочими – что я стану вам всех перечислять? – и постоянно общаетесь с ними!»

«Я был бы безмерно признателен вам, господин Марков, если бы вы лично почтили меня введением в круг своих самых близких знакомых, был бы рад подружиться и с губернатором, господином Газенкампфом, войти своим человеком в лучшие семьи города, но вы же отлично знаете удел всех поднадзорных: если они не волки, поддерживать знакомство только между собой. А я не волк, мне хочется поговорить с людьми, попеть вместе с ними песни, выпить по чашке чая, укрыться от нестерпимого зноя в саду…»

Жандармский полковник покряхтел, чувствуя явную иронию в этих словах.

«Хм! Знакомство… Конечно, без всякого знакомства как же… – И в глазах его можно было прочесть сомнение, а действительно дают ли филерские проследки достаточное основание предъявить конкретное обвинение? – Можно и поговорить и попеть песни. Но о чем говорить и какие петь песни?»

«Всех разговоров я не могу припомнить. Обыкновенные разговоры. А песни – поем „Во поле березонька стояла“, и „Выйду ль я на реченьку“, и „Коробушку“, да мало ли какие песни в народе поются! Спросите соседей, мы поем, ни от кого не таимся».

«Да-с, при открытых окнах, а затем закрываете ставни, и наступает полная тишина», – сказал Марков. Но сразу же осекся, понял, что нечаянно проговорился.

Как было не воспользоваться этим!

«Конечно, господин Марков, когда подслушивают через закрытые ставни, трудно голоса разобрать…»

Его передернуло.

«Господин Дубровинский, ну на черта вам все это!» – Хотя в камере они были одни, но Марков почему-то оглянулся и понизил голос.

«Тюрьма?»

«Вас выпустят. Хитрить не стану: прямых улик против вас нет. Но имейте в виду…»

И это прозвучало угрозой.

«Буду иметь в виду, обязательно!»

Да, прямых улик у полковника нет, оставить поднадзорного надолго своей властью в тюрьме он никак не сможет, а некоторые льстивые слова этого матерого жандарма не стоят и расколотого пятака. Можно представить, какие обзоры – секретные, разумеется, – посылает Марков в особый отдел департамента полиции! К счастью великому, при обысках нашли разнообразную политическую литературу, доставленную с транспортом «Искры», за исключением как раз самой «Искры». Очень похоже, что в жандармском управлении пока и не подозревают о перевалке страшащей правительство газеты совсем у них под носом. Но похоже, что независимо от этого кой-кому будет предъявлено серьезное обвинение и из разряда ссыльных человек может тогда перейти в разряд каторжан. Новый министр внутренних дел фон Плеве характером и делами своими оказался покруче Сипягина. Значит, надо ухо держать востро.

…Ну вот наконец и тот, кто так нужен. Седобородый, плечистый мужик. Неторопливо постукивает молотком по узенькой деревянной лопатке, конопатит паклей рыбачью лодку, а на пригорке сбоку словно бы эхом отдается тонкий, серебристый перезвон наковальни цыгана-кузнеца. Дубровинский внимательно огляделся. Берег чист. Там и сям копошатся люди, ладят лодки, купаются, женщины полощут белье – мимо всех этих людей он проходил, к ним приглядываясь, – берег чист от филеров. Упустили. В этом сомнения не было. Можно спокойно начинать разговор.

– Бог на помощь! – сказал он, опускаясь на теплый, усеянный маленькими ракушками песок.

– Спасибо! – откликнулся седобородый, не оставляя работы.

– Тимофей Степаныч?

– Всегда так кликали. – И уже внимательно посмотрел на Дубровинского. – Зачем понадобился?

– Да как сказать, – Дубровинский перегребал пальцами сыпучий песок, – так просто. Наслышан я о тебе, мореход, говорят, хороший. Ф-фух, и устал же я! Молодой, а ноги не тянут.

– А нынче – что, она, молодежь, вся такая! – пренебрежительно махнул рукой Тимофей Степаныч. – Вот дед, например, у меня…

– Эге! Дед-то и у меня в восемьдесят лет пятерик на горбу по четыре версты таскал, – поторопился Дубровинский, чтобы в рассказах о добром старом времени захватить первенство. – Пойдет, бывало, в баню париться, два веника берет с собой и оба исхлещет, потом только и годятся курятник подметать.

– Ну не скажу, чтобы так и мой дед насчет попариться, – сдался покоренный Тимофей Степаныч, – вот насчет тяжестей, чего там пятерик – по крепкому мужику на концах оглобли повисали, а он их подымал, как на коромысле, и восходил от Волги на берег. Да не такой, как здесь, а что твоя церковная колокольня.