Текст книги "Сталин и заговор генералов "

Автор книги: Сергей Минаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 51 страниц)

Еще 2 июня 1930 г. на должность заместителей Председателя РВС СССР и наркомвоенмора вместо отставленного И.Унш-лихта были назначены И.Уборевич (начальник вооружений РККА) и Я.Гамарник (начальник ПУ РККА), в состав РВС СССР был введен командующий УВО И.Якир. Все они пользовались полнейшим доверием Сталина¹. Это были меры по укреплению его позиций в Красной Армии перед 16-м съездом партии. Следующая серия мер еще более определенного назначения была принята вскоре после партийного съезда. 20 июля 1930 г. Л.Каганович был назначен секретарем Московского обкома ВКП(б), а 21 июля – членом РВС МВО. 1 августа 1930 г. и.о. Председателя РВС СССР и наркома был официально назначен и вступил в должность И.Уборевич^{1191 1192}. 28 июля 1930 г. Г.Векличев был назначен членом РВС и начальником ПУ МВО, а бывший начальник политотдела спецвойск Москвы А.Ярцев был назначен помощником начальника ПУ МВО. Все указанные назначе-, ния (кроме Л.Кагановича) официально вступали в силу с 1 августа 1930 г.

В силу сложившейся политической ситуации особую роль начал играть Уборевич. Избранный на 16-м съезде ВКП(б) кандидатом в члены ЦК ВКП(б), начиная с 5 августа по 5 октября 1930 г. Уборевич постоянно присутствует на заседаниях Политбюро ЦК. Усиление его роли вызывало глухой ропот и опасения в средних и высших слоях партийной элиты. «Тов. Ворошилов отшит от работы, его заменили Уборевичем, человеком беспринципным, дьявольски самолюбивым, явным термидорианцем, – рассуждали в кулуарах партийного аппарата^{1193. – Т. Ворошилов, по сути дела, в Наркомвоене не работает – всеми военными де_: лами занимается главным образом тов. Уборевич, который, как известно, при выборах в ЦК получил несколько сот голосов против. Это в случае интервенции представляет особую опасность в смысле возможности проявления бонапартизма»1194.}

Итак, в партийных кругах Уборевича не любили, ему не доверяли, его боялись, считая «потенциальным Бонапартом». Но именно эти нелюбовь и недоверие усиливали его зависимость от Сталина. Уборевич был его «креатурой», «его человеком», «его шпагой», управляемым им «генералом».

Таким образом, 1 августа 1930 г. мероприятия по предотвращению возможного государственного переворота были проведены. Позиции Сталина и его сторонников укреплены на уровне политической власти (Л.Каганович), высшей военной власти (И.Уборевич) и Московского военного округа (Г.Векличев и А.Ярцев). Теперь можно было приступить к выявлению «неблагонадежных» и «политически подозрительных».

Уже в конце 1929 г. политическая настороженность стала проявляться и в отношении М.Тухачевского. Это, несомненно, было связано и с особой позицией или, точнее, оппозицией Тухачевского, выраженной им осенью этого года по перспективам военного строительства. От главного «поставщика» информации «по Тухачевскому» – секретного агента О.Зайончковской – потребовали сводную «справку», которая была ею представлена в декабре 1929 г.^{1195 Сталина должны были настораживать адресованные ему весьма решительные и резкие строчки письма Тухачевского от 19 июня 1930 г., возмущенного несправедливой и, как он полагал, лишенной профессиональной объективности, безграмотной и предвзятой критикой его предложений по реконструкции армии. У отличавшегося повышенной бдительностью в отношении окружавших его людей Сталина не могло не вызывать опасений то, что обладавший холодным умом, осторожный Тухачевский позволил себе продемонстрировать «эмоции» и решительность своих позиций, противопоставив их сталинским. Что придавало, кто придавал поведению Тухачевского политическую смелость и даже агрессивность?}

Во время работы 16-го съезда партии в кулуарной беседе с Тухачевским Сталин явно имел намерение разрядить возникшую между ними напряженность и пообещал «генералу» внимательно разобраться в его предложениях. И вроде бы ему удалось этого добиться. Однако, когда, находясь вдали от Москвы в отпуске, он считал, что политическая ситуация, наконец, находится полностью под его контролем, чрезвычайное секретное донесите руководителя .ОПТУ В.Менжинского от 10 сентября 1930 г. весьма его обеспокоило. Самые тревожные, самые худшие подозрения обретали очертания чрезвычайно опасной реальности.

18 августа 1930 г. был арестован давний соратник и близкий друг Тухачевского^ многократно уже упоминавшийся выше Н.Какурин. Трудно сказать, соответствовала ли реальная причина его ареста официальной или, правильнее сказать, слухам и мнениям, распространенным по этому случаю среди его сослуживцев по Военной академии РККА. Когда Какурин был арестован, то все они считали, что это произошло из-за его любовницы, красивой цыганки Мелиховой-Морозовой, которую все (и, возможно, не без оснований) подозревали в связях с иностранными разведслужбами. Кроме того, Какурин имел какие-то знакомства с американскими журналистами и исследователями, что также у Особого отдела ОГПУ вызывало серьезные подозрения. Сослуживцы Какурина поговаривали, что обо всем этом ОГПУ получило информацию от ревнивой жены, хотя данная версия, скорее всего, служила хорошим прикрытием для действительного информатора, ранее упоминавшейся «секретной сотрудницы» ОГПУ Зайончковской, двоюродной сестры и конфидентки Н.Какурина¹. Во всяком случае, «дело Какурина» возникло как одно из часто тогда появлявшихся «шпионских дел». Так его первоначально официально квалифицировал и В.Менжинский^{1196 1197}.

Что касается «подозрительных связей» Н.Какурина с американцами, то в этом вопросе ему удалось все убедительно объяснить и снять обвинения в «шпионском» их характере. А вот его отношения с «цыганкой» весьма заинтересовали следователей ОГПУ. Именно по этой линии далее и пошло следствие. Какурин признавался в том, что у «цыганки» часто организовывалиь вечеринки, на которых присутствовали его друзья. Правда, он заявлял, что никаких антисоветских разговоров не велось. В то же время, излагая свои политические взгляды на уровне симпатий и антипатий, Какурин заявлял о своих «антитроцкистских позициях», при этом признавался, что «мои антитроцкистские позиции были не столько защитой официальной линии ЦК, сколько явным несогласием с тем нажимом на крестьянство, который лежал в основе этой платформы»¹.

Несомненно, в этом «пассаже» уже просматривается давление следствия, которое стремилось усмотреть в позиции Н.Каку-рина явные и осознанные симпатии к «правому уклону». Внимание следствия привлек и другой аспект политических взглядов Какурина. Он «признался», что «отчетливо совершенно... ощущал, что формы диктатуры меня начинали не удовлетворять». Наконец, подследственный совершенно четко и определенно «признался»: «Симпатии мои... склонялись теоретически к правому уклону... Я понимал тогда, что в случае успеха правого течения видоизменятся некоторые формы существа Советского Союза, а в связи с этим и диктатуры при сохранении ее основной установки в целом»^{1198 1199}. Это было сказано Н. Какуриным на следствии 23 августа 1930 г. В последующие дни в его показаниях появилась фамилия М.Тухачевского как одного из участников вечеринок, проводившихся у «цыганки». Этот факт не мог не заинтриговать следователей. И вот 26 августа появились признания, так обеспокоившие председателя ОГПУ, а через него и Сталина.

«В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки (Мелеховой-Морозовой), – вспоминал некоторые подробности Н.Какурин. – В Ленинграде собирались у Тухачевского, лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский, Эстрейхер-Егоров, Гай, Никонов, Чусов, Ветлин, Кауфельдт. В момент и после 16-го съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции как цели развязывания правого уклона и перехода на новую, высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7 – 8 июля у Тухачевского последовали встречи и

беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, то есть ждать, организуясь»¹.

Итак, хронологические рамки событий, изложенных в показаниях Какурина, – «в момент и после 16 съезда», т. е. с 26 июня и после 13 июля. Возможно, Тухачевский задержался в Москве до 15—16 июля 1930 г., поскольку 15 июля прошло первое заседание Политбюро ЦК, избранного на Пленуме 13 июля. 15 июля в отпуск уехали Ворошилов и Орджоникидзе, а 20 июля – Сталин, поэтому оставаться в Москве позже этого срока для Тухачевского было нецелесообразно. Именно в это время «наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК» Тухачевский предлагал «сидеть и выжидать, организуясь в кадрах». Но именно в это время именно Тухачевский «выдвинул вопрос о политической акции». Имелось в виду установление «военной диктатуры, приходящей к власти через правый уклон» в партии.

Правда, Какурин говорил об установлении «военной диктатуры» лишь как о цели, обусловленной результатами борьбы между Сталиным и «правым уклоном», как о «цели развязывания правого уклона» (так говорится в показаниях), т.е. способа прихода к власти «правых». Я полагаю, что именно так можно расшифровать выражение «развязать правый уклон», который, надо думать, в это время находился в «связанном», политически скованном состоянии.

В ходе «домашних бесед» Тухачевский объяснял своим друзьям и приятелям, в какой примерно ситуации может открыться путь к установлению военной диктатуры. При этом, судя по показаниям Какурина, собеседники, оценивая политическую ситуацию, считали, что борьба между Сталиным и «правым уклоном» утрачивает свою остроту, «затухает» и, следовательно, перспективы для установления военной диктатуры «закрываются». Тухачевский же придерживался противоположной оценки. «Михаил Николаевич говорил, что, наоборот, можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы». Он пояснял наиболее вероятные варианты развития политического процесса, из которых может «вырастать» необходимость установления военной диктатуры. «Я не исключаю возможности, —• гово-

рил Тухачевский, – в качестве одной из перспектив, что в пылу и ожесточении этой борьбы страсти и политические и личные разгораются настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы». Иными словами, он предполагал переход противостояния «правых» и Сталина от идейно-политической полемики внутрипартийных границ к открытому внепартийному противоборству с использованием всего арсенала средств политической борьбы, вплоть до вооруженных и насильственных.

Тухачевский выделял и другой «перспективный вариант» развития событий. «Возможна и такая перспектива, – говорил он, – что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина». Рассуждения Тухачевского о «такой перспективе» в его представлениях, видимо, были небеспочвенны. Известно, что еще в 1928 г. один из лидеров «правого уклона» М.Томский в пылу ссоры грозил И.Сталину застрелить его. Вероятнее всего, именно слухи или сведения об этом инциденте дошли и до М.Тухачевского (возможно, через А.Енукидзе) и провоцировали его на подобные размышления вслух среди близких друзей.

В связи с вышеизложенным Какурин высказал мысль, политически наиболее опасную для судьбы Тухачевского: «Сейчас, когда я имел время глубоко продумать все случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности».

То, что именно эта «перспектива развязывания правого уклона», приводящая к установлению военной диктатуры, действительно привлекала внимание Тухачевского и его друзей, по-своему подтверждается признаниями одного из тех лиц, которые собирались у Тухачевского в период работы 16-го съезда, – Г.Гая, арестованного в июле 1935 г. В своем обращении к Г.Ягоде он признавался и каялся в том, что «совершил весьма тяжелое, ужасное преступление перед тов. Сталиным: будучи выпивши, в частном разговоре я буквально сказал, что надо убрать Сталина, все равно его уберут^1200.

Г. Гай объяснял, что свое «гнусное преступление» совершил «под влиянием двух основных причин: а) под влиянием личной неудовлетворенности своим общественным положением и занимаемой должностью и б) под влиянием антисоветских разговоров с некоторыми близкими мне большевиками... Пересилить окончательно влияние товарищей, влияние шушукающей среды я не мог. И вот вырвало все это по адресу вождя партии, по адресу тов. Сталина в самой гнусной форме и словах». И хотя поступок Г.Гая относится к 1935 г., однако ни его общественное и служебное положение, ни его окружение с 1930 г. практически не изменились. Вряд ли его настроения также претерпели серьезные изменения. Некогда левый эсер, затем человек, симпатизировавший Троцкому, с падением которого фактически прервалась и его военная карьера, Г.Гай вряд ли когда-либо испытывал симпатии к Сталину. Его мнение «надо убрать Сталина», видимо, было давним и достаточно устойчивым, с годами оно становилось лишь острее. Поэтому не исключено, что в приватных разговорах с Тухачевским в те дни темпераментный Гай вполне мог, понуждая своего близкого приятеля и авторитетного начальника, настойчиво твердить: «Надо убрать Сталина». Возможно, он выражал собственную готовность реализовать эту политическую необходимость.

Из приведенных показаний трудно понять: мыслилось ли установление военного положения как способ поддержания порядка в условиях неспособности властных структур справиться с ситуацией анархии по решению лидеров «правого уклона» или как самостоятельная инициатива Тухачевского в условиях безвластия. Рассуждая об установках Тухачевского на военную диктатуру, «приходящую к власти через правый уклон», Каку-рин считал, что «у Михаила Николаевича, возможно, есть какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц, которые рассматривают Тухачевского как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией».

Имелись ли у Тухачевского «какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц» из среды «правых»? Велись ли какие-либо переговоры между лидерами «правых» и Тухачевским по поводу возможного его использования? «Резкая критика, которой подверглась моя записка со стороны армейского руководства, меня крайне возму-типа,.– признавался он в своих показаниях 1 июня 1937 г.,– и потому, когда на 16гМ партийном съезде Енукидзе имел со мной второй разговор, я весьма охотно принимал его установки. Енукидзе, подозвав меня но время перерыва, говорил о том, что правые, хотя и побеждены, но не сложили оружия, перенося свою деятелыюсть в подполье. Поэтому, говорит Енукидзе, надо и мне законспирированно перейти от прощупывания командно-политических кадров к их подпольной организации на платформе борьбы с генеральной линией партии за установки правых. Енукидзе сказал, что он связан с руководящей верхушкой правых и что я буду от него получать дальнейшие директивы. Я принял эту установку»¹.

Что касается других лидеров «правого уклона», то, по собственному признанию Тухачевского 1937 года, «в 1933 году у меня был Первый разговор с Бухариным». В своих показаниях на пропет; в 1938 г. Н. Бухарин Также заявлял, что о «группе за-говорщПков в Красной Армии» во главе с Тухачевским «слышал от Томского, который непосредственно был информирован об этом Енукидзе»^{1201 1202}. А.Рыков также признавался, что в 1932 или 1933 г. «знал о военной группе Тухачевского», однако ссылался на информацию, полученную им от М.Томского, который, в свою очередь, узнал об этом от А.Енукидзе^1203.

Что же касается Угланова, то ни в каких следственных документах 1930—1938 гг. эта фамилия в Связи с Тухачевским не фигурировала. Приведенные показания Н.Бухарина и А.Рыкова, относящиеся к 1938 г., в данном случае интересны не в плане исследования степени их «достоверности» в судебных «Сюжетах» 1932—1938 гг. Важно, что даже в годы «Великой чистки», когда, казалось бы, можно было добиться от подследственного любых признаний, касающихся его предшествующей «контрреволюционной деятельности», среди лиц, с которыми был или мог быть связан Тухачевский, не обнаруживается ни одного видного деятеля «правого уклона». Таким образом, если даже в 1937 г. во время следствия и на судебном процессе М.Тухачевский не смог «вспомнить» ни одного «лидера правых», кроме А.Енукидзе (который в 1930 г. не квалифицировался как представитель «правого уклона», хотя, наверное, определенные позиции «правых» им разделялись, как и многими другими в партийной верхушке), с которыми он «вел переговоры» в 1930 г., то, очевидно, этим и ограничивалась его политическая связь с «правым уклоном». Поэтому, надо полагать, рассуждения о перспективах установления военной диктатуры с Тухачевским во главе, которые велись в кругу друзей и приятелей, собиравшихся у него дома летом 1930 г., вряд ли были обусловлены личными (не говоря уж об организационных) связями кого-либо из них, в том числе и прежде всего Тухачевского с руководителями «правого уклона». Скорее всего, это был обмен мнениями, касавшимися оценки политической ситуации с «угадыванием» вероятных перспектив ее развития. Оно, по мнению М.Тухачевского, вероятнее всего должно было привести к необходимости установления военной диктатуры, поскольку в случае поражения или внезапной смерти Сталина руководство «правого уклона», в чем не было сомнений у собеседников, с социально-политической ситуацией справиться будет не в состоянии. Какурин уточняет, что последние решения были приняты «в дни 7 – 8 июля», коща «у Тухачевского последовали встречи и беседы» с приятелями «и сделаны были последние решающие установки», а именно – повторял он – «ждать, организуясь»^{1204. Спустя семь лет Тухачевский подтверждал, что «ничего конкретного предпринять не успел, т.к. осенью 1930 г. Какурин выдвинул против меня обвинение в организации военного заговора, и это обстоятельство настолько меня встревожило, что я временно прекратил всякую работу и избегал поддерживать установившиеся связи»2.}

Достоверно известно со слов самого Тухачевского, что во время работы съезда у него была встреча и беседа со Сталиным по проблеме реконструкции Вооруженных сил, Собственное видение которой Тухачевский изложил в докладных записках от 11 января и 19 июня 1930 г. Сталин во время этого разговора обещал внимательно рассмотреть этот вопрос. И даже если у Тухачевского были какие-то обиды и расчет на какие-либо «криминально-политические перспективы», то после этого разговора, очевидно, его настроения несколько смягчились.

...Показания, политически компрометировавшие Тухачевского, арестованный Н.Какурин дал впервые 25 августа 1930 г. В начале сентября информации по этому вопросу было уже вполне достаточно, чтобы вызывать тревогу. Показания Какури-на были доложены В.Менжинскому, который, успев поставить в известность о «дате Тухачевского» В.Молотова, 10 сентября письменно сообщил И.Сталину, находившемуся в отпуске, следующее: «Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому дату. Арестовывать участников группировки поодиночке – рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая пока агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро, и последнее решение представляет известный риск»¹. Иными словами, председатель ОГПУ склонен был немедленно арестовать Тухачевского и «его товарищей».

Сталин не сразу принял решение и ответил на письмо. После ознакомления с протоколами допросов Н.Какурина и И.Троицкого, приложенными В.Менжинским к письму, 24 сентября 1930 г. Сталин в письме к Орджоникидзе, который в это время являлся председателем ЦКК, писал следующее: «Прочти-ка поскорее показания Какурина—Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу (т.е. Ворошилову) об этом.

■-■■■........................С. МИНАКОВ ■■■■■■ ■ ■ "1 Г и ■'

Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так вйходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии. Как видишь, показания Орлова и Смирнова (об аресте Политбюро) и показания Какурина и Троицкого (о планах и «концепциях» Тухачевского) имеют своим источником одну и ту же питательную среду – лагерь правых. Эти господа хотели, очевидно, поставить военных людей Кондратьевым—Громенам—Сухановым. Кондратьевско-сухановско-буха-рииская партия – таков баланс. Ну и дела... Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе. Поговори обо всем этом с Молотовым, когда будешь в Москве»¹.

Беспокойство и определенную нерешительность или, правильнее сказать, выжидательную позицию, занятую Сталиным, можно понять, если учесть, что муссировались всевозможные слухи о конспиративных замыслах и других лидеров военной элиты, о попытках оппозиционных внутрипартийных группировок втянуть их в политическую борьбу. Называли В.Блюхера и даже С. Буденного.

Между тем «тучи над головой» Тухачевского продолжали сгущаться. 8 октября 1930 г. приказом РВС СССР членом Реввоенсовета Ленинградского военного округа назначается секретарь Ленинградского обкома ВКП(б) С.М.Киров. Этот приказ фактически ставил командующего округом Тухачевского под контроль Кирова как высшего партийного руководителя в области и члена Политбюро ЦК. В октябре же 1930 г. поднялась новая волна «разоблачений» и дискредитации оперативно-стратегического авторитета Тухачевского. Высказывания В.Меликова без каких-либо ограничений в определениях и сравнениях, резких и оскорбительных в отношении Тухачевского, появились в октябрьском номере за 1930 г. журнала «Война и революция».

К середине октября 1930 г. Сталин вернулся в Москву. В первую очередь у себя в Кремле 14 октября он принял председателя ОГПУ Менжинского и начальника особого отдела ОГПУ К.Ольского. В их распоряжении уже находились дополнительные «признания» от Н.Какурина о «заговорщических, а затем и о террористических настроениях Тухачевского». В частности, 5 октября Какурин рассказал по поводу рассуждений Тухачевского относительно возможности «покушения на жизнь самого тов. Сталина» и высказал свои предположения, что над этой «перспективой» Тухачевский, возможно, сам размышлял в действительности» ¹.

Мнение Менжинского по поводу «дела Тухачевского» выше уже было выражено в его письме Сталину. Однако Менжинский часто болел, поэтому вряд ли мог постоянно вести и курировать это «дело». Непосредственное наблюдение за ним, хотя бы в силу должностного положения, осуществлял К.Ольский. Его отношение к показаниям многих арестованных генштабистов, в том числе и Н.Какурина, как показали последующие события, было достаточно критичным. Он высказывал сомнения в достоверности многого из того, что на следствии «показывали» арестованные. В августе 1931 г. Ольский вместе с группой других высокопоставленных работников ОГПУ был снят с должности и уволен из ОГПУ «на том основании, что... они распространяли среди работников ОГПУ совершенно не соответствующие действительности разлагающие слухи о том, что дело о вредительстве в военном ведомстве является «дутым делом»^{1205 1206}.

Разумеется, речь не шла именно о «деле Тухачевского», но это было отношение Особого отдела ОГПУ к такого рода «делам». Поэтому можно предполагать, что не без «подсказок» руководителей ОГПУ (В.Менжинского и К.Ольского) решено было проверить показания Н.Какурина и И.Троицкого через их очную ставку с М.Тухачевским, тем более что слишком уже серьезные обвинения против него были выдвинуты.

С 22 по 26 октября 1930 г. в Москве проводился плановый Пленум РВС СССР по итогам боевой учебы за прошедший год, и Тухачевский должен был приехать в столицу по крайней мере 21 октября, чтобы принять участие в работе пленума. Приехав в Москву, «генерал» и узнал о показаниях Какурина против себя¹. На очной ставке между Н.Какуриным, И.Троицким и М.Тухачевским 22 или 23 октября 1930 г. в присутствии И.Сталина, К.Ворошилова и Г.Орджоникидзе оба подследственных подтвердили свои показания. Протоколы очной ставки не сохранились, поэтому трудно сказать, какова была в этой ситуации реакция Тухачевского на показания Какурина и Троицкого. «Мы очную ставку сделали, – вспоминал сам Сталин в июне 1937 г., – и решили это дело зачеркнуть»^{1207 1208}.

Однако можно полагать, что сама по себе очная ставка, на которой Тухачевский и его «обличители» не сошлись в едином мнении, видимо, не давала достаточных оснований для закрытия «дела». Иначе не совсем понятно, зачем в связи с этим «опрошены были также видные военные деятели Гамарник, Якир и Дубовой»^{1209. Все они в это время находились в Москве, участвуя в работе Пленума РВС СССР (22—26 октября 1930 г.). Сталин и Ворошилов «обратились к тт. Дубовому, Якиру и Гамарнику: правильно ли, что надо было арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали: нет, это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, неправильно»1210. С достаточной долей оснований можно считать, что именно позиция Украины, руководства УВО, а именно И.Якира, И.Дубового и начальника ПУ РККА Я.Гамарника сыграли решающую роль в снятии обвинений с Тухачевского. 23 октября 1930 г. Сталин писал Молотову: «Что касается Тухачевского, то он оказался чист на все 100%. Это очень хорошо»1211.}

Однако, несмотря на все это, ни Сталин, ни руководство ОГПУ, видимо, не утратили сомнений в политической благонадежности Тухачевского. Иначе как ее «зондированием» трудно объяснить действия Н. Кузьмина, старого приятеля Тухачевского, с которым у него к 1930 г. личные отношения приобрели весьма сложный характер. В своих показаниях 1937 г. (уже после расстрела маршала) он вносит достаточно примечательные штрихи к характеристике сложившейся ситуации и политического поведения Тухачевского осенью 1930 г.

Возвратившийся в октябре 1930 г. из Парижа Н.Кузьмин 1 ноября 1930 г. был в Ленинграде на квартире Тухачевского, который только что вернулся из Москвы, и обедал у него. «Эту дату, – вспоминал Кузьмин, – я помню хорошо, потому что это день рождения моей дочери, жившей с моей прежней женой у Тухачевского. Тухачевский женат на моей бывшей жене и очень внимательно относился к моей дочери. Поэтому товарищеские отношения с ними после ухода моей жены не испортились. Беседуя с ним, я информировал его о встречах с Сувариным в Париже. Я прямо сказал ему, что Суварин в беседах со мной просил передать ему привет от Троцкого и его личный, что он проинформирован о том, что группа наиболее талантливых военных во главе с ним находится в опале, что пора перейти к активной борьбе, что провал сталинской политики ведет страну к гибели, что кризис переживает не только партия в СССР, но и компартии за границей. Тухачевский на это мне ответил, что те методы и формы борьбы, которые применили троцкисты, ничего реального, кроме разгона по тюрьмам, дать не могут»^{1212 1213}. Трудно отделаться от мысли, воспринимая данную информацию, что со стороны Кузьмина разговор носил явно провокационный характер (скорее всего, по инициативе ОПТУ²), особенно учитывая военно-политический контекст тогдашнего положения Тухачевского. Впрочем, примечательна тем не менее реилика Тухачевского: «те методы и формы борьбы, которые применяли троцкисты, ничего реального, кроме разгона по тюрьмам, дать не могут». Следовательно, М.Тухачевский вовсе не отвергал борьбу против «сталинского режима», а значит, признавал ее целесообразность. Он ставил вопрос о «формах и методах» этой борьбы, полагая, что те, которые использовали «троцкисты», уже неприменимы.

Однако Тухачевский явно выжидал, проявляя осторожность, не желая рисковать своей политической репутацией и отказываясь брать на себя инициативу в каких-либо конспиративно-политических действиях.

Не исключено, что и так называемое «семеновское дело» в октябре 1930 г. помимо иных целей предусматривало «зондирование» политической лояльности Тухачевского. 25 октября 1930 г. в Ленинграде¹ были арестованы 22 бывших офицера л.-г. Семеновского полка, однополчан Тухачевского². Члены семей некоторых из арестованных обращались за помощью к Тухачевскому, но не знали, что он сам в это время оказался под угрозой ареста. Мне неизвестно, насколько «семеновское дело» во время следствия соприкасалось с «делом Тухачевского» и соприкасалось ли. Однако сам факт раскручивания этого дела именно в данный период времени и именно в Ленинграде, учитывая, что среди арестованных были не только сослуживцы, но и когда-то близкие Тухачевскому люди'¹, симптоматичен.

Информация, полученная следствием у Н.Какурина и И.Троицкого о «заговоре Тухачевского», продолжала беспокоить Сталина. Тревога его была усилена не только той поддержкой, которую И.Якир оказал М.Тухачевскому, отвергнув предъяв-

Следует помнить, что М.Тухачевский был в то время командующим Ленинградским военным округом.

Выше об этом уже весьма подробно было написано. Поливанов А. Пока не потеряно знамя. // Родина, 1999, № 1, с. 46; Поливанов А.И. Воители из рода Поливановых. // Военно-исторический журнал, 1994, № 2, с. 58. См. также: Тинченко Я. Голгофа русского офицерства в СССР. 1930—1931 годы. – М., 2000.

³ Например, полковник П.Брок, капитан Д.Комаров, П.Ермолин, А.Ти-польт, М.Мейендорф. Они служили рядом с М.Тухачевским уже в Красной Армии, в его штабе или в войсках. М.Мейендорф, в частности, в июле 1929 г. завершивший учебу в Высшей офицерской школе «Выстрел» и, казалось бы, подготовленный к дальнейшей строевой службе и карьере, 15 октября 1930 г. переводится на преподавательскую работу (он не был офицером Генерального штаба и не имел ни склонности, ни навыков к такого рода деятельности). При этом он переводился преподавателем не в военное училище и не в Военную академию РККА, а в Военно-политическую академию, которая, как известно, находилась в Ленинграде. Мне представляется очевидной связь этого поворота в его карьере с «семеновским делом». Дальнейшая судьба М.Мейендорфа мне неизвестна. В 30-е годы его фамилия среди личного состава РККА не встречается. Нет его и среди репрессированных военных в 1936—1938 гг. Не исключено, что он был уволен из РККА, возможно, уже в 1931 г. и вскоре репрессирован.