Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 51 страниц)

Глава восьмая
Пальчинский

Доменову не очень хотелось устраивать Соколова в трест. Мало ли что за ним тянется? Если он скрывается от Советской власти, могут и разыскать! А тогда спросят: «Почему вы его рекомендовали, гражданин Доменов? Где вы с ним познакомились, гражданин технический директор?»

В таких случаях товарищем не называют.

Но Пальчинский дал согласие на ввод Соколова в организацию, значит, надо сделать так, чтобы Соколов трудился в Уралплатине.

Пальчинскому Доменов подчинялся слепо. Это как гипноз какой-то. С юности то и дело он слышал от солидных уважаемых людей: «Вы знаете, как поступил Пальчинский? Вы читали, что изрек Пальчинский? Вам говорили, что отмочил Пальчинский? О, Пальчинский – личность! Да-да, Пальчинский – талант!»

Эта фамилия обрастала легендами и завораживала.

Доменов всегда интересовался прошлым и настоящим человека, именно прошлое и настоящее определяет его будущее. О человеке нельзя судить, не зная его былого, которое сформировало характер, а натура – определяет возможности.

Доменов знал минувшее и настоящее Пальчинского, виднейшего горного инженера, консультанта Госпланов СССР и РСФСР, Уральской комиссии Главметалла. Кроме того, Пальчинский за консультации получал деньги еще во многих крупных трестах и учреждениях.

Потому-то Доменов восхищался Пальчинский, беспрекословно подчинялся и откровенно завидовал ему, ведь Пальчинский всегда ходил в лидерах, он родился верховодом, как рождаются певцами, музыкантами, художниками.

Он всю жизнь делал такие шаги, что оказывался в центре внимания своего горного института, всего Петербурга, всей России. Эти шаги он явно рассчитывал. Но как точно! Невольно позавидуешь.

Доменову рассказывал один из волжан, что еще в двенадцать лет Пальчинский стал специальным корреспондентом отдела «Вести с Волги» в местной газете. Правда, в издании газеты принимала участие матушка Пальчинского, но тем не менее статьи Пальчинского привлекали внимание читателей, будоражили обывателя.

Сотоварищи Пальчинского по учению вспоминали, что он выделялся среди студентов.

Однажды сокурсник принес весть:

– Друзья, слышали? Знаменитый Бехтерев ищет репетитора для своих детей, поступающих в гимназию? Вот бы мне устроиться!

Кто-то резонно возразил:

– Куда тебе! Это место для Пальчинского.

И Пальчинский загорелся, он бросился, то есть размеренным шагом отправился, к своему любимому преподавателю, вхожему в дом Бехтерева:

– Рекомендуйте, если можно…

Бехтереву приглянулся эрудированный молодой репетитор, имевший дерзкие неординарные суждения о положении в государстве, и он ввел Пальчинского в круг прославленных медиков.

Припоминали соученики и другое: появилась возможность студентам поработать на угольных рудниках Франции. Первым вызвался Пальчинский.

Петербургское общество, куда уже был вхож Пальчинский, поразилось: он не побоялся во Франции одеться в робу простого рабочего и попотеть на черной работе.

Зато, когда Пальчинский вернулся и сделал увлекательные социальные доклады о Франции, восхищенное студенчество Петербурга избрало его председателем чуть ли не всех своих обществ.

А после разгрома русского флота, после горестной Цусимы из столицы привезли на Урал подробности о нашумевшем «бое с полицией»:

– Вы знаете, в нем участвовал Пальчинский. Петр Акимович приехал в Петербург отдохнуть с каменноугольных шахт Сибири. А в Петербурге демонстрация. В Павловском парке. Пальчинский с женой присоединились к толпе. Для разгона нагнали солдат – видимо-невидимо! Целый полк или даже два! Но Пальчинский последним, словно гуляя, под ручку с женой покинули парк. Его буквально подталкивали штыками. Но он – и не обернулся!

А еще через некоторое время о Пальчинском дошли вести из Сибири и Европы.

Оказывается, Петр Акимович после петербургского отдыха попал в бурлящий восставший Иркутск. Генерал-губернатор бежал. Вице-губернатор был подстрелен, полицмейстер подал в отставку. Власть перешла в руки смешанного комитета представителей партий, общественных организаций, провозгласивших «Иркутскую республику». Одним из руководителей республики был избран Пальчинский.

После ее падения целый взвод солдат сопровождал Пальчинского в тюрьму.

Будучи уже в ссылке, Пальчинский сумел выхлопотать заграничный паспорт в Новую Зеландию через Владивосток: заговорил зубы приставу рассказами о добыче золота драгами, тот и подмахнул свидетельство.

Через три дня власти спохватились. Прокурор потребовал более строгого наказания всем руководителям «Иркутской республики».

На квартиру к Пальчинскому явился пристав и печально спросил его жену:

– Как вы думаете, ваш муж успел пересечь границу? А то розыск его объявлен. За его голову три тысячи рублей назначили. Для меня они не лишние.

А Пальчинский катил по заграницам: Париж, Лондон, Гамбург, Константинополь, Варна, берег Сирии.

В Италии Пальчинский получил известие: его выделили из «Иркутского дела» за недостаточностью улик. Царь наградил его орденом за организацию выставки российской промышленности в Италии.

– Вы понимаете, – теребил за рукав Доменова его однокашник, – Пальчинский отказался и от царского, и от итальянского орденов! «Мы мастера, – говорит, – и на чай не берем!» Какая смелость! Какая смелость! Не всякий бы смог так поступить!

Доменов подумал, что лично он бы не нашел в себе силы отказаться от наград! Но Пальчинский смотрел далеко вперед: такое поведение ставило его чуть ли не выше царя. По крайней мере, связывало его имя с именем самодержца, а это долгая молва.

И вдруг в семнадцатом году Доменов узнал, что Пальчинский, не признававший никакой власти, пошел в услужение к Керенскому.

Правда, перед этим в среде интеллигенции распространились слова Пальчинского, сказанные им в шестнадцатом году, когда ему предложили войти в группу переворота. Слова, как всегда, были звонкими, запоминающимися: «В переворотах не участвую, приму участие в революции».

Выходило, что Пальчинский пришел на службу не к Временному правительству, а к февральской революции.

Начинал эту службу Пальчинский в Таврическом дворце, в военной комиссии Временного комитета Думы чуть ли не писцом: выдавал пропуска во дворец. Попутно советовал, как, к примеру, обстрелять Адмиралтейство.

Через два часа после этого совета Пальчинский уже имел в своем распоряжении все войска в Петрограде – двадцать тысяч солдат! А после ликвидации наступления Корнилова Пальчинский был назначен генерал-губернатором Петрограда.

Потом, по предложению Гучкова, Пальчинского сделали помощником военного министра и одновременно – главой совета по топливу. За подписью Пальчинского появился закон «Об отделении от поверхности земли и национализации недр».

Когда народ пошел на штурм Зимнего, Пальчинский возглавлял оборону дворца. Потом сокрушался, что его не послушали: если бы расставили пулеметы, как он указал, Зимний остался бы неприступным.

Не так давно сам Пальчинский с гордостью поведал Доменову, как после взятия Зимнего и заключения Временного правительства в трубецкой бастион его выбрали старостой всего арестованного кабинета министров. И министры безоговорочно подчинялись ему. Он один не впал в уныние. Делал зарядку. Потрясал конвой манипуляциями с пудовым ломом при сколке льда.

Скрученный крепостным ревматизмом, он не согнулся, приобрел седьмую по счету профессию-ремесло: научился плести корзины.

После освобождения вывез из Петропавловской крепости десятки корзин из соломы, бамбука, камыша, – деньги имелись и конвой покупал необходимый материал.

Корзины он торжественно вручил своим друзьям.

Советская власть прощала всех, кто давал подписку: не выступать против нее с оружием в руках.

Пальчинскому предложили: «Хотите работать? Пожалуйста! Мы найдем для вас соответствующее вашим знаниям место. У вас имелись труды по сланцу? Республике нужен ваш опыт. Возглавьте совет по сланцам!»

Пальчинский усмехнулся:

– Я бы мог возглавить и правительство!

Народный комиссар принял это за шутку и добродушно рассмеялся.

Но Пальчинский не шутил. Он считал, что правительство должны возглавлять инженеры, аристократы промышленности, К тому же он не раз слышал в Зимнем дворце:

– Вы мессия! Вы спаситель России!

И поверил в свою исключительность.

Предложение возглавить совет по сланцам он воспринял как личное оскорбление. Но не подал виду.

Советы не только простили его, но стали поручать ему все более и более ответственную работу. Но Пальчинский не простил Советам прерванную политическую карьеру.

Обо всем этом Доменов узнал при личной встрече с Пальчинским.

Однажды осенним ненастным вечером на квартире Доменова раздался телефонный звонок.

– Какой-то Пальчинский просит вас к телефону, – подала трубку прислуга.

– Пальчинский! – не поверил Доменов. – Не может быть!

Он запахнул свой теплый халат, оставшийся от роскоши дореволюционной, и торопливо прошел к письменному столу:

– Слушаю!

– Извините за беспокойство… Это Петр Акимович Пальчинский… Не удивляйтесь, я в Свердловске – в командировке… Мы не знакомы, но у нас очень много общих знакомых. Думаю, что мы найдем с вами общий язык… Хотелось бы, Вячеслав Александрович, встретиться с вами… Желательно не в тресте.

– Я готов. – Доменов решился, оглядев кабинет. – Рад буду видеть вас у себя дома… Мой адрес…

Они проговорили всю ночь. Они нашли общий язык. Их объединила ненависть к большевикам, которые лишили их честолюбивых надежд и состояний.

К рассвету эти надежды вновь загорелись в доменовском сердце. Пальчинский сумел его убедить в возможности поражения Советской власти.

– Мы не идиоты, которые пытаются вооруженным путем свергнуть большевиков, – страстно излагал свои взгляды Пальчинский, – не те недоумки, которые совершают диверсии на заводах, железной дороге, поджигают новостройки. Мятежами да взрывами Советы сейчас не сломить. Мы будем действовать по-иному, вносить экономический хаос, бить по слабым местам неокрепшего народного хозяйства, вызывать трудностями недовольство. Мы заставим пойти Советы на поклон к мировому капиталу и, значит, капитулировать!

Пальчинский зацепился за звукосочетание: «капитал – капитулировать»:

– Слышите? В этих словах есть общее!.. Конкретно мы ударим по золото-платиновой промышленности. Сейчас на ней держится многое. Золото разрешает Советам получать передышку в экономической блокаде, закупать необходимое за рубежом… Кто мы? Все сознательные горные инженеры, показавшие себя до революции.

– Одним росчерком пера, – Пальчинский передохнул, – мы нанесем Советам такой урон, какой бы не нанесли двести, триста, тысячи взрывов на промышленных объектах! Мы вычеркнем одну цифру из плана, поправим другую – и через год, через два потребуются миллиарды, золотом! Чтобы поправить то, что мы с вами сделали. И никто не докопается. При частой смене руководства, при той неразберихе, которая сегодня царит в наркоматах, все спишут на бесхозяйственность, на неопытность, на ошибки, в крайнем случае, на безответственность!

В точном расчете Пальчинского Доменов потом убеждался не раз.

Однажды он сам привез планы Уралплатины на консультацию Пальчинскому.

Пальчинский вооружился ручкой:

– А вот эту цифирку, милейший Вячеслав Александрович, заменим. Пусть через пять лет исправляют ущербик неисчислимый.

Пальчинский аккуратно сделал поправку в плане:

– Перепечатайте страницу… Можно даже сослаться на опечатку.

В ту первую ночь их личного знакомства Доменов стал главным представителем тайной экономической организации Пальчинского на всем Урале. Организация уже объединяла большую группу знакомых горных инженеров, работавших по золоту и платине.

– Люди верные, – успокаивал Пальчинский Доменова, – все бывшие владельцы акций, управляющие приисками, хозяева. Деньги будут. Нам помогают зарубежные компании, заинтересованные в концессиях. А для легальных встреч я создал в Москве «Клуб горных деятелей». Правда, звучно? Пожалуй, можно нашу организацию так поименовать.

Доменов тревожно подумал: «Мы-то ее так назовем. А как назовут Советы? Вредительской? – Отогнал от себя эту мысль. – Вредители – это для нас с Пальчинский мелко. Какие мы вредители? Мы – борцы за справедливость, за народ!» И тут же погасил вспыхнувшую от слова «справедливость» гордость, поняв, что пытается обмануть самого себя.

Доменов отогнал воспоминания. «Что же я должен в первую очередь сделать?.. Все-таки береженого бог бережет! Пусть обижается самодовольный глухарь Чарин. Соколова надо еще проверить. А пока буду его посвящать в наши заботы постепенно. Итак, решено!» Доменов сел за стол, придвинул чернильный прибор, аккуратно снял пылинку с пера, задумался и стал писать: «Уважаемый друг!» Доменов не называл имени и фамилии Дюлонга, которого хорошо знал по дореволюционной поре, по золотым делам на Урале, а письмо было адресовано Дюлонгу:

«Прошу уточнить у профессора в Цюрихе или Женеве, где он сейчас находится, был ли у него ученик по фамилии Соколов? Сведения крайне важны».

Доменов понимал, что письмо по его каналам дойдет до Парижа не раньше чем через три-четыре месяца, если, конечно, в заграничную командировку не поедет кто-либо из инженеров Союззолота, входящих в «Клуб горных деятелей». Надо бы узнать о предполагаемых загранпоездках знакомых! Доменов дописал:

«Срочность ответа – гарантия нашего союза».

В дверь заглянула секретарша. Доменов невольно прикрыл письмо локтем. Но секретарша не переступала порога:

– Вячеслав Александрович, можно мне сегодня пораньше уйти? Я записалась к врачу на прием.

Доменов взглянул на часы. До конца рабочего дня осталось тридцать минут. Но сейчас секретарша ему мешала. И он буркнул:

– Пожалуйста!

– Спасибо! – Дверь бесшумно затворилась.

Доменов сложил листок вдвое, нашел конверт, печатными буквами вывел: «Берлин. Унтер-ден-Линден…» На этой улице работал Генрих Розенберг, бывший русский подданный, доверенное лицо Дюлонга. Он должен был переправить письмо в Париж.

Печатные буквы сложились в обратный адрес: «Москва, Большой Калужский…» А в Москве жил дальний родственник Доменова по жене, согласившийся за определенную плату получать почту Доменова из-за рубежа.

«Кого же послать в Москву к человеку, который передаст письмо в Германию?» Доменову не хотелось показывать конверт Чарину, Чарин этих адресов не знал. «Гойера, – решил Доменов, – этот бабник засиделся на прииске в таежной глуши, пора ему дать возможность покуролесить в столице, завтра же вызову и командирую в Москву».

Доменов устало потянулся, зевнул, покосился на окно:

– Опять дождь! Целую неделю льет!

Доменов недовольно поморщился, выходить под дождь не было ни малейшего желания. Но надо было возвращаться домой. Он спрятал письмо в нагрудный карман, сунул ноги в калоши – ах, как он их не любил! – и зашаркал к выходу.

Глава девятая
Доменов

Ногин торопился закончить свою автобиографию. Снова для чего-то потребовала Москва. Несмотря на нехватку времени, он писал четко, буковка к буковке выстраивались в ровные шеренги, и лишь «р» и «у» упорно вытягивались вниз, почти цепляясь за следующие строки.

Ногин поставил подпись и перечитал написанное:

«Родился в июле 1896 года в семье батрака-кузнеца. Мать – домохозяйка.

Ввиду тяжелого положения отец отдал меня на воспитание к дяде-крестьянину. Тот использовал меня в качестве пастуха. В 1907 году отец забирает меня домой. В этом году младший брат (впоследствии умер), сестра и я заболели скарлатиной, в связи с лечением у отца образовались долги. Старший брат бросает учебу. Идет в мальчики-приказчики, а меня забирает брат отца – ремесленник-столяр.

В 1912 году дядя определил меня в Вальмиерскую семинарию. Учительскую семинарию.

В среде семинаристов были – Виксне Павел – ныне в Институте красной профессуры, Алкснис Ян – ныне комдив – в Смоленске или Витебске, Анскин – работает в комиссии партконтроля в Москве. С 1913 года они приглашают меня на массовки, привлекают для распространения листовок. В 1914 году через Алксниса мне объявлено, что я принят в члены партии. С 1913 года, поругавшись с дядей, лишаюсь его материальной помощи. Преподаю (репетиторство), а во время каникул работаю молотобойцем вместе с отцом в кузнице.

После наступления немцев на Латвию – осенью 1917 года – попадаю с беженцами в Псков…»

Ногин отвел глаза от автобиографии, перед ним всплыла деревенская кузница, мускулистые руки отца, его сосредоточенное нахмуренное продолговатое лицо с мясистым носом. На лбу обильные капли пота. Отец сердится:

– Ты что? Совсем молот разучился держать?

– Тороплюсь я, уезжать надо, немцы близко. Я завернул на несколько минут, проститься… – оправдывается Оскар перед отцом.

– Проститься, проститься… – ворчал отец. – А ты подумал о нас с матерью, о сестре своей подумал? О земле латышской?..

– Подумал, отец, подумал. В России и за вас, и за родную землю буду драться. А остаться не могу, сам понимаешь…

– Драться? С твоим зрением? – Отец стирает пот. Но Оскару показалось: у глаз сверкнули не росинки пота, а выкатились скупые слезинки. – Впрочем, ты с малых лет ломоть отрезанный. Ты и от нас отвык, и от деревни.

В кузницу заглянула мать:

– Оскар, тебя какой-то солдат ищет.

– Мне пора. Это за мной.

– Поешь хоть… Как ты голодный в дорогу? – мать всхлипнула.

– Не беспокойся, мама, меня накормят. Обязательно накормят. Прощайте.

Мать куда-то побежала:

– Подожди минуточку… Я хлебца с сыром вынесу…

Отец отвернулся:

– Прощай… Даст бог, свидимся. А нет – помни про тех, кто тебе жизнь подарил…

Оскар Янович снова ваял ручку и после своей подписи в автобиографии крупно вывел:

«Примечания:

1. Отец умер в Латвии. Жива или нет мать, не знаю. Она осталась с моей сестрой (замужем за железнодорожным служащим). Но где находятся сестра с матерью – мне неизвестно. Связи нет. Брат в Ленинграде – член партии.

2. По Латвии меня знают члены партии…» —

Оскар Янович перечислил кроме вышеназванных товарищей еще трех руководителей армии и партии. Потом взял пресс-папье, взглянул на его округлое днище, обтянутое розоватой промокательной бумагой, на которой причудливо отпечатались десятки слов, и приложил к листу.

И сразу, словно из ушей вынули вату, услышал, как в открытое окно врывается цокот копыт, грохот телеги по булыжнику, настойчивый сердитый гудок грузовика: «У-у… Посторонись!», крики ребят, голоса прохожих.

Ногин подошел к окну. Тучи уже сместились к горизонту. После прошедшего дождя деревья расправляли промытые листья, стряхивали с себя дождинки. Солнце припекало. Но чувствовалось, что лето идет на убыль. На кустах и деревьях появились первые желтые пряди.

Нестерпимо захотелось куда-нибудь на озеро, в сосновый лес… Ну хотя бы на Шарташ… Пройти к нему по тропкам мимо нагроможденных валунов – Каменных Палаток. Подивиться, как природа умело уложила их друг на друга, как гладко обтесала… Часа бы четыре поваляться возле озера, побродить по засыпанным хвоей дорожкам, поклониться всем встречным грибам! И никто бы не упрекал в горячности и болезненности…

Ногин невесело усмехнулся, вспомнив, как упрекал его Матсон:

– Ты бы физкультурой занялся, ну хотя бы к врачам за какими-нибудь таблетками обратился. А то приходится в твоей аттестации писать: «Чекист сильный, но болезненный и усталый!» – И добавил: – Вы что, все сговорились: не следить за своим здоровьем? Работа на износ полезна нашим врагам, она не всегда дает желаемые результаты. Я вам поручал подумать о здоровье чекистов, ускорить строительство нашего городка, а вы о себе не можете позаботиться! Лишь о других. Но нам нужны начальники здоровые.

Ногин тогда только развел руками:

– Буду физзарядкой по утрам заниматься.

В дверь постучали. Ногин одернул гимнастерку, поправил сползшие очки.

В кабинет шагнул Добош:

– Разрешите?

– Конечно, конечно. Я вас жду, Иосиф Альбертович. Как Свердловск после возвращения из Перми?

– Долго ли я был в отъезде, а вернулся – и около моего квартала все перерыто. Ввысь строимся. Еще бы нам раздольную Каму в Свердловск перенести! Не хватает нам большой реки, – Добош с удовольствием ответил на рукопожатие.

– Каму нам в Свердловск не перенести, а вот ваш пермский товарищ, как мне сообщили, уже успешно действует в Свердловске.

– Разрешите доложить, – Добош вытянулся, старая армейская привычка не исчезла. – Карат удачно устроился на работу в систему Союззолота. Все идет по нашему плану. Карат – молодчина. Действует по обстоятельствам. Проявил выдумку, инициативу. Сам Карат на связь не выходит. Связь держит его помощник. Через продуктовый магазин, неподалеку от квартиры Карата. В магазине – наш сотрудник… Есть первые результаты. Карат попросил немедленно собрать все сведения о техническом директоре Уралплатины Доменове, проверить его прошлое. Сотрудники за полмесяца проделали колоссальную работу. Я принес материалы о Доменове.

– Посмотрим, почему Карат первым назвал Доменова. Карат – опытный чекист и редко ошибается. Да вы садитесь, Иосиф Альбертович, судя по папке, разговор у нас получится долгим.

– Материалов много, – Добош протянул папку.

Ногин прочитал вслух:

– Доменов Вячеслав Александрович, 48 лет, русский. Из крестьян Уфимской губернии, Златоустовского уезда, Кусинской волости. Женат. Беспартийный. Бывший меньшевик. Образование среднее…

– Сейчас уже высшее. Недавно защитил диплом в Ленинградском горном, – внес поправку Добош. – Чарин ему помог. У него там все знакомые…

– Тогда напишем, – Ногин взял ручку, – «образование высшее»… Пойдем дальше… Химик. Член правления и технический директор Уралплатины…

Добош воспользовался паузой:

– Там характеристики, которые дали коллеги Доменова. Вы перелистните их. Они не так важны. Прочитайте, что пишет Доменов о себе. Это копия с автобиографии из «Личного дела».

Ногин пробежал глазами: «Отец заведовал всеми магазинами, принадлежащими Кусинскому казенному заводу…» – и не выдержал:

– Ничего себе «из крестьян»! Он же из чиновников…

– Из бедных чиновников-служащих, – уточнил Добош.

– Вижу… Доменов пишет, что жили «довольно бедно». Но это же не означает, что совсем бедно. Видите, Доменов уточняет: «Отец получал 52 рубля в месяц, а с 1894 года захворал и получил пенсию 14 рублей в месяц. На жалованье жило нас 5 человек. Я кончал училище, а в 1895 году окончил Златоустовскую городскую школу, поступил письмоводителем к земскому начальнику Кусинского поселка, получал 8 рублей жалованья. Потом был счетоводом в заводской конторе (10 рублей). В 1896 году уехал учиться в Уральское горное училище в Екатеринбург. Учился на казенный счет. Семье не помогал. Семья жила на 7 рублей, т. к. в 1896 году умер отец, а пенсии выплачивали только 7 рублей». – Ногин прервал чтение: – Удивительно подробно он пишет о каждом рубле. Все начало биографии состоит из рублей. Видно, деньги занимают важное место в его жизни. Или жалость хочет вызвать к себе?

Добош уже изучил собранные материалы:

– Это, Оскар Янович, попытка показать, почему он занялся революционной деятельностью. – Добош прикрыл глаза и, словно выученный урок, продолжил биографию Доменова: – В 1897 году примкнул к кружку, которым руководил Ф. Ф. Сыромолотов, он также учился в горном училище, но старше на два курса. В кружке читали марксистскую литературу… – Добош споткнулся: – Нет, не так… «Марксистские книжки без всякой системы»…

– Память у вас, Иосиф Альбертович, – позавидуешь! И все же вы не зря ошиблись… Вы уважительно сказали: «марксистскую литературу», а у Доменова написано легкомысленно, если не презрительно: «марксистские книжки»… Это существенная деталь. – Ногин провел пальцем по странице: – Где я остановился… Нашел… «В декабре 1898 года я ушел из училища, так как хотел активно работать в подпольной типографии. Типография помещалась на Мариинском прииске, в шести-семи верстах от станции Бишкуль Самаро-Златоустовской железной дороги. Через некоторое время перенесена в деревню Верхние Караси, так как на Мариинском прииске нам грозил провал. Проработал в типографии 3 ¹/ ₂месяца и успел с двумя товарищами – Марией Гессен и Кудриным – выпустить книгу «Пролетарская борьба».

Типография была перевезена мной на Кусинский завод, но седьмого июня 1899 года я был арестован и просидел в Златоустовской тюрьме около года и шести месяцев. После чего был выслан под гласный надзор в город Челябинск на 5 лет»… На пять лет – под гласный надзор? Что-то слишком долгий срок? – засомневался Ногин.

– Здесь он не точен, – пояснил Добош, – я поднял документы суда: Гессен и Кудрин сосланы на пять лет в Сибирь, а Доменову и Кремлеву – гласный надзор на три года.

– Ясно, – Ногин перелистнул страницу. – Так-так… Значит, с разрешения челябинских властей уехал на Кочкарские прииски, где работал его товарищ Савватеев… Почему же ему разрешили уехать? К тому же он так хорошо устроился… Под гласным-то надзором. Вот видите, он пишет: «Принят помощником химика на Михайловский прииск»… – Ногин пробежал глазами несколько строк, присвистнул: – Да он сам отвечает на этот вопрос и указывает две причины. Первая. «Сидя в Златоустовской тюрьме среди уголовников, так как отдельных камер для политических не было, меня страшно давила обстановка. Моя вера во все хорошее в людях пропала, появились мысли: «Зачем мы боремся, если люди носят в своих душах столько грязи?» Я отождествлял уголовный элемент со всеми людьми…» Вторая причина. «Семья жила плохо, надо было заботиться о ее пропитании. Хотел учиться. Превратился в обывателя и думал только о своем личном благополучии. На Кочкарских приисках заведовал цианисто-эффельным заводом и одно время заведовал хлорационным заводом на Воскресном прииске. Больше всего общался на Кочкарских приисках с директором – бароном Фитенгофом и главным химиком Борисом Михайловичем Порватовым…»

Ногин поднял глаза на Добоша:

– Вот так фортель! От революционера да к барону! Но барон-то и главный химик почему так быстро приблизили к себе находящегося под гласным надзором?

– Думаю, что по просьбе жандармерии, – ответил Добош.

– Почему вы пришли к такому выводу, Иосиф Альбертович?

– Если вы полностью ознакомитесь с делом Доменова, вернее, пока с собранными материалами о Доменове, вы поймете меня.

Ногин протер очки:

– Удивительно откровенно и подробно пишет о себе Доменов… Начинает казаться, что он это делал специально, чтобы ему лишних вопросов не задавали. Защитная реакция. Хорошо продуманный ход…

Добош обронил:

– И я подумал о том же, когда читал материалы.

Ногин молча прочитал полстраницы, а затем удивленно поднял брови:

– Сколько он уделяет места личным отношениям с Порватовым! Опять словно хочет подчеркнуть: «Смотрите, какой я хороший!» Послушайте, что он пишет: «Занял в 1909 году место Порватова, с которым был в близких отношениях. Порватов уехал на Ольховские прииски Иваницкого и был назначен главуправляющим. С Порватовым у меня сохранились дружеские отношения, связи, наши встречи носили семейный характер, так как…» – Ногин споткнулся на словах «так как»: – А этот канцелярский оборот – любимый у Доменова, сколько уже «так как» мы встречали в его биографии!.. «Так как, – продолжил чтение Ногин, – после развода Порватова со своей женой я в 1910 году женился на ней. У него осталась дочь, и мы с женой и дочерью специально приезжали в Екатеринбург, чтобы встретиться с Порватовым, когда он проезжал через Урал…» Идиллия! И Порватов как родной, и дочка Порватова – родная… И это с человеком, у которого увел жену?

– А может быть, Порватов сам сплавил ему нелюбимую супругу? – предположил Добош.

– Возможно… Но посмотрите, как резко, без всяких переходов он уже пишет о другом: – Ногин, раздельно выговаривая слова, прочитал: – «В 1917 году сочувствовал большевикам. В это время заменял директора Кочкарских приисков Золотько, уехавшего в Екатеринбург. В декабре ко мне ночью явился член Совета рабочих депутатов Бородин, начальник милиции приисков, и предложил дать ему три пуда динамита, но, для какой цели, отказался сообщить, мотивируя тем, что это – военная тайна. Я отказал. Но Бородин пригрозил меня арестовать. Я струсил и распорядился отпустить со склада динамит. На второй день я был арестован по обвинению, что сознательно содействовал выдаче динамита Бородину, который в ту же ночь бежал к казачьим отрядам, находившимся в двадцати двух верстах от Качкара – в селенье Кособродское. Меня повезли в Троицк, чтобы судить. Но по дороге – в шести верстах от приисков – казаки меня отбили. В Кособродском пробыл два месяца. Твердо решил, что должен примкнуть к большевикам. Я написал в Качкар Совету рабочих депутатов заявление, получил разрешение вернуться и седьмого марта 1918 года удрал на лошади, которую мне подали с Кочкарских приисков…» – Ногин прервал чтение, услышав, как рассмеялся Добош. – Вы чего, Иосиф Альбертович?

– А вы задержались на слове «подали» лошадь. Для побега «подали»! В этом слове – полное перерождение революционера, бывшего, конечно, в барина.

– Согласен с вами, Иосиф Альбертович, так мог написать только барин, привыкший, что ему подают лошадь… Черт-те знает что! Никак не могу привыкнуть к его метаниям. Пишет, что целиком принял Советскую власть. А через строчку пишет, что по рекомендации Раснера колчаковским правительством был назначен уполномоченным по Березовским рудникам. И сообщает, что требовал в одну смену вместо 18 пудов руды добывать 25! – на одного рабочего! Эти подробности – опять-таки защита откровенностью!

Добош уточнил:

– Это, пожалуй, Оскар Янович, попытка во второстепенном… точнее бы сказать… утопить, затопить, потопить… В общем, скрыть главное… А в главном Доменов, как вы увидите далее, далеко не откровенен… Прочтите две характеристики, данные на Доменова в разговоре сослуживцев и в письме председателя правления Уралплатины Ломова, а потом вернемся к вопросу искренности… откровенности заместителя председателя правления, технического директора Уралплатины… Найдите лист с заголовком: «Из разговора Тарасова с двумя сослуживцами».

– Нашел. А кто такой Тарасов?

– Главный механик треста. Весьма примечательная фигура. Его родословная в буквальном смысле… найти бы правильное выражение… покрыта золотом… Он из семьи крупных золотопромышленников. До революции сам заведовал приисками своего отца в Кочкарской золотопромышленной компании, служил в акционерном обществе Верх-Исетских заводов. До 1918-го – владелец технической конторы, поставляющей оборудование для казенных заводов. При Колчаке служил в строительном отряде при инженерном управлении Сибирской армии. Ушел с Урала с этой армией, был захвачен в плен нашими войсками…

– Понятно, понятно, продолжать не нужно. Посмотрим, что же говорит о своем коллеге этот бывший золотопромышленник и колчаковец… О, как высоко он оценивает его: «Технический директор – человек умный, пробойный, с недюжинными способностями и организаторским талантом, вышел из простой среды…» Простите, неправильно прочитал… «Из пролетарской среды». У этих бывших все, кто из более или менее бедных семей, все пролетарии! Так… «Своей энергией и волей добился постепенно продвижения от должности смотрителя золотопромышленной фабрики до должности главного химика анонимного общества Кочкарских золотых приисков… Такая карьера и хорошо оплачиваемая должность сделали из него буржуа». – Ногин снял и протер очки. – А что же пишет о нем коммунист Ломов заместителю председателя ВСНХ А. П. Серебровскому?