Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 51 страниц)

50

Из свидетельских показаний очевидцев, из трофейных немецких документов перед чекистами все отчетливее проступали черты Прохора Мидюшко, раскрывался характер его отношений к сподвижнику по карательному батальону. Одно и то же тавро Каина на обоих должно бы вроде уравнять Мидюшко и Алтынова, но этого не произошло. Они оставались противниками между собой.

Собственно, враждебность проявлялась неодинаково. Мидюшко презирал Алтынова, в котором видел примитивное создание, использовал его как объект для словесных упражнений, как своеобразное заземление, по которому, будучи в подпитии, сплавлял излишнюю энергию желчи и яда. Алтынов платил бо́льшим – смертельно ненавидел этого холеного барина.

Осенью 1943 года, когда ясные солнечные дни чередовались с прохладными ленивыми дождями, Алтынов тужился в своей комнате над бумажками, именуемыми «Отчетами о боевых действиях 3-й казачьей роты». Алтынов не испытывал ничего более мучительного, чем составлять реляции. Ладно, нацарапать как-нибудь нацарапает, Сережка Егоров потом начисто перепишет, ошибки исправит, все же в Красной Армии лейтенантом был. Но вот что писать? Требуется осветить несколько пунктов, придуманных, наверное, не в штабе батальона, а где-то повыше: моральное состояние личного состава; боевые операции против партизан; захваченные пленные и трофеи; потери роты и потери противника; описание подвигов отличившихся и еще всякая мелочь. Что тут осветишь? Штабные сказки Алтынов сочинять не умел. Писаря бы смекалистого, мерекающего, но где его такого мудрого сказителя найдешь. Вся надежда на Сережку Егорова. Правда, соображает туго, пришибленный какой-то. Видно, не сладко бывшему лейтенанту в денщиках у бывшего старшины. Но хоть писать может.

Не постучавшись, вошел Нил Дубень. Приперся асмодей. Говорил же Мидюшко – к вечеру. Но Нил не за отчетом заявился.

– Ротный, хочешь выпить?

Рожа у Нила лоснится наглостью и сытостью. Так бы и звезданул по ней. Только руки марать… Да и выпить враз захотелось.

– Твой барин скучает?

– В точку.

– Что у него?

– Гляди-ка, какой привередливый! На самогон не пойдешь?

– Я не про то. Причина какая? Может, день святого ангела?

– И без причины вмажете. Поехали.

Алтынов крикнул в окно Егорова. Прибежал тотчас. Костлявый, покорный до тошноты. Стукнув каблуками, вытаращился на малограмотное благородие.

– Садись, Сережка, накатай отчет. Тех баб, что в поле задержали, пленными проставь. Что-нибудь еще сочини.

Штаб батальона на соседней улице, три сотни метров, а Дубень верхами припожаловал. Пришлось Алтынову своего жеребца заседлывать. Не тащиться же пешком за толстозадым. И другое в уме поимел: будет у Мидюшко скупо с выпивкой – махнет в Бетскую, там в пятой роте разживется… Не стал отрывать Егорова от бумаг, коня сам заседлал.

…Как всегда, пили вначале молча. Потом Мидюшко раскачался.

– Милейший Андрон Николаевич, – говорил он за тем застольем, – ты можешь объяснить одно чудовищное недоразумение: почему ты и я оказались в одном стане?

– Будто не знаешь.

– Право, ума не приложу.

– Жить захотелось, вот и оказались тут.

– Какая же это к чертям жизнь! Там в тебя немцы стреляли, здесь партизаны того и гляди ухлопают.

– Кто думал, что и тут воевать придется?

– Эвон что! Пускай дураки воюют, а я – в плен, в лагерь. Умно, очень умно… Работать заставят? Не привыкать. Миску баланды, худо-бедно, дадут. Как-нито перебьюсь. А в лагере, оказалось, пленные с голоду дохнут, на проволоку под током бросаются. Тогда ты берешь в руки дубинку, истязанием военнопленных зарабатываешь лишнюю порцию похлебки, считая, что продляешь себе жизнь. На самом деле все складывается наоборот: чем ты усерднее размахиваешь палицей, тем меньше остается шансов на жизнь. В одну из темных ночей ты запросто мог оказаться задушенным или утопленным в отхожей яме. Тогда, избегая возмездия, ты делаешь третий шаг – вступаешь в казачий добровольческий полк. А в итоге? Пришел на круги своя: надо снова подставлять себя под пули. Вот я и спрашиваю: какая это к чертям жизнь?

– Жизнь, она и есть жизнь. Все лучше, чем покойником быть, – буркнул Алтынов.

– Во имя чего жить?

– А ты живешь во имя чего? – огрызнулся Алтынов.

– Я-то? – усмехнулся Мидюшко. – Я живу и борюсь за светлое будущее.

– Ого, как коммунист. Они тоже так говорят.

– В этом, милейший, и состоит вся нелепица, – продолжал Мидюшко словоблудие. – Коммунисты знают, за что воюют, и я знаю, за что воюю. Но это нас не роднит, мы – враги. С тобой мы союзники, общность вроде бы должна быть, а вот поди ж ты… Нет ее, общности. Я знаю, за что воюю, а ты – не знаешь.

– Я тоже знаю.

– Объясни.

– Пошел ты…

Мидюшко засунул большие пальцы под ремень, иронично, исподлобья разглядывал барахтающегося собеседника.

– Вступая в батальон, ты назвался казаком. Никакой ты не казак, как, впрочем, девяносто процентов остальных наших архаровцев. Но мне плевать на это. Воображай себя кем хочешь. Казаком так казаком. Можешь атаманом казачьим. Да ты и есть атаман – ротный командир, анфюрер все же. Пей, грабь, баб тискай. Житуха. Потом что?

– Когда – потом?

– После войны.

– Немцы не бросят, устроят.

– Допустим, – согласился Мидюшко и пристально уставился на Алтынова. – А если СССР свернет немцам голову? Про Сталинград слышал?

– Все знают.

– То были цветочки. Ягодки под Курском созрели… Кто тогда тебя устроит? Большевики? Вот они устроят – на первом попавшемся суку.

– Будто ты вывернешься? Рядом висеть будешь.

– Я вывернусь. Нил Дубень вывернется. А ты – нет. Мы люди идеи, а ты просто приспособленец. Примитивный причем.

Алтынов жег его свирепым буравящим взглядом и думал: «Если пойду ко дну, я и тебя приспособлю, сука поганая», по возразил иначе:

– Какая разница – идейный или неидейный. Теперь мы все продажники, как здесь говорят.

– Вот тут я должен не согласиться, – Мидюшко выпятил нижнюю губу. – Измена – это когда отсекают свое прошлое, устремляются к чему-то иному, явно враждебному тому, чем прежде жил. Мне отсекать нечего. Прошлое отсечено, когда я пешком под стол ходил, – октябрьским переворотом, за что и провозглашаю анафему революции по сей день. Всю жизнь я шел к своему прошлому, всю жизнь устремлен к нему и ничему иному. Какой же я «продажник»? Кому изменил? В России ни родных, ни близких. Не мог же я себя предать. А ты – чистейшей воды предатель. Даже жену с детьми предал. Кукуют где-нибудь в Сибири на плесневелых сухарях. И твое будущее – в жутком тумане.

– Ты моих детей не тронь, не поминай, – бунтующе запыхтел Алтынов.

Мидюшко, притворно сожалея о сказанном, похлопал ротного по коленке:

– Извини, милейший.

Алтынов немо сопел, глядел, как породистая рука барича держит бутылку и тонкой струйкой цедит коньяк в граненый стакан. Пили из разных бутылок. Мидюшко – коньяк, Алтынов – самогон. И это не задевало гостя. Алтынов искренне воротил нос от интеллигентного вина, пахнущего давлеными клопами. После извинения Мидюшко нашел нужным налить из своей бутылки в стакан гостя. А тот на мгновение представил, что будет, если выплеснуть это пойло в мурло штабсофицира. Но мало ли что в башку втемяшится. Выпил, куснул соленый огурец. Сплюнув семечки на пол, спросил:

– Стало быть, Советы могут наподдавать немцам? Так ты сказал? Не будет у тебя светлого будущего, Прохор Савватеевич. Ни хрена ты не вывернешься. И тебя, и меня, и Нилку Дубеньку, всех – к стенке.

В свое потаенное Мидюшко никого не собирался посвящать, тем более этого сиволапого хряка. Приоткрыл, не видя в том ничего страшного, лишь кусочек биографии:

– У меня брат в Турции. Еще в двадцатом уехал. Заведение с русским названием «Сибирские пельмени», домик с окнами на Черное море. Романтика! Тут тебе Трабзон, а за морским горизонтом – Россия.

– Вдвоем будете вздыхать по ней? – уколол Алтынов.

Мидюшко подивился неглупому замечанию, но в ответ, загадочно улыбнувшись, сказал:

– Некогда вздыхать будет.

Коктейль из коньяка и самогона подействовал на закаленного Алтынова, размягшая утроба тянула поплакаться в жилетку. Может, этот умный, образованный паразит посоветует что-то. «Будущее в жутком тумане…» Как тогда быть? Шею для удавки подставить? Нет уж… Есть еще охота пожить. Рот было открыл для откровения, да Прохор Савватеевич, хмелея, завелся на привычное:

– Андрон Николаевич, ты, случаем, не слыхал о Данте?

– Заковыристо больно. Сказать спасибо – и ауфвидерзеен?

– Фу, как ты онемечился… Данте – не «спасибо», а итальянский поэт. Алигьери Данте, – издевательски улыбаясь, Мидюшко спьяну попер дальше: – Маркс или Энгельс, не помню кто, но один из них, назвал Данте последним поэтом средневековья и вместе с тем первым поэтом нового времени. Короче говоря, человек он авторитетный, хотя и жил шестьсот лет назад. Верить ему можно. В «Божественной комедии» – книжка так у него называется – поэт описал ад, куда, по всей видимости, ты в скором времени будешь откомандирован…

– А твоя милость – в рай?

– Мою милость оставим в покое, речь идет об анфюрере казачьей сотни господине Алтынове.

– Толкай свою речь, толкай. Люблю слушать брехливых.

– Пропустим твою грубость мимо ушей… Данте изобразил ад в виде колоссальной воронки, уходящей острием в центр земли. Этот конус разделен на девять кругов один ниже другого. Они заселяются грешниками в соответствии с содеянным на земле. Давай полюбопытствуем, куда слуги дьявола, взяв под локотки, определят многогрешного Алтынова, который, спасая свое тело, продал фашистам душу…

– По-пе-е-р… Пьяный, что ли?

– Не перебивай, собьюсь… Прежде, еще до кругов, – врата. Вход, так сказать. Врата только для ничтожных. Тебя, разумеется, не задержат, битте, скажут… Первый круг заселяется некрещеными младенцами. Ты – не младенец, усы вон. Ладно, перешагнем… Второй круг – сладострастники. Слуги сатаны задумываются: не оставить ли тут подопечного? Но в третьем круге – чревоугодники. У подопечного аппетит отменный – самая подходящая кандидатура для третьего круга. И опять не решаются, поскольку в четвертом селят скупцов и расточителей… Анфюрер, ты скупердяй, жлоб? Неужели – нет? Ну, тогда – расточитель, мот. Хоть так, хоть этак подходишь. Но тут сопровождающие выясняют, что в пятом круге имеют честь обитать все, кто грешил гневом. О, как ты кровью налился. Конечно, гневный…

Мидюшко неожиданно замолчал, на его самодовольное, ироничное лицо накатила тень обыкновенной человеческой грусти. Что-то далекое и тоскливое вцепилось в душу начальника штаба… Прохор Савватеевич, покачивая стакан, смотрел на бурую плещущуюся коньячную жидкость, отпил глоток и, глубоко вздохнув, долгим взглядом уставился мимо Алтынова. Потом усмехнулся, произнес с печальной хрипотцой:

– Гневный… Пришвартованный к пристани, стоял миноносец «Гневный». Меня должны были увезти на этом корабле, но потеряли… Читал бы сейчас Коран, молился Аллаху и не ведал, что есть на свете фальшивый казак, которому никак, не отыщется достойное место в аду…

51

Основные силы Врангеля были разгромлены. В ночь с 7 на 8 ноября 1920 года Южный фронт, которым командовал Михаил Васильевич Фрунзе, бросился на решительный штурм Перекопа. Началась лихорадочная эвакуация белых войск и беженцев из Крыма.

Тридцатипятилетний штабс-капитан Леопольд Савватеевич Мидюшко мыкался на Графской пристани Севастополя, пытаясь попасть на стоявший в ремонте миноносец «Гневный». Корабль уже цепляли буксирные катера «Гайдамак» и «Запорожец». Через паническую костомятку многотысячной толпы Леопольд пробился с женой на палубу и только тут хватился – нет их воспитанника, девятилетнего братца Проши Мидюшко. Облазили весь корабль. Как в воду канул. Может, на самом деле – в воду канул?

Шесть суток при полном штиле, под солнечным пеклом, томимые жаждой и голодом, тащились до Стамбула на «Гневном», лишенном руля и машин. Тысячи русских людей оставляли истерзанную, разрушенную, залитую кровью Родину, чтобы влачить жалкое существование на чужбине. Многие из них никогда не вернутся, превратятся в подлецов, ненавидящих свою Родину, свой народ…

На рейде Босфора стояло сто тридцать кораблей, набитых измученными, голодными, больными людьми. Возле сновали лодки, турки меняли на вещи фрукты, булки, табак. Беженцы спускали вещи в корзинах. Все спустил в прямом и переносном смысле Леопольд Мидюшко. Инжир и турецкие сладости не спасли жену. Похоронив ее, Леопольд сорвал погоны и с бисерной сумочкой супруги за пазухой, где еще оставались кое-какие фамильные драгоценности, добрался до Трабзона. Там и осел с тайной надеждой когда-нибудь вернуться в Россию.

Затерявшийся на Графской пристани Проша Мидюшко беспризорничал, скитался по детским приютам. Молодая Советская республика не оставила его, как и тысячи других детей, обездоленным. Нашлись для мальчишки человеческое внимание, доброжелательство и кусок хлеба. Подрастая, попытался осмыслить происходящее с ним и вокруг. Осмысления не получилось. В крови и памяти жило сладкое прошлое.

Души таких, как он, долго не принимали правоты нового строя, его нравственных и социальных устоев. Но время неумолимо меняло людей. На равных правах с другими входило в новую эпоху и большинство отпрысков привилегированного российского дворянства. Может, перегорело бы прошлое и в душе Прохора, но в 1926 году его разыскал родственник жены Леопольда, содержавший в Севастополе крупный обувной магазин. При нем, скрывая опасное родство, весь нэповский период прожил в тайной безбедности. Подачки шли теперь не только от скрюченного подагрой старика, но и от брата Леопольда, с которым удалось связаться через близких к нэповскому миру контрабандистов. Леопольд же и наставлял младшего брата: «Не опускайся до идей босяков, но учись, добивайся знаний всеми доступными способами. Иди в армию красных, делай карьеру. Военная наука, какого бы цвета она ни была, всегда останется военной. Перекрасить можно и красную».

Успешно окончив школу, Прохор поступил в военное училище. Разумеется, в графах анкеты о соцпроисхождении, о родственниках за границей записи были далеки от правды. В партию вступать остерегся – недолго и зарваться. В среде коммунистов номер с прошлым мог и не пройти.

Служил, учился на курсах «Выстрел». После освободительного похода в Западную Украину остался в Перемышле, работал в штабе укрепрайона. Артиллерийский и авиационный налет немцев 22 июня переждал в недостроенном двухэтажном доте. Когда немцы перешли пограничную реку Сан, перестрелял гарнизон дота и вышел к врагу на поклон.

Перекрасившись в коричневый цвет, надеялся на высокий взлет, но надежды не оправдались – затерялся на штабной работе среди подонков, презираемых им русских плебеев. За это, хоть и в душе, поимел зуб и на немцев.

С братом Леопольдом он встретится только в 1949 году.

52

Прошлое за считанные минуты промелькнуло в памяти Мидюшко, оживило крепко вросшую в душу злобу на мир. Снова глотнув из стакана, пригасил навязчивое видение и, поперхав, продолжил свой желчный монолог:

– Итак, до какого круга дотащили вас, господин фальшивый казак? До пятого? В шестом, кажется, – еретики, в седьмом, видно, в самом вместительном, – тираны, убийцы, лихоимцы, насильники. Туда тебя без всяких рекомендаций…

Хмель и ненависть бурачно проступили на лице Алтынова. Сам распорядился хозяйской бутылкой – вылил из нее в свой стакан до единой капли, даже демонстративно постучал по донышку. Мидюшко не обратил на это никакого внимания, продолжал:

– Только собрались сдать тебя под расписку, увидели вывеску на восьмом круге: «Воры, лицемеры, обольстители». Признайся, милейший, обольщал? Конечно, обольщал. Помнишь ветхую даму в деревне Шелково? Как она на суде-то про тебя… «Прыемнай мужчина», сказала. Приятный, значит.

– Не ври чего не следует.

– Не скромничай, не скромничай.

Алтынов, сжимая и разжимая под столом кулачищи, едва сдерживал себя.

– Пойдем дальше. В этом круге слуги дьявола тоже не задержались, поскольку в самом низу, вмерзшие в лед, обосновались предатели. Предатели друзей, родных, родины… Они под охраной Люцифера. У Люцифера три пасти, он смачно жует этих грешников. Вот в его объятия и бросят тебя, многоблудный Алтынов.

Алтынов поднялся из-за стола, хапнул пустую бутылку за горлышко.

– А если тебя к Люфффицеррру…

Мидюшко откинулся спиной к стене, захохотал. Отогнув лацкан, показал «Ворошиловского стрелка».

– Это забыл? Иди спать, Андрон Николаевич.

Грохнув дверью, Алтынов вывалился на крыльцо, прорычал:

– Люфицеррры-офицеррры…

Нил Дубень сидел на бревнах, перочинным ножом строгал палочку. Покачиваясь, Алтынов прошел к нему, неловко шлепнулся рядом. Чтобы не свалиться с бревен, обхватил Нила рукой.

– У-у, какой ты мягкий, Нилка. Как девка.

Дубень саданул его локтем в грудь. Алтынов легко завалился за бревна и долго выкарабкивался оттуда. Матерясь, водрузился на место, Дубень отодвинулся, Алтынов обшарил пьяными глазами двор.

– Где моя лошадь, Дубенька?

– Сережка Егоров в Бетскую поскакал, там ночью партизаны побывали. Четверых из пятой сотни к богу отправили, а его дружка в лес живьем утащили.

– Мою верховую, без спросу? Поч-чему?! – ударил Алтынов кулаком по коленке. – К-как-кое право…

– Чего орешь? Твой денщик, с него и спрашивай.

– Ах ты… – озверел Алтынов.

– Шат ап! (Заткнись), – щегольнул Нил полученными от Мидюшко знаниями английского языка. Не надеясь, что английский понят Алтыновым, добавил по-русски: – Зоб вырву!

Корячась и нашаривая плеть за голенищем, Алтынов стал подниматься.

Дубень шарахнулся с бревен, оскалился белыми зубами, задиристо крикнул:

– Руки коротки, Андрон Николаевич!

Алтынов выдернул витой из сыромятины хлыст, хотел огреть Нила, но не достал – в сторону качнуло.

Нил прокрался к стене конюшни, где был прислонен карабин, пригрозил оттуда:

– Иди, иди, ротный, а то я тебя из винта.

Алтынов брел по заросшей лопухами и крапивой деревенской улице, сквернословил и вдруг загорланил фальшиво и пьяно: «Как в саду при долине громко пел соловей, а я мальчик на чужбине…»

53

В Камышин Новоселов приехал вместе с оперуполномоченным Белорусского КГБ Марковичем. Первый визит – в местный отдел КГБ, второй – в горком партии. После горкома Маркович отправился в прокуратуру, а Новоселов на автопредприятие, где уже ждал начальник отдела кадров – цыганисто-смуглый человек лет тридцати. Подавая Новоселову листок, сказал:

– Приготовил к вашему приходу. Самое основное.

Основное – это еще как сказать. Основное, пожалуй, у Юрия с капитаном Марковичем. Но и то, что подготовил Артур Игнатьевич, тоже нелишне знать.

– Спасибо, Артур Игнатьевич.

Итак, фамилия – Егоров, имя-отчество – Сергей Харитонович. С данными штаба карательного батальона сходится. Год рождения тоже – 1920-й. Соответствует истине и время пленения начальника автомастерской механизированной бригады лейтенанта Егорова – осень 1941 года. В остальном обнаружились некоторые, мягко говоря, неточности. За период белорусской командировки Новоселовым и его другом Сашей Ковалевым с помощью тамошних коллег установлено, например, что в сентябре 1943 года в партизанском отряде «За Родину» Учашской бригады появился новый боец – Сергей Егоров, дезертировавший из 624-го карательного казачьего батальона. Здесь же, в Камышине, значится бежавшим из лагеря военнопленных. Служба в карательном подразделении скрыта и после соединения белорусских партизан с регулярными частями Красной Армии. Сергей Харитонович Егоров восстановлен в офицерском звании, назначен начальником автотракторной мастерской артиллерийской дивизии. Награжден медалями «За боевые заслуги», «Партизану Отечественной войны 1-й степени», «За победу над Германией». В настоящее время – диспетчер Камышинского автохозяйства сталинградского Дорстроя. Женат, имеет троих детей. Член КПСС с 1952 года.

– Спасибо, – прочитав, еще раз сказал Новоселов. – Маловато, конечно.

Артур Игнатьевич, разумеется, догадывался, что появление уральского чекиста в Камышине связано с чем-то не очень светлым из прошлого Егорова, но истинной цели не знал. Пожал плечами:

– Просто справка. Если бы сказали, что надо характеристику…

– Неплохо бы. Но это потом. Пока своими словами, что знаете.

– В сущности, я его не очень-то…

«Вот так раз», – удивленно подумал Новоселов. Но не стал углубляться в детали, не имеющие прямого отношения к делу, выслушал рассказ Артура Игнатьевича, подал фотокопию показаний Егорова на предварительном следствии, которое вел когда-то Альфред Марле по делу убийства жительницы деревни Шелково:

– Чтобы вы были в курсе. Познакомьтесь.

Никогда бы Новоселов не подумал, что молодые да еще смуглые люди могут так сильно бледнеть. Со спертым дыханием Артур Игнатьевич читал:

«У Алтынова я служу денщиком… Ротный сходил в комнату за наганом и велел мне светить… Женщина хрипела, Алтынов стрелял в нее еще. Потом велел идти на кухню и расстрелять всех задержанных…»

– Что это? – возвращая снимок текста, сдавленно спросил Артур Игнатьевич.

– Показания Егорова, денщика командира карательной роты. А вот и о нем самом, – подал Юрий вторую фотокопию.

И снова что-то ужасное читал Артур Игнатьевич:

«А вечером денщик пришел. Кажется, Сережкой Егоркиным звали. Увел старика. Нашли за деревней убитого…»

– Егоркин… Это про Егорова, да?

– Про него, Артур Игнатьевич, про него.

Зазвонил телефон. По лицу Артура Игнатьевича видно было, что хотел лишь приподнять и опустить трубку, чтобы не мешали, но Юрий показал жестом, что звонок может быть и ему, Новоселову.

– Юрий Максимович? – услышал Новоселов голос капитана Марковича. – Санкции получены. Выезжаю.

– Понял, – Новоселов положил трубку, попросил Артура Игнатьевича: – Пригласите Егорова.

Артур Игнатьевич куда-то позвонил, потребовал, чтобы Сергей Харитонович пришел в отдел кадров. Немедленно.

Егоров появился в дверях очень быстро – улыбающийся, запыхавшийся: бежал, наверное.

Фотография, которую рассматривал Новоселов в личном деле, была сделана плохим фотографом, но все равно Юрий сразу же узнал Егорова. И дело не в том, что запомнил его лицо по снимку. Реальный Егоров очень походил на того, который жил в воображении Новоселова. Угодлив, настороженно-боязлив.

– Подождем, – предложил Новоселов, отвернувшись к окну.

За его спиной молчали. Артур Игнатьевич не знал, наверное, как объяснить Егорову, зачем вызвал, а может, и не хотел с ним разговаривать.

К подъезду подкатила новенькая темно-зеленая «Победа» горотдела КГБ. Капитан Маркович – пожилой, в серой, навыпуск, рубахе, перетянутой командирским ремнем, вылез из машины. Через минуту он был уже в кабинете. Подал Новоселову постановление об аресте Егорова. Юрий мельком глянул на него и передал бумагу Егорову. Тот, прочитав, с большим усилием выдавил:

– Н-не п-понимаю…

Капитан Маркович не стал транжирить время, сказал густым басом:

– Встретитесь с Алтыновым – все поймете.

Мгновенно сникший Егоров не произнес больше ни слова.

Когда капитан вышел с Егоровым, Артур Игнатьевич спросил Новоселова:

– Судить здесь, в Камышине, будут?

– Преступления совершены на территории Белоруссии, – пояснил Новоселов. – Судить будет тамошний военный трибунал.

Начотдела недоуменно смотрел на чекиста:

– В Белоруссии… Вы из Свердловска. Не доходит.

– Это детали, Артур Игнатьевич. Не будем вдаваться в них.

– Надо же, – помотал головой Артур Игнатьевич, – десять лет после войны… Трое здоровеньких, жизнерадостных пацанов у него подрастают…

Подавая на прощание руку, Новоселов отметил на эти раздумчивые слова:

– Если бы не такие егоровы, за десять лет здоровеньких и жизнерадостных подросло бы в тысячи раз больше.