Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 51 страниц)

Глава четырнадцатая
Соколов. Добош. Ногин.

Поезд еще тормозил. А Соколов уже видел: его встречают. На перроне стоял Добош, осунувшийся, с заострившимся носом, сосредоточенный, угрюмый.

Около него переминался с ноги на ногу рослый сутуловатый парень в короткой для него шинели.

Сомнений нет, его встречают чекисты открыто, бессмысленно прикидываться эсером, подручным Антонова. Неужели он недооценил своих противников?

Парень тронул за рукав Добоша и указал на приближающийся вагон, в окне которого виднелся Соколов.

Добош повернулся, встретился глазами с Николаем Павловичем. И тревога, не дававшая спать всю дорогу, так отяжелила сердце Соколова, что оно сорвалось, пропустило удар и зачастило, зачастило.

Соколов схватил саквояж, в котором лежали его немудреные пожитки и подарки для Тони – тюбик губной помады, флакон духов – и поспешил к выходу.

Отвечая на рукопожатие, Соколов почти неслышно спросил:

– Тоня… Как там Тоня?

Добош молча снял фуражку. Обнажил голову и незнакомый светловолосый парень в короткой шинели.

– Когда это случилось? – голос Соколова вмиг охрип.

– Вчера…

– Я же просил дать ей охрану. Разве вы не получили телеграмму?

– Получили. – Добош нахлобучил фуражку. – Но опоздали. На пять минут… Короче, хозяйка слышала, как стучали в двери. У нее окно было открыто на первом этаже. Но она привыкла, что к вам часто приходят. Не обеспокоилась. Тоня спросила: «Кто там?» Ответили: «Свои! Не узнаете, Тонечка?» – «Не узнаю!» – «Мы от вашего мужа, откройте, записку его привезли из Москвы. Просил лично передать вам».

Тоня открыла и получила удар ножом.

Соколов собрал все силы, чтобы сдержать подступивший к горлу комок.

– Она не мучилась?

– Нет, финку всадили прямо в сердце. Опытные…

– Кто это сделал?

– Уголовники…

– Вы их взяли?

– Двоих. Третьего, видимо, главаря, уложили в перестрелке. Ребята так разгневались, еле удержали их. А то и те, двое, ничего бы не сказали. А ребята пошли бы под трибунал. И этот тоже, – Добош кивнул на парня.

Тот шмыгнул носом, совсем как мальчишка, и отвернулся от Соколова.

Соколов чувствовал, что вопросы – преграда слезам.

– Зачем бандюги это сделали?

– Божатся, что в малине назвал кто-то адрес, сказав, что там золота – горы! Но кто навел – не ведают. Ссылаются на убитого, он атаман, он вел, он все знал. – Добош помолчал. – Но несмышленышу ясно, что шли не на грабеж, а на преднамеренное убийство. Из кармана убитого главаря извлекли три тысячи рублей. Уложенные в конверт.

– Я пойду к Тоне… Можно? – Соколов как-то виновато посмотрел на Добоша.

– Позже… – обнял его Добош. – Прости, но дело прежде всего. Тебя ждет Ногин. После встречи с ним отвезем к Тоне. Ребята готовят похороны. Честь по чести, как полагается чекисту. С воинскими почестями… Пойдем в машину.

Соколов, как слепой, шагнул за Добошем, споткнулся о чей-то чемодан, фанерный, с висячим замком, каким обычно запирают сараи или двери домов.

Краснощекая баба, укутанная в белый платок, заорала:

– Барин какой! Обойти не можешь? Скоро по людям начнешь ступать! Что? Зенки бесстыжие с утра залил?

Соколов обернулся:

– Простите.

Что-то в нем поразило бабу или она женским сердцем почувствовала его состояние.

– Бог простит, – изменила она тон, – иди, иди, горемычный, – и перекрестила Соколова.

– Пойдем, пойдем, – вновь обнял его Добош и тоже, как кричавшая баба, поразился: в черные роскошные кудри Соколова врезались две широкие пряди седины.

Добош помнил, что еще несколько минут назад седых волос у Соколова не было.

Соколов распрямился, расправил плечи, словно сбрасывая невидимую тяжесть, и двинулся, будто отдирая ноги от земли.

– Как же мы могли так просчитаться? – горько выдохнул он.

Добош потер правую руку, словно она у него онемела.

– Просчитались с твоим однофамильцем – учеником Дюпарка.

– Как это выяснили?

– Вчера пришел с повинной инженер Федоров. Помнишь, мы разрабатывали старые связи Дюлонга? Вышли тогда на Федорова. Он частенько бывал у Дюлонга, раньше работал вместе в анонимной французской компании. Федоров и сказал, что Доменов переписывается с Дюлонгом. В дни, когда ты входил в организацию Пальчинского, Доменов через Федорова переправил во Францию письмо Дюлонгу: видимо, запрос о тебе. А Дюлонг – профессиональный разведчик. Подключил разведку. И узнал, что тот Соколов умер в Америке. Предупредить тебя уже не успели…

Ногин принял Добоша и Соколова без промедления.

– Держитесь, Николай Павлович! В горе для человека работа – как спасательный круг… Садитесь, докладывайте подробнее.

И Соколов с деталями описал последнее заседание «Клуба горных деятелей».

– Впрямь, заседание было у них последним, – заметил Ногин. – В Москве товарищи приступили к ликвидации верхушки «Клуба». Пора и нам.

Все трое склонились над столом. Соколов рисовал схему организации, объясняя:

– Этот круг – Пальчинский. Председатель «Клуба горных деятелей», руководитель вредительской организации в золото-платиновой промышленности. Не исключено, что он связан с подобными организациями в других отраслях народного хозяйства. От Пальчинского идут линии к малым кружочкам – членам московского центра. Первый кружочек – Доменов, от него ниточка тянется к Уралплатине, где он работает и завербовал несколько инженеров. Второй кружочек – Чарквиани, член правления Союззолота, от него ниточка разветвляется к Алданзолоту, к приискам Дальнего Востока. Третий кружочек – Подьяконов, от него линия идет к Лензолоту. Далее – Крылов, на его нитке висит Уралзолото, Енисейзолото, Дальний Восток. И еще один член московского центра – Чарин, он связан с Уралом. – Соколов откинулся на спинку стула, потер виски, словно что-то вспоминая, вынул из нагрудного кармана два листка: – Первая страница – список тех, кто пройдет по делу вредительства в золотой и платиновой отраслях. Вторая – список свидетелей. Копии переданы москвичам.

Ногин взял листки.

– Спасибо, – и указал на толстенную папку, лежащую перед ним: – А это свидетельствует народ. Наш добровольный помощник. От него ничего не скроешь. И горе тому, кто мешается у него в ногах! Под ногами! – Ногин поднял папку и пронес ее над столом, словно сметая невидимых врагов. – А похороны Тони назначили на завтра, на час дня.

…Тоня два дня не дожила до бабьего лета, которое принесло на Урал щедрое тепло в день ее похорон. Пришлось снять шинели, но и в гимнастерках было жарко. Будто стоял не сентябрь, а июль. Порхали бабочки, их оживило солнце. В сетях паутинок, как в гамаках, качались хвоинки, а иногда и золотые листики!

Но больше всего их лежало на дорожках кладбища. Багроватые, они походили на сердца. И хотелось обойти их, чтобы ни одно из них не хрустнуло. Но этого сделать было невозможно.

Соколов шел за гробом, неотрывно глядел на спокойное лицо Тони: «Как она любила бабье лето! Мы ведь и познакомились в такую пору…»

Его тогда внедряли в кулацкую банду.

– У вас будет помощница, – сказали ему, – она под видом городской родственницы, потерявшей родителей, живет у старого крестьянина, участника гражданской войны. Она вас встретит в трех километрах от села, у речки. В руках у нее будет букет осенних листьев. Деревенские привыкли, что она любит гулять по лесу. Пароль: «Не меня ли ждешь, горожаночка?» Отзыв: «Не вас, а своего короля!»

Над могилой выступили двое – Матсон и Добош.

– Товарищи, – взмахнул рукой Матсон, – сегодня мы прощаемся с нашим товарищем, до последней минуты остававшейся на посту. Антонина Васильевна Соколова, дочь рабочего, пришла к нам в ЧК комсомолкой. Ей не раз поручали важные задания. И она выполняла их, верная дочь партии, смелая, выдержанная, стойкая… Прощай, наш боевой товарищ! Пусть будет пухом тебе каменная уральская земля.

Когда предоставили слово Добошу, он с минуту задумчиво смотрел на красивое, застывшее лицо Тони, потом громко, как на митинге, чтобы все его слышали, выкрикнул с сильным акцентом:

– Мы ведем беспощадную борьбу с врагами и предателями! Борьбы без потерь не бывает! Мы готовы ко всему! – и перешел от крика на доверительную, тихую речь: – И все же, знаете, не могу я мириться со смертью. Особенно когда погибают такие молодые, как Антонина, Тоня. Она была бойцом. Это мы знаем все. Но в ее душе соседствовали долг и нежность, ненависть и любовь… к Родине и к близкому… самому близкому человеку… – Добош взглянул на Соколова.

Ногин, стоящий плечом к плечу с Соколовым, шепнул:

– Мы не хотели тебе говорить… Но ты должен знать. Врачи установили, что Тоня ждала ребенка.

– Она мне ничего не говорила.

– Сказала бы…

А Добош заканчивал свою короткую речь:

– Прощай, Антонина Васильевна. Мы тебя не забудем!

Наступили самые тяжкие минуты: когда же он закончится, стук молотка, вгоняющего гвозди в крышку гроба…

Ударили литавры.

«И зачем нужны оркестры при похоронах?» – Соколов сжал зубы, чтобы ненароком не вырвался стон или крик: «Тоня!»

Грохнули залпы. Встревоженно качнулись корабельные сосны. Загалдели и закружили птицы.

Еще один залп. Тоню хоронили как солдата. И рядом по стойке смирно стояли ее соратники.

Ногин коснулся плеча Соколова.

– Да-да… Сейчас… Идем… – Соколов поклонился: – Прощай, Тоня!

Луч осеннего солнца пробился сквозь тучи и ветки берез и озарил алую жестяную звезду, поднявшуюся среди крестов.

Над звездой крутились бабочки и желтые листья.

Такого Соколов еще никогда не видел.

Вот одна из бабочек присела на звезду, сложила крылышки, но тут же взмахнула ими и улетела; желтый лист наткнулся на жесть и упал на могилу.

Соколов осторожно поднял его, расправил, хотел отбросить, раздумал и бережно положил лист обратно.

Желтое пятно выделялось на свежей глинистой земле.

Ногин снова прикоснулся к Соколову.

Соколов кивнул:

– Иду, иду…

– Ты нас прости, – наклонился к могиле Ногин и положил несколько цветов. – Нам пора. Нас ждет работа. Ты бы поняла…

И они шагнули навстречу городскому шуму.

Владимир Турунтаев
Доказать аксиому

Часть первая
Пассажир с «Эльдорадо»

1

Поплевав на окурок и бросив его в урну, Агеев поднялся на крыльцо. Массивная дубовая дверь подалась неожиданно легко: навстречу вышел военный со шпалами в петлицах. Лицо его показалось знакомым. Уже из вестибюля Агеев вдруг круто повернул назад, рванулся следом. Однако военный уже вскочил в ожидавшую его пролетку, сидевший на козлах парень в гимнастерке дернул за вожжи, и молодой меринок резво зацокал копытами по брусчатке.

Пришлось снова закурить. Напрасно Агеев напрягал память, пытаясь вытянуть из ее глубин хоть что-нибудь, имеющее отношение к этому военному. И все-таки он мог голову дать на отсечение: где-то, при каких-то обстоятельствах им доводилось быть знакомыми… Нет, ничего не мелькает, хоть тресни! А память на лица у Агеева всегда была отменная. Была… То-то и оно…

Агеев досадливо крякнул и вернулся в вестибюль.

– Мне бы с кем тут поговорить, – обратился он к дежурному.

Уважительно поглядев на орден Боевого Красного Знамени, тот спросил у Агеева его фамилию, имя и отчество.

– Минуточку подождите, товарищ! – И снял телефонную трубку.

Пока велись переговоры, Агеев разминал пальцами папироску в кармане тужурки. Дежурный покосился на его ходившую ходуном руку и кивнул на стоявший при входе деревянный диванчик:

– Можете там покурить.

С зажатой в зубах дымящейся папиросой Агеев откинулся на спинку диванчика и, уронив на бедра сухие кулачки, вернулся памятью к тому давнему июльскому дню, когда, стоя спиной к только что вырытой яме, на самой ее кромке, увидел прямо перед собой десяток черных винтовочных зрачков и столько же зеленых фуражек с кокардами, словно бы надетых набекрень на винтовки.

Оказавшись перед бездушным, нерассуждающим, повинующимся чужой воле механизмом, который через несколько мгновений должен стереть его с лица земли, Агеев перевел взгляд на стоявшего чуть в стороне франтоватого офицера с хлыстом в руке. На единственную живую морду с глазами, в которые можно было плюнуть.

Готовясь отдать команду, офицер окинул сосредоточенным взглядом застывших в ожидании солдат. Глаза его прятались и тени надвинутого на самые брови козырька.

Агеев разлепил саднящие, спекшиеся губы и сипло позвал:

– Ты, белая сволочь!

Офицер коротко крутанул головой, словно воротник френча давил ему шею. Голубовато-серые глаза выражали одно лишь холодное любопытство. Агеев подобрался как перед прыжком, набрал полные легкие воздуху. Лицо его исказилось в гримасе…

И в этот момент кто-то из стоявших вместе с ним на краю ямы запел «Интернационал». Судорожно сглотнув, Агеев подхватил со второй строки, не сводя с офицера исступленно-яростного взгляда.

– …Весь мир-р голодных и р-рабов!.. Кипит наш р-разум…

Молодой смуглолицый поручик продолжал медленно поворачивать голову, с интересом оглядывая поющих, и у Агеева было такое чувство, что вот сейчас, как только встретятся они глазами, поручик тут же свалится замертво.

Офицер, словно догадавшись об этом, вдруг застыл в неподвижности, а затем быстро повернул голову в сторону надетых на винтовки фуражек и вскинул обтянутую перчаткой руку с зажатым в ней хлыстом.

Агеев еще успел ухватить глазом, как, отдавая команду, поручик ощерил жесткий безусый рот с чуть выступающими вперед верхними резцами. А затем наступили тьма и безмолвие.

С тех пор, вот уже полтора десятилетия, Агеев искал новой встречи с поручиком. Чтоб расквитаться за все. Уничтожить собственными руками. Агеев не мог спокойно жить, пока тот расхаживал по земле. Смерть в образе смуглолицего поручика душила его по ночам в кошмарных снах.

Агеев не помнит, как помирал после расстрела.

И как выбрался из ямы – тоже не помнит. Сознание вернулось уже на воле: вдруг почудилось, как чья-то мягкая прохладная рука поглаживает по лицу. Открыл глаза и понял, что жив, увидев над собой обвязанное белым платком бабье лицо. Молодое ли, старое – не разглядел тогда. Хотел спросить: «Ты – кто?» Но язык не ворочался, во рту все горело огнем.

– Ну-ко приподымись, родименький! – услышал быстрый шепоток.

Как подымался – тоже начисто вылетело из памяти. А помнит отчетливо, как шел, обхватив женщину здоровой рукой за шею и приволакивая левую ногу. Была ночь, ветер шумел в верхушках сосен. Жгучая боль все сильней раздирала плечо, грудь и ногу. Дышал он с присвистом, воздуху не хватало. Но все же шел.

А потом закачалась перед глазами стремянка, и он ухватился за перекладину.

– Залазь, родименький!

Женщина помогла ему утвердить здоровую ногу на нижней перекладине и стала подсаживать. Агеев подтянулся одной рукой.

И снова – провал в памяти. Последнее, что вспоминается из той ночи, – это как женщина втягивала его, ухватив крепкими руками под мышки, в запашистую тьму сеновала.

Три недели Пелагея, тайком подымаясь на сеновал, отпаивала его какими-то отварами, накладывала на раны примочки да целовала горячими влажными губами, когда думала, что он спит. А сама каждую минуту – и днем и ночью – находилась в смертном страхе, укрывая Агеева не только от карателей, но и от собственного мужа, белогвардейского унтер-офицера, служившего в Торске, в строевом батальоне, и частенько, раза два, а то и три в неделю, наведывавшегося домой.

Всякий раз во время побывки унтер накачивался самогонкой и по ночам корил и колотил безответную жену за то, что не рожает ему детей. Когда утром после его отбытия Пелагея приходила на сеновал проведать Агеева, все лицо ее и руки были изукрашены синяками.

Если бы силы позволили Агееву, он не задумываясь прибил бы унтера насмерть, разом разделавшись с ним за все муки, принятые этой доброй и, как после оказалось, вовсе невиноватой в своем бесплодии женщиной. Но не было сил подняться…

А еще более того жаждал он другой мести. Ему нужен был поручик.

Дом Пелагеи стоял на самой окраине поселка, и временами Агеев слышал доносившиеся из лесу, со стороны кладбища, гулкие залпы.

Еще до ареста, последовавшего на другой день по его прибытии в Казаринку, Агеев узнал от товарищей, что в этом рудничном поселке, расположенном в трех верстах от Торска, остановилась рота карателей и что командиры двух из четырех ее взводов – здешние жители. А командир второго взвода Сергей Макаров и вовсе приходился родным братом председателю рудничного Совета Василию Макарову, с которым Агеев как раз и должен был встретиться, да не успел: за несколько часов до прихода Агеева в Казаринку товарищи спешно переправили Василия в Торск, спрятав его в возу сена.

В арестной камере в одно время с Агеевым оказался рабочий Казаринского рудника, живший через дом от Макаровых, ровесник Сергея и товарищ его детских игр. Вместе и в церковноприходской школе учились. Потом Сергей уехал в Торск, окончил торговую школу и устроился писарем на суконной фабрике Агурова. В самом начале империалистической его мобилизовали и отправили солдатом на фронт. Как уж он там сумел выбиться в «люди», про то в подробностях ничего не известно, только выбился. «Георгия» получил, офицером стал. Карателем. Да где – в родном поселке!

– Тебя-то признал, нет? – спросил Агеев у рабочего.

– Да вроде как нет.

– Не он это тебя? – кивком показал Агеев на рубцы, украшавшие лицо рабочего.

– Не, другой. Пашка Неволин с Подгорной улицы. Мы с имя здорово дрались пацанами.

– Теперь, значит, отыгрался?..

В начале четвертой недели Пелагея окликнула его со двора:

– Касатик, родименький, красные пришли! – и завыла по-бабьи.

Сгинул унтер. Бесследно исчез поручик Макаров. Но не мог Агеев тотчас пуститься следом за отступавшими белогвардейскими частями: слаб был, еще с месяц пришлось поваляться.

Зато потом, почти до самого конца гражданской, охотился он за своим поручиком. Всякий раз стоило во время боя замаячить перед его глазами офицерскому погону, как в Агеева словно дьявол вселялся. С удесятеренными силами прорубался он туда, увлекая за собой взвод, и часто бывало – сталкивался с белым офицером лицом к лицу. Но с Макаровым встретиться так и не довелось.

Под Волочаевкой Агеев был тяжело ранен в голову, и здесь кончилась для него гражданская война. За беспримерное геройство наградили его орденом, но душевного покоя он так и не обрел. В холодном поту, с неровно бьющимся сердцем просыпался он по ночам и уж до самого утра не смыкал глаз, с тоскою думая о том, что время уходит и все меньше надежд остается на встречу с поручиком.

Более всего боялся Агеев, что тот помрет своею смертью, оплаканный родными и близкими. Как человек. Или уже помер, а он, Агеев, ничего об этом не знает и не узнает никогда. Или, о чем еще невыносимее думать, погиб в бою с красными отрядами и похоронен беляками со всеми подобающими герою воинскими почестями.

И вот наконец-то встретились… Позавчера. В бухгалтерии…

– Товарищ Агеев! – оторвал его от тяжких раздумий дежурный.

Вышедший ему навстречу сотрудник ОГПУ был молод. Черные волосы гладко зачесаны назад над крутым высоким лбом. Глубоко посаженные глаза внимательны и строги. Зеленый френч с пустыми петлицами. Синие галифе. Начищенные до зеркального блеска хромовые сапоги.

«Не нюхал еще пороху», – глянув на него, сразу определил Агеев.

Сотрудник ОГПУ, назвавший себя Леонидом Родионовичем Пчельниковым, провел его в длинный узкий кабинет на втором этаже. Вся обстановка здесь состояла из старого письменного стола, стула по одну его сторону, табурета по другую и конторского шкафа.

На письменном столе царил идеальный порядок: по левую руку – телефонный аппарат, посередке – чернильный прибор да стопочка чистой бумаги. Ничего лишнего.

«Не нюхал еще пороху!»

2

Ошибся Агеев: пороху Леня Пчельников успел-таки понюхать, Правда, не в гражданскую, тогда он был еще слишком мал, а совсем недавно, весной позапрошлого, тридцать второго года, когда участвовал в ликвидации кулацкой банды и был ранен в плечо выпущенной из обреза пулей. К счастью, ранение оказалось легким.

После излечения армейский комитет комсомола и направил его в распоряжение особого отдела ОГПУ, куда еще раньше был откомандирован закадычный его друг Коля Александров. Вскоре из особого отдела Леонида перевели в территориальный орган, на Урал. А Николай… Теперь Леонид даже не знает местонахождения друга.

Тут дело такое – спрашивать не полагается, только и остается, что строить догадки. В позапрошлом году, будучи проездом в Москве, заглянул к его матери. «В командировке Коля», – сказала она, вздохнув. В прошлом году опять заглянул – Коля опять в командировке. Похоже, что и не приезжал еще домой. Мать есть мать: проговорилась Леониду в последнюю их встречу, что получает от сына весточки. Откуда – не сказала. Видать, и сама не знает. Скорей всего, не по почте – с оказией.

В глубине души Леонид завидует другу, чего уж там. И даже иной раз накатывает горькая обида на судьбу: он вот для такой работы почему-то не подошел, а Николая – послали туда, в «командировку». Николая послали, а он – не подошел… Вместе в армии служили, были комсоргами батальонов в одном полку. Но вот Колька где-то там играет в прятки со смертью, а он, Леня Пчельников, оперативный работник ОГПУ, должен сидеть в теплом кабинете за чистым столом, беседовать с гражданами…

Впрочем, у него тоже случаются командировочки, хоть и не такие долгие, как у Николая, но бывает, что и намерзнешься, и наголодаешься, и пуля возле самого уха иной раз просвистит. В такие минуты, конечно, самоанализом некогда заниматься, голова совсем иными мыслями занята. А в кабинетной тиши бывает. Накатывает. Вот как сейчас: внимательно слушает Леонид сбивчивый рассказ Агеева, а сам потихоньку завидует Кольке. И до невозможности хочется самому отправиться в такую командировку…

Нет, Леонид к Агееву – со всем уважением. И к его возрасту, и к его боевому ордену. Чтоб заслужить такой орден, это ж как надо воевать! К тому же еще и подпольщик, и на царской каторге побывал. Сорок четыре года, а как скрутило – совсем старик: все лицо в морщинах, голова и руки трясутся.

– Кузьма Фомич, вы на том заводе, в Увальске, и раньше бывали?

– Бывал, как же! Всякий год раза три по работе туда езжу. Только в бухгалтерию захаживать не случалось, все дела со снабженцами решал. А тут новый порядок ввели: главный бухгалтер на накладных еще должен расписываться. Я им говорю: делать, что ли, нашему главбуху не хрена? Все ж таки пошел – куда денешься. А оно вишь как! Я эт-т сколь за ним, за Макаровым, гонялся, а он рядом сидел! То-то сердце у меня каждый раз, как на завод приеду, побаливать начинало. В прошлом году, помню, вот так же…

– И вы пришли в бухгалтерию… – подправил разговор Леонид.

– Ну да, пришел! – спохватился Агеев. – Их там четверо сидело. Три девахи и мужчина. Я мужчине-то и сунул накладные. Думал, он и есть главбух. Он эт-т голову и поднял, а я как рожу его увидал – меня будто током шибануло: он!.. Все ж таки удержал себя, токо рука все тянулась к заднему карману… У меня в прошлом году маузер отобрали. Именной. Десятизарядный. Прихватывал когда с собой, мало ли что… Ну, показалось как-то, ровно бы Макаров навстречу идет, по другой стороне улицы. Я эт-т маузер выхватил. Стой, ору, белая вошь! И в воздух раза два пальнул… Обознался, еж его задери!.. Жалко маузер. Я и в Москву писал – не помогло… Может, вы посодействуете?..

– Вы этому мужчине в бухгалтерии ничего такого не говорили? О своих подозрениях? – опять осторожно подправил разговор Леонид.

– Ни-ни! – замотал головой Агеев. – Удержался… Так я про маузер… Все ж как-никак память…

– А вам не показалось, что он вас узнал?

– Да откуда ему меня помнить! – Агеев постучал кулаком в грудь. – Сколь он таких, как я, перещелкал! Нет, по роже не видно было, чтоб испугался. Сперва, правда, не хотел подписывать накладные. Не я, мол, главбух. А одна деваха ему и говорит: мол, главбух в Свердловск на весь день уехал, не сидеть же товарищу, мне то есть, до завтрева. Ну, тогда Макаров и подписал…

– Эти накладные случайно не при вас? – поинтересовался Леонид.

– А вот они! – Агеев выхватил из кармана тужурки вчетверо сложенные листки папиросной бумаги и протянул через стол.

– Тут же нет подписи Макарова! – удивленно проговорил Леонид.

– А вот же! – Агеев привстал и ткнул узловатым коричневым пальцем в накладную.

– И… Се… – с трудом, морща брови, стал разбирать Леонид.

– Селезнев! – невозмутимо подсказал Агеев. – Иван Евграфович Селезнев. Деваха, которая за меня вступилась, по имени-отчеству его назвала. А фамилию я у него спросил уж потом, когда он расписался: на кого, мол, ссылаться, если что… Селезневым назвался. Потому-то я к вам сюда и пришел. Сам не решился разоблачать.

– Вы совершенно правильно поступили, что пришли, – горячо похвалил его Леонид. – А сейчас назовите лиц, знавших Макарова.

– Да Пелагея же! – вскинулся Агеев. – Супруга моя. Жива-здорова, придет хоть сегодня же… Сестра его родная как будто в Сызрани проживает. Адрес у меня есть, все хотел съездить к ней, да Пелагея каждый раз отговаривала. Письмо написал – не ответила…

– С сестрой мы пока подождем, – мягко остановил его Леонид.

– Если что, так и в Казаринку съездить можно. Двое суток туда, если поездом. Там таких, которые его рожу подтвердить могут, хоть отбавляй. Сашку Пекарева спросите или Лукерью Воинову… Постойте, да ведь Аннушка тут! Аннушка Савельева! Со мной в одном доме живет! Она в Казаринку тогда следом за мной приходила. Макаров самолично ее допрашивал. Почки ей отбил. Как же, как же! Намедни мы с ней в поликлинике виделись. Плоха она больно, так что лучше бы вам к ней сходить…

– Да-да, разумеется, – покивал Леонид и предупредил Агеева: – Прошу вас, Кузьма Фомич: о вашей встрече с Селезневым пока никому не рассказывайте.

– С Макаровым, – поправил Агеев. – Что Макаров он, вы даже не сомневайтесь! Да вы проверьте его паспорт! Поддельный, как пить дать поддельный!

Некоторое время Леонид что-то обдумывал, глядя на Агеева.

– Спасибо вам, Кузьма Фомич, за сообщение! – проговорил наконец он с чувством. – Личность этого человека мы установим. – И с детской непосредственностью признался: – Ведь я, Кузьма Фомич, слышал, что в нашем городе живет герой гражданской войны, которому посчастливилось выбраться после расстрела из могилы. Это ж какую силу и здоровье надо! Какую волю к жизни! Да раненому…

– Там как: три залпа, а после в яму спускался солдат и плетью проверял, кто живой. Эдак вот, – потрогал Агеев поблескивающую на щеке косую полоску. – Только шелохнись – тут же и пристрелит.

– И как же вы?..

– Я, видать, чувствительность потерял. Он меня хлесь, а я хоть бы что. Мертвый и мертвый. Видно, так было. После уж, когда очухался, ровно каленым железом зачало жечь…

Леонид потрясенно качнул головой:

– Видеть, как тебя хлещут по лицу плетью, и глазом не моргнуть!

– Да не видал же я ничего! – удивился его словам Агеев. – Говорю: без памяти был! Это уж Пелагея мне потом все подробно расписала. Когда меня расстреливали, она вместе с другими бабами поблизости стояла и все видела. А я совсем ничего не помню. Как вытерло, – Агеев помотал головой. – А вы все ж таки проверьте у Макарова паспорт. И к Аннушке наведайтесь, поговорите с ней…

Проводив Кузьму Фомича, Леонид дождался начальника отделения Белобородова, который ездил по срочному делу на строительство электромашиностроительного завода, и доложил о только что поступившем заявлении гражданина Агеева.

На другой день он выехал в Увальск.

3

…Гражданка Агеева Пелагея Семеновна опознала на одной из трех показанных ей фотографий лиц мужского пола бывшего жителя Казаринки Макарова Сергея Константиновича, служившего в 1918 г. командиром взвода в особой (карательной) команде, штаб которой располагался в доме бывшего управителя Казаринского рудника…

…Гражданин Пекарев Александр Николаевич опознал на одной из трех показанных ему фотографий лиц мужского пола Макарова Сергея Константиновича, бывшего белого офицера-карателя…

Справка Хабаровского городского отделения милиции:

«…Сообщаем, что паспорт указанной серии и номера был выдан 12 марта 1931 г. гражданину Селезневу Ивану Евграфовичу, бывшему частному владельцу сапожной мастерской. Как удалось установить, 16 февраля 1932 г. указанный гражданин выбыл из Хабаровска якобы на поиски нового места работы и с тех пор домой более не возвращался. Местонахождение его не установлено…»

…Гражданка Селезнева Вера Георгиевна, проживающая в г. Хабаровске, ни на одной из трех предъявленных ей фотографий мужчин, среди которых была фотография Макарова Сергея Константиновича, не опознала своего мужа Селезнева Ивана Евграфовича…

Из показаний гражданина Пекарева Александра Николаевича, 1904 г. р., рубщика мяса:

«Наша многодетная рабочая семья проживала в Казаринке через два дома от Макаровых. С младшим из троих братьев, Петром Макаровым, я дружил в детстве. Старшего, Василия, помню с 1909 г., когда он вернулся из сибирской ссылки. В 1914 г., работая на руднике, я слушал его пламенную агитацию против царского самодержавия за Советскую власть и мировую революцию. Средний ихний брат Сергей Макаров на моей памяти бывал в Казаринке мало, так что мне с ним разговаривать не приходилось. В 1918 г. он объявился в чине белогвардейского офицера-карателя. При участии этого выродка были арестованы и расстреляны многие пламенные борцы за Советскую власть и мировую революцию, как балтийский матрос Вахрамеев и родной его братан Василий Макаров. Дальнейшая судьба Сергея Макарова мне неизвестна. Друг моего детства Петр Макаров геройски погиб за Советскую власть в боях с бандами Врангеля».

Из показаний гражданки Агеевой Пелагеи Семеновны, 1896 г. р., медицинской сестры:

«…Однажды из арестного помещения вывели человек двадцать на площадь перед управлением Казаринского рудника. По приказанию Сергея Макарова конвоиры погнали их в лес за кладбище, где им велели рыть для себя могилу. Они отказались. Тогда конвоиры начали избивать арестованных, но заставить их вырыть могилу так и не смогли. Пришлось им самим взяться за лопаты. Затем арестованных выстроили у ямы и по команде Сергея Макарова расстреляли.

…А моего теперешнего супруга Кузьму Фомича Агеева расстреливали на другой день. Когда их по приказанию того же Сергея Макарова привели в лес, могила уже была готова. Мне показалось, что она не такая глубокая, как прежние, видно, солдаты торопились ее рыть. После расстрела один из солдат спустился, как обычно, в яму и проверил, нет ли живых. Никто не шевельнулся. Однако на душе у меня весь день было неспокойно, и вечером, как стемнело, я все же вернулась послушать, не стонет ли кто под землей, и увидела шагах в двадцати от могилы неподвижно лежащего человека…

…В другой раз я видела, как вели под конвоем Василия Макарова, а жена его, Мария, была пристегнута к седлу офицерской лошади. Василий шел сам, а Мария почти волочилась по земле. Василий был совершенно седой, я знала его не таким…»

4

– В общем, картина достаточно ясная, – сказал Леониду Пчельникову Белобородов, выслушав очередной доклад о проведенной работе. – Здоровенную ты ухватил щуку!