Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 51 страниц)

3

Две первые строки после служебного грифа, исполненные прописными буквами, можно прочитать и не отставляя руки далеко:

«Управление Комитета государственной безопасности при Совете Министров СССР по Свердловской области. Генерал-майору Ильину А. В.».

Внизу на поле, свободном от машинописи, каллиграфически четкая резолюция начальника управления тоже читалась хорошо:

«Тов. Дальнову П. Н. Прошу переговорить».

Разбирать текст невооруженным глазом, тем более строчной, Павел Никифорович Дальнов не решился. Возле чернильного прибора лежал пластмассовый футляр. Недоуменно посмотрел на него – будто не на свою, на чужую, случайно попавшую сюда вещь. Все еще не хотелось верить: сорок пять, и на тебе – дальнозоркость, старческая хвороба. Непривычно водрузил очки на переносицу. Строки, перетолмаченные шифровальщиками на общедоступный язык, прочитал дважды:

«12 июня 1955 года неподалеку от села Кахабери Батумского района Аджарской АССР при попытке уйти за рубеж нарядом пограничной заставы задержан некий Сомов, 1935 года рождения. На изъятом у него листке бумаги обнаружена запись: «Трабзон. Сибирские пельмени. Алтын Прохору». На допросе по поводу этой записи Сомов показал, что в случае успешного перехода границы он должен явиться в корчму «Сибирские пельмени» в порту Трабзона, спросить Прохора (Мидюшко Прохора Савватеевича) и передать привет от Алтына (Алтынова Андрона Николаевича). Последний, со слов задержанного, – уроженец города Верхняя Тавда Свердловской области. По полученным нами сведениям, Мидюшко в прошлом – капитан Красной Армии, в июне 1941 года добровольно перешел на сторону гитлеровцев, служил на командных должностях в 624-м карательном казачьем батальоне германских вооруженных сил. В 1946 году из американского лагеря для военнопленных отбыл в США. Обстоятельства его появления в турецком портовом городе пока не выяснены. Сомов показал также, что за совершенное им преступление (воровство) он отбывал наказание в Чуньском ИТЛ совместно с Алтыновым, который, освободившись, в декабре прошлого года выехал в Свердловскую область. В случае подтверждения показаний Сомова в этой части прошу организовать необходимую проверку Алтынова и о полученных данных поставить нас в известность.

Председатель КГБ при Совете Министров Аджарской АССР подполковник Т. Чиковани».

Павел Никифорович поворошил в памяти все соприкасающееся с Алтыновым и ничего существенного, за что можно было бы зацепиться, не вспомнил. «В случае подтверждения показаний Сомова…» Подтверждаются показания Сомова. Действительно, Алтынов Андрон Николаевич, 1911 года рождения, отбывал наказание в сибирском исправительно-трудовом лагере. Осужденный в июне 1945 года за измену Родине, вышел на свободу, ввиду зачета нескольких месяцев, чуть раньше определенных ему десяти лет – в декабре прошлого года. Живет в Верхнетавдинском районе нашей области, работает в колхозе.

Армия, контрразведка которой занималась власовцем Алтыновым и где он был судим военным трибуналом, расформирована, поэтому возникли некоторые трудности и документы отыскались не сразу. Но теперь папка, прошнурованная и пронумерованная от первой до двести шестьдесят седьмой страницы, лежит в его сейфе – сейфе начальника оперативного отдела УКГБ подполковника Дальнова.

«…прошу организовать необходимую проверку Алтынова и о полученных данных…» Поведение Алтынова пока не вызывает тревог у органов госбезопасности. И в месте с тем… Вот же, черным по белому: привет Прохору Савватеевичу Мидюшко от Алтынова Андрона Николаевича. Конкретному лицу от конкретного человека.

Что это – «Алтын Прохору»? Пароль? Вполне возможно. Если нет, все равно налицо попытка установить контакт, и Сомов тут – связник.

Выходит, Алтынов не просто власовец. Кто же? Агент гитлеровских СД или абвера? Уцелевшая агентура немецких разведывательных органов, как известно, в своей значительной части перешла в ведение спецслужб англоязычных держав. Тогда Алтынов – агент СИС или ЦРУ?

Но какой он агент, Алтынов этот, если десять лет в ИТЛ под бдительным оком конвоя! Может, завербован на оседание и теперь, как всякая затерявшаяся собака, ищет себе хозяина? По каким каналам? Через Мидюшко? Но откуда Алтынову, много лет находившемуся в изоляции, известно, что Мидюшко в Трабзоне, более того, в кабачке «Сибирские пельмени»? Алтынов, судя по следственному делу, до конца 1944 года находился в лагерях военнопленных, Мидюшко же – по данным, которые имеют аджарцы, – служил в карательном формировании. Как они могли познакомиться?

Снял трубку телефона, связался с районным отделением КГБ. Даже после дополнительных вопросов Павел Никифорович ничего нового о жизни Алтынова не узнал. Единственное, пожалуй: зимой, когда вернулся из лагеря, пытался определиться на жительство в райцентре, но милиция не позволила. Но и эта было известно. Правда, в связи с шифровкой Чиковани увиделось в новом свете: не искал ли Алтынов, определенный хозяевами на оседание, более выгодного места для шпионажа?

Павел Никифорович стал мысленно выстраивать возникшие вопросы по номерам и в столбик. Да, формальным ответом на запрос подполковника Чиковани тут не обойтись. Этот случай с нарушением границы Центр не оставит без внимания. Сведения о Мидюшко у аджарских чекистов явно оттуда. Так что ответы на расставленное столбиком надо искать, не дожидаясь команды из Центра.

Дальнов, возвратив очки в очечник, покрутил диск телефонного аппарата внутренней связи. После гудка услышал в трубке собственный голос:

– Кто посмел отрывать меня от дел в столь напряженное время?

На этот раз Павел Никифорович даже не улыбнулся шутке, адресованной озорным Новоселовым явно кому-то другому, предельно кратко распорядился:

– Юра, зайди.

Юра – это старший лейтенант Новоселов. Долговязый, с глазастым, всегда готовым к улыбке лицом двадцатипятилетний парень, облаченный в тесноватый серый пиджачок и коричневые, хорошо отглаженные брюки. Переступив порог, он выжидательно замер. Павел Никифорович жестом показал на стул. Новоселов уловил в настроении начальника отдела нечто крайне деловое и, поняв, что его, Юрина, имитация прошла без внимания, внутренне подобрался и сел, едва протиснув под столешницу свои костлявые и длинные, как у мизгиря, ноги. Павел Никифорович потряс бумагой с текстом на общедоступном языке и перевел этот текст на еще более доступный:

– Похоже, наш Алтын сверкнул и другой стороной.

Новоселов огорченно потянулся к затылку, но настроение тут же сменилось, и рука с полдороги сунулась за сообщением, аджарских коллег. Вникнув в содержание, сказал со вздохом:

– Труба зовет… Надо понимать – меня зовет? А как же с Яшкой Тимониным?

Огорчение Новоселова было деланным. В душе он уже порадовался новой, судя по всему, значительной и интересной работе. Но почему бы в таком случае не сунуть под сукно Яшкино дело и не избавиться от него? Дальнова на мякине не проведешь – видел Юру насквозь.

– Думаешь, другому велю передать? Не дождешься. В столь напряженное время, – вспомнив свой голос в Юрином исполнении, Павел Никифорович оборвал фразу ухмылкой: – Не велика фигура – Яшка Тимонин, в прицепе вытянешь. И, пожалуйста, не скреби в потылице, голубь мой.

Новоселов перевел взгляд на окно, за которым просматривалась часть площади 1905 года, прогретой июньским солнцем и несколько притихшей с началом рабочего дня. Через неровный уличный шум глухо пробился удар свердловской новинки – курантов на башне горисполкома. Юрий Новоселов из потайного карманчика брюк вытянул за цепочку часы, привезенные отцом с фронта, глянул на застекленный циферблат. Половина одиннадцатого. Штамповка, а еще аккуратно трудится!

Трофейные часы, здание горисполкома, на реконструкции которого работали пленные немцы, смерть отца от ран, незавершенное дело Тимонина и новое, алтыновское, – все это непроизвольно объединилось в одно, до сих пор отдающее болью слово – война. Как досадовал Юра когда-то: не дорос, опоздал на войну! Начав работать в органах госбезопасности, понял – не опоздал…

Сотрясая стол, приставленный к рабочему столу Павла Никифоровича, Новоселов с трудом высвободил ноги. В графине заплескалась вода, тренькнула плохо пригнанная пробка. Поднялся, часы, прикрепленные цепочкой к брючному ремню, стал засовывать в кармашек-пистончик. Павел Никифорович заинтересованно наблюдал за действиями Юрия. Тот, уловив лукавство в глазах начальника, заметил напыщенно:

– Ташенур – это не только деталь гардероба, но и признак состоятельности вашего подчиненного.

– Ташенур? – удивленно переспросил Павел Никифорович. – Это еще что за штука?

– Карманные часы, – важно пояснил Новоселов. – В институте моим врагом номер один был немецкий язык.

– Одолел врага? – посерьезнев, спросил Дальнов.

– Читаю. С вёртербух, конечно.

– Это хорошо. Пригодится. Хотя дело Алтынова велось на русском.

– Оно у вас или в архиве?

Павел Никифорович подошел к старинному металлическому шкафу. Скрежетнул ключ, отошла массивная, как затвор шлюза, дверца. Новоселов ожидал увидеть пухлую папку, но Дальнов подал ему блокнотный листок.

– Вот, для быстроты отыскания. Внизу оно.

Мысленно раскладывая время на все, что следует сделать, Юрий позволил себе еще один вопрос:

– В Верхнюю Тавду когда прикажете?

– Там и без тебя есть кому, – ответил Дальнов. Хотел сказать, что Юрию предстоят другие поездки – неблизкие, но не стал забегать вперед: пусть, не отвлекаясь, посидит над бумагами «Смерша».

– Не спугнут? – спросил Новоселов, имея в виду товарищей из районного отделения КГБ.

– Алтынова трогать не будем. Плотничает в колхозе, ну и пусть плотничает. Вникни в каждую строчку, в каждое слово, – и Дальнов, снова усадив Новоселова, выложил то, что считал важным: – Поищи, не упоминал ли Алтынов «турецкоподанного» Мидюшко. Не верится мне, что столь долгое время был военнопленным. Сдается, их дорожки сходились где-то еще до вступления Алтынова в РОА [1]1
  РОА (русская освободительная армия) – воинские подразделения, сформированные из предателей.


[Закрыть].

– Если сходились, вряд ли упоминал. Не кретин, поди.

– Не за это, так за что другое зацепишься. У армейской контрразведки дел тогда было до чертиков, могли и упустить что-то. Так что между строк читай. Надеюсь некоторые уточнения по Мидюшко получить из центра, хотя бы о шестьсот двадцать четвертом карательном казачьем, в котором этот самый Мидюшко служил. Выясним, где батальон дислоцировался, тогда… – и все же Дальнов не выдержал: – Вот тогда и поедешь. А пока изучи у нас все, что можно по Алтынову. И одновременно закругляй по Тимонину. Всё, свободен, Юрий Максимович.

Новоселов направился к двери. Оттуда обернулся на уткнувшегося в бумаги Дальнова и тембром генерала Ильина (для себя неведомо – как) сказал с упреком:

– Нехорошо, Павел Никифорович, так перегружать своих сотрудников.

Воззрившись на него поверх очков, Дальнов укорчиво покачал головой:

– Иди, иди.

4

Опустошительные ураганы, возникающие в период смены муссонов, свое название «тайфуны» получили от китайского «тай фын» – сильный ветер. Фашистское командование, когда стало готовить план наступления на Москву, не побрезговало словом неарийского происхождения и кодовое название операции обозначило именно так – «Тайфун». Гитлер заявил тогда:

«Там, где стоит сейчас Москва, будет создано огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа».

Операция «Тайфун» началась 30 сентября 1941 года. На московском направлении противник сумел сосредоточить силы, которые во много раз превосходили силы трех наших, вместе взятых, фронтов – Брянского, Западного и Резервного.

Танковая группа Гудериана и 2-я полевая армия Вейхса, прорвав нашу оборону и стремительно продвигаясь вперед, стали с юга и севера охватывать группировку войск. В результате некоторые советские соединения, сражавшиеся западнее Вязьмы, оказались в окружении.

Окружение – это еще далеко не разгром. Руководимые стойкими военачальниками, советские войска наносили врагу огромные потери в живой силе и технике, начисто сокрушали замыслы, предусмотренные операцией «Тайфун». После победы над гитлеровской Германией Маршал Советского Союза А. М. Василевский отметит в своих мемуарах:

«Бессмертной славой покрыли себя войска, сражавшиеся в районе Вязьмы. Оказавшись в окружении, они своей упорной героической борьбой сковали до 28 вражеских дивизий. В тот необычайно тяжелый для нас момент их борьба в окружении имела исключительное значение, так как давала нашему командованию возможность, выиграв некоторое время, принять срочные меры по организации обороны на Можайском рубеже».

Время было выиграно. До середины октября на Можайский рубеж удалось дополнительно перебросить 14 стрелковых дивизий, 16 танковых бригад, более 40 артиллерийских полков и других частей. Сюда же срочно прибыли с Дальнего Востока три стрелковые и две танковые дивизии, а несколько позже в состав Западного фронта влилась и большая часть войск, вышедших из окружения.

Взбешенный провалом своей каннибальской мечты затопить Москву, Гитлер отстранил от должности главнокомандующего сухопутными войсками генерал-фельдмаршала Браухича, командующего группой армий «Центр» генерал-фельдмаршала фон Бока, командующего второй танковой армией генерала Гудериана и десятки других генералов.

К победе советских войск под Москвой был причастен и сержант 527-го отдельного противотанкового дивизиона Леня Смирнов. В тот период, когда он бил фашистов, Юра Новоселов лишь осваивал премудрости, заложенные в программу четвертого класса, и духом не ведал, что когда-то станет сотрудником органов государственной безопасности, что судьба сведет его с Леонидом Герасимовичем Смирновым и он, Юрий Новоселов, поможет этому человеку разрешить все свои сомнения, успокоить его измаявшуюся душу.

5

Попытка гитлеровцев столкнуть с насыпи железной дороги отчаянно дравшихся бойцов капитана Абалакова обошлась им дорого. На убранном и частично вспаханном под озимые поле стояли сейчас развороченные, воняющие жженым мазутом три немецких танка, а один, что возле стога соломы, был даже позорно целехонек. Застрял в измокшем черноземе, и немцы бросили его. Наводчик Рахманов предложил долбануть по танку из пушки. Дескать, уйдем, а фрицы отчистят его от грязи и снова на нас пустят. Но сержант Смирнов запретил.

– Уходить будем, соломой спалим, – объяснил он, – а пока он нам не мешает.

Справедливо рассудил сержант: снарядов оставалось сущая пустяковина.

Не смогли унести, оставили немцы и трупы. Различимых простым глазом можно насчитать более двух десятков.

Лишь дважды атаковали немцы противотанковый дивизион капитана Абалакова, зацепившийся за насыпь железной дороги Вязьма – Издешково, от третьего раза отказались. Богатые на боеприпасы, решил поберечь своих солдат и в течение трех часов долбили позиции капитана Абалакова из орудий и минометов. Теперь эти позиции напоминали поверхность Луны, лишь с той разницей, что на Луне нет изогнутых, дыбом торчащих рельсов, расшматованных пушек, расщепленных шпал. Расстреляли немцы несколько боезапасов и ушли, считая дело сделанным.

Как-то сиротливо стало без немцев. Такое состояние бывает у работящего, вдруг оставшегося без дела человека. Слоняется неприкаянно, не знает, чем заняться, к чему приложить руки. Нашелся бы кто, подбросил работенку!

А подбросить было некому. Спеленутый плащ-палаткой, зарыт в воронке капитан Абалаков. Собрали, похоронили в снарядных выворотнях и других убитых. Остался из комсостава лишь командир взвода с третьей батареи лейтенант Захаров, да и тот с рукой на перевязи. Сидит вон на станине, до сих пор не может войти в роль главного среди оставшихся в живых артиллеристов и прибившихся к ним стрелков из пехоты, не сообразит, какую подбросить работенку тридцати шести человекам с парой сорокапяток на их вооружении.

Еще при капитане Абалакове был приказ пробиваться из окружения мелкими группами, по командир не захотел дробить дивизион, сохранивший почти всю материальную часть, сутки держал немцев возле деревни Крапкино, пока те не сожгли ее до последнего бревнышка. После, намотав на пушечные колеса грязь пятнадцати километров, по собственной инициативе сцепился с какой-то гитлеровской частью, обстреляв из засады ее беспечно растянувшиеся по шоссе колонны.

Собрав личный состав, капитан Абалаков, неизвестно когда и как успевший побриться и соскрести грязь с длинной, до пят, шинели, сказал:

– Дорогие мои пушкари. Мы славно дрались. Давайте и дальше не просто выскребаться из окружения, а бить фашистскую нечисть во всю силу, какая у нас есть. Видите, сколько их положили? – махнул рукой в сторону дороги. – Положим еще больше. Я не обещаю вам орденов, у меня их нет, а туда, где они есть, можем и не дойти. Я обещаю вам больше – память народа о нас, память родных и близких, которых мы не посрамили и не посрамим. Если суждено умереть, умрем с чистой совестью…

То была его последняя речь. Настигнутый танками, дивизион займет оборону по насыпи железной дороги и будет держать и жечь танки, которые так нужны немцам для наступления на Москву.

После долгого сидения лейтенант Захаров все же нашел силы осознать свою роль в создавшейся обстановке. Спросил:

– Где старшина?

Живым и здоровым из старшин дивизиона оставался лишь старшина первой батареи Алтынов. Он кормил лошадей в прореженной осколками лесопосадке. Его окликнули. Подошел вялый, раскисший, как вот это жнивье с завязшим по брюхо немецким танком. Пригревавшее днем солнышко затянулось теперь набухшими, тяжело провисшими тучами, и они сыпали на землю большие холодные капли. Все говорило за то, что к ночи пойдет мокрый снег.

– Чего нос повесил, Алтынов? – подбодрил его лейтенант Захаров.

Старшина – человек в возрасте, тридцать, пожалуй, можно бы и по имени-отчеству, но он был из другой батареи, и Захаров знал только фамилию.

– Команду над группой принимаю на себя, тебя, старшина, назначаю своим заместителем. Сержанту Смирнову… Леня, подойди сюда! Слушай, Смирнов. Выбери пушку, которая поцелее, и – в упряжку. Упряжка у нас одна. Вторую пушку уничтожь. Будем, как приказал капитан Абалаков, бить немецких гадов и пробиваться к своим. Задача ясна?

Алтынов пожал плечами, смахнул рукавом дождевые натеки с лица. Похоже, задача ему ясна.

Ничего не было ясного для Алтынова – сплошной туман. Да разве такое скажешь этим… Герои, черт бы их побрал. Пушку им поцелее… У пушки ствол – карандаш толще, снарядов горстка – одному по карманам рассовать можно. Себя не жалко, людей бы пожалели. Шпалы, кубики в петлицах, а мозги – куриные. Что они с такой пушчонкой навоюют, когда кругом несметная силища! Выпустят кишки и на эту же сорокапятку сушить развесят…

Сержант Смирнов произнес тоскливо:

– Жалко ломать пушку.

– Мне тоже, – недовольно буркнул лейтенант. – Что дальше?

– А ничего, – рассердился Смирнов и стал отцеплять лом с орудийной станины. – Пойду кухочить. Фхицевский танк тоже надо сжечь к хенам собачьим.

Леня Смирнов самую малость картавил. Не всегда, но нет-нет да и проскальзывала вместо «р» эта проклятая – не поймешь – «х» или «г». Девчонкам в школе нравилось, говорили, что у Смирнова парижский прононс. «Пахижский пхононс…» Будто только что из Франции возвратились. Сами, поди, дальше Шарташа и не бывали нигде. «Кхасотки замохские, дуры свехдловские…»

Ночной переход был таким, что и недругу не пожелаешь. Но до костей пропитанные сыростью, все же шли и шли через промозглую темень. Старшина Алтынов и сержант Смирнов шагали рядом с орудийным передком, время от времени помогая истощенным конягам вытягивать застревавшую в колдобинах пушку.

Остановились на перекур. Утомленный, расслабленный черными мыслями, Алтынов, будто размышляя сам с собой, тяжело помотал головой.

– Ну как все это получилось, как?

– Как, как… Закакал! – хмуро отозвался сержант. Грудастый, большеголовый, дотянулся до верхушки березки, раздраженно ломанул ее. – Какой-нибудь генехал прохлопал ушами, вот тебе и как…

Алтынову что-то поглянулось в ответе, сказал доверительно:

– Им что, генералам. На самолетах, наверно, удрали. Да если и к немцам попадут, все равно кофе пить со сладкими сухариками будут.

– Ты, стахшина, говори, да не заговаривайся, – рассердился Смирнов.

– Чего заговариваться. Жить-то всем охота. – Настороженно-внимательно приглядываясь к Смирнову, добавил с опаской: – Надо и нам вот… Повинную-то меч не сечет.

– Что?! Что ты сказал?! Повтохи, может, я ослышался? – распаляясь, Смирнов поднес к ноздрястому носу старшины увесистый кулак. – Вхежу по сопатке – все тридцать два вылетят.

Рассыпая из закрутки махорку, Алтынов трусливо отступил на шаг.

– Очумел… Сам же про генерала всякое… Шуток не понимаешь, что ли, – бунчал он, косясь на побелевший в косточках кулак сержанта. Саданет такой кувалдой, не только зубов не останется, но и места, куда железные вставлять.

Шел мрачно, дышал по-коровьи. Ну их всех в дыру. Немцы, поди, Москву взяли. Говорили же в рупор. Какой им резон понапрасну хвастать. Взяли – и наплевать. Мне она как собаке пятая нога. Других городов сколь хошь. Немцы дальше не пойдут, а нам хватит того, что останется. Чего понапрасну кровь лить. Ге-ро-и-и… Капитан этот, Абалаков… Вон сколь людей загубил и сам теперь в яме. Хоронили – носами шмыгали. Экая жалость! Бросить надо было волкам на съедение за его геройство.

Память народа о нас… Мертвому какой прок от памяти, а живым от людской смерти – одни несчастья. Вот и шевелил бы куриными мозгами, а не шпалой в петлице, что лучше: помереть или живым остаться… Смирнов, сопляк картавый… Начитался книжек про Корчагина, про Пашку нашего из Герасимовки… Вот наподдают нам, охламонам русским, ума-то, может, чуточку и прибавится, перестанем в колхозы да сельсоветы играть, прославлять Пашек Морозовых… А черт с ними, сельсоветами, и от них польза бывает.

После смерти отца Мишка с Ванькой пятистенок, домашность да скотину делить было вздумали, а он взял да привел невесту из Билькино – вдову с тремя ребятишками и старше его лет на двенадцать. Самому-то только намедни восемнадцать исполнилось. Сельсоветские, ясное дело, растаяли от благородства. Ему и отошло все подворье со скотиной, ни одного куренка не дал братьям. Обманутой вдовице с ее сопливыми насыпал мешок зерна и отправил на прежнее место – в Билькино. Свадьбу справил с молодой Настасьей. Мужичков стал приглядывать, которые в нужду впали, – себе в батраки метил.

Но не исполнилось желаемое: в том же двадцать девятом колхозы стали создавать. Вот это уж зря… А так, в общем-то, сельсоветы – ничего, жить можно. Только бы на войне уцелеть. А как уцелеешь в этакой заварухе? Может, к немцам переметнуться? Жизнь обещают сохранить, работу дадут…

Смирнов и духом не ведал, что́ бродит в рыжей башке старшины. Ему и тех слов хватило, никак от них, прилипших, не мог отделаться, гадал всю дорогу: что он за человек, старшина этот? Ишь какие шуточки выкидывает! Да за такие шуточки…

Уставшие до предела вышли к какой-то деревне. Вылезать на открытое место поостереглись. Лежали, ждали рассвета. И дождались! В кустах, где оставались заморенные лошади и пушка с зарядным ящиком, раздался испуганный храп, яростный стук копыт по дощатому передку. Зверь, что ли, какой напугал? Казавшаяся сонной, деревня мгновенно превратилась в немецкий военный лагерь. И не деревня это, по всем признакам городишко какой-то. Вон одна церковь, вторая…

О том, чтобы уйти, не ввязываясь в неравный бой, нечего было и думать. Выискивая остервеневшим взглядом виновника шума, лейтенант Захаров негромко, но грозно распорядился:

– К бою!

Смирнов и наводчик Рахманов стали выкатывать сорокапятку на опушку леса. Из всполошившегося селения сыпанули продолжительные пулеметные очереди, заперхали, заквакали ротные минометы. Сделав крутую дугу, мины, не достигая земли, с оглушительным треском рвались в гущине крон, осыпая окруженцев рваным металлом, хвоей и сучьями. Залегшие бойцы по команде Захарова сделали из винтовок несколько залпов.

Грязно поминая бога, суматошились возле орудия Смирнов с номерными и помогающий им старшина Алтынов. Что-то случилось с затвором. Может, о дерево ударило и заклинило, может, песком забило.

Несколько мин разорвалось неподалеку от расчета. С мертво распятым ртом опрокинулся через станину наводчик Рахманов, взвыв, схватился за грудь и опустился на землю старшина Алтынов. Потеряв пилотку, путаясь в фалдах шинели, к Алтынову кинулся малость подрастерявшийся лейтенант, хотел здоровой рукой перевернуть его на спину.

– Не надо, не надо, лейтенант, – затрудненно проговорил тот. – Конец мне. Уводи людей… Пулемет оставь, прикрою… Мне так и так…

У лейтенанта Захарова играли скулы, горели глаза от лихорадочно прыгающих мыслей. Одна жестокая, но единственно верная мысль пересиливала: прав Алтынов, надо оставить его в заслоне.

Лейтенант побежал к лежащему неподалеку красноармейцу, забрал у него «дегтярева». Но передать пулемет старшине Захаров не успел, пулемет перехватил сержант Смирнов.

– Ты что? – не понял лейтенант.

Будто в чем-то виноватый перед Алтыновым, Смирнов мрачно выдавил:

– Не сможет он. Я останусь. Уходите.

Сняв с заросшего пегой щетиной пулеметчика противогазную сумку с запасными дисками, цепляясь сошками пулемета за путаницу травы, Смирнов пополз к бугорку, за которым недвижно лежал старшина. Жизнь, похоже, покидала его.

– Ребята… – лейтенант хотел сказать что-то, но в горьком отчаянии махнул рукой и стал распоряжаться отходом. Смирнов крикнул вслед:

– Лейтенант, я догоню вас! Понял? Вот поддам им – и догоню!

Прекратив минометный обстрел, немцы высыпали на поле. Вязкая почва не давала хода. Изгибистая людская цепь, напропалую отмахиваясь автоматным огнем, шла тяжело, настороженно и, встреченная удачными очередями Смирнова, сразу же повернула обратно, истаяла за домами околицы. Смирнов стал торопливо высвобождать из сумки запасной диск. Алтынов шевельнулся, открыл обращенный к сержанту глаз. Или показалось, что открыл? Нет, не показалось. Смирнов спросил его:

– Тяжко, стахшина?

Не ответил или не успел ответить – серия мин легла вдоль опушки, а тут еще крупнокалиберный застучал. Смирнов вжался в землю и упустил момент, когда Алтынов резким броском откатился от него, вскочил на ноги и, мотаясь в беге туда-сюда, мгновенно скрылся в ложбине.

Вот ты какой раненый! Ну, гад… Не-е-ет, не шутил он, сучье вымя.

Сержант переместил ствол пулемета. Пусть только высунется рыжая сволочь, весь диск всажу!

Отвлекли немцы. Готовясь к новой атаке, затеяли какую-то перестройку, перебегали от дома к дому, гавкали свои команды. Те, что лежали на огородах, стали отползать.

Увидел старшину уже в правой оконечности поля с хворостиной, на которой болталась заношенная портянка. Алтынов бежал босиком, придерживая хромовую обувку под локтем. Смирнов задыхался от злобы на себя. Распустил нюни: ах-ах, поранили несчастного…

Ну держись, гад! Крепче вжал приклад в плечо, выделил и ударил короткой очередью. Алтынов споткнулся, но не упал. Припадая на ногу, продолжал кособоко бежать и размахивать предательским флагом.

Второй очереди Смирнов не смог сделать. За спиной раздался шершавый издевательский смех. Сержант мгновенно обернулся, успел увидеть скалящегося немца и желтый высверк пламени на дульце автомата.

Хлюпающие удары по мокрой шинели тотчас бросили Смирнова в небытие.