Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 51 страниц)

5

Первая военная зима обрушилась вьюжными снегопадами. Снегоочистители уходили на перегоны не по одному разу в сутки, кое-как справлялись с заносами, особенно на хребте. В выемках они едва пробивались при двойной тяге.

На сортировочной станции со множеством путей, забитых вагонами, снегоборьба принимала характер сражения, в котором круглосуточно участвовали тысячи людей: служащие всех железнодорожных учреждений, домохозяйки, школьники. Нужно было не только очистить пути и обиходить сотни стрелочных переводов, но и вывезти снег. Платформы со снегом освобождали на ближайших перегонах. И хоть выталкивали их со станции недалеко, всего на два-три километра, но их было так много, что общее движение неизбежно задерживалось. Замедлялось и формирование поездов, потому что снежные составы занимали пути, которых и так-то не хватало.

В декабре, как раз в самое напряженное время, Федора Григорьева ночью вызвали в областное управление в связи с чрезвычайным происшествием.

Примерно полтора месяца назад из Соединенных Штатов Америки через Владивосток по железной дороге был отправлен на один оборонный объект Прикамья шестнадцатитонный пресс-молот. С его монтажом и пуском в работу связывалось значительное увеличение выпуска танков для фронта. Весь комплект частей и механизмов агрегата, погруженный на нескольких платформах, прибыл на место назначения, но вал к молоту на двух платформах в сплотке бесследно исчез. Документы на него завод получил вместе со всей документацией, а вала не было. Самое удивительное было то, что в документах даже указывались номера платформ, на которых вал отбыл из Владивостока.

– На всех крупных станциях от Приморья до Свердловска, где поезд с американским оборудованием имея остановки, платформы с валом не обнаружено. Свердловск-Сортировочный – последний пункт, где вал мог быть потерян, – заканчивал разговор Славин. – На поиск вала должен быть мобилизован весь аппарат станции, контроль за выполнением этой задачи возлагается на вас. В вашем распоряжении сутки.

– Я понимаю всю важность задания, Павел Иванович, – ответил Федор и, набравшись решимости, сказал: – Но боюсь, что за столь короткий срок задача невыполнима.

– Невыполнимых задач нет, – отрезал Славин.

– Я говорю о времени.

– У вас в распоряжении двадцать четыре часа, товарищ Григорьев, – повторил Славин. – И несколько минут вы уже потратили впустую.

Федор вышел из управления оглушенный. Ночь хлестнула ему в лицо резким ветром с колкой снежной крупой. Он машинально взглянул на часы. Было начало третьего.

В три часа добрался до Сортировки. Позвонил Николаю Семеновичу Иванченко – тот опять коротал ночь в своем кабинете. Встретились, Федор вкратце пересказал разговор в управлении.

– Давайте думать вместе, – закончил невесело.

– Скопившиеся вагоны месяц проверять… За сутки нам ничего не сделать, если мы на это дело бросим даже роту солдат, – обреченно оценил он задачу. – Пойдем-ка…

Минут через десять он привел Федора в небольшую конторку неподалеку от станционного здания, в которой у телефона дремала пожилая женщина.

– Где у нас натурки хранятся? – спросил Иванченко. – Заглянуть надо.

– А там, в кладовой, – махнула она, показывая за спину. – Вот ключ.

Иванченко взял ключ и молча пошел из кабинета. Федор, плохо понимая его намерение, направился следом. В большой нетопленой комнате, в которой они оказались, лежали мешки, занимая большую часть места, уложенные в ряды почти до потолка.

– Вот в этих мешках, – показал на огромный штабель Иванченко, – лежат бумажки, мы называем их натурками: это все вагоны, которые прошли через нашу Сортировку.

– Сколько же их тут? – спросил Федор, подавленный видом этой горы.

– Не знаю… За месяц, наверное, и будет в аккурат. Остальные, постарее, в сарае. А сколько тут, можешь прикинуть, если сумеешь. Начнем с того, что мы пропускаем в сутки не меньше ста двадцати воинских поездов, не считая остальных. Раз, – он загнул палец. – Если сейчас, вот в эту самую минуту, на станции находится одновременно порядка пяти тысяч вагонов, то прикиньте, сколько их могло пройти за месяц. Два. Вот и подумайте, как нам разгребаться в этом хозяйстве?! Вагоны-то только по натуркам и можно найти: когда прошли и куда.

– Все равно – надо, – сказал Федор, не представляя, с чего начинать такую работу. – Надо. Если груз не найдем – нам головы оторвут.

– Пойду командовать… – вздохнул Иванченко. – Шевелиться все равно надо.

За два часа Николай Семенович непонятно каким образом сумел собрать и усадить за работу тридцать шесть человек, разместив их по нескольким помещениям.

– Всё, – доложил он Федору. – Больше ни души не добавить. Нет людей больше.

Федор уселся за проверку бумаг вместе со всеми. Утром усадил за работу и появившегося Колмакова. Все работали с мрачным упорством. Федор время от времени заходил поглядеть на штабель мешков, который, казалось, совсем не убывал и чувствовал, как им начинает овладевать черная безысходная тоска. Номера вагонов, указанные в натурках, слились в бесконечную цифровую нить, которая липкой паутиной обволакивала мозги. В глазах до боли рябило. Вся эта затея с проверкой казалась все более сомнительной, наконец стала угнетать безнадежностью.

За двадцать часов бдения над бумагами проверенной оказалась только третья часть вагонов.

Позвонил Славин.

– Как дела?

– Пока платформы не найдены, – ответил Федор. – Все, кого было возможно освободить от другой работы, заняты поисками.

– Меня интересует, сколько времени вам нужно еще?

– Проверена только треть документов.

– Так не пойдет. Думайте. Для чего у вас голова?

Федор промолчал.

Через два часа Славин позвонил снова:

– Федор Тихонович, – неказенно начал он, голос его был усталым. – Со мной только что разговаривал заместитель начальника Главного транспортного управления НКВД СССР. Он просил ускорить розыск вала. Вы сами можете доложить об исполнении приказа в приемную наркома. Запишите телефон… Там ждут нашего доклада в любое время. Надеюсь, вы понимаете всю серьезность сложившейся ситуации?

Федор не смог ответить сразу. Славин не стал ждать его ответа и положил трубку.

Федор чувствовал себя раздавленным.

Появился Иванченко. Федор видел, что и тот чувствовал себя не лучше, чем он.

– Федор Тихонович, – позвал Николай Семенович, – послушай, надо ведь как-то вылезать из петли-то. Давай попробуем с другого конца… – не совсем понятно предложил он.

Они зашли в его кабинет. Николай Семенович стал объяснять свой план:

– Бумажки эти задержат нас еще суток на двое, не меньше. Вот я и предлагаю рискнуть: половину людей с натурок снять, организовать из них пять поисковых групп – направить на станцию, пусть проверяют вагоны на всех путях, на всех тупиках, везде, где они могут оказаться. Одну из групп усадим за телефоны, пусть трясут соседние станции, где есть тупики, которые мы используем. Я полагаю, что проверить две-три тысячи платформ легче, чем перебирать еще сто тысяч бумажек. Номера платформ у нас есть. Крытые вагоны тоже смотреть не надо. А в бумажках мы увязнем окончательно.

В предложении Иванченко угадывалась хоть какая-то надежда на зримый результат. Но Федор сразу же и представил, сколько придется лазить по путям, сколько километров пройти по трудному снегу, по морозу. Прикидывая время, медлил с ответом. А Николай Семенович продолжал убеждать:

– А если натурка и объявится, так она нагонит нас на путях.

Сидение над бумагами и Федору начинало казаться нелепым топтанием на месте. Иванченко предлагал действовать. И Федор согласился, хотя и с опасением:

– Николай Семенович, а не может получиться так, что люди пропустят где-нибудь приблудную платформу? Тупиков-то у нас десятки.

– Это моя забота, – успокоил его Иванченко. – Я уже расписал все заранее, с плана станции взял. – И он подвинул Федору листки, на которых были записаны маршруты для каждой группы в отдельности. – Старшими в группах поставил опытных мужиков.

Через полчаса поисковые группы ушли в ночь. Оставшиеся по-прежнему сидели за натурками.

У себя в кабинете Иванченко поставил чайник на плитку, и Федор, увидев это, вспомнил, что за сутки не съел ни крошки хлеба.

– На чай пригласишь? – спросил Федор Николая Семеновича.

– И на чай, и на ужин, – отозвался тот.

– Тогда я – сейчас…

В оперпункте, в кухонке-дежурке возле телефона Федор увидел Колмакова, обложенного пачками натурок.

– Пусто? – спросил, наперед зная ответ. Колмаков только молча взглянул на него и снова уткнулся в бумаги. – Не звонили?

– Молчат пока.

– Если спросят, доложи, что поисковые группы вышли на проверку вагонов по станции. Я у начальника станции, – сказал Федор.

В своем письменном столе он взял вчерашнюю пайку хлеба и завернутую в кальку селедку. Когда пришел к Иванченко, тот уже разложил на столе несколько сваренных в мундире картофелин.

– И чаек готов, – сообщил он. Увидев хлеб и селедку, улыбнулся: – С таким ужином тужить грех!

Ели не торопясь, молча. И напряженно прислушивались к окнам, за которыми в свист ветра слабо врывались гудки маневровых паровозов да лязг недалеких сцепок.

– Как думаешь, сколько понадобится им времени? – спросил про свое Федор.

– Кто его знает, – ответил Иванченко, поинтересовавшись своим: – А не могло быть ошибки, что платформы застряли у нас?

– Говорят, до Свердловска везде проверено. В Перми тоже нет, это сказано твердо. Никаких других предположений не высказывалось.

– Документы, однако, пришли на место… – размышлял Иванченко.

– Так ведь они в технической документации. Хорошо, что чья-то умная голова пометила там номера платформ, куда и что грузилось. Без этого вообще пришлось бы искать вслепую.

– Сейчас не на много легче.

В семь утра в оперпункт позвонил Славин. Колмаков смог доложить ему только о том, что организована параллельная работа по розыску.

– Долго думали, – сказал Славин. – Появится Григорьев, пусть позвонит…

Платформы были найдены в десять часов утра. Об этом сообщил встрепанный Иванченко, ворвавшийся в помещение, где проверяли натурки.

– Кончайте работу, девчата! – приказал он своим. И к Федору: – Тащат ваши платформы на станцию, Федор Тихонович. Через полчаса будут здесь.

– Где нашли?!

– В отстойнике, – ответил Иванченко.

– Разве вы туда посылали? И с какой стати они оказались там?

– Я забыл вам сказать вчера: звонил я туда, с начальником охраны говорил, попросил его посмотреть на всякий случай.

– Как они могли попасть туда? – недоумевал Федор. – Там же «западники» одни.

– Представления не имею! – не меньше его был удивлен Иванченко.

Когда вал на сцепке прибыл на Сортировку, все объяснилось в минуты. На борту одной из платформ белела жирная надпись, сделанная мелом: «Груз без документов. В отстойник». И дата, по которой можно было увидеть, что вагон простоял в Свердловске уже восемь дней.

Федор без промедления связался с начальником паровозного депо.

– Мне нужен паровоз до Перми. Это согласовано с управлением дороги, можете ссылаться на меня, когда позднее будете ставить свое начальство в известность. Сейчас главное: без промедления подайте готовый к поездке до Перми паровоз. Позаботитесь о том, чтобы он мог дойти до места без заправки.

В это время Николай Семенович рядом разговаривал с дорожным диспетчером.

В одиннадцать пятнадцать паровоз со сцепкой покинул Сортировку. До Перми ему дали зеленую улицу.

В одиннадцать тридцать Федор Григорьев доложил об исполнении приказа в приемную наркома. Из Москвы поблагодарили за работу.

* * *

Вечером Федор стоял в кабинете Славина.

– Виновного в задержке сплотки выявили? – спрашивал Павел Иванович.

– Виновного нет, – ответил Федор.

– Как нет?

– Уже выяснено, что сцепка с валом по какой-то причине прибыла на Свердловск-Сортировочный не вместе с комплектом пресс-молота, а с другим поездом. Документы на нее ушли вперед вместе с остальными. Таким образом, груз остался без документов и на законном основании был отцеплен. Его поставили в отстойник.

– Кто допустил это головотяпство? Почему платформы оказались отдельно от всего комплекта?

– Я не мог узнать этого. Причин могло быть много. Самая вероятная та, что они могли быть где-то задержаны для короткого ремонта. Путь у них был длинный. Но где это произошло, между Владивостоком и Свердловском, надо выяснить отдельно.

– Безобразие!

– Понимаю. Но Свердловск-Сортировочный в этом не виноват.

– И то – слава богу!..

6

Магистраль работала с предельным напряжением. Но Федор видел, как изменились люди. Измученные работой, не уходившие со смен, ослабленные постоянным недоеданием, людские лица расцветали улыбками, опять слышались смех и шутки, о которых, казалось, уже забыли: под Москвой начали громить немцев. Первая по-настоящему крупная победа неузнаваемо бодрила людей: ведь в тылу-то, если не считать подростков, на производство пришли старые мастера, которых мирное довоенное время отпустило, было, на отдых. Теперь и они помолодели.

Федор Григорьев с товарищами по оперативному пункту уже прочно втянулись в военный распорядок жизни. Работа шла без особых происшествий. Федор научился использовать любую возможность для того, чтобы бывать в рабочих коллективах, он должен был знать настроения людей. К тому же, Иван Алексеевич да и Славин при случае не забывали напомнить, что успех обеспечения порядка на дороге зависит прежде всего от бдительности простых рабочих и служащих, насколько активно они будут способствовать этому.

Чаще других Федор заходил в вагонное депо. Его родной цех трудно было узнать. Большинство тех, с кем он работал, были давно в армии, у станков стояли женщины да мальчишки. Появилось много незнакомых стариков. Остался на месте и начальник вагонного депо, который направлял в свое время Федора в распоряжение политотдела дороги. Остановились как-то.

– Как управляетесь? – спросил Федор, – Замечаю, прежних-то ребят совсем мало осталось.

– Так нынче молодые-то мужики почти все при своем месте – на фронте. Худо, что некоторые уже не вернутся. – Начальник вздохнул. Кивнул на подростка, стоявшего у станка на подставке, сделанной из ящика. – Вишь, какие обучились работать, стараются. А как подставку под ногами перерастут, считай, что тоже поспеют для войны, коли затянется… Сейчас хоть надежда высветлела: добро погнали немцы. Так и гнать-то далеко, тоже время требуется.

– Погоним, лиха беда начало! – повеселее сказал Федор.

– Ты-то как? Освоился на новой работе? Забот-то много?

– Да, говорят, гожусь. А вот на фронт пока не отпускают.

– Начальству виднее: значит, здесь нужен, если тебя, кадрового, тут держат. – И, увидев подходящего к ним пожилого мужчину, окликнул: – Василий Михайлович, подойди на минутку. Когда мужчина приблизился, начальник депо представил его Федору:

– Вот и Василий Михайлович, наш кадровый, в строй вернулся. Перед войной года за три на внучат переквалифицировался, а в первую неделю войны явился обратно. Теперь председателем месткома у нас. Вам знакомыми надо быть.

Василий Михайлович Киреев относился к той породе людей, которых называют рабочими интеллигентами. Удивительно скромный, одаренный отеческим вниманием к людям, особенно молодым, он был приятным собеседником, хотя и любил больше слушать, чем говорить. Можно с уверенностью сказать, что это шло от его многоопытности: он отменно знал свое дело и был по-стариковски мудрым, хорошо разбирающимся в людях человеком, неторопливым в суждениях. Но коли высказывал свое мнение – оно всегда было продумано, проверено его умом и душой.

Познакомившись с ним, Федор, заходя в депо и встречая Василия Михайловича, всегда находил время остановиться, переброситься хотя бы несколькими словами.

Однажды, встретив его в цехе, Федор заметил, что тот не то чтобы взволнован, а почти зол, что на него было вовсе не похоже. Василий Михайлович что-то сердито выговаривал молодой женщине, стоявшей перед ним растерянной, виновато потупившей глаза.

Федор остановился возле них.

– Не узнаю Василия Михайловича, – нарочито удивленно сказал Федор, протягивая ему руку. – Уж больно грозен. Здравствуйте. Что стряслось?

– Да вот… карточки за декаду потеряла: свои и на дочку маленькую. – Сразу охлынув от собственного раздражения, вздохнул Василий Михайлович. – Работница-то золотая, а растеря последняя. Беда с ней! Ведь, как назло, ни одна напасть ее не минует: прошлый месяц в трамвае получку из кармана вытащили.

– Дело серьезное, конечно, – согласился Федор. Ему было жаль женщину, и он заступился за нее: – Вы бы не ругали ее сильно-то, а лучше пообещали помочь.

– Придется, – сказал Василий Михайлович и отпустил женщину: – Иди, работай…

Он проводил ее теплым взглядом, потом повернулся к Федору, и взгляд его стал строже.

– Время тяжелое, конечно, – заговорил снова. – Вот эта, – он еще раз обернулся в сторону отошедшей к станку женщины, – работает не хуже любого мужика, безотказная, коли дело требует. От мужа с фронта уже два месяца никаких известий, знаю. А свою беду при себе держит… И пожалуйста! Завелся тут один фронтовик у нас, приходить повадился в последнее время… Сегодня выгнал его из цеха.

– Что за фронтовик?

– Барахло, – произнес презрительно Василий Михайлович. – Знал я его еще до войны. Пришел к нам в тридцать восьмом после ФЗУ, да сразу и сел в тюрьму на полгода за хулиганку. Говорят, как отсидел, сразу в армию забрали. Вот теперь пришел раненый: левую кисть оторвало на фронте, в плену побывал.

– За что выгнали из цеха-то?

– Кое-кто его тут еще помнит. Вот он и приходит сюда, треплется…

– Вы успокойтесь, Василий Михайлович, – попросил его Федор. – Давайте-ка посидим где-нибудь в сторонке да поговорим.

– Да я и сам хотел поговорить с вами, – сказал серьезно Василий Михайлович. – Мне что, я старик, мозги у меня окрепшие, да и коммунист больше пятнадцати годов. А ведь кругом молодежь да женщины со своими заботами. Вот и возмущают меня вредные разговоры.

Из рассказа Василия Михайловича Федор узнал, что с месяц назад в вагонном депо объявился Мишка Постоев. Первый раз пришел, чтобы увидеть своих прежних знакомых по тому времени, когда сам работал здесь. Оказалось, что большинство его сверстников воюют. Но, видно, у Мишки нашлись все-таки какие-то приятели, так как в депо он стал появляться довольно часто.

Василий Михайлович помнил его тоже, хотя признался, что с уважением к этому парню никогда не относился.

Мишка Постоев с самого прихода в депо показал себя не с лучшей стороны. Не особенно усердный в работе, он грубил мастерам, не отличался хорошим товариществом, потому что любил верховодить. Месяца через три, выпив с компанией в день получки, устроил драку в общежитии из-за девчонки, всячески оскорбил женщину – коменданта общежития, и, оставив после себя выбитые окна, пошел веселиться на танцплощадку, откуда его и забрала милиция. Вскоре суд приговорил его к шести месяцам тюрьмы.

Отбыв срок наказания, Мишка вернулся домой, на работу устраиваться не спешил, а тут подошел призывной срок и его забрали в армию.

С тех пор его никто не видел. И вот сейчас, объявившись дома инвалидом войны, он стал появляться в вагонном депо.

– Знаю, что, пользуясь инвалидским положением, он пока нигде не работает, – говорил Василий Михайлович. – Хотя бы и мог: не такое уж у него тяжелое ранение. А главное: по характеру-то Мишка остался таким же, как и был: бахвалиться любит, себя выставить героем, да еще в сейчасное время, когда почти все люди в нужде перебиваются, частенько с поллитрой в кармане похаживает. А разговоры и вовсе никуда негодные: и в плен-то он попал из-за командиров-дураков, и что воевать-то ему вроде нечем было, как и всей нашей армии. А немцы, его послушать, так те и вылечили его, как родного, и кормили, как своего, и силища у них, с которой лучше не тягаться… И все это, понимаешь, с этакими козырями, что сам видел, сам испытал! Одергивать таких надо, – закончил Василий Михайлович.

– А что у вас произошло сегодня? – спросил Федор. – Вы сказали мне, что выгнали Мишку из депо.

– Опять выступал. Сейчас ведь, знаете, как перекур или какая другая минута свободная, все разговоры про войну. Тем более, такое наступление началось! Народ радуется, а этот все с подковыром. Вот, к примеру, люди в газетах читают, что наши солдаты вперед идут и что ни день – новый город освобождают. А Мишка в ответ со смехом: значит, накормили единожды без нормы. Вот посадят, дескать, на голодную пайку, шибко не понаступают. Вы что, говорит, по себе не видите, как вас здорово кормят? А что немцы отступают, так то зима их гонит. Москву-то как бомбили? А почему? Потому, говорит, что у них бомбовозы из брони, а наши самолеты деревянные. Пойди, останови… Конечно, больше над ним посмеиваются, а кто и слушает, да еще вздыхает. Вот я и не утерпел, говорю: ты, Миша, не шпион ли?! При всех его так и спросил. А он мне опять со смехом: нас, дядя Вася, таких, как я, кто фронта нанюхался и правду знает, сейчас сколь хошь! Ах, ты, говорю, страмота, еще про какую-то свою правду толкуешь. И погнал его из депо…

Федор ушел от Василия Михайловича с плохим настроением. В душе упрекал себя, что за срочными делами, связанными с продвижением воинских грузов, обеспечением их охраны, расследованием отдельных сигналов, все-таки очень редко бывает среди людей на предприятиях и в учреждениях. А ведь такие, как Мишка Постоев, могут быть и в других местах.

Михаилом Постоевым надо было заняться серьезно. Вскоре из бесед с рабочими депо, которые хорошо знали Мишку, он уже знал многое. Судя по рассказу самого Мишки, его военная биография не была гладкой. Служить ему довелось на Востоке. Осенью должен был демобилизоваться, но началась война, и в июле Мишка оказался со своей частью под Киевом, а на третий или четвертый день после вступления в бои их часть окружили и разбили, а Мишка с оторванными взрывом мины пальцами попал в плен. В лагере ему кисть отрезали, а когда рука поджила, он с помощью нашей девчонки-инструктора, приставленной ходить за ранеными пленными, из лагеря сбежал и сумел перебраться на нашу сторону. В одном из прифронтовых городов попал в военную комендатуру, там рассказал о своих мытарствах. Проверкой было установлено, что часть, в которой служил Мишка, действительно попала в окружение и была разбита. Мишку отпустили.

– Да… – размышлял Федор. – И вот сейчас он ходит по знакомым со своими рассказами «бывалого фронтовика».

Федор понял, что люди к Мишкиным разговорам относились по-разному. Более серьезные считали их пошлой болтовней, не особенно прислушивались к ней, и поэтому даже не помнили подробностей. Другие открыто предупреждали Мишку, что его разговоры не доведут до добра, и советовали прекратить воспоминания:

– Поменьше ври, Мишка!

Но были и такие, с которыми Мишка разговаривал подолгу, во всех подробностях описывая «совсем нестрашный» фашистский плен, в котором ему и операцию сделали, и кормили до отвала, про «классную» германскую технику рассказывал, против которой «не попрешь»…

– Что им не воевать-то? – как бы оправдывая свои приключения, задавал риторический вопрос Мишка. – Они сыты, пьяны и нос в табаке! А мы?

И он пренебрежительно сплевывал.

Пачка заявлений о Мишкиных «воспоминаниях» распухла до внушительных размеров, и Федор зашел к Ухову. Выслушав его, Иван Алексеевич спросил:

– Где он распространяется со своими рассказами, кроме депо?

– Больше со своими. Он ведь нигде не работает живет у какой-то молодой женщины, с которой был знаком еще до армии.

– Кто она?

– Говорят, где-то в заводской столовой работает.

– Знать надо, – строго сказал Иван Алексеевич. – Может, и она еще разносит его «фронтовые» рассказы…

– Но если я начну с ней разговаривать, Мишка сразу забеспокоится: он ведь понимает, что за такие побасенки по головке не гладят.

– И что же ты решил?

– Идти к прокурору. Действия Постоева подпадают под Указ…

– Тороплив ты, однако, – покачал головой Ухов. – К прокурору надо являться с солидным багажом. Ты, как я понимаю, не хочешь пока тревожить Постоева… А вдруг та женщина знает о нем больше, чем ты думаешь?

Иван Алексеевич оказался прав. Сожительница Постоева – Нина Сараева дополнила материалы обвинения только одним ранее неизвестным, но очень важным сообщением: Михаил Постоев рассказывал ей о своем возвращении из плена, особо хвалился, что побывал и в полевой немецкой жандармерии, и в контрразведке, говорил, что даже дали ему денег, чтобы он добрался до дома…

Когда Постоеву предъявили санкцию на арест, он не без наигранного сокрушения сказал:

– Ну вот, на фронте руку оторвало, теперь за голову берутся свои…

Поначалу Постоев пытался от своих «фронтовых воспоминаний» отказаться, но после первой же очной ставки, на которой свидетель уличил его во вранье, от последующих отказался и обвинение признал. И тогда Федор попросил его припомнить пребывание в плену. В ответ Мишка без особой охоты повторил уже ранее известную из его рассказов историю своего побега.

– Все это я знаю, – выслушав его, заметил Федор. – Но ты ни словом не обмолвился о своем пребывании в немецкой контрразведке.

Мишка сник.

– Как ты там оказался? С кем имел дело? Как тебе удалось оттуда вывернуться? Почему не сказал об этом в нашей комендатуре?.. – задавал вопросы Федор.

Мишка растерялся. Отвечал сбивчиво, подробности выкладывал только под напором новых вопросов.

– Сначала попал в полевую жандармерию… случайно задержали перед самым переходом линии фронта. Оттуда передали в контрразведку…

Офицер, который разговаривал с ним, сам же, по словам Мишки, неожиданно и подал ему надежду на спасение.

– Ты, – говорил он Мишке, – уже перестал быть солдатом и, значит, нам не страшен. Но только от тебя зависит, попадешь ты домой или будешь расстрелян. Это ты выберешь сам…

А дальше начались беседы. В них Мишке напоминали о медицинской помощи, которая ему была оказана, о том, что его кормили, а не морили голодом. Его внимание обращали на мощь германской армии, против которой бессилен «даже доблестный русский солдат».

– Мы знаем, что вы умеете воевать по-суворовски, но ваши винтовки – это палки против наших автоматов. Так какой смысл?

А когда Мишка проговорился, что сидел в тюрьме, офицер совсем повеселел:

– О! За это ты храбро сражался за коммунистов?

Кончилось тем, что Мишке пообещали переправить его через фронт, если он «дома не будет забывать говорить о силе и благородстве германской армии».

– Если ты забудешь о нашем великодушии, – предупредил офицер, – мы тебя найдем…

И Мишка Постоев пообещал «не забывать».

– Я согласился, чтобы вырваться от них, – объяснял он свой поступок.

– Объясните в таком случае, почему вы всего этого не сказали в нашей комендатуре?

– Побоялся…

– Допустим… Тогда что вас побудило вести пораженческую пропаганду, когда вам уже ничего не угрожало?

На этот вопрос вразумительного ответа Постоев дать не мог.

– Нам известно, что вы получили от немцев деньги, – напомнил еще об одном Федор.

– Когда я согласился на их предложение, мне дали деньги на дорогу, – объяснил Мишка.

– Эти деньги не жгли вам руки?

Постоев замолчал.

Многочисленные показания свидетелей убедительно доказывали, что на протяжении полутора месяцев Михаил Постоев систематически занимался пораженческой пропагандой, распространяя ложь о действиях командования Советской Армии, искажал в пользу захватчиков положение на оккупированных территориях, публично подвергал сомнению сообщения печати и радио о положении на фронтах.

Более чем странная история побега Постоева из плена в сопоставлении с последующим его поведением лишь убеждала Федора, что, предъявляя Постоеву обвинение в антисоветской деятельности, он прав.

Прошло около месяца после осуждения Постоева, когда в управление из Москвы поступил запрос о его розыске. В нем сообщалось, что один из партизанских отрядов, действующих на территории Украины, захватил документы немецкой армейской контрразведки, среди которых обнаружены данные о вербовке и засылке в советский тыл по месту прежнего жительства бывшего военнослужащего Советской Армии Михаила Постоева с пропагандистской целью. Из документов явствовало, что Постоев сдался в плен раненым. Медицинский осмотр установил, что ранение было ни чем иным, как самострелом. Компрометирующий материал облегчил вербовку. После соответствующих инструкций Постоев был снабжен деньгами и переправлен через линию фронта.

В жизни Федора Григорьева это был, пожалуй, единственный запрос, на который он ответил в тот же день.