Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 51 страниц)

В таком состоянии крайнего недовольства собой и отправился Леонид с очередным докладом к Ладонину, заранее предполагая, чем все кончится: Ладонин возьмется вести это дело сам.

– Топчемся на месте, товарищ Пчельников, – холодно произнес Георгий Георгиевич, пробежав глазами последний протокол допроса Флоренского. – У меня такое впечатление, что вы недостаточно продумываете вопросы, которые задаете подследственному.

– Стараюсь продумывать, но… – И Леонид развел руками.

– Тут не должно быть никаких «но», – сухо отрезал Георгий Георгиевич. – Никаких «но»! – И несколько смягчив тон: – Давайте попробуем изменить тактику. Вернемся к дореволюционной деятельности Флоренского. Если хорошенько приглядеться, в его биографии можно найти немало любопытных фактов, которые, возможно, дадут нам ключ к его последующим преступным действиям. Что такое, например, переселенческое управление, в котором он состоял на службе до революции? Орган, предназначенный царским правительством для осуществления колонизации окраинных земель, на которых проживали представители национальных меньшинств. И в этой колонизаторской политике Флоренский играл не последнюю роль. Вы знаете, что такое государственный чиновник шестого класса? Это коллежский советник! Ваше высокоблагородие! В армии этому чину соответствовал чин полковника, – и, выдержав паузу, Ладонин сказал то, что Леонид внутренне был готов от него услышать, но от чего все-таки мучительно сжалось сердце: – Я думаю, что мне надо самому допросить Флоренского. Познакомиться с ним лично. Фигура, безусловно, крупная и вам оказалась не под силу, – и повторил: – Просто еще не под силу, – выдержал паузу и добавил озабоченно: – Сейчас у меня нет времени, но я найду окно. Буквально на этих днях.

12

Последний, самый тяжелый разговор с Леной.

– Я завтра уезжаю, – сказала она, глядя ему в глаза. – С мамой, в Крым…

– Ты, кажется, не собиралась, – упавшим голосом проговорил Леонид.

– А теперь надумала! – с вызовом бросила ему Лена. – Лето прошло, а я его и не видела, просидела в четырех стенах. Два раза в кино сходила да один раз на танцы. Чего-то ждала…

– Когда вернешься? – спросил он.

– Это не имеет значения, – ответила Лена и опустила глаза.

– И не напишешь?

– Зачем?

– Понятно… – тяжело вздохнул Леонид. – Значит, незачем…

– Леня, я, наверное, не люблю тебя! – Лена опять посмотрела ему прямо в глаза, слегка краснея при этом. – Ты знаешь, еще вчера я тебя ждала, и если бы ты пришел… Но ты не пришел, и мне нисколечко не стало от этого грустно. Даже наоборот: стало как-то совсем легко, словно я загадала – и все исполнилось…

– Ты в котором часу уезжаешь? – перебил ее Леонид нервно.

– В половине девятого утра, – помедлив, ответила Лена.

Леонид прикинул. Нет, в это время он должен быть на работе.

– Да, конечно, – покивала Лена. – Работа… Самое смешное то, что я ревновала тебя только к работе и никогда – к женщинам… Не хочу ждать! Если бы хоть знать, что со временем все переменится. Но ты даже не обещаешь ничего… – Она дотронулась до его руки. – Видишь, я такие жестокие слова тебе говорю, а ты молчишь!.. Значит, ты тоже меня не любишь. Так?

– Нет, не так, – сказал Леонид. – Но какая тебе разница?

– Если б ты меня любил, то сделал бы, чтоб нам обоим было хорошо. Ну хотя бы постарался. Хотя бы пообещал…

Ничего он не мог ей пообещать. Ничего, кроме своей любви.

13

Утром пришел пакет из Ульяновского архива. Сообщалось, что по имеющимся документам царской охранки Флоренский Владимир Степанович проходит как эсер: в 1906 году он арестовывался как один из руководителей симбирской группы эсеров-боевиков.

«Ого, эсер-боевик! – волнуясь, подумал Леонид. – Даже в тюрьме побывал. Конспиратор со стажем, то так ловко и выкручивается…»

Но только не волноваться, сказал он себе. Надо от начала до конца еще раз продумать ход допроса. Никакой горячки. Спокойно, спокойно все как следует продумать. От начала до конца.

14

Из протокола допроса Флоренского:

«В о п р о с: Вы подвергались каким-либо репрессиям со стороны царского правительства?

О т в е т: Нет, не подвергался. Я всегда был далек от политики.

В о п р о с: Это не соответствует действительности: следствию известно, что вы арестовывались царской охранкой в 1906 г.

О т в е т: Теперь я вспомнил. В 1906 г. в г. Симбирске я действительно был арестован полицией по подозрению в подстрекательстве крестьян одного из ближних сел к выступлению против царских властей. Но это было ошибочное обвинение. Дело в том, что меня приняли за моего старшего брата Александра».

– Расскажите подробнее, как это произошло, – попросил Леонид.

– Однажды к нам в дом – я жил вместе с родителями – явились полицейские, произвели обыск и отвели меня в участок. Там не стали выслушивать мои возражения и переправили меня в городскую тюрьму. Я и там все отрицал, однако меня около двух месяцев продержали под стражей. Только после освобождения я узнал о том, что меня приняли за брата, на которого я был похож – мы с ним были даже одного роста. Он действительно выступал на крестьянском митинге и призывал крестьян к вооруженной борьбе. К тому же у нас в доме нашли много политической литературы, которая вся принадлежала моему брату-эсеру.

– А сами вы в то время в какой партии состояли?

– В девятьсот шестом году я не мог состоять ни в какой политической партии. В то время я был еще мальчишкой, учился в шестом классе гимназии. Помимо учебы я занимался живописью, а в свободное время играл со сверстниками в лапту.

– Но судя по паспорту, в 1906 году вам было семнадцать лет.

– В паспорте неверно указан год моего рождения, – возразил Флоренский. – На самом деле тогда мне было тринадцать.

– Где находился ваш брат Александр во время вашего ареста?

– Александр был в то время студентом Казанского университета. Сразу после митинга он уехал в Казань, продолжать учебу.

– Где находится ваш брат Александр в настоящее время?

– Он погиб в декабре девятьсот шестого года при случайном взрыве, который произошел в доме, где брат вместе с товарищами готовил бомбу для покушения на казанского генерал-губернатора.

«Тоже герои нашлись, – пытаясь приглушить невольно возникшую к брату подследственного симпатию, подумал Леонид. – Революционеры липовые, террористы, – и уже искренне обозлившись: – Сперва бросали бомбы в генерал-губернаторов, а после стали стрелять в вождей нашей партии. Авантюристы!..»

– К какой партии вы принадлежали в последующие годы, в частности в период между февральской и Октябрьской социалистической революциями? – задал Леонид подготовленный заранее вопрос.

– Ни к какой, – не задумываясь ответил Флоренский. – Как я уже говорил, я всегда был далек от политики. Я работал. Меня интересовала только моя работа. Как, впрочем, н сейчас…

– Допустим, – кивнул Леонид. – Но вы задумывались о политической сущности той работы, которую вы вели хотя бы в период между революциями в семнадцатом году? О последствиях этой вашей работы для коренного населения окраин? Окраин, которые вы, так сказать, изучали, работая в переселенческих органах?

– Ах, вы об этом… – вздохнул Флоренский. – Разумеется, задумывался. Но должен заметить, что поначалу вся моя работа на посту заведующего статистическим отделом сводилась к элементарному учету численности населения, скота, посевов и угодий. Затем стали подсчитывать, сколько земли требуется той или иной общине. Были разработаны нормы. А вот дальше… При размещении великорусских переселенцев все земли стали перераспределяться местными властями так, что коренным жителям доставались худшие участки.

– Вот видите! – с горячностью воскликнул Леонид. – Вы, оказывается, прекрасно представляли себе политическую сторону вашей деятельности. Если сказать коротко, то вы выступали в роли проводника колонизаторской политики царского правительства…

– Молодой человек, – с какой-то горечью посмотрел на него Флоренский, – я вполне разделяю это ваше мнение и принимаю на свой счет слова, исполненные столь благородного негодования. Но прошу мне поверить, что в те годы, о которых идет у нас с вами речь, я тоже негодовал, причем не менее пылко, против всяческих притеснений коренного населения окраин царской России. Кстати, и лет мне тогда было не намного больше, чем вам сейчас.

– Негодовали, а все-таки делали свое дело, – с иронией проговорил Леонид. – Думаю, на этот раз вам не удастся свалить все на слишком молодой возраст. Как-никак вы были в то время уже чиновником шестого класса. Коллежским советником!

– Кем бы я ни был, – грустно покачал головой Флоренский, – но в переселенческом управлении я проработал недолго. Как только я понял, к каким последствиям ведет в конечном счете моя деятельность, тотчас же стал проситься в другое место. Вскоре меня отозвали в Петербург, и я получил назначение, связанное с продовольственным снабжением населения.

«Опять выкрутился, ну и ловок!» – с досадой подумал Леонид.

– Итак, вы по-прежнему утверждаете, что до октября семнадцатого года не состояли ни в каких политических партиях?

– Совершенно верно, – кивнул Флоренский. – Не состоял.

– В таком случае еще один вопрос: будучи министром в колчаковском правительстве, вы также оставались беспартийным?

Флоренский заметно смутился. Смутился и отвел глаза в сторону!

– Не подумайте, что я пытаюсь скрыть от вас очевидные факты… Просто я не придавал этому значения… Видите ли, став министром, а точнее – еще раньше, поступив на службу в так называемое Временное Сибирское правительство, я вынужден был объявить о своей партийной принадлежности. Хотя формально я ни в какую партию не вступал, у меня даже не было членского билета, а самое главное – сам я и в то время, и позднее считал себя беспартийным…

– Членом какой политической партии вы себя объявили?

– Социалистов-революционеров, иначе – эсеров. В память о брате и только поэтому я вписал название этой партии в соответствующую графу анкеты, которую мне предложили заполнить.

– Но факт остается фактом: вы опять пытались ввести следствие в заблуждение, – решительно изменил тон Леонид. – Не понимаю, к чему вам все эти увертки! Было бы лучше, если бы вы сразу сказали правду. Вы же понимаете, что у меня на руках неопровержимый документ! Неопровержимый!

– О боже! – театрально воздел руки Флоренский. – Да понимаете ли вы, что, находясь на посту министра, я не мог объявить себя беспартийным! Из всех партий, которые признавались правительством Колчака, я выбрал для себя самую, как мне тогда казалось, левую… А та запись о моем аресте – ее вы тоже считаете неопровержимым документом? – есть не что иное, как самая настоящая филькина грамота, составленная полицейским с четырехклассным образованием. Повторяю еще раз: меня приняли за моего брата!

– Чем вы можете это подтвердить? – спросил Леонид.

– Наверное, ничем, – сокрушенно мотнул головой Флоренский. – Ох уж эти мне документы! Бумажки, которые вначале ровным счетом ничего не стоят, но с годами каким-то непостижимым образом набирают вес и в конце концов уподобляются каменным плитам, способным раздавить тебя в лепешку…

«Тебя раздавишь…» – подумал Леонид раздраженно. Флоренский по-прежнему отрицает все факты, даже самые очевидные, и при этом еще фиглярничает. Просто опускаются руки. Скорей бы хоть Белобородов приехал. Видно, прав Ладонин – не по силам Леониду оказался Флоренский. Посмотреть бы, как Алексей Игнатьич поведет эту дуэль. Уж он-то не позволит Флоренскому вывернуться…

А Флоренский между тем продолжал с обидой в голосе:

– Вы требуете от меня говорить правду и не верите мне. Но я говорю вам истинную правду! Или я сам себе не должен верить?

15

В записке, адресованной мастеру электроцеха Невежину, Флоренский сделал несколько указаний технического характера. Эту записку решено было тотчас же отослать по назначению: Невежин – старый партиец, человек надежный. Пускай сам решает, что и как лучше сделать. Вполне возможно, что в целях маскировки Флоренский решил дать Невежину действительно ценные советы. Пусть, мол, знают, что даже здесь, в тюремной камере, под бременем тяжких обвинений человек печется о нуждах производства…

Вторая же записка заставила Леонида крепко задуматься:

«Дорогой Федор Артурович! – писал Флоренский Козловскому. – Я тут на досуге рассчитал всевозможные позиции плунжеров. Мне кажется, что при плотной работе за 2—3 дня можно отыскать ту единственную, при которой станок будет работать…»

А дальше следовали длинные колонки пятизначных чисел.

В самом конце была сделана приписка:

«Не найдете ли возможным, любезный Федор Артурович, передать мне сюда какие-нибудь старые валенки на 41-й или больший размер, а то у меня зябнут йоги. Буду Вам премного обязан».

Посоветовавшись с Ладониным, Леонид отправил эту, вторую записку в шифровальный отдел. На всякий случай.

– Неужели – Козловский? – высказал Леонид свою догадку.

– Навряд ли, – подумав, сказал Ладонин. – Но кто-то из подручных Флоренского, возможно, работает в цехе. Если это в самом деле шифровка, то она легко может оказаться на глазах у того, кому предназначена. Козловский сам не станет подбирать плунжеры, даст поручение мастеру или наладчику, и бумажка с цифрами, таким образом, пойдет гулять по участку. Если мы ее передадим адресату. Понимаете? Все очень тонко рассчитано.

16

Через несколько дней вернулся наконец-то Белобородов. Едва поздоровавшись с Леонидом, спросил о делах. Услышав о том, что Флоренский арестован, нахмурился и потребовал протоколы допросов, затем закрылся у себя в кабинете и до глубокой ночи не выходил. Читал протоколы. Читал и перечитывал.

Утром он велел Леониду послать еще несколько запросов и после этого сразу же распорядился доставить к нему Флоренского.

Увидав за столом другого следователя, Флоренский растерянно пробормотал себе под нос:

– Меня, кажется, не туда привели?..

Белобородов кивнул на табурет:

– Присаживайтесь.

– Надо понимать так, что мое дело принимает новый оборот… – продолжал бубнить себе под нос Флоренский, настороженно кося глазом в сторону Белобородова и задумчиво вытянув губы.

– У вас есть жалобы по поводу ведения дела? – спросил Белобородов, заполняя головку допросного листа.

Флоренский с удрученным видом отбросил руки назад, широко растопырив при этом пальцы:

– Жалоб как таковых нет, а есть одно большое недоумение: все думаю и не могу понять, зачем я здесь и что произошло… Я уже говорил следователю, который меня допрашивал, что признаю себя виновным только в одном: в том, что я был министром колчаковского правительства. По всем же остальным пунктам…

– Давайте на них и остановимся подробнее, – миролюбиво предложил Белобородов и приступил к допросу: – Скажите, что вы намерены были делать после того, как были выведены из состава колчаковского правительства и покинули Омск?

Флоренский всплеснул руками и снова уронил их на колени:

– Планы? Разве можно было в те времена загадывать наперед? Никто не знал, что с ним станется через неделю или через месяц. Я устроился на работу и стал ждать дальнейшего развитии событий.

– А после того, как Иркутск был освобожден от колчаковцев?

– Я и после этого продолжал работать, – сказал Флоренский.

– В то время у вас было намерение эмигрировать в Китай?

– Нет, в то время – не было. Но беспокойство ни на минуту не оставляло меня, в этом я могу чистосердечно признаться вам.

– Главная причина вашего беспокойства?

– Страшно было смотреть в будущее. Поймите меня правильно, ведь я принадлежал к вполне определенному кругу общества. Люди моего круга в большинстве своем либо сразу покинули страну, либо пребывали в ожидании новых перемен. Мало кто верил в долговечность Советской власти.

– И вы тоже не верили?

– Тоже… Но я – работал. На Советскую власть. И хотя я не верил в ее жизнеспособность, в моем сознании постепенно происходили определенные сдвиги. Именно поэтому в дальнейшем я пришел к убеждению, что вывести страну из разрухи могли только такие люди, которые в моих глазах и представляли в то время Советскую власть. У меня было преимущество: я мог сравнивать, поскольку близко соприкасался с представителями разных властей… Многие старые служащие Забайкальской железной дороги были потрясены, когда стало известно, что управляющим ее назначен машинист Сушков. Я же отнесся к его назначению если и без особого энтузиазма, то, во всяком случае, с интересом. Дело в том, что Павла Семеновича Сушкова я хорошо знал еще задолго до его назначения на должность управляющего. Как раз в то время, когда я поступил работать в депо, его паровоз был поставлен туда на ремонт. К тому же оказалось, что я снял комнату по соседству с его домом. Поэтому нам приходилось часто встречаться и в депо, и по дороге на работу или домой. Мы много говорили о происходящих вокруг событиях, нередко бывало, что и спорили. Вернее даже будет сказать, что мы с ним только и делали, что спорили. Я откровенно признавался, что не верю в способность рабочего класса управлять не только страной, но даже отдельными предприятиями. Павел Семенович, разумеется, доказывал обратное, при этом совершенно не проявляя ко мне враждебности как к представителю старого строя. Вообще он произвел на меня впечатление начитанного, умного, масштабно мыслящего человека. Видимо, я ему тоже чем-то понравился. Во всяком случае, вскоре после назначения его управляющим он предложил мне перейти работать в аппарат управления дороги. С тех пор мы постоянно контактировали по работе, и я все больше убеждался в том, что в лице Сушкова Забайкальская железная дорога приобрела замечательного руководителя. Между прочим, когда я приехал в Харбин и меня, человека «оттуда», попросили рассказать на каком-то собрании о положения в России, примером Сушкова я подкрепил главный тезис своего выступления – о недопустимости вооруженного вмешательства во внутренние дела молодой Советской Республики. Ибо, сказал я, к управлению страной пришли новые люди, наделенные могучей созидательной энергией и поддержкой подавляющего большинства населения, и не мешайте им возрождать нашу родину, которая – придет время – примет нас, заблудших, в свои объятия…

– И как было встречено ваше выступление? – спросил Белобородов.

– Мертвой тишиной, – улыбнулся Флоренский. – Не было ни злобных выкриков по моему адресу, ни аплодисментов. Когда я кончил говорить и сел на свое место, я увидел, что стулья по обе стороны от меня пусты. После собрания ко мне никто не подошел. Я в полном одиночестве отправился домой. Помнится, вечер был чудесный. Дойдя до дома, я решил еще погулять, направился к собору, потом прошел на Пристань и не заметил, как очутился в Фуцзядяне, китайском районе Харбина… Я и до этого знал, что китайцы живут бедно, однако то, что увидел, превосходило самую изощренную игру воображения. Фанзы стояли буквально среди нечистот, в которых вместе с собаками и свиньями копошились ребятишки. Я дал одной женщине монету и жестами попросил провести меня в фанзу. Она испуганно замотала головой и позвала молодого мужчину, который немного знал по-русски. Спросив, что мне надо, он посоветовал мне подобру-поздорову поскорее уходить из этого района. «Ваша там ходи…» Но там, куда он показывал, мне тоже не было места…

– Вы говорите: дали женщине монету. Это были китайские деньги?

– В Китае в то время были в ходу так называемые мексиканские доллары. Возможно, я предложил ей монетку в пять или десять центов.

– Надо полагать, за квартиру, в которой вы жили, и за питание вам приходилось расплачиваться теми же деньгами? Вы к тому времени уже работали?

– Нет, на работу я еще не успел устроиться.

– Каким же образом вы оказались при деньгах? Получили какое-нибудь вспомоществование?

Флоренский кивнул, давая понять, что готов ответить, однако минуту-другую сидел молча, в совершенной неподвижности, углубленный в свои мысли.

– Юлия, – заговорил он наконец. – Юлия Тихомирова. Женщина, которая дала мне паспорт своего покойного мужа, чтобы я мог беспрепятственно выехать из Омска. Она же перед моим отъездом в Китай настояла, чтобы я взял у нее платиновую брошь с бриллиантом. Эту брошь я продал в Харбине скупщику.

– А сама Юлия Тихомирова что же – осталась в России? Где она сейчас?

– Живет в Москве.

– Вы виделись с нею после вашего возвращения в СССР?

Флоренский с отрешенным видом покачал головой.

– Я написал ей о своем намерении приехать на несколько дней в Москву, чтобы увидеть ее. Она попросила не делать этого.

– Почему?

– Это долгая история… – и Флоренский снова замолчал,-задумался.

Белобородов терпеливо ждал, подперев рукой подбородок.

– Вы не верите мне? Но я чем угодно могу поклясться!..

– Я думаю о другом, – сказал Белобородов. – Вы любили ее…

– О, это правда, – чуть слышно прошептал Флоренский.

– А она вас?

Флоренский закрыл глаза и медленно покивал.

– И все-таки вы решились уехать?

Флоренский вяло развел руками:

– На одном из допросов я уже говорил о том, что меня разыскивали как бывшего колчаковского министра, чтобы предать суду…

Белобородов недоверчиво покачал головой.

– Вы не производите впечатления труса. И вы любили эту женщину, Юлию Тихомирову.

– Но поймите мое тогдашнее состояние! – с отчаянием в голосе воскликнул Флоренский.

– Тогда, может быть, Тихомирова… Она собиралась последовать за вами в Китай?

– Нет, у нее не было такого намерения, – твердо проговорил Флоренский.

– И не пыталась вас удержать? Ведь она не могла не понимать, что уезжаете вы надолго, если не навсегда?

– Нет, не пыталась… – глухо, как из-под земли, донесся до Белобородова голос Флоренского.

– Но почему же?

Флоренский посмотрел на следователя с горькой, ироничной улыбкой:

– Я – Козерог.

– Что?.. – не понял Белобородов.

– Я родился под знаком Козерога. А Юлия увлекалась гороскопами. И она считала, что я для нее – именно как Козерог – средоточие всех бед…

– Она настолько суеверна?

– Скорее, мнительна. А судьба словно нарочно устраивала так, что я приносил ей несчастье за несчастьем. Вскоре после того как я был принят в доме Тихомировых, умерла няня их единственного сына, очень милая, добрая старушка. Однако в то время Юлия еще не знала, в какой день я родился. Наши отношения принимали все более близкий характер. И вот новый удар судьбы – смерть мужа, человека вполне здорового, в расцвете сил. Через несколько дней после похорон я должен был спешно бежать из Омска. Я пришел к Юлии попрощаться, и тогда-то ей пришло в голову снабдить меня паспортом покойного мужа. Она протянула мне его со словами: «Бог меня наказывает за любовь к тебе». Я достал бумажник. Юлия захотела посмотреть мой паспорт. Едва глянув в него, страшно побледнела. В ужасе прошептала: «Ты – мое несчастье!»

– И все-таки позднее приехала в Иркутск, где находились вы?

– В Иркутске жили ее родители, – сказал Флоренский. – Она умоляла меня не приходить к ней. Но я пользовался любым поводом, лишь бы увидеть ее. Да и сама она… Я же видел, что Юлия, несмотря на страх, была рада каждой нашей встрече. Боялась и все-таки ждала меня. Но вот однажды, как раз в день нашего свидания, заболел корью ее сынишка, единственная отрада… Когда в городе расклеили списки с фамилиями колчаковских министров, Юлия сама пришла ко мне и принялась убеждать меня покинуть Россию. «Тебя непременно расстреляют!» – без конца твердила она. Но я знал, что в мыслях у нее было другое…

– Вы ведь не сразу уехали в Китай? – спросил Белобородов.

– Нет, не сразу. Еще месяца три прошло.

– Не было удобного случая?

– Случаи подвертывались, но так сразу я не мог решиться. Прикидывал разные варианты. Ведь можно было просто уехать за пределы Сибири, затеряться с паспортом Тихомирова в густонаселенных районах России и тешить себя надеждой на то, что Юлия рано или поздно освободится от своих страхов, и мы вновь обретем друг друга. Но тогда мне пришлось бы до конца своих дней быть Тихомировым. Человеком без прошлого. И без будущего. Нет, это не для меня. Я – Флоренский. Никем иным я быть не могу и не хочу. И в то время не хотел. Моим отцом был священник, и никакого другого отца мне не надо. Вы меня понимаете? Под чужой фамилией еще можно временно перебиться, скрываясь от преследования. Но не жить. Имя человека – весьма существенная составляющая его духовной субстанции. Но понимать это начинаешь только тогда, когда ты ее, этой субстанции, лишаешься, а вместо нее в твоей душе оказывается что-то совсем чужеродное, и вслед за тем начинается мучительный процесс отторжения…

– Вы говорите: имя, – вставил Белобородов. – А родина?

– Не знаю, что подумал обо мне Павел Семенович Сушков, – продолжал Флоренский, не ответив на вопрос Белобородова. – Наверняка очень плохо подумал. Но у меня не было иного выхода: я должен был вновь стать самим собой. Флоренским.

– Вы могли явиться к советским властям с повинной, – подсказал Белобородов. – Если вы действительно скрывались от колчаковцев, это было нетрудно установить. На суде к вам могли отнестись со снисхождением. Да и Сушков замолвил бы слово.

– Прийти с повинной? Нет… – Флоренский покачал головой. – Ведь это значило предать свое имя позору. Я не считал себя виноватым перед Советской властью. Нет, не считал, если уж говорить откровенно. И притом не мог я прийти к уважаемому Павлу Семеновичу Сушкову и признаться в том, что он принимает меня не за того, кто я есть на самом деле. Что я – это вовсе не я. Там, за кордоном, я снова стал Флоренским. Владимиром Степановичем Флоренским…

– Но родина, – снова сказал Белобородов. – Получается так, что вы вернули себе имя, отказавшись от родины. Что же она для вас?

Флоренский провел по лицу сверху вниз ладонями и оставил их молитвенно сложенными на груди, ладонь к ладони. Медленно заговорил:

– Когда я принимал из рук любимой женщины паспорт ее покойного мужа, я и знать не мог, какую цену плачу за свое спасение. Родина… Она ведь тоже, как и имя, как воздух, которым мы дышим, всегда с тобой и вокруг тебя. Пока она есть, не задумываешься о том, что с тобой станется после того, как ты ее лишишься. Только там, – Флоренский вяло показал рукой в сторону окна, – только там я и понял, как плохо человеку без родины…

– Когда именно вы это поняли? Сколько времени вам понадобилось для того, чтобы почувствовать утрату родины?

– Не в первые дни. Поначалу меня тепло приняли в Харбине. Находясь среди соотечественников, бывая в их домах, я опять для всех стал Флоренским и почти не ощущал потери. Ведь Харбин, по существу, в то время был русским городом, маленьким кусочком России. На первых порах мне хватало этого кусочка. Но затем – после моего «крамольного» выступления на собрании – вокруг меня образовался как бы вакуум. Вот тогда-то я и понял, что такое родина. Я понял, что очутился среди людей, которые любили не Родину, а себя в ней. Поскольку же родина их отторгла… Вы знаете, так иногда бывает с женщинами: не чаявшая души в своем избраннике, она внезапно проникается к нему лютой ненавистью, лишь только он обратит свой взор на другую женщину. Это не ревность. Ревнуя, можно и убить человека, но – любя. Как Отелло. А тут… Отчего вдруг ненависть? Я думаю, оттого, что эта женщина не своего избранника любила, а вот так же – себя в нем. Иначе как бы она могла перестать его любить? И если ты любишь родину, то непременно должен желать ей добра и процветания, кто бы ей их ни нес и как бы тебе самому ни было плохо вдали от нее. Ты должен ей все прощать. Если действительно ее любишь. Как матери. Как любимой женщине…

– А после того, как вы это поняли, после того, как очутились в изоляции, – вам не захотелось тотчас вернуться обратно?

– Под именем Тихомирова – нет, – покачал головой Флоренский. – Твоя родина – это и твое доброе имя. Только так.

– Но выходит, что вы все-таки предпочли свое имя родине.

– Нет, не выходит, – снова упрямо наклонил голову Флоренский. – В то время мне было около тридцати лет. Точнее – двадцать восемь. Я был полон сил, и впереди у меня была вечность. Для себя я твердо решил, что не позднее чем через три-четыре года я вернусь в Россию с паспортом на имя Владимира Степановича Флоренского. Получив прощение служением ей.

– Каким же образом вы собирались служить Советской стране, находясь в среде белоэмигрантов, самых ярых ее врагов?

Брови Флоренского удивленно приподнялись.

– Я же вам сказал, что белоэмигрантская среда не приняла меня. Такого, каким я был. Каким хотел быть. Некоторое время я жил как бы сам по себе. В гордом, так сказать, одиночестве.

– И вам это удавалось? – с выражением недоверия на лице спросил Белобородов. – Допустим, пока у вас не кончились деньги…

– Еще прежде чем они кончились, я устроился на работу.

– Без рекомендации?

– Я устроился зольщиком в котельную городской электростанции. Благодаря счастливой случайности – мне удалось предотвратить аварию – на меня обратил внимание управляющий. Поэтому вскоре я стал кочегаром.

– Сколько времени вы проработали на электростанции?

– Около года. За это время я приобрел друзей среди китайцев, которых немало работало в нижнем ярусе котельной. Научился говорить по китайски. Впоследствии я основательно занимался китайским и японским языками… Да… Но самое главное – мне посчастливилось встретить среди русских эмигрантов людей, которые всерьез подумывали о возвращении в Россию и если не могли этого сделать, то вовсе не из-за своей враждебности к Советской власти. Месяца через два после объявленного мне белоэмигрантской публикой бойкота я был радушно принят в доме Ольги Сергеевны Жаровой. Неплохие отношения сложились у нас с Антоном Ивановичем Целищевым, о котором я уже упоминал. Он познакомил меня с влиятельными сотрудниками управления КВЖД, и в результате в начале двадцать второго года мне было предложено работать в Восточном китайско-русском товариществе, которое занималось комиссионной торговлей на КВЖД. Через три месяца меня назначили управляющим конторой. А затем руководство КВЖД пригласило меня на должность агента экономического бюро.

– Были управляющим, а стали простым агентом? – с недоумением посмотрел на Флоренского Белобородов.

– Причем это предложение я принял немедленно, – улыбнулся тот. – Ибо служба на КВЖД как нельзя более соответствовала моему характеру и всем помыслам. Это был мой первый шаг на пути к родине. А в Шанхай меня командировали для организации ремонта одной из принадлежавших КВЖД пристаней. К этому времени управляющим КВЖД стал советский гражданин, а новая администрация состояла исключительно из китайских и советских граждан.

– А вы?

– Я еще до отъезда в Шанхай подал просьбу о вступлении в советское гражданство. Эта моя просьба была удовлетворена в двадцать пятом году. С этого времени я стал считать себя полноправным советским гражданином. Я, таким образом, обрел не только имя, но и родину, которой старался принести как можно больше пользы своим трудом. После успешного ремонта пристани я по поручению руководства КВЖД организовал в Шанхае коммерческое агентство и руководил им в течение нескольких лет.