Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 51 страниц)

54

После казни женщин, в которой Егоров едва не принял прямого участия, он все чаще стал задумываться: что же делать, как жить дальше? Решайся на что-то, денщик командира карательной роты!

Лучше бы тогда, вместе со своими ремонтниками и шоферами… Отбивались монтировками, гаечными ключами, а он, лейтенант, начальник автомастерской, стоял на коленях со вздетыми руками перед убийцами своих подчиненных. Немцы, разъяренные сопротивлением, могли запросто прикончить и его, Егорова, но кривозубый, с бульдожьим подбородком чин из младших офицеров остановил их. Брезгливо постояв над униженным русским командиром, выкрикнул:

– Ауфштеен, шмуциг швайн!

Грязная свинья… Не превосходство победителя, не арийское высокомерие породили эти слова. В них прозвучала обыкновенная человеческая гадливость. Будто клеймо выжег. «Не убил – и на том спасибо. Брань на вороту не виснет», – вытравливал Егоров припечатанное. Но тавро держалось в памяти, вызывая стыд и отвращение к себе.

Тяжело думалось, до головной боли… Нет, не свинья ты, Егоров, хуже. Свинья не в состоянии собрать на себя столько грязи, сколько собрал ты. Отмоешься ли?

Не раз подумывал переметнуться к партизанам. Не хватало духу. Когда в батальоне расстреляли нескольких таких смельчаков, решимость пропала вовсе. После разгрома немцев под Курском и сдачи ими Орла и Белгорода опять было навострил лапти, да Алтынов помешал. Не угодил ему чем-то немощный старик Матвеич. Ротный велел отвести его за деревню. И опять Егоров искал себе оправдание. Видит бог, не хотел убивать. Отпустил бы. Сам виноват, старый хрыч, кинулся с костылем…

Совсем было перестал думать о партизанах, но недавно опять накатило. Лежит за пазухой бумажка, обжигает кожу. Не от руки, не карандашом написана – в типографии отпечатана. И подпись солидная – Витебский обком КП(б)Б…

Алтынов отправился пьянствовать к начальнику штаба, вернется нескоро, а вернется – спать завалится. Взять его буланого жеребца, а там только и видели Егорова…

Алтынов, беспомощно сидевший над отчетом о боевых действиях роты, распорядился сочинить что-нибудь. Сочинил бы Егоров, да не то сейчас на уме. Глядел в окно, ждал, когда уедет с Дубенем его постылое, безграмотное благородие. Обождав для верности полчаса, извлек листовку. Три дня таскает ее, не раз читал. Может, подтолкнет, придаст смелости.

Волглая, слиплась от пота. Развернул, расправил.

«Казакам и солдатам сформированных немцами частей.

Обманами и угрозами немецко-фашистские захватчики завлекли вас в свои сети… Мы говорим вам прямо и открыто: находясь в рядах воинских частей, служащих немцам, вы делаете большое преступление перед Родиной… Однако вы можете получить от Советской власти прощение и восстановить честь патриотов нашей Родины себе и своим семьям, если немедленно уйдете от немцев и будете честно служить своему народу… Благоразумно поступили товарищи из 825-го батальона, сформированного немцами из военнопленных. Они, перебив гитлеровцев, установили связь с партизанами, и все 1016 человек со всем своим вооружением – 680 винтовками, 130 автоматами, 24 пулеметами, 8 минометами и 6 орудиями – перешли на сторону партизан и вместе с ними беспощадно громят проклятых гитлеровцев. Не верьте фашистским брехунам о том, что партизаны и Красная Армия расстреливают всех, кто перешел на их сторону.

Партизаны и Красная Армия примут вас и сохранят вам жизнь, и вы вместе с ними, как равные, будете бороться против общего врага».

Сохранят вам жизнь… Будете бороться… Егоров – не армейский первогодок, в кадровой служил. В печенках сидела Военная присяга, понимал, кому могут, а кому не могут сохранить жизнь. Но и наврать с три короба можно. Ну, был в карателях. В боях, скажу, не участвовал. Лошадь ротного чистил, сапоги ему, паразиту, ваксил, Жратву готовил… О Матвеиче никто не знает, в батальоне все на Алтынова думают. У него наган из кобуры легко вынимается… Поусердствовать, угодить партизанским начальникам… Получить справку, с нею – в другой отряд… Придумает что-нибудь…

Стал рыться в канцелярских бумагах. Но какие в роте секретные приказы! В штаб батальона бы пробраться, там спереть… Черта с два проберешься. Охранники, как один, на Дубеня похожи. Правда, он, Егоров, возле господ отирался, кое-что может рассказать партизанам. Какая и в какой деревне рота стоит – знает. Количество сабель… Сказал тоже – сабель. Если из десятка хоть у одного есть шашка – уже хорошо. Да и те едва ли владеть умеют ими. Больше для форса носят. Вот курам головы отсекать умеют – это да.

Ничего не скроет, как на духу выложит…

Егоров долго слонялся возле дома, вспоминал, кто сегодня дозорными на дорогах, придумывал, что сказать им. С дозорными, пожалуй, обойдется. Только бы алтыновского жеребца увести. Скажу – перековать надо, и уведу. Можно и на своей кобылке, да на ней далеко не ускачешь. На ней только воду возить.

Мучившие Егорова сомнения разрешились неожиданно хорошо. Разрешились благодаря Нилу Дубеню.

– Слышал, что в Бетской красные натворили? – спросил Нил.

Егоров знал о ночном нападении партизан на пятую роту, но на вопрос Нила отрицательно помотал головой.

– Четырех казаков ухлопали, а твоего дружка Зинкина в лес «языком» утащили.

Утащили и утащили, эка беда. И в дружках Зинкин никогда не был. Только и всего, что с Дона. Но Егоров всполошился, как по нотам разыграл ушибленного горем приятеля.

– Возьму верховую ротного. Смотаюсь, разузнаю, как и что.

– Смотри, сам по дороге не влопайся, – напутствовал Дубень.

Об исчезновении Егорова заговорили только на другой день. Нарочный, посланный Алтыновым в Бетскую, вернулся с дурным известием: Сережка Егоров в пятую роту не приезжал. Что махнул к партизанам – такого не думали. Сережка, к партизанам? Да его враз за это самое место повесят. Как пить дать, на засаду наскочил, где-нибудь дохлым лежит под валежником или тины в болоте нахлебался. На буланом жеребце теперь, поди, партизан гарцует.

55

Перешагнув порог, Подхалюзин на мгновение замер, оглядывая суетливо бегающими глазами сидящего за столом бритого, коренастого и сурового лицом человека. Чувствительный нажим в спину заставил сделать следующий шаг и освободить проход конвоиру. Хотя глаз и наметанный, за такое короткое время сделать какие-либо выводы в отношении следователя Подхалюзин не смог и нагловато поспешил устроиться на предназначенном для таких, как он, табурете. Гладкая голова Орлова враз склонилась к плечу, и прищуренный глаз будто пронзил Подхалюзина. Он вскочил и, привычно бросив руки за поясницу, вытянулся во весь рост.

– Садитесь, – строго сказал Орлов.

Подхалюзину послышалось: «А теперь – садитесь», хотя первые слова не произносились. Вывод созрел сам собой: «С таким мочалку не пожуешь». Когда сел, пригляделся – пальцы следователя никотином не прокопчены, портсигара на столе нет, – подоспел второй вывод: «И папироски не даст». Но это уже – от неприязни. Ишь, набычился гололобый… С Енисея – ажник на Урал Николая Силантьевича… Зачем? Что сейчас спросит?

Худо спалось на нарах «вагонзака», всю дорогу маялся этим вопросом. Ну как спросит про…

«Господь, избавь! Пайку не пожалею…»

Орлов не спешил спрашивать – изучал Николая Силантьевича, как и он его, Орлова. Полста годов топчет землю диверсант-парашютист, десять из них – за колючей проволокой, а все как гриб-боровик. Может, в середке трухлявый? Нервы, эти уж явно не в порядке. Напряжены мучительно, того и гляди лопнут. Злится, гадает… Не лопнули, уцелели нервы. И потому лишь, что Орлов не про ЭТО спросил:

– Подхалюзин, вы не забыли власовскую диверсионную школу? Так называемую «зондеркоманду»? Расскажите о ней все, что помните.

«Внял господь просьбе…»

Подхалюзин, давясь согласными, рассказывал подробно и долго.

Орлов ни разу не перебил. Фамилии курсантов и преподавателей, которые не забылись, совпадали с теми, какие называл когда-то Подхалюзин следователю «Смерша», какие перечислял в 1945 году Андрон Алтынов.

Подхалюзин упомянул Алтынова. Может, и о нем спросить? Или перескажет то, что десять лет назад говорил? Орлов подумал так и решил: пускай. Вдруг да что-то новое всплывет.

Нет, ничего нового не всплыло, если не считать, что подлость с теплицкими подпольщиками совершена по заданию немцев и только одним Алтыновым. Подхалюзин, дескать, тут ни при чем. Но это не новость. Себя выгораживать – старо, как мир.

И в этом случае Орлов не стал поправлять. Всему свое время. Придет оно и для присланных из Чехии показаний, о существовании которых Подхалюзину ничего не известно.

Решил задать еще один вопрос:

– Сколько раз вы, уже выпускник школы, забрасывались в тылы советских войск?

– Окститесь, гражданин начальник! Сколько… Скажет тоже… Единственный раз. Чтобы, значит, к своим дернуть. Наладился клешни напарнику скрутить – и в энкэвэдэ. А он, гад, из пушки шуметь начал. Вот и заглотал девять граммов.

Ну, как это было на самом деле, Орлов знал из материалов контрразведки 46-й армии. И снова не упрекнул во лжи. Зачем? Все давно известно. И срок Подхалюзин получил именно за то, что известно. К другому готовил Орлов Подхалюзина.

Невелики параметры мышления Подхалюзина. Обнадежил себя: похоже, кого-то еще из «зондеркоманды» в уральской тайге прищучили. Даже духом воспрял и о таком заговорить осмелился:

– Гражданин следователь, посоветоваться хочу. Как с юристом. Нельзя ли сделать что-то… В рамках закона, конечно… Насчет срока я, чтобы скостить, значит. Согласитесь, несправедливо это – четвертак, двадцать пять то есть.

Орлов посмотрел в сквозящие нахальством глаза собеседника и мысленно согласился: «Очень несправедливо, Подхалюзин, очень. Тебя еще тогда расстрелять надо было», но вслух сказал ничего не значащее, лишь бы что-то сказать:

– Такие вопросы, Подхалюзин, с адвокатом надо.

Подхалюзин разочарованно выпятил губу и про себя обругал следователя последними словами. Орлов догадался об этом по выражению его глаз и снова подумал: «Не пора ли о Бишлере? Или – преждевременно? В себя уйдет, язык узлом завяжет?»

Попсихует, конечно, не без этого. Но в нервных приступах все мысли будут о Бишлере, точнее, о времени, связанном с именем Бишлера. Восстановятся в памяти и те детали, которые вроде бы стерлись за долгие годы. К моменту, когда работу возглавит Александр Ковалев, перебесится, перестанет лезть на стенку, расскажет и об этих деталях, и о других, которыми заинтересуется Ковалев. Людишки, подобные ему, рьяно цепляются за жизнь. Сознают, что нет никаких надежд, но поганая душа не хочет в то верить. Все мнится: стоит что-то уточнить, добавить на допросах – и самая гуманная Советская власть сжалится, пощадит.

А спросить Ковалеву будет о чем. Еще в начальной стадии расследования он говорил Новоселову: «Чует мое сердце, одним Алтыновым наша работа не кончится». Так оно и получилось.

В документах о карательных формированиях на территории Белоруссии, которые изучал следователь Ковалев, оказалась справка и на отряд бывшего помещика Смоленской губернии Вольдемара Бишлера. Первое время отряд действовал на территории Смоленской области, затем передислоцировался в Брянскую и Могилевскую, а в сентябре 1943 года – в Бобруйскую область. Чрезвычайной государственной комиссией установлено, что отрядом Бишлера уничтожены сотни и сотни советских граждан. Только 28 и 31 января 1943 года бишлеровцы сожгли деревни Залазня и Леоново, казнив при этом 550 жителей.

Органы госбезопасности Белоруссии выявили немало изменников, служивших в этой шайке немецких прихвостней. В показаниях некоего Маклакова, осужденного к пятнадцати годам лишения свободы, Ковалев обнаружил упоминание о Подхалюзине. Фамилия не очень распространенная. Прикинул: не тот ли – из «зондеркоманды»? Об этом факте он сообщил в Свердловск, подчеркивая, что Подхалюзин не рядовой каратель, а унтер-офицер команды, которая приводила приговоры в исполнение. На следствии Маклаков назвал деревни, сожженные при участии Подхалюзина, в том числе Залазню и Леоново, указал место массовых расстрелов, совершавшихся подхалюзинской сворой.

К делу подключились оперативные работники Дальнова. Они нашли Подхалюзина в Сибири, а Маклакова в одном из уральских лагерей. Повидаться с последним и ездил недавно начальник оперативного отдела УКГБ Дальнов.

Показания Маклакова, полученные Павлом Никифоровичем, лежали сейчас перед Орловым. А в них еще четыре фамилии бишлеровцев, осужденных вместе с Маклаковым.

Для освежения памяти Орлов полистал показания, насторожил указательный палец, притягивая внимание Подхалюзина.

– О том, что необходимо следствию, у нас еще будет разговор. Нелегкий и долгий, как мне кажется. А для начала вот какой вопрос: «Что вы знаете об Акимове Дмитрии Петровиче?»

«Вот оно как… Выходит, про то самое. Не помог господь…»

Заикание Подхалюзина, когда не волнуется, не так заметно. Сейчас дыхание прессовалось до синевы. Он простер перед собой руку, словно прочь отгоняя какой-то кошмар:

– К-как-кой Ак-кимов?

– Я говорю об Акимове, – тем же спокойным голосом пояснил Орлов, – который руководил «союзом борьбы против большевизма».

– К-клянусь м-мат-терью…

– Это уж слишком, Подхалюзин! – пристукнул Орлов ладонью. – Акимов – начальник штаба карательного отряда Вольдемара Бишлера. Вы – унтер-офицер этого отряда, активный член эСБэПэБэ.

– Бросьте, начальник…

– Вспомните, как обливали керосином избы деревни Залазня. Сказать, какого числа вы ее сожгли?

Подхалюзин дышал с шумом, удушливо и молчал. Допрос отложили.

На повторной встрече вопрос об отряде Бишлера задали снова. Подхалюзин бешено повращал глазами и заявил:

– Н-никаких п-показаний д-давать н-не б-буду.

– Почему?

– Шьете! С-сс мной п-плохо обращались. Я т-три года н-не п-получал п-посылок!

Бородатый и примитивный прием «жевать мочалку». Оперработники сибирского лагеря, отправляя Подхалюзина на Урал, предвидели и такое, вложили в дело соответствующие справки. Николай Борисович достал нужную, прочитал: «Заключенный Подхалюзин в 1954—55 годах получил…»

– Врут! – истерично оборвал Подхалюзин.

– Без истерики, Подхалюзин. Давайте все же о вашей службе в карательном отряде Бишлера.

Подхалюзин сопел, скреб колени и выпалил:

– Объяв-вляю г-голод-довку!

– Ваша воля, – усмехнулся Орлов.

От ужина Подхалюзин отказался. Утром следующего дня к завтраку не притронулся. В обед швырнул миску на пол. К вечеру живот подвело. Ужин съел бессловесно и жадно. Не хватило. Потребовал вернуть хотя бы хлеб, «сэкономленный» за время голодовки.

56

Времени на лишние разговоры не было, и Павел Никифорович Дальнов, выслушав от вернувшегося из командировки Новоселова самое необходимое, подал ему шифровку из Центра.

– Вникни. Сориентируйся, прикинь, что Ковалев может сделать по ней. Сам введешь его в курс дела.

Распорядившись всем этим, Дальнов зашел в следственный отдел к Орлову. Николай Борисович, ссутулившись, сидел у приставного столика в плаще, в сбитой на затылке шляпе, листал бумаги и вдумчиво, не торопясь, проставлял на полях птички-галочки. По-видимому, собирался покинуть кабинет, но задержали, усадили его на первый попавшийся стул крайне важные мысли, связанные вот с этими бумагами.

Дальнов подал ему руку, спросил:

– Ну как он?

– Подхалюзин? Все так же. Попостился, теперь добавки требует. Но молчит.

– Заговорит. Никуда он от фактов не денется. Положение вещей придется принимать таким, каким оно складывается, а не таким, каким ему хотелось бы.

…Дальнов и Орлов миновали двор, вошли в помещение внутренней тюрьмы. Разделись в прихожей оперчасти.

Шли они сегодня не к Подхалюзину. Тому надо еще прийти в себя. В узкую камеру допросов с высоко поставленным зарешеченным окном был доставлен другой этапированный – Казаков Михаил Алексеевич, бывший курсант власовской «зондеркоманды». Ему тридцать лет, но выглядит гораздо старше Подхалюзина. На костистой, с вдавленными висками голове мелкий ежик сивых волос, нервно мигающие глаза расположены близко к переносице, тело худое, сутулое. Когда разрешили сесть, положил руки на колени. Тонкие, почти без мышц пальцы подрагивали.

Николай Борисович занял за столом следовательское место, Дальнов пристроился с торца. Раскрыв кожаную папку, Орлов передал Дальнову несколько из тех листков, что изучал у себя в кабинете, а сам какое-то время внимательно рассматривал Казакова, обдумывая начало допроса. От первых фраз следователя зависит порой удача и неудача разговора.

– Казаков, – обратился наконец к заключенному, – срок наказания, определенный вам военным трибуналом, истек в июне этого года. Почему вы до сих пор не на свободе?

– Раз кончился, возьмите да отпустите, – произнес Казаков, стараясь не хамить, придать словам оттенок тоскливой шутки. – Будто не знаете, – кивнул на бумаги, – там, поди, все сказано.

Дальнов нашел нужный листок, в котором «все сказано» – копию приговора специального лагерного суда. Виновным Казаков признан сразу по нескольким статьям Уголовного кодекса РСФСР, в том числе за внутрилагерный разбой. Дальнов покосился на тщедушную фигурку допрашиваемого. Тоже мне, разбойник… Осужден, как и первый раз, к 10 годам ИТЛ. И когда? За два месяца до окончания срока…

– Не буду скрывать, Казаков, – продолжал Николай Борисович, – мы проверяли, в полной ли мере вы понесли наказание за сотрудничество с немцами. Действительно, в плен вас взяли летом сорок четвертого года, во власовскую армию вступили в октябре.

– Зачем вам это? – не утерпел Казаков.

– Дело в том, что кое-кто сумел увильнуть от заслуженной кары. Не разглядели сразу-то, что у них руки по локоть в крови, а им, как и вам, дали десять лет или того меньше. Наслаждаются свободой и слушают: не запылает ли новая война, чтобы опять за нож схватиться… Ладно, не будем говорить общими словами. Подойдите сюда.

Казаков приблизился к столу. Орлов достал из папки фотографии, подумал, какую показать Казакову: ту, что сделана военным трибуналом, или из немецкого уголовно-следственного дела? Подал вторую.

– Знаете этого человека?

– Знакомое обличье.

– Алтынов его фамилия.

– Можно бы не говорить, по-другому не назову, гражданин начальник, – глазки Казакова учащенно моргали. – Гляди-ко, с немецкой медалью. У нас он ее не носил!

– Где – у вас?

– У Власова, чтоб ему на том свете лихо было.

Примолк. По лицу видно: не терпится спросить что-то. Решился, спросил:

– В лагере всякое болтали… Будто Власов и сейчас у американцев. С ним и другие генералы, которые нам мозги мутили. Трухин, Шиленков, этот… Благовещенский… Не помню всех.

– Нет, неправда, Казаков. Власов вообще не был у американцев, не добрался. Он и другие, которых вы назвали, еще в сорок шестом повешены.

– Слава богу и Советской власти! – дурашливо перекрестился Казаков. – Туда им и дорога.

– Казаков, мы не будем расспрашивать о том, что вы говорили на следствии в июне сорок пятого. Склонны думать, что на вопросы отвечали правдиво. Но вот такого вопроса вам не задавали… Садитесь, Казаков.

Казаков сел, спросил с нетерпеливой опаской:

– Какого вопроса?

– Не знаете ли вы, откуда прибыл Алтынов в чешский лагерь номер двенадцать?

– В Теплик, что ли?

– Город Теплице. Так правильно.

– Мы его Тепликом звали… Дайте подумать.

Казаков запрокинул голову, выставил острый кадык на тонкой шее с обвислой кожей, защурил глаза, но и сжатые веки продолжали подрагивать. В том, что он добросовестно копается в прошлом, сомнений не было.

– Не помню, чтобы Алтынов сказывал, откуда прибыл. А мы про таких, как Алтынов, вот что думали: шкуру спасают.

– Как это понимать? Поясните.

– Война-то к концу шла. Хоть и за колючкой были, а кумекали – капут Гитлеру. Нас из плена… Если даже в Сибирь отправят, как немцы стращали… Не навек же. Амнистия или еще что… Рано или поздно вернемся домой. Вот и эти, которые у немцев служили…

– Почему вы решили, что Алтынов у немцев служил?

– Так не я один думал. Здоровые, мясо на костях – как у вольных. Ясно, что рыло в пуху. А тут Красная Армия вот-вот придет, спросит по всей строгости. Полицаи, каратели, другие ублюдки отвалили от своих хозяев, в лагеря подались…

Казаков запнулся, на изможденном лице появилось подобие улыбки.

– Сами-то, гражданин начальник, что ли, не видите? С медалью Алтынов. В лагерях медалей не давали. Даже падлам, которые в старших по блоку ходили. Вот такие и лезли в лагеря, лепили феню, чтобы за обыкновенных военнопленных сойти.

– Нелогично, Казаков. Хотели за обыкновенных сойти, а сами к Власову подались. Что за резон?

– Ну, не сами подались. Трухины да шиленковы, которые у Власова, не глупее нас, тоже с башкой, засвечивали таких. В первую очередь и вербовали тех, кто у немцев пятки лизал. Попробуй брыкаться – копать начнут, выяснять, почему от фюрера драпанули. Настучат в гестапо, а там рассусоливать не будут, враз шлепнут. Таких даже жалко становилось. Приходилось крутиться им, как гадюке под вилами – больно и не вырвешься.

– Если у таких, которых вам жалко, доля такая, то вы-то зачем к Власову? Мало того – еще и в шпионскую школу.

– Дурак был. Думал: что плен, что РОА – одна нечистота́. А там хоть кормили.

Догадка в отношении таких, как Алтынов, возникшая у пленных еще тогда, в разгар событий, совпадала с версией следователя Ковалева. Алтынов на исходе войны искал возможность выйти сухим из воды. Теперь нет сомнений, что Алтынов из 624-го карательного не отчислялся. Несостоятельна и другая версия – водворен в лагерь немецкими разведывательными органами. Если бы Алтынов планировался на будущее как агент, то во власовскую армию его бы ни в коем случае не позволили завербовать…

– Казаков, в своих показаниях армейским следственным органам вы называли пленного летчика по прозвищу Сашка-СБ. Помните?

– Этого парня я никогда не забуду, – вскинул голову Казаков, выказывая уважение к тому, чего сам лишен.

– Позже не приходилось что-нибудь слышать о нем?

– Нет.

В приоткрывшуюся дверь заглянул офицер из оперчасти, помаячил Дальнову. Павел Никифорович вышел и вернулся минуты через две. На пытливый взгляд Орлова сказал:

– Может, завершим тут?

– В сущности, я уже завершил.

Орлов вызвал охрану, велел увести Казакова. Когда дверь закрылась, Павел Никифорович сказал товарищу:

– Сигнал из Верхней Тавды. Алтынов стал подозрительно беспокоен.