Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 51 страниц)

37

– Леня, Леня, да проснись ты наконец. Нельзя же так. Ле-е-ня! – испуганная Галина Кронидовна перестала осторожничать, начала сильно трясти плечо мужа.

Леонид Герасимович пронзительно замычал, с усилием открыл глаза. Ничего не соображая, уставился на жену. Больно стучало в висках, дышалось тяжело, в пересохшей гортани посвистывало. Лежал, медленно освобождаясь от кошмаров. Нервы, измученные видением, отходили нехотя.

– Что, опять кхичал? – осипше спросил он.

– Господи, кричал… Такие слова только возле пивнушки услышишь.

– Извини. Ничего не помню. Ощущение ужаса – и все.

– «Ложись!» – шумел. Кому это?

Леонид Герасимович окончательно пришел в себя и потому не преминул весело подмигнуть жене:

– Мало ли кому…

– Духак! – почему-то с картавостью мужа выкрикнула Галина Кронидовна. – Перепугал насмерть, да еще и острит. Алтынов, что ли, твой?

Леонид Герасимович поправил на оголенном плече жены скрутившуюся лямочку, с шумным усилием втянул воздух.

– Может, и он. Который час?

– Рассветало. Пять, наверно. Погоди, посмотрю, – дотянулась до тумбочки, где лежали часики – подарок Леонида Герасимовича в день рождения Маринки. – Угадала. Десять минут шестого.

– Спал-то всего два часа. Какой там к дьяволу сон! Лежал, шевелил мозгами. До скгхипу натер, потом уж забылся.

– До чего додумался?

– В Смоленск надо ехать. Не знаю еще, как с Захаровым договоримся.

– Написал ему?

– Вчера отпхавил.

После письма Вяземских школьников Леонид Герасимович не находил себе места. Дозвонившись до редакции газеты «Рабочий путь», он попросил адрес автора заметки майора запаса Захарова. Назвался сослуживцем – и все. Ни объяснять, ни доказывать что-то не стал. Разве по телефону объяснишь?

– Директору школы бы написать, Ленечка. Понимаешь, если ребятишкам – только травмировать. В их головенках чехарда начнется, а директор, даже не поверив до конца, все же поосторожничает, сдержит немного ребячий пыл. Носятся, наверное, с Алтыновым, как с писаной торбой.

– Умница. Думал, Галка и Галка, из семейства вороновых, а ты не престо Галка – ты умница. Дай поцелую. А еще… Напишу-ка я Маме-Симе, она сейчас в Минске пехеводчиком какого-то таинственного учхеждения. В КГБ, возможно. Вдруг да посоветует что или сама с кем надо посоветуется.

– Господи, Ленечка. Зачем в Минск. Нет, не то… Маме-Симе обязательно напиши, по-моему, ты ей сто лет не писал. Я про КГБ. Ведь муж Зоряны Власьевны тоже в КГБ или МВД работает. Может, подскажет, как поступить.

– Какой муж, какой Зоряны Власьевны? – удивился Леонид Герасимович.

– На нашей улице, через дом живут. Ихний Федя с нашей Маринкой в один детский сад ходили.

Леонид Герасимович долго и обижающе хохотал.

– Вот это связи, – восторгался он сквозь смех. – Скажи кому – от зависти лопнут. Подумать только, пхотеже через Маринку, которая в ясельной группе с неким ползунком Федей познакомилась.

Галина Кронидовна надулась.

– То – умница, то за дурочку выставляешь.

– Идея твоя отпадает: аудиенция у отца дхуга нашей Маринки не состоится. Да и глупость, извини меня. Что он, бхосится искать какого-то Алтынова по всему свету? В Америке, в Австралии, на Богемских остховах? У нас в Союзе? А? И самое важное, что ты упускаешь: какие у него основания поверить тому, что я расскажу? Все с Захаровым уладим. Неловко только, что мое имя рядом. Получается: выбхосте из головы Алтынова, он перебежчик, дезехтир, изменник, а я действительно гехой, моим именем не только дружину, но и школу назвать можно.

– По-о-нё-о-с…

38

Смирнов успел увидеть скалящегося немца и желтый высверк пламени на дульце автомата. Хлюпающие удары по мокрой шинели тотчас бросили его в небытие…

Скорость мысли быстрее света. Прежде чем раскаленный металл пронзит тело, Смирнов успеет подумать: «Вот и все…» Смех вражеского солдата, автоматное пламя и что вот так подумал вернется в память Смирнова потом. Не сможет вспомнить последующие три недели. Этот отрезок времени напрочь вычеркнут из его жизни. Тягучее бредовое забытье, сменяемое проблесками сознания, – и только.

Не на деревню наткнулись тогда бойцы лейтенанта Захарова. То была окраина райцентра Кайдаково. Как только закончился бой, новоиспеченная «служба порядка» распорядилась собрать и закопать трупы красноармейцев. На работу выгнали всех жителей окраины, где проходил бой. Была среди них и Серафима Мартыновна Свиридович.

Сыпал докучливый и зябкий осенний дождь. Люди бродили по опушке, углублялись в лес, обшаривали кусты, канавы. Нашли шестерых, снесли их в одно место – в молодой березняк, где мальчишки-подростки выкопали могилу. Серафима Мартыновна, подходя к месту погребения, услышала разговор, который остановил ее, заставил сердце сжаться в горькой обиде.

– Немка тут где-то, как бы не узнала…

Говорила это мать одного из ее учеников, которая, как казалось Серафиме Мартыновне, очень благожелательно к ней относилась. Женщина обернула что-то платком, спрятала за пазуху. Серафима Мартыновна поняла – документы убитых. Женщины-матери, они с состраданием думали сейчас о матерях вот этих, которых зарывали, они не хотели, чтобы матери погибших затеряли в безвестности выношенных под сердцем, рожденных в муках кровинок, смогли когда-нибудь прийти в Кайдановский березняк, облегчающе поплакать на могильном бугорке.

Серафима Мартыновна попятилась в гущу кустов, побрела по склону холма, подставляя лицо дождевой мороси. Дождь смывал слезы, струйками сбегал за воротник. Живая, незлобивая душа ее медленно отходила. Серафима Мартыновна даже подумала: «Оно и к лучшему».

Не было за что обижаться на женщин. В молодости зналась со многими, были искренне верные подруги, но похоронила мужа, самого близкого и дорогого ей человека, – и вроде отрезала себя от мира. Единственный сын, как ни старались с мужем, вырос с нездоровой душой. Не уберегли. Видимо, чрезмерно старались, берегли больше, чем надо. Связался с жульем, получил три года. Вздумал бежать и был убит охранниками.

Из школы ее не уволили – преподавателей немецкого языка не найти и за сто верст в округе.

Школьники не любили ее не потому, что она вот такая обособленная, необщительная. Не любили язык, который она преподавала, в детской крайности считали его вражеским и потому – необязательным. Эта нелюбовь к предмету переносилась на «немку», которая владела «фашистским» языком и пыталась забить плюсквамперфектами ребячьи головы.

В сорок лет привыкнуть к одиночеству немудрено. Тягостно, обидно было, но – привыкла. А тут – война. Вовсе шарахнулись от нее – немка… Какая она немка. Белоруска по отцу, а что мать немка… Та и сама забыла об этом. Да и не все ли равно, кто ты – русская, немка, еврейка или татарка. Разве в этом достоинства человека? Слава богу, хоть товарищи из местной власти были лишены предрассудков. Поручали общественную работу, райком партии для своих сотрудников организовал кружок по изучению немецкого языка и пригласил ее руководителем. Занятия посещал даже начальник районного отделения НКВД – пожилой, очень славный и добрый человек.

Дня за два до ухода советских войск из района в ее крохотную избушку поздней ночью пришли двое. Открыла не сразу. Уж очень неспокойно было в поселке. Повылазило из каких-то щелей кулачье, распоясались ворюги. Вчера магазин райпо едва не по бревнышку раскатили. Ловили их, расстреливали прямо на улице. Откуда-то выползали новые… Открыла, когда узнала голос Степанова, начальника райотделения НКВД. Его товарищ, как она поняла, – начальник повыше Степанова.

Сперва о том о сем поговорили, после уж Степанов спросил:

– Что думаете делать, Серафима Мартыновна? Не сегодня–завтра немцы здесь будут.

– Уеду куда-нибудь, тогда уж – о том, что делать.

– Остаться не собирались?

– Не обижайте. Обо мне и без того невесть что думают.

– Я и обком партии, – Степанов, похоже, покосился на своего спутника, – совсем иного мнения. Противоположного, так сказать.

– Спасибо на добром слове, – промолвила растроганно, и глаза ее повлажнели.

– Отсюда и просьба: наберитесь мужества, останьтесь.

Серафима Мартыновна бросила на Степанова оторопелый, непонимающий взгляд.

Засиделись за полночь. Сначала разговор напугал Серафиму Мартыновну до дрожи, временами обижал даже. Один раз не стерпела, спросила в сердцах:

– Выходит, если ни родных, ни близких, то и на лобное место – как на собственное крыльцо?

– Не надо так прямолинейно, Серафима Мартыновна, – мягко сказал тот, что пришел со Степановым, но закончил мысль все же без обиняков: – Хотя и это немаловажно. Только не надо об этом. Верю – не дойдет до провала. Надежнее прикрытия, чем у вас, ни у одного человека не найти в районе.

Это-то прикрытие и оскорбляло, тревожило душу: немка, мать преступника, нелюдимая, отмежевавшаяся от всех. Жить придется не просто под косыми взглядами, но и презрительными, ненавидящими.

И все же чем дальше уходил разговор, тем ощутимее росло в ней благодарное чувство к этим людям. Она и муж, сколь могли, отдавали свои силы и знания народу. Сможет ли она быть полезной сейчас, когда на страну обрушилось величайшее бедствие? Полезной в необычной для нее, смертельно опасной роли? Убьют? Что ж, лучше такая смерть, чем от хвори в постели…

И она решилась.

Разговор заканчивали, когда стало светать.

Что ей делать?

Надо Серафиме Мартыновне поступить на работу, войти в доверие к немцам.

А дальше?

Остальное потом. Придут свои – скажут.

Пароль врезался в память до порога жизни.

…«Немка не дозналась бы…» Надо пройти и через это. Серафима Мартыновна прерывисто вздохнула. Она сидела под дождем на поваленном дереве и освобождалась от ненужных сейчас обид.

В тихом шелесте дождя послышалось что-то, что заставило насторожиться. Все еще женщины бродят? Нет. Стон это. Стон больного, измученного существа. Быстро поднялась, взобралась на пригорок. Возле коряги лежал человек в советской военной форме с треугольниками в петлицах и силился оторвать голову от земли. Кровь рассосалась по мокрой шинели большими размывами. Присела, освободила от ремня, ломая ногти, расстегнула шинельные крючки, стала рвать гимнастерку. Откуда только сила взялась – распустила до подола. Широкая заволосатевшая грудь сильного человека, три рваные кровоточащие раны (еще две не таких страшных обнаружит потом). Сбросила с себя брезентовый плащ, мужнин пиджак, стала пластать нижнюю рубашку.

На крепком, задубевшем от сырости брезентовом плаще, в котором ходила за скотиной, ездила на покос и прополку колхозного льна, утомленная до предела, приволочила Серафима Мартыновна раненого сержанта в свою избу. В те часы она забыла обо всем на свете, свойственное чистой душе человеколюбие затмило всякую осмотрительность, ею владело одно – спасти. Жизненный опыт и познания сандружинницы позволили справиться с перевязками.

Возле сержанта просидела всю ночь. Только теперь думала не о нем, уснувшем – о себе, об этой, будь она неладна, осмотрительности. Что она наделала? Как ей быть дальше? Имела ли право на то, что сделала? Быстрые, нервные вопросы сменились тяжким размышлением. Оправдания себе не искала, просто хотела понять – как все произошло? Можно ли было обмануть себя, убедить, что ничего не слышала, и уйти? Не-е-ет, переступить через свою совесть она не могла… Сказать о находке женщинам, а самой в сторону? Тогда эта мысль не пришла в голову. Сказать сейчас? От нее же станут прятать и перепрятывать, как собака кость. Человек изошел кровью, ему покой нужен…

Измаявшись в думах, под утро вздремнула. Освеженная сном, решила: будь что будет, оставит парня у себя, станет лечить.

Трижды вызывали в управу, предлагали место машинистки и переводчика, оклад, как полицейскому, – пять рублей в день (десять рублей приравнивались к одной немецкой марке). Благодарила, обещала и, ссылаясь на женские болезни, оттягивала время. Что стоили ей эти двадцать дней – одному богу известно. С риском навлечь на себя подозрение, доставала йод, бинты и самое главное – еду. Голодали даже те, кто работал на немецких предприятиях и получал паек.

А эта вечная настороженность? Похудела, глаза ввалились, нервы измочалились, как отрепки льна.

Когда кризис прошел и сержант стал понемногу поправляться, не видя другого выхода, раскрылась перед ним и попросила: наберись сверхтерпения и осторожности, иначе обоим несдобровать. Леня Смирнов через боль, через муки помогал Маме-Симе в ее стараниях оживить его. Она ходила на работу, он в послебредовом бессилии отлеживался в погребе, по возможности следил за своей немощью, обрабатывал раны.

Со дня разговора со Степановым до того, как пришли к ней на связь, минуло полтора месяца. Пришли не от партизан, как предполагала, а из-за линии фронта. Были они в форме солдат вермахта, тот, который назвал пароль, – в звании гауптмана. Серафима Мартыновна покаянно, во всех подробностях рассказала о своей оплошности. «Гауптман» хмурился, выпытывал мельчайшие детали поведения соседей, чиновников управы, где она работала, поговорил со Смирновым. В конце концов успокаивающе притронулся к ее плечу: дескать, каждый шаг ее – выше похвал и для тревоги нет особых причин. Порадовался тем сообщениям, которые удалось добыть Серафиме Мартыновне по собственной инициативе и собственному разумению. На будущее получила подробный инструктаж.

Вскоре за Смирновым приехали с партизанской базы, а весной сорок второго года – и за ней. Теперь причины для тревог за ее судьбу были основательные. Страховавший ее подпольщик заметил подозрительное внимание гестаповцев к Серафиме Мартыновне. Руководители разведчицы, которых она никогда не видела, перевели ее в Минск. Там она продолжала работать на нелегальном положении до 4 июля 1944 года – до дня освобождения от врага столицы Белоруссии.

39

Павел Никифорович Дальнов, вопреки своим взглядам на ценность сна, последние недели выгадывал для него крайне мало времени. Казалось, сутки, в силу каких-то разрушительных природных действий, укоротились наполовину. Львиную долю времени поглощали дела по выявлению нацистских военных преступников, сумевших на годы затеряться в массе немецких военнопленных. По отголоскам Освенцима с группой оперативных работников и следователей дважды пришлось побывать в Польше. А сколько всякого другого? Чтобы в предельной профессиональной собранности держать в поле зрения все рабочие направляющие, – как ни крути, нужно все то же время, а его – кот наплакал. Несмотря на все это, к работе, связанной с выявлением фактов преступной деятельности и ныне здравствующих изменников Родины, внимания Дальнов не притуплял.

Из лагеря возвратился он под утро и к началу рабочего дня успел привести себя в порядок. С домашнего телефона переговорил с начальником следственного отдела Николаем Борисовичем Орловым. Тот известил: от ребят из Минска кое-что есть, но самое свежее, похоже, у начальника управления.

– Что именно? – не терпелось Дальнову.

– Вот уж об этом – у самого. Анатолий Васильевич мне не докладывал.

– По алтыновскому делу?

По алтыновскому… Из Центра что-нибудь? К ординарным вопросам начальник управления прикасаться не станет – без него есть кому.

Приглашение генерала не заставило ждать: через минуту после прихода в управление звякнул телефон аппарата линии, связывающей с кабинетом Ильина.

– С приездом, Павел Никифорович, – приветствовал генерал. – Если не очень занят, зайди, пожалуйста.

– С мыслями еще не собрался, Анатолий Васильевич, – ответил Дальнов, соображая, что прихватить из того, что получил от поездки в лагерь.

– Мысли сообща соберем. Аркадий Иванович поможет. Приобщим его к оперативной работе.

Ну, о приобщении, сдается, так, в шутку. Аркадий Иванович Загайнов – секретарь парткома управления. В недавнем прошлом – политработник Советской Армии. Пришел в органы госбезопасности два года назад, работал инспектором по кадрам. На очередной отчетно-выборной конференции избрали его в состав парткома, а там уже – секретарем. Загайнову за сорок, подкожные накопления не обошли его, даже обозначили второй подбородок. Теперь присущее ему добродушие выражалось более отчетливо.

Дальнов поздоровался и, следуя жесту генерала Ильина, устроился в кресле напротив Загайнова. У того аудиенция, по всей видимости, закончилась – поднялся.

– Я могу быть свободным?

– Как вам угодно. Если есть интерес к работе Павла Никифоровича, можно и остаться.

– Ко всей есть, а слушать отрывочно… Хотя… – будто вспомнив что-то, Загайнов кинул быстрый взгляд на Дальнова. – Хорошо, останусь.

Анатолий Васильевич поднялся из-за стола, снял пиджак, остался в идеально белой рубашке с короткими рукавами. Жаркое уральское лето давало о себе знать и в помещении. Устраивая пиджак на спинке стула, Анатолий Васильевич спросил Дальнова:

– Что дал Маклаков?

Дальнов сунулся было в палку, но Ильин остановил:

– Не надо. В двух словах.

– Показания развернутые. Назвал еще четырех из отряда Бишлера. Думаю, одного из них найдем.

– Отлично, – генерал припечатал свою оценку ладонью к крышке стола. – О том, что Новоселов с Ковалевым плотно вышли на Алтынова с Мидюшко, осведомлены?

Павел Никифорович в острой досаде сдвинул толстые с сединой брови. Ведь сказал же Орлов, что из Минска кое-что есть. Надо было к нему сначала. Моргай теперь. Помотал головой отрицательно:

– Нет, Анатолий Васильевич. Два часа как с поезда. Не видел материалов.

– Все материалы в следственном, у Орлова. Дальнейшие шаги по работе с ними и с теми, что привезли, обдумайте сами. А это… – генерал взял со стола переданную телефонограмму: – Это сообщение поступило вчера вечером.

Дальнов встал, принял документ, нетерпеливо пробежал текст в несколько строк:

«Интересующий вас Подхалюзин Николай Силантьевич, 1910 года рождения, осужденный по статье. 58-1 «б» УК РСФСР в июне 1945 года к 25 годам лишения свободы, отбывает наказание в сибирском лагере…»

По лихорадочному блеску дальновских глаз Анатолий Васильевич понял, что известие о здравии матерого преступника порадовало руководителя контрразведки. Сказал:

– Выносите постановление, этапируйте. Этого… Маклакова – тоже. Что касается Ковалева и Новоселова… Будет разговор с Минском, передайте ребятам мое удовлетворение.

Кабинет генерала Ильина Павел Никифорович покинул в приподнятом настроении. Подхалюзин отыскался, поездка в лагерь, где обитает приятель Подхалюзина по черным делам, сложилась удачно, Новоселов с Ковалевым добре пашут… Почему бы и не порадоваться?

Загайнов вышел от Ильина вместе с Дальновым. Шагая по коридору, коснулся его локтя:

– Пять минут найдешь для меня?

– Пять минут, – спросил в свою очередь Павел Никифорович, – не из бюрократического лексикона? Действительно – пять минут?

– Как только отомкну дверь, засеку на часах.

– Тогда найду, – с улыбкой согласился Дальнов. – Обязательно к тебе заходить? Ко мне – ближе.

Загайнов сунул руку в боковой карман, вытащил конверт, посмотрел – тот ли? – сказал:

– Можно и к тебе.

Увидев начальника, секретарь Роза оставила «ундервуд» в покое, поспешно ухватила папку, чтобы войти в кабинет следом за Павлом Никифоровичем и доложить утреннюю почту. Дальнов дружески придержал ее, завладел папкой, переложил туда сообщение о Подхалюзине.

– Потом зарегистрируешь, – и открыл обитую дерматином дверь, пропустил Загайнова.

Уже в кабинете Загайнов спросил:

– Замотался, Павел Никифорович?

– Замотался, комиссар. Какие-нибудь за мной грехи по партийной линии?

– Нет, хочу одно письмо показать.

Загайнов передал Дальнову извлеченный из конверта листок.

С расстояния вытянутой руки Павел Никифорович посмотрел на подпись. Каждая буква прописана отчетливо – Токидзе. Так расписываются люди, которые чаще пишут не на русском, а на родном языке. Надев очки, Дальнов прихватил нижнюю строчку:

«Не ленись, старик, пиши. Поклон тебе с Кавказских гор».

Загайнов счел нужным пояснить:

– Мурат Токидзе – прокурор Аджарской АССР. С фронта знакомы. Особист нашего артполка. Так что касаемое лично нас можешь опустить.

Павел Никифорович, раз уж доверили, опускать не стал ни слова и узнал много нового о секретаре парткома, отчего уважение к нему подогрелось, поднялось, как ртутный столбик. А вот последние строки удивили. Были они о Юрии Новоселове. Содержание знакомое – пересказ разговора Новоселова с председателем Верховного суда Аджарии. Ниже Токидзе давал собственный совет:

«Очень интересный у вас человек, этот Новоселов. Молодой джигит на скакуне. С чего вдруг приглянулась ему роль защитника? Не адвокат же – чекист. Щелкните-ка юношу по носу. На пользу и на добрую память. Председатель суда у нас тоже молодой, тоже с горячей кровью. Намерен официальную телегу в Свердловск накатать. Успокойте его, пожалуйста, организуйте должный ответ».

Дальнов возвратил письмо, сказал для начала:

– Приятно познакомиться с твоим однополчанином, – и потом уж раздумчиво: – Не понимаю только: за что же щелкать Юрия Максимовича? За товарищеский разговор во время обеда? Под впечатлением всего, что узнал о Сомове, еще не то скажешь… Честно говоря, тревогу Новоселова о парне разделяю. Сомов действительно не представляет опасности для общества. По-моему, возможен вариант и без изоляции.

– Не эгоцентризм молодости? – спросил Аркадий Иванович. – Дескать, вы, старики, наворочали в свое время, а мы вон какие душевно чуткие.

– Едва ли Новоселову придет такое на ум. Понимает, кто и почему ворочал, что их тень не упала и не упадет на подлинных чекистов. Что касается чуткости… Ценю это качество. В добрых намерениях всегда поддержу Новоселова.

Глаза Загайнова одобрительно улыбались.

– Как же с официальным ответом?

– Неужели из частного разговора деловая бумага родится? – удивился Дальнов и, подумав, махнул рукой: – Пусть пишет, ответим чем-нибудь. Вроде: «Партком разобрался, приняты соответствующие меры».

– Правдиво до безобразия, – засмеялся Загайнов.

– Но ведь так? – нажал Павел Никифорович. – Поговорили с тобой, разобрались… Соответственно выясненному и меры примем.

– Новоселов член партии?

– В институте еще вступил, – ответил Дальнов и спросил: – К Анатолию Васильевичу ты с этим письмом ходил?

Загайнов укоризненно посмотрел на Павла Никифоровича:

– С письмами фронтовых друзей к начальству не ходят. Генерал – член парткома. Об очередном собрании говорили.