Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 51 страниц)

И в это время в окошке Ермолаевской избы появился сам Егор.

– Не тронь мужиков, Афанасий, – крикнул он, – они невиноватые, и ребятишек у них помногу. А я дома. Хотя тебе, паразит, живым не дамся!

Один из карателей рванулся было к избе, но тут же запнулся о выстрел, который прогремел ему навстречу. Не стал убивать Егор солдата, только упредил. Никого такое не удивило: многие знали, что Егор воротился в восемнадцатом году раненый, но с винтовкой. Видно, сберег ее…

– Слышь, Афанасий, – кричал Егор, – отпусти мужиков. Воюй со мной, зверь, если хошь!

Замер Кашеваров на минуту. Потом коротко распорядился, и конные рванулись к четырем стоявшим мужикам. Взметнулась пыль посреди улицы, с храпом завертелись на месте кони, сверкнули на солнышке шашки, а когда всадники отскочили в разные стороны, те, кто только что стояли, уже лежали на земле.

Кто-то из баб, кого могли нести ноги, с воем бросился в сторону от толпы, но большинство осталось на месте, замерев. Помощники Афанасия уже палили по окошкам Егоровой избы. Стрельба начала стихать, но из избы опять послышался голос Егора:

– Что, не напился еще крови, Афанасий?

Кашеваров снова распорядился. Часть его людей осталась на месте с ружьями, другие побежали по ближайшим дворам, вернулись с охапками соломы, стали обкладывать Егорову избу.

И тут все увидели Ольгу, жену Егора. С девочкой на руках она подошла к своей оградке, зашла во двор. Никто не остановил ее. В воротцах она обернулась, сказала:

– Афанасий, твой-то отец ведь крестный наш…

Кашеваров упер в нее невидящий взгляд, с хрипом выдавил из себя:

– Иди… Скажи своему голодранцу: пусть выходит. А то я перекрещу вас всех на свой лад!

Ольга поднялась на крылечко, еще раз обернулась и толкнула дверь в избу. Улица притихла.

– Начинай! – кому-то крикнул Афанасий.

…Изба Егора начала окутываться дымом. Потом огонь по углу добрался до тесовой крыши и забегал по ней красными кошками. Пламя бралось круто.

В толпе то и дело вздымалось что-то похожее на вздох: не может деревенский мужик молчком глядеть на огонь, ему бы броситься на него… Но толпу отгородили вооруженные люди, которым смерть нипочем: четверо мертвых уже лежали перед ними. И люди немо глядели перед собой.

Крыльцо уже занималось, когда Ольга с девочкой на руках появилась в темном проеме двери.

– А!.. – злорадно прорычал Афанасий, толкнув коня к ограде. – Жарко стало!

Он вытянул навстречу женщине руку, хлопнули один за другим выстрелы, и Ольга, отшатнувшись, опрокинулась в сенки.

Толпа, охнув, дрогнула. А через мгновение люди уже бежали, наскакивая друг на друга, бежали без крика, объятые ужасом.

С темнотой ни в одном доме Мостовой не засветилось окошка.

Только на большом кашеваровском подворье не утихала гульба, взрываясь то руганью, то песнями под осипшие голоса гармошек, а то вдруг и бабьим криком.

На две недели оцепенела Мостовая. Никто не видел, как прибрали изрубленных мужиков, никто не решился прийти на Егорово пепелище – там пожар управился со всем без людской подмоги.

Молча покидал карательный отряд деревню, шагом проехал по пустынной длинной улице, скрывшись за поскотиной.

Кашеваровский дом стали обходить стороной…

* * *

Федор временами надолго отрывался от документов. Казалось, едкий дым начинал застилать от него строки крестьянского заявления из Мостовой, давил на уши криками людей, стрельбой, пьяной гульбой после страшного дня.

Он дошел до того листа – подшитого к делу донесения, в котором сообщалось, что Афанасий Кашеваров арестован в одной из деревень Покровского района. Но это не вызвало в нем ни удовлетворения, ни облегчения, потому что он знал наперед – вот-вот встретится и другое донесение, с известием, что но дороге в Свердловск Кашеваров сбежал из-под конвоя.

Дальше шли десятки копий запросов во все концы области и за ее пределы о розыске опасного преступника и коротких ответов с одним и тем же словом в конце: «…не обнаружен». Год за годом – одно и то же.

Федор не только остро почувствовал, но и не мог не осознать того, что эти два дня в колонии и Мостовой, поначалу обыкновенной служебной командировки, не только открыли ему новую, незнакомую по собственному опыту сторону жизни, но и безжалостно смяли, перевернули его давно усвоенные, устоявшиеся, ставшие привычными представления о совести, чести, долге, о человеческом назначении вообще.

Федор ловил себя на мысли, что постоянно думает о Кашеварове. Но думает не о его прошлом, которое не вызывало в нем ничего, кроме жажды возмездия, ни, тем более, о деле, которое увело его в эту командировку, казавшееся теперь по сравнению с тем, что он узнал, всего лишь грязным и отвратительным поступком утратившего всякое человеческое достоинство человека. Федор попытался понять жизнь Кашеварова, который не мог не знать, что зло, причиненное им людям, поставило его вне закона, лишив всякой надежды на пощаду. Почему он цеплялся за такую жизнь? А может быть, у него была цель, ради которой он хотел остаться живым? Тогда в чем же она заключалась? И как она сообразуется с жизнью обыкновенного, всеми презираемого мелкого уголовника, вора, каким только и представляется сегодня Кашеваров? И опять ответа не было.

А Федору получить их было необходимо. Прежде всего для себя, чтобы он мог честно и убежденно сказать Ивану Алексеевичу Ухову, Павлу Ивановичу Славину, которых считал своими учителями: да, я разглядел этого человека и понял – это враг, враг не только вчерашний, но и сегодняшний. Но он понимал и другое: так сказать он может только в том случае, когда его обвинение будет признано неоспоримо всеми.

* * *

Федор появился в отделе, как всегда, подтянутым и аккуратным до франтоватости. Колмаков и Паклин заметили, однако, что он заметно осунулся, был молчалив и задумчив. После доклада Ухову он уселся за стол и сосредоточенно занялся папкой Бердышева-Кашеварова, приводя в порядок новые документы.

Покончив с этим, он надолго задумался.

Кашеваров был уверен, что о его прошлом не знают. Кроме того, Федора мучила мысль, что прошлая судимость за кражу была у Бердышева-Кашеварова не первая. Это побуждало к новым поискам.

После обеда Федор доложил свои соображения Ухову. Они сводились к тому, что сейчас, когда Бердышеву-Кашеварову уже можно предъявить серьезные обвинения по его прошлому, дальнейшее содержание его под стражей будет вполне оправдано.

– Я не хотел бы торопиться, – говорил Федор. – Мне кажется, что за Бердышевым-Кашеваровым есть и другие преступления, о которых мы не знаем. Надо попытаться их установить. В общем, прошу еще неделю.

Ухов не торопился с решением. Но он присматривался к Федору, видел его волнение. Заметил и то, что молодой сотрудник охвачен какой-то новой, ранее незнакомой ему, его начальнику, решимостью, решимостью осмысленной. Это был порыв. И Ухов не хотел тушить его своими сомнениями.

– Федор Тихонович, ты пока делай, что наметил, – по обыкновению, просто и буднично посоветовал он. – Что касается срока твоей работы, так ты знай: если возникнет необходимость продлить его, мы что-нибудь придумаем.

Федор вернулся к себе. Пожалел, что ни Колмакова, ни Паклина на месте не было: он хотел посоветоваться с ними. Но и сидеть без дела не мог.

Через час Федор приехал в автомастерские, где работал зять Бердышева-Кашеварова Петр Зырянов. Тот, увидев Федора, казалось, не удивился его появлению. И тогда Федор заговорил с ним просто:

– Я насчет Бердышева к вам.

– Понимаю, – коротко ответил Зырянов.

– Вы когда женились? – спросил Федор.

– А что? – почти растерялся Зырянов. И стал подсчитывать: – Так… Девчошке у нас двенадцать годов… Значит – тринадцать. Выходит – в двадцать шестом.

– Да я не о том… – Федор тоже смутился немного. – Когда вы познакомились с Бердышевым? На свадьбе?

– Нет. Там только тетка была.

– Из Шадринска?

– Нет, из Долматово.

– А когда увидели впервые Бердышева?

– У нее же. Он объявлялся там года через два после нашей свадьбы. Говорил, в Троицке живет, за Челябинском где-то. На элеваторе робит.

– Слушайте-ка, – решил Федор, – поедем к вашей жене. Она дома?

– Где ей быть? Поехали, раз надо, – согласился тот. Спросил: – А бригадир что скажет?

– Не беспокойтесь.

Когда шел этот разговор в автомастерских, в кабинете Славина сидел Ухов.

– Понимаешь, Иван Алексеевич, – говорил Славин, – эти четыре месяца для Григорьева были началом. Уж если говорить правду, он ведь по указочке ходил. И вот встретился: перед ним – враг. Думаешь, это просто для него: вот так, лицом к лицу? – Славин вздохнул. – Спрошу тебя: ты помнишь, когда сам-то первый раз взволновался?

– Было, – отозвался Ухов.

– И я помню… – с каким-то сожалением сказал Славин. – Давненько, правда, было. Нам приказали взять квартиру на Самотеке, это еще в Москве. Все было уже известно: кто там, зачем заседают. Рассчитывать, что такие так просто отдадутся, не приходилось. Взяли мы наших ребят, всего четверых. Мало, конечно, но знали, что ребята смелые. Идем. Вдруг видим – трамвай катит к кольцу… И в это самое время откуда-то парнишка появился, беспризорник, увидел арбузную корку прямо посреди трамвайной колеи. Обрадовался. Наклонился над ней. А трамвай в трех шагах от него уже. И тут наш Ванька – кто его укусил! – метнулся туда, вышиб мальчишку на сторону, а сам попал под вагон. Без ноги теперь… Взяли мы, конечно, ту квартиру. Еще одного насовсем потеряли, да и меня царапнуло тогда… А я потом все время думал не о той квартире, не о себе. Думал о Ванюшке, что из-за того мальчишки без ноги остался…

– Все правильно, – сказал Ухов.

– И я так думаю, – согласился Славин. И не то посоветовал, не то приказал: – Пусть Григорьев сработает сам. Может, как раз сейчас из него чекист и получается.

А Федор делал свое дело. Екатерина Зырянова говорила с ним откровенно. Судьба старшего брата, казалось, мало волновала ее.

– Меня из дома тетка забрала в девятнадцатом году, когда отец умер. С той поры я и жила в Долматово. Афанасий первый раз заезжал в году двадцать четвертом, из Средней Азии, говорил. В городе Чарджоу жил. И тогда у него фамилия была не своя – Тушков или Трушков, не помню точно. Его еще тетка спрашивала, почему такая фамилия. Он сказал тогда, что со своей-то ему жить нельзя. И не стал ничего объяснять. – Она подумала, а потом решилась: – У него и Воробьев фамилия была, это уже в то время, когда колхозы пошли. Из Томска приезжал тогда. Метался, в общем, он все время. Ни кола у него, ни двора. Мы никогда не знали, где он живет, чем занимается. За всю жизнь ни одного письма от него не получали. А в этом году нас здесь нашел, в Свердловске. Через тетку, наверное…

Вечером у себя в отделении Федор записал на отдельный листок все фамилии Бердышева-Кашеварова и города, о которых упоминала Екатерина Зырянова. Адрес Долматовской тетки записал особо, подумал, что придется ехать к ней.

Но дело неожиданно повернулось так, что нужда в дальнейших поездках отпала.

Из тюрьмы сообщили, что Бердышев ведет себя беспокойно и даже спрашивал, почему его не вызывают на допросы.

На другой день Федор решил увидеться с ним.

– Спрашивали? – обратился к арестованному, когда того ввели.

– Так ведь время, – сказал Афанасий. – Хотели решать. Доказывать.

– Вот я и пришел за этим, – стараясь быть равнодушным, ответил Федор. – А вы по-прежнему отрицаете свою вину?

– Отрицай, не отрицай, вы народ упрямый. Власть. Знаю: задумали посадить, так посадите, – рассуждал Афанасий, а Федор видел, как он нервничает, как выдают его глаза, в которых пробивается тревога. Он старался скрывать ее, но не мог. И как обдуманное заранее, стал вдруг торговаться:

– Положим, я возьму эту дохлую попытку на кражу… Сколько мне отпустите: год? полтора?

– Маловато. У вас уже есть одна, за которую недавно отсидели. Наверное, учтут, – сказал Федор.

– А больше все равно не выйдет, – уверенно возразил тот.

– Ладно. Сколько выйдет, столько выйдет, – согласился Федор. – Садитесь, пишите сами, как все было. Да и не мне срок вам определять, на то суд есть. Мое дело обвинительное заключение предъявить. А в нем ни прибавишь ни убавишь.

Афанасий притворно вздохнул: он согласился.

Федор уступил ему место за столом, дал бумагу, чернила. И тот стал писать.

Кашеваров трудился минут тридцать, сорок. Все это время Федор прогуливался по тесной камере, служившей следователям комнатой для допросов.

Наконец Афанасий положил ручку. Подвинул Федору лист, исписанный с обеих сторон.

– Смотрите, ладно или нет?

Федор бегло посмотрел показания. Отдал лист.

– Сойдет. Сразу видно, что не первый раз пишете. Внизу укажите, что написали собственноручно.

Положив лист в папку, Федор велел Афанасию пересесть на табуретку в сторонке. Сам вернулся за стол.

– Так вот, мало вам одной «дохлой кражи», как вы сказали, – начал Федор. – Мало, гражданин Кашеваров…

Кашеваров окаменел. Казалось, в нем умерли все чувства. Он смотрел на Федора, но Федор был почти уверен, что тот в этот момент не видит ничего.

– Это тоже надо доказывать? – спросил Федор Кашеваров.

Вопрос, видимо, помог Афанасию прийти в себя.

– Что доказывать?..

– Что вы Кашеваров. Что семнадцать лет вас ищут, а вы бегаете по России и прячетесь по тюрьмам под чужими фамилиями?

Кашеваров, все еще ошеломленный, не мог выговорить ни слова.

– У меня есть заявление ваших земляков от двадцать второго года, – сказал Федор. – Там про вас все написано. Был я позавчера у них, есть еще люди, которые хорошо помнят и вас, и дела ваши. Если этого недостаточно, могу организовать вам очные ставки с ними. Мостовая близко…

– Не надо! – Афанасий вскинул руки и бессильно уронил их на колени. – Ох, дурак! Ох, дурак!

– Это вы про кого? – спросил Федор.

– Про себя… Ведь сразу почуял неладное, когда у Нюрки взяли! Еще подумал, зачем этот зеленый с лягавым пришел? Зачем на базаре от кражи отказывался?! Сейчас сидел бы спокойно в тюрьме, как человек.

– Здорово! – вдруг недобро повеселел Федор. – Как человек.

– Да, вор я, вор! – вскипел Кашеваров. – Нету Кашеварова, нету! И не ответчик он больше за старое: амнистия! Еще двенадцать лет назад снято с меня все властью!

– Ошибаетесь. На ваших руках кровь! Амнистия не для таких, как вы. Еще раз спрашиваю: очные ставки нужны?

– Не надо, – окончательно сник Кашеваров.

* * *

Колчаковский доброволец Афанасий Кашеваров сразу обратил на себя внимание начальства крайней жестокостью по отношению к тем, кто сочувствовал революции. С особым усердием выявлял он по деревням родственников тех, кто служил на красной стороне и организовывал Советы, глумился над ними, стараясь кончать дела расправой.

После разгрома Колчака Афанасий Кашеваров не решился объявиться в родных местах. Ненависть к Советской власти, подогреваемая сознанием полного поражения и утраты всяких надежд на возвращение старых порядков, в первое время увела его в белогвардейские банды, состоящие из таких же недобитков, как и он сам. Эти банды, лишенные всякой поддержки населения, опиравшиеся на отдельные контрреволюционные элементы, почти сразу превратились в шайки отъявленных уголовников, промышлявших грабежом и разбоем, обитающих в лесах, на покинутых выселках.

Особую ярость у них вызывали крестьянские кооперативы и товарищества по различной взаимопомощи, в которых уже зримо угадывалось стремление бедноты строить свою жизнь по-новому. С руководителями таких объединений, как и с представителями власти, при случае они расправлялись с особой жестокостью.

Но был во всем этом и прямой политический расчет. Пусть даже на время создавая беспорядки в отдельных районах, парализуя террором нормальную жизнь людей, вселяя в людей страх, они старались подорвать веру в силу Советской власти, вызывая нарекания и неуверенность в ней среди малосознательной части населения.

А власть крепла. Она не оставляла без внимания ни одного злодеяния. Банды сами оказались в обстановке постоянного преследования. Даже самое короткое появление не только в селах и деревнях, но и вблизи превращалось для них в смертельную опасность, потому что они уже не рассчитывали на пощаду. Они готовили налеты и засады, а люди старались сделать так, чтобы те попали в них сами. Каратели все чаще находили бесславную гибель. Другие, уставшие от такой жизни, бежали кто куда, надеясь хоть где-то найти неприметный приют, прижиться, уйти от расплаты, уцелеть. По-воровски тихо, улучив удобный момент, откололся в начале двадцать второго года от своей шайки и Афанасий Кашеваров.

А куда податься?

Вопрос этот сразу засверлил сознание, как только Афанасий Кашеваров выскочил за пределы Красноярского края, где еще гуляла его шайка.

Желание побывать дома, как на стену, наталкивалось на страх, память услужливо вытаскивала из прошлого кровавое лето восемнадцатого года. И не только родная Мостовая, изуродованная им, вспоминалась в такие минуты. Слезы и горе он сеял тогда всюду. Больше всего ему хотелось надеяться, что его забыли, схоронили вместе с Колчаком, но он понимал: вспомнят.

А побывать так надо было! Не родные места тянули – ничего уже к тому времени не осталось у него в душе родного. Да и отца-старика хотел увидеть вовсе не для того, чтобы излить свою тоску по человеческому житью. Знал Афанасий, что водилось у старика золотишко. Больше всего-то и рассчитывал, что подмогнет ему в черную пору родитель. Деньги всему начало, с ними и осесть полегче где-нибудь с порядочным обличьем, не бродягой среди людей появиться. Не видел другой дороги Афанасий.

И потому все укорачивал в уме срок своего пребывания в Мостовой, пока не остановился на спасительном: «Хоть на день…» С тем и переступил свой страх. А когда явился, все внутри упало.. Дом встретил пустой. Куда сунуться? Вспомнил о безродной старухе Фекле, которая прожила в их доме с девок, потому как на нее за слабый рассудок за всю жизнь ни одни мужик не взглянул. Укрылся у нее.

Да разве в деревне спрячешься! Сама-то Фекла, увидев его, испугалась, на «здравствуйте» не ответила, только охнула.: «За что, господи?!» День у нее перемаялся, как из колоды деревянной, выдавливал, что знала о родных. Отец умер, узнал, сестра у тетки, старшего брата, как ушел с белыми, никто не видел. А к ночи Фекла забеспокоилась, засобиралась из дома. Узнать добром ничего от нее не смог, тряхнул слегка, и та призналась с ревом: «Придут за тобой, поди, и стрелять начнут…»

Поспешил уйти сам. Пришел трусливым, уходил злым. Ни с чем уходил. Еще мелькнула в голове мыслишка заглянуть в Долматово, да страх гнал мимо. До Средней Азии добежал тогда, в Туркмении оказался. Хотел оттуда через Каспий на Кавказ добраться, да так и не смог: по дороге не удержался, украл двух коней. Попытался на базаре продать, тут его и поймали. Был бы туркменом, может, и сошло бы. А то русский, да незнакомый, и торгует лошадьми. Эту промашку ему уж в тюрьме объяснили, А когда забирали, документов не было, назвался Тушковым. Проверять долго, записали со слов. Под такой фамилией и срок отбыл. Освободился со справкой гражданином Тушковым… А паспорт – по справке. Так и документом обзавелся.

С паспортом опять решился повидать своих, Мостовую из головы давно выкинул, заглянул в Долматово. Пробыл день. Понял, что у тетки не поживиться, а вот милиция, рассказали, наведывается, справки о нем наводит. Пришлось, не откладывая, убираться подальше…

Устроился на работу в Петропавловске грузчиком в железнодорожные пакгаузы. Увидел, как люди работают, как забывают лихое время, улыбаются, хорошей жизни ждут. Невыносимо стало, что все это его не касается, и тогда поджег зерновой склад. Поймали, на этот раз получил восемь лет. Думал – все… Но удалось сбежать.

Когда попался на краже, опять назвал другую фамилию…

Восемь раз умудрился Кашеваров побывать в тюрьмах за эти годы, в злобе своей все ниже опускаясь на человеческое дно, пять фамилий сумел переменить, пока Федор Григорьев не вернул ему первую, с которой начал он свою противную людям жизнь, – фамилию карателя Кашеварова.

Для Кашеварова это был конец.

Для Федора Григорьева это стало началом в новом его назначении. Он понял, что в жизни еще остались баррикады и есть люди, которые стоят на той стороне.

4

Люди недалекие свое первое удачное дело часто склонны относить на счет собственных исключительных способностей и даже – таланта. Им все начинает казаться легким, не требующим особых усилий и знаний. Горько, а иногда и слишком поздно осознается такое заблуждение.

Федор Григорьев к таким людям не относился. Наверное, оттого, что в жизни ему ничего легко не давалось, начиная с первых самостоятельных шагов. Он никогда не был самонадеянным, скорее его можно было назвать человеком, сомневающимся в себе. И это всегда побуждало его быть в любом деле предельно старательным и внимательным. И успешно завершенное им расследование, которое, к удивлению многих, да и его самого, привело к разоблачению крупного преступника, долгое время скрывавшегося от правосудия, не вселило в него радужных надежд на будущее, а стало причиной многих размышлений и выводов для себя.

Товарищи уже не смотрели на него, как на новичка. И это служило ему хорошей моральной поддержкой, но Федор не мог избавиться от ранее незнакомого ему внутреннего ощущения, что он как-то повзрослел. Ему и в голову не приходило, к примеру, такой мысли, что он стал мудрее. А оно так и было, наверное, если к нему пришло новое, более широкое понимание окружающей жизни.

Теперь работа Федора, в которой наряду с обычными повседневными обязанностями возникали неожиданные командировки, тревожные сообщения и происшествия, стала по-настоящему осознанной, приобретала характер профессии.

Уже больше полугода проработал Федор в оперативном отделе НКВД на станции Свердловск, когда у них началась реорганизация. Вероятно, создавалась новая обстановка, требовавшая большей концентрации внимания к деятельности органов государственной безопасности. Дорожно-транспортные отделы были упразднены, а оставшиеся оперативные отделы подчинены специальному отделу управления НКВД области.

Начальству о реорганизации, видимо, было известно раньше, так как Иван Алексеевич Ухов информировал о ней, как всегда, буднично, подчеркнув только, что у Федора и его товарищей обязанности остаются прежними. В те дни их всех интересовала судьба Славина: останется ли он с ними или его ждет какое-то новое назначение. Обсуждать такое дело громко не полагалось, но молчать было невозможно, так как Славин был для них всем: и учителем и примером для подражания. И в отделе сразу стало по-праздничному светло, когда узнали, наконец, что Павел Иванович переходит в управление НКВД и по-прежнему будет заниматься их делами. Поэтому и реорганизация враз перестала казаться событием чрезвычайным.

Прошел год работы Федора в НКВД. Его приняли в кандидаты партии. На собрании Федор услышал от своих товарищей много добрых слов. Они говорили о нем так, как будто прожили рядом с ним не год, а знали его всегда. Но самым значительным в тот день представилось ему то, что на собрание пришел Павел Иванович Славин. Федор с волнением ждал того момента, когда тот встанет и тоже скажет какие-то слова. Но Славин выступать не стал. Он молча просидел в сторонке, а когда собрание закончилось, не поторопился уходить из комнаты, подождал, пока к двери подойдет Федор. И тогда, оказавшись с ним рядом, взглянул на него, едва приметно моргнул и с каким-то юношеским задором сказал:

– Ну, что я говорил? Получаетесь, Григорьев!

Федор не нашелся, что ответить.

Слишком много значил этот день в его жизни. Все в его судьбе осветилось особой связью: и нелегкая учеба, и служба в армии, совпавшая с событиями на Хасане, испробовавшая его на смелость, и работа в вагонном депо, где ему доверили руководить коллективом. Он вспомнил и вызов в политотдел, и слова о высоком партийном доверии ему, комсомольцу. А сегодня партийная организация чекистов приняла его в свою семью.

Значит, он нужен их большому делу. Это признано.

Чего он мог желать еще?!

В этот вечер Федор возвращался в городок чекистов вместе с Юрой Паклиным. Федор шел притихшим.

– Что с тобой? – спросил его Юра. – Тебе радоваться надо, а ты…

– Думаю… – прервал его Федор. – Об учебе думаю. В юридический бы поступить, – признался он.

– И мне надо, – стал серьезным Юра. – Но раньше, чем на будущий год, не получится.

– И я на будущий.

Зимой, урывая время от сна, они стали сходиться дома за учебниками. С весны подналегли на занятия посерьезней. Им даже пообещали отпуск на экзамены. Но отпуска не получилось.

* * *

Всякая война, как гроза, неожиданна, если даже и настораживает о своем приближении хмурыми тучами и далекими раскатами грома. Эта же ворвалась в жизнь с особым вероломством, накрыв зловещей тенью на диво солнечный и теплый воскресный день, словно нарочито являя людям свою жестокость.

Федор считал, что уже видел войну, пусть маленькую, которая длилась всего несколько дней, но и она успела унести немало жертв. Ее тоже угадывали, а она все-таки явилась внезапно. Но тогда все было иначе. Наверное, так казалось Федору потому, что он находился в военном строю, наблюдал только организованное передвижение и маневры боевых соединений и частей. В этом движении чувствовалось осмысленное действие, направляемое короткими и ясными приказами сообразно сложившейся обстановке. В военных действиях один хозяин – высшее командование.

По-иному явила себя война в тылу, Привычный порядок жизни здесь изменился особенно зримо и с неимоверной быстротой. Отработанный годами военными комиссариатами, казалось бы, безупречный порядок всеобщей мобилизации подавил все своим многолюдьем, суматохой и нервозностью. Одновременно с этим вокзалы превратились в разношерстное людское месиво, потому что у всех обнаружилось множество срочных дел, как назло, связанных с поездками, а пассажирские поезда оказались неспособными вместить враз и половину желающих. Графики движения поездов, красивые на диспетчерских листах, начали трещать по всем швам: двадцать четыре часа в сутках превратились в прокрустово ложе, в которое перестали укладываться даже плановые маршруты, не говоря уж о появившихся дополнительных. На станциях – нехватка путей, паровозов, вагонов, начались пробки и заторы.

И как чудо, освобождался вдруг главный путь, и по нему с грохотом пролетал на самой высокой скорости строгий воинский эшелон, заставляя все вокруг замереть на мгновение, напоминая, что война уже запустила на полный ход свой грозный механизм.

В эти дни принимал на свои плечи военную нагрузку и оперативный отдел. Почти каждое утро начиналось с коротких совещаний. Враз возросло число поездов особого назначения с обязательным сопровождением. Приходилось не только вмешиваться в графики их продвижения, но и держать в поле зрения паровозное и вагонное хозяйство, снабжение топливом.

Самый крупный транспортный узел заводского Урала – Свердловск, стоящий к тому же на главной сибирской магистрали, будто от приступа астмы, задохнулся от напора грузового потока, который нарастал не по дням, а по часам, создавая критическую обстановку. В этих условиях руководство НКВД решило создать оперативный пункт на станции Свердловск-Сортировочный, где сосредоточилась не только основная работа по формированию своих военных маршрутов, но и вся другая, связанная с приемом и отправкой грузов, стекающихся сюда с шести железнодорожных направлений.

В том же приказе об организации оперативного пункта его начальником назначался лейтенант Федор Григорьев. К немалому удивлению Федора, в его распоряжение поступили Алексей Колмаков, Юра Паклин и еще один молодой сотрудник – Виталий Бадьин.

– Ты железнодорожник, – говорил Федору Иван Алексеевич Ухов, оставшийся его вышестоящим начальником, – более того, работал на Сортировке и должен хорошо знать ее хозяйство. Поэтому руководство и решило, что в создавшейся обстановке ты будешь там наиболее полезным человеком. Надеемся на тебя. – И предупредил:

– Даем тебе право в экстренных случаях принимать самостоятельные решения. Разумеется, при нужде советуйся со мной.

– А помещение? – спросил Федор.

– Сам еще толком не знаю, – ответил Ухов. – Сейчас же со своими людьми отправляйся к начальнику станции. Они там распоряжение уже получили. К вечеру вы должны обосноваться полностью и, прежде всего, подключиться к дорожной связи. К восемнадцати часам сам доложишь об исполнении. Вопросы есть?

– Пока нет.

– Всё.

Федор зашел к Колмакову и Паклину. Те сидели за столами, склонившись над листами бумаги, и сосредоточенно писали.

– Что за срочные дела? – спросил их Федор.

– Рапорты пишем, – ответил за обоих Юра Паклин.

– Какие рапорты?!

– На фронт просим отправить, – отозвался на этот раз Колмаков.

– А как же я? – вдруг растерялся Федор. – Я же тоже думал.

– Пиши, значит, – сказал Колмаков. – Бадьин, вон, вперед всех убежал подавать.

Федор быстро написал рапорт. Наспех посоветовавшись, решили зайти к Ухову сейчас же.

– Вы еще здесь? – недовольно спросил тот, увидев их в дверях.

– Мы на минуту… Вот.

И они дружно протянули листы рапортов.

Ухов бегло просмотрел бумаги, коротко и недобро взглянул на всех и отвернулся к окну. Но почти тотчас резко повернулся обратно и гаркнул незнакомо:

– А ну, кругом… арш!.. Герои, подвигов им захотелось… – еще услышали они затылками.

…В восемнадцать часов Федор Григорьев доложил Ухову, что оперпункт на станции Свердловск-Сортировочный приступил к работе.

* * *

Для оперпункта отвели помещение в доме по соседству со станционным зданием. В недавнем прошлом это, видимо, была двухкомнатная квартира с маленькой кухней и довольно просторной прихожей. В прихожую выходила топка печи-голландки, которая одна обогревала комнаты. В углу кухни прижался кирпичный камин с плитой, был и кран с холодной водой.

Когда около полудня сюда пришли Федор с товарищами, на них пахнуло сырым теплом, пол в прихожей был густо забрызган известью. Навстречу им вышла пожилая женщина. Из-под платка у нее выбились несколько прядок волос, в руках была сырая тряпка.

– Тут побелили с утра, так я домываю. Маленько не управилась, – извиняючись проговорила она. – Сейчас уж скоро…

– Пожалуйста, пожалуйста, – остановил ее Федор. – Вы нам не мешаете.

Быстро определились с размещением: в комнатах будут кабинеты, в кухонке – место дежурного. Из мебели потребуется пять столов, десять стульев или табуреток. В прихожей решили поставить скамейку, которая, по словам женщины, была выставлена к подъезду из этой квартиры.

– Еще бы пару сейфов плохоньких найти, – сказал Юра Паклин. – Документы ведь появятся.

– Не найдем, так ящики железные попросим сварить. У меня есть ребята знакомые в вагонном депо, – успокоил его Федор. – А пока давайте устраиваться, времени у нас нет.