Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 51 страниц)

27

В тот день у Александра Львовича Брандта расшалилась печень. Планерку очередного номера провел сварливо, придирался к каждой пустяковине и в конце концов довел себя до желчного состояния. Оставшись один в кабинете, сел в низкое кресло возле дивана, в полулежачем состоянии постарался привести себя в норму.

Подползшая мысль только растравила. Едкая, она была обращена к самому себе: душа неспокойна оттого, что печень болит, или муторно от того, что на могиле отца обнаружил? Там тоже было замысловато. Пришли с женой почтить память – полгода прошло со дня кончины Льва Георгиевича, – цветы положить на холмик. Сдвинул с плиты засохшие стебли букетов, а под ними записка:

«Примите наши соболезнования, Александр Львович. Папина песенка спета, ваша – репетируется».

Кто-нибудь из бывших учеников или драмкружковцев? Или кто посерьезнее? Из тех, кому дорога сюда вот, к стенам ратуши, под липы?

Брандт, удерживая ладонь на правом боку, повернулся к выходящему на площадь окну. Из кресла видна была лишь башня трехэтажной ратуши с циферблатом часов и нацистским флагом над ротондой, венчающей эту башню (при Советах здесь размещался музей, теперь – узел связи). Все, что ниже, у земли, – не видно. А там скверик и две престарелые липы, от ствола до ствола – брус с четырьмя веревочными петлями. С утра – на редкость – в петлях никого не было. Может, пока лаялся со своими газетирами, вздернули кого? От виселицы до подвалов политехникума, где служба безопасности, – рукой подать.

Встать бы, посмотреть, позлорадствовать… Не до злорадства было – о себе думалось. Печень разыгралась – что уж душой кривить! – от записки на Семеновском кладбище. Намекал бургомистру Родько про охрану дома, а тот, мужик беременный, посмеивается: немца, дескать, по штату не положено даже мне, отцу города, а от русского полицая какой тебе толк. Увидит у господина редактора перстенек на пальце – возьмет да и сам укокошит. Живи вот и вздрагивай на каждом шагу.

Только подумал об этом – и на самом деле вздрогнул. От звонка телефонного. Не было охоты вылезать из кресла, а надо – звонки всякие бывают, за непочтение можно и по зубам получить. Было и такое. Холеному, изнеженному Александру Львовичу даже вспоминать омерзительно. Ударил задрипанный немецкий солдатишко, просто так, спьяну. Господин Брандт не только ответить, кровь сплюнуть побоялся.

Звонок был неожиданно радостным. Александр Львович даже про печень забыл.

– Прохор Савватеевич? Милейший, до чего же рад! Надолго ли?

– Утром обратно, – ответил Прохор Савватеевич.

Брандт кинул взгляд за окно. Теперь не только башня, но и липы видны были, под их кронами трое повешенных со свернутыми набок головами. На курантах два пополудни. От недавнего дождичка свежо на тротуарах. И чего хандрил? Все хорошо, все изумительно! Ведь думалось затаенно: напиться, залить тоску зеленую. Вот и зальет. Какой ты молодец, Прохор Савватеевич!

– Когда у меня? – спросил повеселевшим голосом. Теперь уже по-немецки.

– Часов в пять, в шесть – не раньше.

Немецкий у Прохора Савватеевича был не очень чист.

Положив трубку, Александр Львович прошелся по кабинету, соображая, что надо сделать, чем распорядиться. Да, жену предупредить. И служанку большеглазую, простушку деревенскую, куда-то сплавить надо. Эта дуреха не выдержит чар красавца Прохора, а делиться любовницей даже с близким другом натуре Брандта было противно.

Позвонил. Ответила служанка. Оказывается, жены дома нет. Ушла к отцу. Возможно, там и заночует.

Александр Львович нахмурился. Не любил он тестюшку, крепко сидит в нем советский душок, как бы не нагадил зятьку в новой жизни, не подрезал крылья на взлете. Но ушла так ушла, не на замке же держать. Спросил все же:

– Что ей вздумалось? Не собиралась вроде.

– Ваш дружок позвонил. Ну, гэты кат.

– На-таль-юш-ка, – с упреком протянул Александр Львович, понимая, что Прохор Савватеевич, разыскивая его, прежде позвонил на квартиру. – Брось свои словечки.

– Не мои они, так ваша жонка кажэ.

– Не палач он, казак. Очень пристойный человек, Наталья, – наставлял Брандт.

– Няхай – казак. В общем, ушла, сказала: няхай без меня пьянствуют, – Натальюшка игриво хихикнула. – Люблю пристойных. Завжды готова в компанию.

– Не дури, Наталья. Просилась в деревню? Вот и поезжай, навести отца с матерью.

– Тады на два дня, Александр Львович. Добра?

– Добра, добра. Разрешаю на два дня. Приготовь закуски хорошей – и сгинь.

28

Партизанское движение на территории, оккупированной германскими вооруженными силами, нарастало с поразительным напором. Поначалу такая форма сопротивления казалась немцам лишь назойливым нарушением установленного для восточных районов порядка со стороны отдельных банд, но мелкие хлопоты вскоре сменились серьезной озабоченностью. В приказах все чаще стали появляться сравнения партизанских отрядов с регулярными частями Красной Армии, на борьбу с ними приходилось оттягивать фронтовые и резервные соединения вермахта, в том числе танковые и авиационные. Вот тогда идея нацизма – уничтожать славян славянами – стала осуществляться широко и организационно оформленно.

В самой Германии, в порабощенных странах, на оккупированных землях Советского Союза под эгидой охранных отрядов (СС), службы безопасности (СД), государственной тайной полиции (гестапо), органов военной разведки и контрразведки (абвера) стали создаваться карательные формирования из враждебных советскому строю лиц, из людей, наивно поверивших в возможность построения каких-то новых национальных государств без коммунистов; опустившихся элементов, уголовников и разной шпаны без роду и племени. Мобилизации этих сил в какой-то степени содействовали нечеловечески тягостные условия содержания военнопленных. Сломленных духовно и физически отправляли в так называемые восстановительные лагеря, гнусными методами толкали на измену Родине. Коварно обманутые, некоторые из них успевали испачкать руки кровью соотечественников и отсекали путь возврата к своему народу.

7-й добровольческий казачий полк был сформирован ранней весной 1942 года в Шепетовке и включен в состав 201-й охранной дивизии. Доукомплектование полка проводилось в Витебске. Здесь и сошлись два изменника, прикипели друг к другу – бывший капитан Красной Армии Прохор Савватеевич Мидюшко, теперь начальник штаба 624-го казачьего карательного батальона, и бывший школьный учитель Александр Львович Брандт.

Тот и другой получили прекрасное образование. Мидюшко помимо русского владел английским языком, успешно осваивал немецкий. Брандт слыл знатоком классической литературы и древней истории. Это и сблизило их. Правда, в характерах особого сходства не просматривалось. Брандт был труслив и подхалимски предан нацистским хозяевам. Приголубленный, вознесенный на пост редактора газеты, он даже один на один с собой не смел осудить их за что-либо. Мидюшко в общении с немцами выдерживал чувство собственного достоинства, не страшился в близком окружении проявлять к немцам презрение, в то же время беспощадно расправлялся со своими подчиненными, если замечал за ними чуточную нелояльность к тем, над кем себе позволял насмешки. Холую – холуево, Мидюшко – мидюшково. Когда один казак-каратель, получив за усердие звание ефрейтора, сострил: «Теперь я в одном чине с фюрером», Прохор Савватеевич самолично выдрал его шомполом.

Встреча этих двух людей и предстояла душным июльским вечером. Но до этого у Брандта произошла встреча с другим человеком.

29

Домой на Кленники, как в просторечии назывался засаженный кленами Пролетарский бульвар, Брандт спешил напрямую – немного берегом Западной Двины, потом уже аллеей, тенистой и тихой в знойный полудень. Простонародье бывало здесь редко, среди прохожих чаще встречались чиновники различных служб оккупационной администрации. Брандт ответил на приветствие одного, другого и – на́ тебе:

– Александр Львович? Простите, бога ради, если ошибся.

Приподняв шляпу и смущенно улыбаясь, перед ним стоял интеллигентного склада человек. Прилично седой, лет сорока – сорока пяти, костюм давнишней носки и несколько великоват, куплен, похоже, с чужого плеча по дешевке. Александр Львович мог сказать, что видит его впервые. А вообще, черт его знает.

– Что вам угодно? – ответно приподнял Брандт широкополую шляпу, не забывая при этом поглядывать по сторонам.

– Значит, не ошибся, – облегченно произнес прохожий. – Скудость жизни еще не иссушила память. А ведь мы с вами, господин Брандт, коллеги в своем роде, встречались даже. Помните республиканскую конференцию учителей-историков? И я имел честь представлять учительство Могилевщины. Разумеется, вы меня знать не знаете. Сельский учитель, фитюлька, а вы тогда в почете были. Ваш доклад газеты печатали. Блокнотик с конспектом умной речи до самой войны хранил, потом уж, ввиду новой власти, из предосторожности потерять пришлось. Теперь вы и вовсе, насколько известно, недосягаемых высот достигли.

Падкий до лести, Брандт испытывал двойственное чувство: приятность от восхваления и опаску, так как превозносили его дела, относящиеся к советскому времени. Освобождаясь от охватившего было страха, спросил:

– Какая-нибудь неустроенность? Помощь нужна? Зайдите завтра, если смогу, посодействую через управу.

– Премного благодарен. Воспользуюсь вашей любезностью. А сейчас, бога ради, уделите каплю времени.

– Не могу, очень спешу. – Хотел сказать, что ждет гостя, но инстинктивно зажал эту правду, другую выдал: – Печень пошаливает. Вынужден был раньше времени со службы уйти.

– Всего пять минут, Александр Львович. Очень важно, что я хочу сообщить. И для печени совет дам. Мы, деревенские больше на травку налегаем. Народная медицина, она, знаете ли… Отойдемте в сторонку, Александр Львович. Боюсь, право, скомпрометировать вас. Вид у меня не больно казистый. Ваши знакомые могут подумать, что господин редактор с каким-то проспавшимся алкоголиком якшается… Вон туда… В тенечке и глаза мозолить не будем.

Брандт вытянул из жилетного кармана часы, отщелкнул крышку, пожав плечами, пошагал к невысокому штакетнику, отделявшему сквер от дико заросшего пустыря.

– Н-ну-с, что вы хотите сообщить? – встал он к заборчику.

– Давайте вот так вот, – предложил прохожий, поворачиваясь грудью к заборчику. – Со спины люди выглядят не так привлекающе.

Встали, положив руки на ограду, В кустах, беспокоясь за сохранность гнезда, тревожно металась пичуга.

– Александр Львович, – собеседник Брандта, повернув к нему голову, старался поймать взгляд, – вам жена когда-нибудь изменяла?

Брандт резко оборотился, на лице – смесь недоумения и барской рассерженности.

– Что за дурацкие вопросы? Вы в своем уме?

– Сердитесь? Теперь я вправе думать, что вероломство вам не по душе. Действительно, Александр Львович, измена слову, дружбе, любви – это паскудство. Но согласитесь: измена своему народу, Родине – паскудство крайнее из крайних.

– Послушайте, кто вы такой? Вцепились, как репей… Что вы от меня хотите?

– Хочу одного – внимания. А кто… Да перестаньте вы крутить головой! – в голосе прохожего появился властный металл. – Заступника ищете? Может, у вас, как у полицая, свистулька есть? Не надо заступников. Поговорим – и разойдемся мирно. А? – На губах человека полупотаенная улыбка, смотрит так, будто насквозь пронизывает. – Так вот, о вашем предательстве. Как оно далеко зашло, Александр Львович? От Советской власти отшатнулись, к немецкой вроде бы до сих пор как следует притереться не можете. Мечетесь, суетитесь, как эта пичуга. И мысли ваши: туда-сюда, туда-сюда… Это что, конфликт с собственной совестью?

Жесткий тон, буравящий взгляд схватили Брандта словно клещами. Сосуще заныла печень, рука непроизвольно дернулась к правому боку, туда, где боль. Незнакомец мгновенно, будто задушевного приятеля, приобнял Брандта, скользнул ладонью по левым карманам пиджака и брюк, прижавшись, постарался телом ощутить содержимое правых. Спросил насмешливо:

– Нет пистолета? Или хитро припрятали?

– Печень, – трусливо выдавил Брандт.

– Извините великодушно. От печени – настой из кукурузных рылец. Прекрасное средство.

– Откуда они в июле, рыльца эти? – ворчливо ответил Брандт.

– Больному надо заботиться о себе, впрок заготовлять.

Ну чем не приятели! Услышь это кто-нибудь – другого и не подумает. А вот слышать следом спрошенное постороннему уху заказано.

– Вы хоть стрелять-то умеете, Александр Львович? Ах да, забыл. Значок БГТО носили, сдавали нормы из малокалиберки. Этого мало, Александр Львович, чтобы со мною тягаться. Во всяком случае, не целясь, через карман, по вашей печени не промахнусь.

Холодные мурашки медленно проползли по хребту Брандта, в ногах появилась слабость.

– Незаметно, тихонечко достаньте из заднего кармана дамскую пукалку и вручите мне.

Брандт, повинуясь, извлек крохотный браунинг, зло сверкнув взглядом, передал незнакомцу.

– Зачем так гневно? Все у нас хорошо, все ладом, – незнакомец придавил кнопку, выпустил в траву миниатюрную, прямо-таки игрушечную обойму, вмял ее каблуком в податливую почву. – В стволе есть?

– Не помню, – тень беспомощности заметнее проступила на его лице.

Затвор браунинга взводился одной рукой – нажатием на предохранительную скобу. Не вынимая правой руки из кармана, неизвестный выкинул и загнанный в ствол похожий на дубовый орешек патрон. Только потом опустил пистолет в пиджачный карман Александра Львовича.

Брандт на самом деле чувствовал себя плохо. Зверски ныла печень, тошнотно давило затылок. Нутром чуял, что попал, в жесткую обработку, из которой едва ли выкрутится. Только вот убивать его, похоже, не собираются. Но что этому оборотню надо? Откуда он свалился на беду Александра Львовича? На местного подпольщика не похож. Видеть подпольщиков приходилось. И живых, и на виселице. Железный, конечно, народ, но в сравнении с этим – тюхи цивильные. Видно, что военная косточка, чистейшей воды волкодав. Начал-то каким сиротой казанским… Неужели – чекист? Каким ветром?

– Верно, Александр Львович, чекист я.

– Что? – встрепенулся Брандт. – Разве я сказал…

– Нет, не сказали. Вы подумали, Александр Львович, и не ошиблись. С той стороны я. Вон сколько отмахал, чтобы с вами повидаться. Ценить надо.

«Да что он, мысли читает?» – окончательно струсил редактор «Нового пути». Вон полицай с карабином, знакомый вроде. Ну да, Сенькой кличут, Сенька Матусевич. Где-то тут на Стеклово живет. Закричать разве?

– Не надо кричать, Александр Львович. Не успеете рта раскрыть, как я вгоню в вас половину обоймы, – подавляя прищуром, предупредил ясновидец. – Оружие беззвучное, никто не услышит. Уйду, а вы тут на ограде висеть останетесь. И не подойдет никто. Будут думать: опять господин редактор в дымину пьян, желудок очищает. Печень болит, а вы пьете, Александр Львович. Зачем?

– Что вы от меня хотите?

– Узнать для начала, почему вы, образованный, мыслящий человек, стали фашистским лизоблюдом?

– Послушайте, вы… – оскорбился Брандт. – Шли бы своей дорогой, пока не поздно.

– Ну-ну, без угроз. Что касаемо дороги… Всю жизнь своей дорогой иду… Так что же подвигло вас на измену? Национальные чувства? Зов крови? Жажда чинов, которых не дала Советская власть? Может, тоска по дворянским почестям? Еще бы – внук какой-то шишки в министерстве царя Николая. Зачем вам эта чужая, нафталиновая слава? У вас своей хватало. Не родовой – по наследству. Собственной. Учителя Брандта республика знала. Не за чины чтили, а за то, что – учитель. А для германских немцев вы и при высокой должности всего-навсего фольксдойч. Менее презренный, чем русский, но тоже раб. Пьяный солдатишко вам плюху отвесил, а вы и пожаловаться не посмели.

Ни в какие сверхъестественные силы Брандт, конечно, не верил, оставалось поверить в силу вот этих чекистов. Говорит о нем, будто всю жизнь рядышком прожили. За десятки верст в город приперся, где на каждом шагу – смерть. У него, Брандта, живот от страха стянуло, а этот – хоть бы хны. Будто у себя дома…

– Да, мы дома, Александр Львович, – продолжал собеседник нагонять на Брандта мистический ужас. – Фашисты забрались в наш дом, убивают, грабят, строят загоны для рабов, и вы тут как тут – в роли шестерки. Отвечать ведь придется всей банде – и главарям, и прислужникам. Или уверовали, что прежняя власть не вернется? Германия превыше всего! Тысяча лет процветания рейха! Так? Хоть себе-то не врите, Александр Львович. Ума-то еще вроде не пропили. Весь мир против фашизма, даванем – одна сырость останется. Как же вы потом? А я вам выход даю.

– Какой?

– Стать человеком.

– Работать на вас?

– Ого! Жаргон гестапо не чужд вам. У советской контрразведки зовется иначе – честно служить своему народу. Не глянется – русскому народу, подразумевайте – немецкому народу. Гитлер – не народ. Очухаются люди от угара – всю жизнь проклинать его будут.

Брандт слушал и боковым взглядом следил за прохожими. Ни одного немца! Как в землю провалились, черт бы их побрал… Вынул часы из жилетки. День закругляется, приближается к пяти. Пора бы как-то и тут закруглиться, с этим непрошеным визитером, скоро Прохор Савватеевич придет, неловко будет…

Прохор Савватеевич… Прохор… Как он мог забыть о нем. От новой мысли музыка в душе заиграла, даже в боку чуточку отпустило.

– Простите, не знаю, как называть вас, – учтиво обратился к незнакомцу.

– Если желательно с именем-отчеством… Допустим, Иван Иванович. Устроит? Правды я вам все равно не скажу.

«Тебя бы в подвал политехникума, к молодчикам СД. Начнут суставы выламывать – не это скажешь». Глянул в глаза мнимого Ивана Ивановича и внутренне поежился: «Черта с два такой скажет».

– Иван Иванович, может, пройдем ко мне? – робко предложил Брандт. – Не на шутку – печень, а встреча с вами, сами понимаете, – не лекарство. Ни одной таблетки с собой. Тут недалеко.

– Пролетарская, четырнадцать. Жена – у тестя, домработница в деревню укатила…

– Вот видите. И засады нет. Не бойтесь.

– Бояться, конечно, не дело, а вот поостеречься в нашей работе всегда следует. – «Иван Иванович» задумался ненадолго, Кивнул Брандту. – Идемте. С утра ни крошки во рту. Накормите?

– Что за вопрос!

– Без крысиной отравы? – усмехнулся «Иван Иванович».

Приободрившийся Брандт тоже соизволил улыбнуться:

– Иван Иванович, я же не ребенок. Уверен, что вы не один. Помощники, надо полагать, каждый шаг фиксируют. А мне жить хочется.

– Разумное желание, Александр Львович. Не забудьте о нем в нашей дальнейшей беседе.

30

Дом старинный, на шесть комнат. Дверь Александр Львович отомкнул своим ключом. Входя в столовую, гость сразу приметил: стол накрыт уже, причем на две персоны. Брандт кожей учуял, как тот насторожился, но быстро нашелся:

– Жена к обеду ждала, а сама – к тестю.

– Может, не жена? Натальюшка? – подмигнул гость.

– Вот уж это вас не касается.

– Что верно, то верно, – спокойно согласился «Иван Иванович», оглядывая хоромы редактора. Увидев на журнальном столике газеты, подошел к нему. Комплект газеты «Новый путь» лежал аккуратной стопкой.

Брандт прислушивался – не раздастся ли звонок входной двери, и искоса поглядывал на грозного гостя. Будет листать газету или нет? Листает. Даже читать взялся.

«Иван Иванович» пробежался по какой-то заметке, осуждающе помотал головой, сказал с укором:

– О Михаиле Ивановиче такую срамотищу… На какой помойке откопали этот гнусный анекдот? Вроде бы вы культурный человек, Александр Львович, и на́ тебе… Как базарная торговка.

Срываясь на фальцет, Брандт стал доказывать, что русские журналистские кадры на немецких дорогах не валяются, приходится довольствоваться тем, что есть под рукой. И вообще, он не цербер. Если сотрудникам хочется лить помои на всесоюзного старосту, пускай льют. Иного они не умеют.

– На кого же рассчитана ваша газета, Александр Львович?

– На самый широкий круг читателей: рабочих, крестьян, интеллигенцию, – спесиво поднял Брандт подбородок.

– Че-пу-ха… Ее читают только искариоты из так называемой службы порядка. Да и то, когда сидят за амбаром на корточках. У интеллигенции, у крестьян, у рабочих, кроме желания проломить булыжником редакторский череп, ваша газета ничего не вызывает.

Брандт, сжигая оскорбление, опрокинул две рюмки подряд, «Иван Иванович» заткнул пробку обратно в коньячное горлышко, убрал бутылку под стол.

– Больше не прикасайтесь. Без меня – хоть бочку.

Брандт хорохорился:

– Мне обещают месячную поездку по Германии. Я напишу цикл статей, которые никого не будут обливать грязью. Я расскажу о Германии, ее истории, культуре…

– О какой истории, Александр Львович? О том, как в тринадцатом веке Тевтонский орден крушил ребра балтийским племенам – пруссам и захватывал их земли? Как Прусское герцогство становилось юнкерским государством? Потом – фашистским? О культуре грабежей и насилий? Если об этом, то – благословляю.

Александр Львович падал духом и поглядывал под стол – на коньяк. «Иван Иванович» отвергающе мотал головой.

Брандт – не боевой офицер, а что не контрразведчик, то и говорить нечего. Но сообразил все же, что поспешная капитуляция, тем более согласие на сотрудничество с советской военной разведкой ничего, кроме настороженности, у профессионала не вызовет. Потому ничем не обнадежил «Ивана Ивановича». Ценной информацией он не располагает, и будут ли подходы к ней – увы! – не знает. И вообще, что потом? Допустим, союзная коалиция, как утверждает советская пропаганда, разгромит Германию, Брандту позволят вернуться в школу. Опять рядовым учителем? Да и веры нет, что теперешний грех забудут. Не-е-ет, надо подумать Брандту, крепко подумать. Если не хватит решимости, пусть «Иван Иванович» не обессудит. Брандт будет жить прежней жизнью. Об этой встрече, разумеется, он никому ни слова. Языки своим газетирам несколько прищемит, сам прекратит гастроли с чтением лекций…

– Кстати, о гастролях, – перебил его «Иван Иванович». – Вы дважды выезжали в Полоцк, раз в Богушевск…

– И это знаете?

– О вас мы много знаем и будем знать. Завяжите узелок на память. Лекции вы читали в разведшколах.

– Понятие не…

– Бросьте! Чьи это школы? Детища местного абвера или филиалы «Цеппелина», так называемые «унтерцеппелины»? – гость испытующе смотрел на Брандта. – Когда начали функционировать? Были ли забросы агентуры в наш тыл?

Брандт, косясь на гостя, пожал плечами:

– О лекциях меня просило руководство службы безопасности, но СД работает в тесном контакте с абвером. Возможно, что школы находятся в ведении последнего. Интеллект моих слушателей… – Брандт постучал костяшками кулака в доску стола: – Вот их интеллект. Не думаю, что предназначались для армейского тыла, скорей всего – для пакостей у партизан.

– Филиалы «Цеппелина» есть! – «Иван Иванович» покачал пальцем перед глазами Брандта. – Вы должны знать, где они.

– Помилуйте, откуда? Планируется еще три моих поездки: в Бешенковичи, Городок и деревню Добрино. Что там – школы или просто отряды русской службы порядка, не знаю.

– Изложите все это на бумаге.

– Зачем? Чтобы зацепить, так сказать, на крючок? У меня и без того губы в кровь изорваны от ваших крючков. Так что – увольте. Память профессионального разведчика, надеюсь, не очень дырявая. Увольте…

Мидюшко, которого Брандт ждал с нетерпением, все не приходил. Способа, как затянуть свидание с «Иваном Ивановичем», найти не мог. Сочинять липу о разведшколах или о чем-то еще – не хватало актерского мастерства. Оно у Александра Львовича было ограничено рамками самодеятельной сцены. А на драмкружковской игре этого волкодава не проведешь.

Прощаясь, Брандт спросил:

– Записка на могиле отца – не от вас ли?

– Какая записка? – насторожился «Иван Иванович».

– С угрозой в мой адрес.

– С детства не люблю записок, – успокоился гость. – Даже девчонкам не писал… Чуете, Александр Львович, как горит у вас земля под ногами?

Брандт подковырнул:

– Патетика из передовицы «Правды»?

– Не цитировать же мне вашу вонючку, – бросил с усмешкой «Иван Иванович».

Внушительный нос Брандта оскорбленно заморщинился. Договорились встретиться в пятнадцать часов на том же месте через два дня.

– Если дождя не будет, – с определенным смыслом уточнил «Иван Иванович».

Брандт театрально прилепил ладошку к груди. Дескать, я же заверил.

– Надеюсь. Но если… Можете загодя кутью варить. Поймите, Александр Львович, другого выхода у нас нет.

Заперев дверь, униженный, набравшийся страха, Брандт подошел к окну. В щель меж занавесок увидел, как его зловещий посетитель прошел под кленами к забору, легко перемахнул его. За оградой начинался Духовской овраг, буйно заросший кустарником и заселенный одичавшими кошками.

Глядя ему вслед, Брандт боролся со своей нерешительностью. Наконец тихо произнес: «У меня, Иван Иванович, или как тебя, тоже иного выхода нет».

Отбросив колебания, через анфиладу трех комнат энергично прошел в кабинет, зло сдернул с рогулек телефонную трубку. В трубке полночная церковная тишина.

Ясно, провод перерезан. Страх вернулся, сдавил глотку.

Добрел до столовой, полез под стол – за коньяком.