Текст книги "Горячее сердце"

Автор книги: Сергей Бетев

Соавторы: Лев Сорокин,Г. Наумов,Владимир Турунтаев,Анатолий Трофимов,Юрий Корнилов,Сергей Михалёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 51 страниц)

В камере Доменова встретил омерзительный тонкий визгливый голос:

– Тю!.. Эка фря заявилась.

– Угу, – засопел второй, – модные штиблеты пришли. Сыграем на них!

На нарах резались в карты четыре типа, один другого краше!

Доменов поежился: на него смотрел такими же стальными холодными глазами, как у ротмистра, худой, лысый мужчина. Рядом с ним примостился квадратный, с провалившимся носом и скошенным подбородком, с оттопыренными мокрыми губами субъект. К тому же один глаз у него закрывала черная повязка. Как у пирата!

Доменову совсем стало дурно, когда он перевел взгляд на третьего молодчика – детину в морской тельняшке, с татуировкой на руке: русалка с изогнутым хвостом извивалась при каждом движении.

Четвертый – хмырь, из тех, кто всегда на побегушках. Очень уж он заискивающе улыбался, глядя на лысого.

Едва Доменов огляделся и брезгливо устроился на свободных нарах, к нему подошел хмырь:

– Скидавай штиблеты! Я их проиграл.

– Уйдите, – вскипел Доменов.

Тогда к нему двинулись еще двое – верзила в тельняшке и безносый.

И Вячеслав медленно снял полуботинки, он все еще на что-то надеялся.

– А теперича… это самое-пресамое… На самого фраера сыгранем, – заискивающе растянул рот в улыбке хмырь.

– Нет, нет, нет! – ринулся к тюремному глазку Доменов.

Но ему подставили ножку, набросили что-то грязное, пахнущее мочой и табаком, и начали избивать.

Доменов попытался вырваться. «Если бы здесь была Мария, если бы здесь был Кудрин! Я бы выдержал, выдержал!»

– Но никто не узнает, где могилка моя! – пропел отвратным визгливым голосом хмырь.

Доменову стало жутко: «Неужели прибьют? Неужели меня не будет на свете, а эти подонки будут дышать, смеяться, играть? Неужели?»

– Помогите, спасите! – кричал он, но крик тонул в черной вонючей хламиде, что легла на голову и не давала дышать.

– Умираю, – простонал он, – уми-ра-ю…

– Ша! Хватит! – услышал он.

Когда Доменов очнулся, лысый ухмыльнулся:

– Эй, ты, идейный, будешь мне прислуживать!

Доменов встал на четвереньки, все тело болело, голова кружилась, затем нашел силы распрямиться и, размазывая слезы и кровь по лицу, шатаясь, двинулся к дверям.

Лысый демонстративно сплюнул ему под ноги:

– Донесешь, прирежем! – и отвернулся. Они выполнили все, что их попросили сделать: припугнуть идейного хлюпика!

Доменов отчаянно колотил в железные двери:

– Откройте, откройте… Ну, пожалуйста, откройте… Мне нужен ротмистр Восняцкий…

Ему открыли.

– Что я вам говорил, Вячеслав Александрович, не стоят они ваших усилий. – Восняцкий сочувственно оглядел Доменова. – Мы накажем их. Но это хамло, а вы – человек интеллигентный, умный, способный. В таких нуждается наше общество. А тому быдлу, убедились, свобода не нужна. Их надо давить, держать в узде! Но что это я?.. Рассказывайте, Вячеслав Александрович. Обещаю вам, что ваши товарищи никогда не узнают о нашей беседе. Мы умеем хранить тайны.

– Я расскажу… Только…

– Что только? – опять жестко посмотрел Восняцкий на Доменова.

– Переведите меня в другую камеру.

– Хорошо. Я слушаю.

И Доменов рассказал все.

Он сидел опустошенный, ненавидящий себя: «Предатель, предатель, гнусный доносчик! Любимую женщину выдал! Трус! Гад!» – он не жалел себя в этот миг, он потерял веру в жизнь. Не видел выхода из создавшегося положения… Правда, есть выход. Один-единственный. Петля. Повеситься в отхожем месте. Но ему ни за что не сунуть голову в круг из ремня!.. Лучше, пожалуй, вернуться в камеру к тем, четырем, что избивали его, и плюнуть в их рожи! Напороться на нож!

Он представил, как нож входит в его тело. И его передернуло…

«И этого я не смогу! Боже, какой я трус! Последний трус!»

– Что с вами? Плохо с сердцем? Выпейте водички, – протянул стакан ротмистр.

– Я… я… я… – зубы Доменова стучали о стакан, – я считаю себя нравственно виноватым перед Гессен, перед Машей.

– Не вздумайте покончить жизнь самоубийством, – понимающе предупредил ротмистр, – поверьте, это пройдет. У вас еще будут и новые друзья, и новые радости, и новая любовь… А о вашем раскаянии никто, ни одна душа не узнает… При случае скажете Гессен и Кудрину, что их адреса случайно положили в шрифты. А мы их нашли. Потому и арестовали всех. Я буду ходатайствовать о том, чтобы суд назначил вам гласный надзор… А это свобода! Мы вам поможем устроиться на денежную должность. Обеспечим вам карьеру. Услуг мы не забываем. Завтра я разрешу вам свидание с вашей матушкой. Она приехала в Златоуст…

Доменов несколько дней плакал в камере.

На этот раз среди уголовников в камере нашелся добряк. Он подсел к Доменову:

– Ты чего отчаиваешься? Тюрьма – кватера временная. Выйдешь и ты. Если надо что передать на волю, пиши. Я передам. Меня переводят в Уфу, а через месяц – свобода!

Доменов написал Марии шифрованную записку:

«Льет ливня дождь, несутся тучи, полна ненастья эта ночь».

Записку уголовник передал лично в руки Восняцкому.

Шифр был найден еще при обыске у Доменова, и Восняцкий без труда прочитал:

«Хотел бежать, раздумал. Жаль мать. Арестован ли Кудрин?»

«Все, – удовлетворенно отметил ротмистр, – этот наш… окончательно».

Ротмистр сдержал слово. О предательстве Доменова никто не узнал. Судили Доменова вместе с Марией и Кудриным. Им дали по пять лет ссылки в Сибирь, а Доменова и Кремлева приговорили к гласному надзору на три года.

Доменов получил отличную работу. Быстро продвигался по должностям и разбогател.

Революция прервала его карьеру, она отняла у него золото, и он опять оказался на вторых, нет, на третьих ролях – беспартийный спец! И он начал борьбу против Советов.

Доменов пытался отмахнуться от своего прошлого, хоть на время. Встал из-за стола, подошел к окну, взглянул, как переругиваются два извозчика на перекрестке: кто кого должен пропустить первый.

Доменов лениво подумал: «Эти клячи, видно сразу, не от племенных жеребцов Уральской областной заводской конюшни, где управляющим Хоменко… Управляющий, управляющий, – повторил Доменов. – Управляющий, потому что с партийным билетом. А если бы меня та слабость моментная не лишила бы партбилета, интересно, кем бы я стал? Вон Сыромолотов – какая шишка в Москве! Да и Мария теперь в верхах…

Недавно Доменов был в командировке в столице и решился зайти в гости к Марии. Она встретила его приветливо, познакомила с мужем – инженером НКПС, председателем экономического совета, с двумя сыновьями – семнадцатилетним Владиславом и пятнадцатилетним Георгием.

Доменов смотрел на них и старался заглушить боль в сердце: «А ведь такие парни могли бы быть моими сыновьями!»

Мария Моисеевна охотно согласилась сфотографироваться с Доменовым, Сыромолотовым и Кудриным. Лишь спросила:

– Вячеслав, почему ты не в партии?

Доменов отвел взгляд: «Если бы ты знала, что я тебя предал! Что я стал твоим врагом, одним из руководителей, как вы называете, вредительской организации…» Но сам удивился появившейся убежденности в голосе:

– Видишь ли, я так увлечен работой в Уралплатине, что, поверь, будучи большевиком, не мог бы принести столько пользы Советской власти!

– А почему ты оставался при Колчаке на Урале?

– О, Мария, это долгая история. Если коротко – по совету парторганизации.

Доменов опять постарался заглушить воспоминания. Но они не меркли, не уходили, как этот день за окном с закатными облаками. «Проклятье! Надо отвлечься! На скачки на ипподром опоздал! Куда бы пойти! А то с ума сойду! Домой, на улицу Тургенева? Но там надоевшая болтовня жены и хмурость великовозрастной падчерицы. Знать бы, что так быстро постареет жена, он бы не отбивал ее у Порватова! Вот жена Соколова… Соколов? Соколов! Это идея! Надо пойти к Соколову. У него по вечерам бывает так отрадно, всегда найдется, что выпить и закусить. И Тоня – красавица. Поет, как Мария в юности… Гитара у них есть. Тряхну стариной, сыграю на семиструнной, как тогда с Марией… Опять Мария! Тфу ты, дьявол! К Соколову! Быстрей к Соколову!» Доменов лихорадочно сгреб бумаги с письменного стола, сунул их в ящик, повернул ключ. Снял телефонную трубку:

– 4-19… Ты почему такая сердитая? Я даже тебя не узнал… Нет-нет, к ужину не жди. Я сегодня задержусь… Приду поздно. Деловая встреча… Ложись спокойно. Спи, целую, дорогая, целую…

Глава одиннадцатая
Соколов

К Соколову в Уралплатине привыкли быстро. Привык к нему и Доменов.

Соколов показал себя работником расторопным, исполнительным, молчаливым.

Лишь однажды Соколов не выдержал.

Доменов протянул ему пачку денег:

– Здесь три тысячи рублей… Это, считайте, премия… Вам.

– За что? – недоуменно поднял брови Соколов.

– За отличную, как сейчас говорят, ударную работу.

– Точнее?

– За то, что сохранили французской анонимной компании платину в целиках, пустив драги мимо них.

– Значит, деньги от французов.

Доменов оглянулся на двери кабинета:

– Я вас ценил за то, что вы не проявляли излишнего любопытства. Понимали все с полуслова.

– Извините.

– Бог с вами, Николай Павлович. Но с вами я в прятки играть не намерен. Когда мы добьемся передачи Березовских золотых рудников и Тагильских платиновых приисков в концессию французам, то получите в двадцать раз больше.

– Что мне с ними делать? – посмотрел на пачку банкнотов Соколов.

– Спрятать в карман, чем живее, тем лучше… А при случае отдать долг Чарину. Он скоро прибудет в Свердловск.

– Вы знаете… обо всем?

– Порадуйте свою молодую жену. Слышал, она любит драгоценности и наряды?

Соколов постоял в нерешительности:

– Что ж, последую вашему совету. Но мне хочется отблагодарить вас за все доброе, что вы для меня сделали… Устрою-ка я на эти деньги прием. Простите, званый… еще раз простите, товарищеский ужин. Надо встряхнуться. И жена скучает. Жаждет поблистать в мужской компании. Приходите. И приглашайте всех ваших, – Соколов помялся, не зная, как точнее сказать, – компаньонов, коллег, в общем, единомышленников. Приходите. Нам никто не помешает. Мы сняли весь второй этаж в кирпичном двухэтажном доме на тихой улочке. Сад огромный. Весь в черемухе и сирени. Кухарку подыскал. Молоденькая, но уже мастерица… У матери и отца научилась. Мать искусница готовить и отец – повар в ресторане. Такое подаст – язык проглотите!

Доменова осенило: «Вечеринки в доме у Соколова. Самый лучший вариант для встреч с коллегами. Можно поговорить обо всем. А конспирация – полная!»

Через день Доменов со своими дружками заглянул к Соколову.

Потом стали приходить чуть ли не через день, засиживались допоздна. Как не засидеться за столом, на котором теснились бутылки с оригинальными этикетками – прозрачные четырехугольные с коротким горлом, темные, раздутые и высокие, изящные… А в серебряном ведерке всегда стояли между кусков льда, невесть откуда добытого, бутылки с шампанским. Глаза разбегались!

– А вы не из рода виноторговцев? – пошутил как-то Доменов. – Не дед ли уберег от революции свои винные склады?

Часто гости приводили командированных из Москвы и Сибири.

Кто только не перебывал у Соколова.

Буквально через месяц-полтора Соколов знал о каждом такое, что ни в одной анкете не пишется…

Сам он не интересовался приходящими. Но его жена – Антонина, Тоня – преображалась при виде гостей, походка пружинилась, глаза начинали сиять.

Она встречала гостей в коротком модном платье, сшитом рубашкой с напуском, на груди вытянутый галстук.

А иногда она обряжалась в бальное платье без рукавов с громадным треугольным вырезом на спине, кончающимся где-то ниже пояса, и декольтированной грудью.

Бальное платье тоже было до колен, вискозные блестящие чулки подчеркивали волнующие линии длинных ног.

У мужчин этот наряд вызывал шок.

Они восхищенно ахали-охали, хвалили вкус хозяйки, плотоядно поглядывали на вырезы, а Тоня простодушно восклицала:

– Жаль, что не могу продемонстрировать мою новую шляпку. Она такая милая. С мягкими полями, открытая-открытая спереди!

Но больше всего мужчин поражало лицо Тони – округлое, без единой морщинки, чистое, с уходящими до висков, изогнутыми, чуть подрисованными бровями… А глаза! Широко распахнутые… То беспечно-веселые, иной раз глуповатые. То вдруг обретающие задумчивую глубину.

Короткая мальчишеская стрижка подчеркивала шею, обвитую бусами.

При знакомстве Антонина начинала отчаянно кокетничать, глаза ее обещали столько, что кавалеры теряли голову. И всегда ей хотелось узнать побольше о тех, кто приходил, словно она выбирала более достойного, чем Соколов.

– Ой, а это кто? Инженер? Богат? Женат? Сколько у него детей? – щебетала она. И ей, подвыпив, выкладывали все, что знали.

Вот около нее пристроился Савельев. Василий Васильевич. Мужчина еще в соку. Лет сорока восьми – пятидесяти. Видный горный инженер. Главноуправляющий Ленскими приисками, которые недавно сданы в концессию «Ленагольдфильдс». Кто-то сболтнул, что в период Ленских расстрелов в 1912 году Савельев занимал должность заведующего нижним управлением, и рабочие требовали его уволить за бездушность.

Но сейчас он вновь процветает. Правда, выдает себя за главноуправляющего, хотя Доменов сказал, что он помощник управляющего. Возвращается Савельев в Сибирь с курорта, с берегов Черного моря. Остановился в Свердловске у своих бывших коллег по Ленским приискам, Матвеевича и Стахевича. Они и привели его к Соколову.

Василий Васильевич хватает Антонину за руку, умоляет:

– Будь моей! Я тебя озолочу, четь-слово, озолочу!

Антонина грозит ему пальчиком:

– Осторожней! У меня ревнивый муж. Он вас застрелит. Револьвер с гражданской при себе носит.

Но Савельев совсем потерял голову:

– За одну ночь с тобой – десять тысяч золотом! Хочешь?

Антонина кокетливо смеется.

– Ты поверь, я настоящий мужчина! Ты таких любовников нигде не найдешь. На, читай! – Савельев достает смятое письмо. – Как мне пишут женщины!

Антонина двумя пальчиками берет затасканный в карманах лист почтовой бумаги и вслух читает:

– «Геночка, милое мое дитя, моя ласточка, крошечка, почему мой миленький, тоскующий нежный щенок не верит своей Зайке?» Ой, да это личное интимное письмо! Как я могу читать? – возмущается Антонина.

– Читай, читай… Не хочешь, сам прочту. – Савельев сипит. – Вот слушай, слушай, как меня любят женщины… Ага, это можно пропустить. Ага, вот… «Солнышко мое, я хочу целовать опять губенки, глазенки, зубенки, всего моего голубенького, моего безумного… Помнишь, как милый кусал Зайке лапки, а я просила: «Геночка, больно…»

– Прекратите читать чужие письма… Как вам не стыдно! – закрыла ручкой глаза Савельеву Антонина.

– Почему чужие? – засипел Савельев.

– Но разве вы – Геночка? Вы же Василий Васильевич. А письмо к Геночке.

– А-а, – ухмыляется Савельев, – это меня Зайка так окрестила. Не нравится ей имя Василий… Простое, говорит. Да к тому же, чтобы не узнали, если это письмо к кому-нибудь попадет. К примеру, жене… А псевдонимы берут не одни писаки-задаваки, но и любовники… Ха-ха!

– Да не слушайте вы его, Тонечка, – улыбается сидящий рядом Мацюсевич, – Геночка – его сын. Сыну писала Зайка, Геночка ездил с отцом в Абхазию отдыхать.

– Я так и знала, что Василий Васильевич неправду говорит.

– Нет, правду! – стукнул кулаком Савельев и упал головой на стол, через минуту он уже храпел.

Мацюсевича передернуло:

– Снова налакался… Свиньям место в свинарнике, а не в интеллигентном доме. Простите, Тонечка. Впредь никогда не приведу его к вам.

А Соколов смотрел на Мацюсевича и вспоминал, что же ему известно об этом члене «Клуба горных деятелей». Этот Мацюсевич, тоже как-то изрядно хлебнув, предложил Тоне:

– Давай сбежим с тобой за границу. Нуждаться не будем. Там в банке, в Париже, на мое имя положена кругленькая сумма. И в Лондоне тоже.

Тоня всплеснула руками.

– Ой, как интересно! Давайте сбежим! Я согласна! Я так хочу в Париж! Вы купите мне самое модное платье. У нас появится авто – длинное, черное. Альберт Людвигович, а вы не врете? Откуда у вас деньги за границей? Наследство получили?

– Не-е, Малоземов платит жалованье.

– А кто такой Мало-земов?

– Ууу, Малоземов, Антон Павлович, у-у! – воздел руки Мацюсевич. – Фигура! Главный управитель Ленских приисков, Я у него личным секретарем состоял. Он меня членом промыслового совета сделал. Когда это было? Вспомнил… В 1919 году. Осенью, да-да, в сентябре. Колчак уходил. Собрал Малоземов промысловый совет. И речь произнес: «Господа! Всем предлагаю остаться на приисках. Предпринять все зависящее от вас, чтобы сохранить прииски для владельцев. Мы еще вернемся. Я каждому буду продолжать платить жалованье в иностранной валюте. За границей на имя каждого в банке открою счет». – Мацюсевич глотнул из бокала. – И ты знаешь, Тонечка, он же нам всем письменные обязательства выдал. А мы ему расписки. А сам он махнул в Америку. А мы – ха! – создавали впечатление, что россыпи Ленские экономически невыгодно разрабатывать. Исчерпывается золото! Правительство и поверило! И сдало в концессию «Ленагольдфильдс». А это же – Малоземов. Он один из директоров «Ленагольдфильдс». Соображаешь?

– Ой, как занятно! – хлопала в ладошки Тоня. – А вы меня с Малоземовым познакомите?

– Познакомлю. Давай сбежим за границу.

– Сбежим! Когда? Завтра? Сегодня? Я пойду собираться.

Мацюсевич протрезвел:

– Не-е-е… Я скажу когда… А сейчас пойдем со мной, пойдем, а?

– Когда сбежим в Париж, тогда и пойдем. – Антонина отстранилась.

…Приводили к Соколову и Бориса Михайловича Порватова. Заведующего подотделом металлургии при правлении Союззолото.

Порватов возвращался ив Сибири. В Свердловске задержался у Доменова.

Вячеслав Александрович словно оправдывался:

– Я его давно знаю, мы и яств всяческих захватили, и коньяка, и шампанского…

Это уже вошло в привычку: все, кто приходил к Соколову, несли в свертках, в корзинах, в портфелях напитки и снедь.

Соколов молча пожал руку Порватову, а Доменов начал расхваливать Порватова:

– Мы с ним на Кочкарских приисках служили. Он мне помог человеком стать. Эрудиция и ум – громаднейшие. Сами убедитесь! Четыре года до революции жил в Америке! На свои средства и средства хозяина – Иваницкого – специализировался по обработке руд.

А затем Доменов, оставшись наедине с Соколовым, понизил голос:

– Кстати, он, как и вы, в годы гражданской войны служил в контрразведке. Только в Минусинске. У Колчака. Вернее, у генерала Барановского. В руках Порватова – большая власть была сосредоточена. Он засылал агентов к красным, оставлял своих разведчиков при отступлении, вербовал сочувствующих, выплачивал им деньги.

– Как же ему удалось скрыться и занять такое высокое положение в Москве? – не выдержал Соколов.

– А он в Красноярске в 1920-м, приехав с Минусинского фронта, перевелся в штаб стрелковой дивизии – делопроизводителем. В штабе его никто не знал. А тут красные пришли. Бригаду да и всю дивизию расформировали. А делопроизводитель Порватов поступил на службу в золотой подотдел Красноярского совнархоза. Кстати, с ним в Минусинской контрразведке и Мисюревич трудился… Ну, Евгений Михайлович… Бывший наш управляющий Нижнетагильским платиновым округом. Сейчас заведует производственным отделом Союззолота. – Доменов был предельно откровенен с Соколовым. Он стал ему безоглядно доверять после случая с инженером Еремеевым.

А было так…

Поздно вечером Доменов пришел к Соколову. За его спиной на крыльце стоял невысокий человек. В темноте трудно было его разглядеть. Доменов перехватил взгляд Соколова:

– Это Гойер. Вы еще не знакомы.

– Проходите, – посторонился Николай Павлович, давая дорогу.

– Мы ненадолго, проходить не будем, – на удивление Соколову ответил Доменов. – Тоня уже спит… Не надо ее тревожить. Оденьтесь, прогуляемся. Перед сном моцион полезен.

– Что стряслось? – как можно спокойнее спросил Соколов, стараясь скрыть нахлынувшую тревогу.

– Выходите побыстрее, – Доменов с Гойером явно волновались.

– Ладно. Через три минуты спущусь к вам в сад.

Тоня приподняла голову с подушки, услышав, как Соколов достает из тумбочки револьвер:

– Ты куда?

– Спи… спи… Все нормально… Я прогуляюсь с Доменовым и неким Гойером, который приехал с прииска.

– Я боюсь за тебя…

– А чего бояться, дуреныш ты мой!

– Не знаю… Боюсь, и всё…

– Пора бы привыкнуть… Спи…

– Я тебя подожду.

Еще спускаясь с крыльца, Соколов услышал, как Доменов хрустит пальцами.

– Познакомьтесь, – кивнул он на Гойера. – Наш человек. С приисков. Активный деятель «Клуба горных деятелей»… Совсем заговорился: «деятель деятелей».

– Евгений Густавович, – представился Гойер.

– Не Евгений Густавович, а Жеребец Жеребович! – не выдержал Доменов. – Хорошо, что он с вашей Тоней незнаком, а то этого Кобеля Кобелевича вам бы пришлось пристрелить! Вообразите, Николай Павлович, этот Дон-Жуан не пропустит ни одной юбки. Решил, видите ли, добиться благосклонности супруги своего инженера, Еремеева Льва Александровича. А супруг уже разобрался, что исполняет вредительские распоряжения Гойера. Значит, и он, Еремеев, вредитель. А этот Жеребец Жеребович сделал так, что Еремеев в течение девяти месяцев не получал жалованья. Вынуждал его жену ходить за отдельными займами в его кабинет. И беседовал с ней. И домогался свиданий! Да сознайтесь, Гойер, вы наверняка твердили этой… как ее?

– Вере Владимировне, – виновато назвал имя женщины Евгений Густавович.

– Этой Вере Владимировне… Ну, вы-то ее, Гойер, не величали, звали Верусенькой. Я-то вас знаю как облупленного! Так вот, небось плакались Верусеньке, что если бы не большевики, то владели бы миллионным состоянием, а принуждены трудиться за шестьдесят рублей в месяц и надеяться на жалкую премию от намыва металла?

Гойер молчал.

– Короче, – продолжал Доменов, – он так накалил молодого инженера, что тот пришел к механику округа и бряк ему: «Виноват во вредительской деятельности! Пойду в ГПУ признаваться». Мы Еремеева моментально перевели в Свердловск, оклад увеличили, весь долг выплатили. Сегодня я самолично беседовал с ним, убеждал, что он не имеет права квалифицировать свою работу как вредительскую. Он, по существу, выполнял чужие распоряжения… Но Еремеев твердит, что виноват. И завтра же пойдет в ГПУ… Он выдаст нас всех… Понимаете, в какое мы положение попали?

– Что же нужно сделать? – приостановился Соколов.

– Устранить Еремеева немедленно, – горячо зашептал Гойер, – пока он не признался чекистам. Он не должен дойти до здания ОГПУ!

– Кто же ему помешает?

– Как кто? – изумился Гойер. – Вы! Вам не привыкать; вы же до революции стреляли в губернатора, бросали бомбы в министров! Вы же эсер – человек действия!

– Но это было давно, – возразил Соколов.

– На вас, на вас одна надежда.

– Он с женой приехал в Свердловск? – уточнил Соколов.

– Жена пока осталась в Косьве. В Свердловске им не подыскали жилья, – торопливо шептал Гойер.

– Где остановился Еремеев?

– Мы его устроили в общежитие «Делегатское», – вступил в разговор Доменов.

– Там есть телефон?

– Да… 5-12… – Доменов пытливо посмотрел на Соколова.

– Тогда отправляйтесь спать… Остальное предоставьте мне, – Соколов достал револьвер, провернул барабан с патронами.

Доменов отшатнулся.

Гойер торопливо протянул ему потную ладошку:

– Благодарствуем, спаситель наш, благодарствуем…

Соколов сунул оружие в карман и исчез в темноте.

На следующий день Еремеев не вышел на работу.

Не появился он и через неделю.

Доменов вызвал к себе Соколова.

– Вы понимаете, что… – и замолчал. Нервно встал из-за стола, торопливо подошел к двери, проверил: плотно ли прикрыта? Потер виски: – Мигрень… Чертова болезнь интеллигентов… О чем это я?

Соколов безмолвствовал.

– Ну, что вы молчите? – взорвался Доменов. – Демонстрируете свои железные нервы?.. Вы понимаете, что мы обязаны заявить в милицию об исчезновении Еремеева?

Соколов пожал плечами:

– Заявляйте, заявляйте…

– А вы уверены, что Еремеева… не найдут?

– Уверен, – равнодушно протянул Соколов и добавил: – А если и найдут, то не узнают, кто это. – Соколов встал, щелкнул каблуками и вышел.

Доменов не остановил его.

Вечеринки у Соколова продолжались. И Доменов, как и раньше, был их душой.

С тех пор он и стал откровенен с Соколовым.

Соколов попробовал снова прислушаться к разноголосью.

– Я не верю в возможность организовать промышленность коллективным рабочим трудом, – сипел проснувшийся Савельев.

– Им никогда ничего не добиться, они же отстранили нас от командования и посадили в кресла главнокомандующих-партийцев, энергичных, но не понимающих ни фига в экономике! – старался перекричать всех Дрожилов, заведующий производственным отделом Уралплатины.

– Во-во! – соглашался с ним главный механик Тарасов. – Каждый из нас вроде доктора у колыбели новорожденного ребенка, но нам от этого рождения никакой радости, мы же не связаны кровью с этим ребенком, то бишь советской промышленностью.

«Совсем не таятся, – отметил Соколов. – А чего им таиться? Знают друг друга не первый год. Тот же Вениамин Тарасов – из семьи золотопромышленников, когда-то служил на приисках своего отца в Кочкарской золотопромышленной компании, знал Доменова. Состоял в стройотряде при управлении инженеров белой Сибирской армии… «Состоял» – слово-то какое, – Соколов усмехнулся, – состоял, а не сражался, как и этот сипящий Савельев состоял управляющим…»

– Хватит разговоров! Надоела политика! Пусть царствуют Тоня и песня! – Доменов с гитарой в руках вскочил на стул: – Тишина, господа, тишина! Мы совсем забыли Тонечку. Вы посмотрите на нее. Как ей скучно с нами! Эх вы, а еще себя мужчинами называем. Тонечка, простите нас. Мы просим вас спеть!

– Спойте, – засипел Савельев.

– Спойте! – попросил еще кто-то.

– Ой, как хорошо! – захлопала в ладошки Тонечка. – А то я хотела уже уходить спать… Что будем петь?

– «Я ехала домой»! – заорал Савельев.

Все смотрели на Тоню. И она преобразилась, прикрыла лицо рукой и запела:

– «Я ехала домой, ду-ша была полна не ясным для самой каким-то новым счастьем. Казалось мне, что все с таким участьем, с такою ласкою глядели на меня… Я ехала домой…»

Тоня пела завораживающе. Все притихли.

А потом Доменов подошел к Тоне поближе, ударил по струнам, встал перед Тоней на одно колено:

 
– «Милая, ты услышь меня,
Под окном стою
Я с гитарою…»
 

Доменов смотрел на нее снизу вверх умоляюще:

 
– «Так взгляни на меня
Хоть один только раз,
Ярче майского дня
Чудный блеск твоих глаз!»
 

Потом дели хором:

 
– «Что это сердце сильно так бьется,
Что за тревога волнует мне грудь?
Чей это голос в душе раздается,
Ночь всю томлюсь, не могу я заснуть…»
 

Хмельная грусть выжимала слезы, а Савельев откровенно плакал:

– Где вы, мои цыгане? Где вы, мои молодые годы?..

Доменов прикрыл глаза, слушая Тоню: «Как Мария поет… Еще лучше Марии…»

Тоне аплодировали долго, она стояла раскрасневшаяся, счастливая.

– Вам на сцену надо, а не сидеть дома, – целовали ей руки.

Разошлись поздно.

Когда Соколов остался с Тоней наедине, глаза ее стали глубокими, задумчивыми. А когда ложились спать, она вдруг заплакала.

– Ты чего, Тонечка? – Соколов нежно погладил ее по плечу. – Что случилось? Ты устала?

Тоня схватила его за руку, прижала к груди:

– Ой, как я устала, ой, как устала! Не могу, не могу, не могу! Ты знаешь, за кого они меня принимают? – рыдала Тоня. – За…

– Знаю, Тонечка, знаю, но потерпи. Совсем немного осталось. Ты же понимаешь, для чего нужна мне эта компания. Доменов везет меня в Москву, в «Клуб горных деятелей», к самому Пальчинскому!

– Когда ты уезжаешь? – перестала рыдать Тоня.

– Завтра, в 16 часов 20 минут, поездом Маньчжурия – Москва. Доменов купил билеты.

– Опять я остаюсь одна, – снова заплакала Тоня. – Как я тут без тебя с ними справлюсь, со всеми?.. С этими?..

Соколов обнял Тоню:

– Справишься. Ты не из таких ситуаций выходила. Ты у меня умница. Потерпи, потерпи, атаманом будешь! Скоро все кончится…

– Ага, скоро… Одно кончается, другое начинается…

– Тонечка, дорогая, прошу тебя, успокойся…

– А ты меня любишь, Коля?

– А ты не чувствуешь? Люблю, конечно. Да еще как!.. Но давай спать. Утро вечера мудренее. Завтра надо собрать меня в дорогу, а потом долго никуда без тебя не уеду.

– Никуда-никуда?

– Никуда.

Тоня обняла Соколова, прижалась к нему, как маленькая:

– Я не буду больше плакать.

– Верю, спи…

В ставни, сквозь щелочку, пролез лунный лучик.

Соколов смотрел на засыпающую Тоню. Непонятное чувство тоски, нежности, тревоги захлестнуло его. Сколько раз они расставались, но такого еще не было. «Старею, – подумал он, – старею!»