Текст книги "Режим бога (Последний шаг) (СИ)"

Автор книги: Сергей Гомонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Старая шкура лопнула на морде и разлохматилась. Невидящие глаза тоже были закрыты, словно пленкой, старой кожей и оттого казались голубоватыми. Шов начал расходиться по брюху. Змея извивалась, терлась о кору и о землю, вылезала сама из себя – так казалось Ноиро. Блестящая новая чешуя празднично переливалась на солнце.

Оставив выползок, пресмыкающееся покинуло недавний свой дом и отправилось на поиски пищи: оно голодало все это время. Обновление всегда требует взамен жертв, но за них одаривает справедливо.

7. Схватка

Шел второй день раскопок на новом участке, куда археологи перебрались после отъезда Нэфри Иссет в Кийар. Отмеченное на картах городище древних вальдов окружали рвом, чтобы затем двинуться вглубь, просеивая каждую горсть земли. По мнению Йвара Лада, именно здесь была столица народности, которую в учебниках называли пращурами нынешних аборигенов сельвы Рельвадо.

Было неспокойно. Поблизости все время кружили какие-то странные люди, в которых Матиус узнавал троих «черных» копателей, замеченных еще Нэфри. Лад распорядился не обращать на них внимания, и пока незваные гости не предпринимали никаких действий, ученые так и поступали.

– Без Нэфри невозможно работать! – посетовал Матиус, рассматривая в бинокль окрестности.

– Мы это уже слышали, – откликнулся Лад из траншеи, где что-то обсуждал с одним из своих дипломников, между делом привычно ковыряясь в земле.

Клив насупился.

После вчерашнего ливня земля стала скользкой, а сельва на горах казалась темнее. Местные жители никогда не пользовались повозками или помощью вьючных животных, поскольку в условиях этого ландшафта это лишь обременяло бы людей. Аборигены прекрасно перетаскивали тяжести на собственных головах, плечах или, в крайнем случае, на носилках. Их ноги были выносливы, а спины прямы. Они могли передвигаться по лесу, словно дикие коты – быстро и почти бесшумно. Но некоторые племена слишком погрязли в войне и начали стремительно вырождаться. Во Франтире уже рассматривали программу по сохранению мирных сообществ жителей сельвы, однако Шарупар противился вмешательству в дела дикарей и грозил выставить запрет на проведение любых исследовательских работ на своей территории – а это примерно половина всей лесной зоны материка, причем половина, где сохранились наиболее интересные памятники культуры вальдов. Словом, в сельве было очень неспокойно, и кто-то обязательно должен был следить за безопасностью группы. До своего отбытия в Кемлин этим занималась Нэфри, теперь Лад полностью поручил наблюдение Кливу Матиусу.

Нэфри… Распыляется Нэфри: и тут хочет успеть, и там отметиться. Как можно совмещать научную работу и эти ее тренькания перед взмыленной публикой? Песенки у нее неплохие, по крайней мере – некоторые, но ведь она могла бы выбрать что-то одно и довести до совершенства, до высочайшего профессионализма! Не понимал ее Клив. Бездарно распоряжаться талантом – для этого тоже нужна особая сноровка…

Вдалеке на пригорке Матиус заметил движение и, отступив за дерево, тут же вскинул бинокль к глазам. Поговаривали, что в этих краях уже несколько раз видели ургаргу[5]5
  Ургаргу – доисторическое животное семейства псовых, вымершее, по мнению ученых, в каменном веке. Этот хищник отличался крупными размерами, идеальными пропорциями тела, выносливостью и неприхотливостью, имел в зависимости от ареала обитания темную или светлую шерсть и свирепый нрав. Мог жить как в стае, так и особняком. Считался самым опасным врагом доисторического человека и потому был им истреблен с появлением каменного оружия.


[Закрыть], да еще крупного, размером чуть ли не с косулю.

Клив отнесся к этим слухам скептически, и в этом они оказались солидарны с Ладом. Откуда здесь взяться ургаргу, когда последний зверь испустил дух под дубинкой какого-нибудь древнего обитателя сельвы, когда не только городов, но даже и поселений не было, а перволюди жили в пещерах и спали на шкурах убитых лесных тварей! И остались на планете вместо матерых саблезубых красавцев-ургаргу только их дальние родичи, не столь опасные для человека – уродливые гиены да мелкие шакалы.

На пригорке, к сожалению Матиуса, был не зверь. Усевшись между кустами, за работой археологов в долине наблюдало трое парней, те самые «туристы-авантюристы», которых ученые приметили и раскусили уже давно. Интересно, как удалось им выкрутиться, когда сюда нагрянул отряд из гарнизона Франтира? Откупились? Это вряд ли. Конечно, для франтирской нищеты любой турист – миллионер и потенциальный источник дохода, однако войска по охране культурных ценностей формировались из добровольцев, услуги которых оплачивались весьма неплохо. С одной стороны, это уменьшало вероятность взяточничества. С другой, понижало эффективность: добровольцы далеко не все отличались хорошей боевой подготовкой.

Что-то затеяли. Матиус чувствовал это ощетинившимся от предчувствия загривком. Что-то затеяли, иначе не кружились бы тут, как стервятники вокруг издохшей коровы…

Один что-то сказал спутникам и передал им бинокль. Те по очереди посмотрели на раскоп, черкнули вскользь по археологам, задержались на Ладе, который в это время уже выбрался из траншеи.

Лица «черных» копателей были угрюмыми и решительными – именно это и выделяло их в толпе беззаботных туристов, с которыми они прибыли в сельву.

Насмотревшись вдоволь, троица скрылась в зарослях. Матиус выждал некоторое время и, убедившись в том, что возвращаться они покуда не намерены, пошел к раскопу.

– Мэтр Лад, позвольте вас на минутку, – сказал он главному группы, озираясь по сторонам. – Йвар, только что видел вон на том пригорке троих… Тех самых.

Лад нахмурился и метнул в него быстрый цепкий взгляд.

– Уверен, что тех самых?

– Да.

– Хорошо же работают во Франтире!

Профессор погладил усы и оглянулся на раскоп.

– Ну что ж, – наконец решил он, – значит, сегодня разобьем лагерь прямо тут, выставим больше дежурных. Там, между прочим, уже на фундамент наткнулись, иди-ка, взгляни.

– Да вы что?

– Иди, иди, взгляни, чтоб не обидно было.

Матиус спустился в раскоп и присел на корточки возле группы ребят, расчищавших угол старой постройки.

Действительно фундамент. Серьезный, не как у доменов. Здесь была основательная постройка – может быть, храм или дворец знатного вельможи. А в семистах кемах выше по реке, к северу отсюда – кромлех из белых валунов. Нет ли связи?

Клив вылез из раскопа и очень явственно ощутил на себе ненавидящий взгляд со стороны пригорка. Матиус тотчас же поднял к глазам бинокль.

Пригорок был пуст, лишь несколько заполошных птиц металось над сельвой.

* * *

Они показали, что явились с миром, явились говорить. Три человека было их, три белых человека.

Плавуны расступились, провожая их угрюмыми взглядами. Кто-то узнавал белых – они приходили с туристами, раздавали всякую дрянь, чтобы задобрить. Задобрить чтобы, совали в руки глупым подросткам куклы и украшения.

А раванга Улах ждал их, ждал их великий шаман Плавунов, придя к жилищу вождя. И вождь тоже ждал их, вняв словам Улаха.

– Хорошего дня, – сказал один из белых вождю племени, страшному и хмурому старику, но тот лишь отвернулся, словно не услышал слов родного языка и не удивился тому, что чужеземец обучен говорить, как Плавуны и Птичники – две части некогда распавшегося племени.

– Говори, – велел Улах, взмахом руки прогоняя лишних сородичей. – Я знаю, кто прислал тебя, и готов ему послужить.

Вождь снова ничего не сказал, только протянул «э-э-э» и чуть заметно качнул головой.

– Смотри-ка, и правда что-то видит! – по-кемлински шепнул спутник белого парламентера.

Третий пришелец кивнул, разглядывая шамана. Ему бросилась в глаза язва у того на левом бедре, расползшаяся вокруг двух проколов и как будто прижженная огнем. Среди аборигенов ходили слухи, будто если к месту укуса змеи или удара шипов хвоста унцерны быстро прижать тлеющую головню, яд частично утратит силу, и организм сможет справиться с ним сам.

– Достаточно немного припугнуть, – тем временем продолжал говорить белый чужеземец Улаху, потрепанному и усталому, но оттого только более свирепому. – Надо, чтобы они ушли оттуда. Нас интересует только девица.

– Твои соплеменники вооружены, – возразил шаман. – Они будут стрелять.

– Ну так и вы стреляйте! Или, ты думаешь, я не знаю, куда делся отряд гарнизона после нашего с ними разговора?

Улах и бровью не повел:

– О каком еще гарнизоне ты ведешь речь, белый?

– Вы бы повнимательнее за молодежью своей смотрели, – ехидно посоветовал кемлин. – Только что видел пацана с ленточкой франтирского добровольца.

– Не то что будет?

– Гарнизон разыскивает свой отряд, а у вас улики. И предлог «нашел под кустом» не пройдет…

Улах сделал вид, будто не понимает его разглагольствований.

– Я поразмыслю над тем, что ты сказал, чужестранец. Подумаю, как выгнать пришлых осквернителей покоя предков-ушедших-за-горизонт-в-ночь.

Кемлин сдержал усмешку. Шаман наклонился к самому уху вождя и долго нашептывал ему что-то, а тот лишь качал головой, становясь все более равнодушным и неприступным, как раздувающий перья индюк.

– Мне надо Слово Предков! – сказал он наконец. – Спроси Ушедших-за-горизонт, раванга. Мы уже потеряли много людей, я не хочу, чтобы белые бросали в нас жало из черных жезлов, если это неугодно нашим Предкам и если они не захотят покровительствовать нам в схватке. Если Предки скажут «да», заручись их помощью, раванга.

Шаман сурово взглянул на пришельцев.

– Вам надо уйти!

– Как будет угодно. Мы подождем на околице.

Переговариваясь, белые неспешно покинули деревню, а Улах взглянул на солнце.

– Я начну, когда оно закатится за вершину горы, – объявил он и кликнул к себе помощников. – Приведите ее!

Те с поклоном бросились за Говорящей, а шаман подошел к пламени костра и что-то пошептал над ним, иногда замирая. Затем Улах направился к реке и, умываясь, трижды набрал в рот, пожевал зубами и сплюнул воду. После всего этого он посетил кладбище Плавунов, сорвал огромный лист патуйи, согнувшейся над могилами, набрал в него земли и камешков с самой свежей насыпи – места упокоения воина Кампана – дунул сверху и, беспрестанно что-то бормоча, крепко завернул листок.

К тому времени раванги-помощники уже привели старуху-Говорящую, держа ее под обе руки. Это была умалишенная мать вождя Птичников Араго-Ястреба и, на свою беду, – Улаха-шамана.

Когда-то юную красавицу Говорящую прочили в раванги, и она была готова дать обет беречь силу своего дара, но тут на нее засмотрелся будущий вождь Птичников, и она ответила взаимностью. Рожала она только сыновей, Улах был самым старшим и самым беспокойным, Араго – шестым, что по закону, данному Ушедшими-за-горизонт-в-ночь, значило одно: быть ему правителем после смерти отца. Четверо средних братьев Улаха и Араго остались с Птичниками после раскола десятилетней давности. Все они погибли в стычках с Плавунами. Видя это, цветущая красавица состарилась за считанные два года и почти лишилась разума. Но сила ее дара не пропала: рождение сыновей почти не уменьшило ее способностей, тогда как первая же девочка лишила бы Говорящую всего и разом – возможно, даже не забрав себе, а впустую. И старуха осталась при шестом сыне как раванга. Он слушался ее советов, говорил с нею, заботился о ней, так что порой несчастная забывала о потере своих мальчиков и предательстве старшего.

«Почему Улах родился таким?» – однажды спросил ее Араго.

Было это незадолго до последней стычки с Плавунами, в итоге которой старуха отбилась от ушедших в сельву сородичей и зачем-то пришла домой, откуда ее потом похитил Улах.

«Когда он родился, над ним прошла черная звезда и отобрала его душу. Теперь он сам черная звезда и только забирает», – ответила она и заплакала, жалея измученного распрями шестого сына.

Сколько раз и он мог умереть! Если бы не гений Та-Дюлатара, с первого дня своего появления на этой земле ненавидимого Улахом, племя Птичников давно лишилось бы сильного вождя, а быть может, и вовсе прекратило свое существование.

Теперь черный шаман получил, что хотел. Голос Говорящей стал ему подспорьем, и все же иногда старуха хитрила. Остатков ее ума хватало на то, чтобы перевирать шепот Ушедших-за-горизонт-в-ночь. Она делала это назло старшему сыну, которому не могла простить сотни смертей. Улах пока ни о чем не догадывался и принимал откровения матери как данность.

Раванги забили в барабаны, стали пританцовывать, стали ныть монотонный мотив. Прыгая вокруг костра, извивался Улах. Прыгая вокруг костра, звал духов Улах, страшных духов звал шаман Плавунов, чудовищ иного мира. Лист патуйи распутал Улах-шаман, лист с землей, взятой на могиле Кампана. Огонь поглотил дань, пламя вспыхнуло ярко, ярко вспыхнуло пламя, а Говорящая с пеной у рта пала на землю, колотясь в трясучке. Корчилась и хрипела она у ног вождя. Раванги охнули все как один, стукнули раванги по барабанам, смолкли, взирая на мать Улаха.

Говорящая обмякла и протянулась, словно мертвая. Только Улаху было ведомо, в каких она краях, но дороги, по которым ходят Говорящие, неведомы смертным.

Старуха стояла одна посреди серой пустоши. Здесь она чувствовала себя молодой, как в пятнадцать лет, в день их праздника весны с будущим вождем Птичников. И если бы она могла вернуться туда и все изменить, ее губы произнесли бы «нет», а племя получило бы самую сильную равангу из тех, которых помнили старики и отцы-деды стариков.

Вдали медленно разворачивал свои кольца великий Змей Мира. Неподкупный и справедливый, он одинаково равнодушен ко всему и не может ошибиться. Все получают то, чего достойны.

Времена замельтешили перед глазами Говорящей. Она точно проваливалась в черную бездну, где то и дело всплывали из небытия картины прошлого, а на дне, словно лунная дорожка, мерцал загадочный, манящий к себе свет.

Она не сопротивлялась, она хотела туда навсегда. Говорящая поняла давно: чтобы узнать, нужно позволить себе уйти за горизонт событий, в глубокую ночь. Сопротивляться этому свету не сможет никто, если свет и в самом деле пожелает призвать к себе.

На сей раз встречал ее Отау, второй сын, навсегда оставшийся тридцатипятилетним. Какую радость доставляли Говорящей эти короткие разговоры с теми, кто по всем законам жизни должен был уйти из мира после нее, но ушел до срока! И какая боль душила ее потом, по возвращении, когда вновь и вновь рождался в памяти последний взгляд того, кто уже давно был за горизонтом, в ночи…

«Зачем, мама, ты здесь?» – спросил Отау, любуясь прекрасной черноглазой женщиной, юной и легконогой, которая когда-то бегала вместе с ним наперегонки и рассказывала таинственные истории на ночь.

«Улах снова прислал меня узнать. Я должна буду говорить. Обмани меня, Отау!»

Отау погрустнел:

«Я не могу обманывать»…

Это его, второго сына Говорящей, брат-шаман ударил в спину отравленным ножом. Забыть вероломства Отау все еще не мог, потому и оставался в Междумирье. Да и заговоренное вулканическое стекло лезвия ножа сделали его пленником, обязанным отвечать. Обо всем позаботился Улах, все рассчитал…

Вокруг выросла сельва, будто десятилетия уложились в пару мгновений, и даже гнездо на одном старом дереве то появлялось, то исчезало, а из него стаями вылетал молодняк черных птиц.

Мимо Отау и его матери мелькали годы, пока все не остановилось. Среди ночи в долине забегали люди. Одни были иноземцами, другие – Плавунами. Кричали разбуженные выстрелами звери и птицы. За перестрелкой наблюдали трое белых. Они прятались за насыпью камней на берегу реки и не вмешивались до тех пор, пока им не стало понятно, что победа вот-вот останется за белокожими соотечественниками. И тогда их главный исподтишка выстрелил в светловолосого ученого, и тот упал, а потом из непроходимых зарослей кевлары выпрыгнул громадный хищник – ургаргу. Он страшен и двулик, но природа его происхождения проявляется лишь здесь. В том мире он был зверем, яростным и беспощадным. Трое в засаде заверещали от ужаса, и тварь бросилась на них с утробным рычанием.

Плавуны спасались бегством, над лесом висела стрекочущая железная машина белых людей из города. Это их предшественников подкараулили и убили воины под наущением Улаха, это из их оружия стреляли в белых ученых Плавуны…

…И сквозь сон слышит Говорящая любимый и ненавистный голос:

– Отвечай, сулит ли нам успех этот поход?

Все, что она видела, распалось на части. Вместе с ускользающим наваждением тает в будущем Улах и маленький кусочек свинца, который летит точно ему в голову…

«Прощай, мама! – говорит Отау. – Береги Айята, седьмой остановит первого!»

Больше им не свидеться: великий Змей Мира дает эту возможность лишь раз.

– Отвечай, Говорящая! – рычит злобный голос…

Замерли воины племени Плавунов, замер раванга Улах, затаил дыхание вождь. Губы старухи приоткрылись.

Она должна сказать… Она должна сказать! Сказать им так, чтобы все было наоборот, нежели во сне…

– Плавуны победят, – медленно заговорила старуха, в полузабытьи тщательно подбирая слова. – Они схватят белую женщину для людей из Тайного Кийара… – (Говорящая помнила эту женщину по видению, навеянному Отау: та была далеко-далеко, за бесконечной водной гладью и многими землями, и сейчас она крепко спала в своей постели, хотя за ее окном было уже почти совсем светло.) – Пришлые уберутся из города вальдов, наших Предков… Плавуны победят…

Воины радостно закричали, вздымая над головами копья и кулаки. Улах удовлетворенно крякнул и взглянул на вождя.

Пьянящий запах дыма от костра потерял свое очарование. Теперь это был простой древесный дым, и Говорящая начала просыпаться. Все уже забыли о ней, одурманенные предсказанием победы.

Старуха села, вспомнила прощальный взгляд Отау, вспомнила седую шерсть и крепкие мышцы ургаргу, разорвавшего троих мерзавцев-кемлинов на берегу за насыпью, вспомнила юное лицо самого младшего сына, которого больше никогда уже не увидит, потому что скоро ей предстоит путешествие к великому Змею Мира, откуда нет возврата, – и заплакала от невыносимой боли в груди.

– Убей их всех, Та-Дюлатар! Ты бог, ты можешь быть многоликим и непобедимым, ты можешь наказывать! – прошептала она почти без звука. – Покарай их за причиненное зло! Теперь только ты! А седьмой остановит первого… Седьмой остановит первого…

* * *

– Мэтр Хаммон! – воспользовавшись отсутствием Элинора, заговорил Ноиро. – Вы мне одно скажите: кто он, ваш друг?

Кудлатый старик уставился на него с наигранным удивлением. В городской одежде он смотрелся в этом жилище презабавно.

– Как – кто?! Человек. Или сомневаешься?

Ноиро растянулся на своей лежанке и начал разглядывать развешенные в углу на просушку пучки каких-то трав и корешков в соседстве с задвинутым подальше от края стола микроскопом и химической утварью. Вспомнился вечер Нового года. Микроскоп тогда уцелел просто чудом.

– Мне предлагали другой вариант: что вы с Та-Дюлатаром – боги.

– Так уж и боги? – насмешливо скривился бородач, а в голубых его глазах заплясало ребячье озорство.

– Ну вы же вышли с Та-Дюлатаром из круга камней?

– Да, вышли. А что нам там – жить?!

– Как вам удалось там продержаться? Даже на подходе мутить начинает так, что хоть падай…

– Э-э-э… так оно и – да… того… мутило! Только мы побыстрее унесли оттуда ноги, – Хаммон показал пальцами бегущего по столу человечка.

– Но каким образом вы очутились именно в этом круге? Как прошли туда незаметно для дикарей? Там ведь долго находиться, сами говорите, нельзя!

Старик уставился на него с подозрением.

– Слышь, журналист, а ты для чего все это выспрашиваешь? На нашей истории славы не наживешь… Хочешь умалишенным журналистом прослыть? Так прослывешь.

Ноиро захлестнула волна праведной обиды. Этот Хаммон за мальчишку его держит? Будто он сам не определит, о чем можно и о чем нельзя писать! Ноиро, однако, подавил ненужные эмоции и лишь поморщился:

– Для себя выспрашиваю. Мой фотоаппарат и камера остались у археологов, и если бы я даже захотел о вас с Элинором что-то написать, доказательств у меня не будет, а кто мне поверит без документального подтверждения?

Хаммон оценивающе оглядел его:

– Что ты не дурак, я сразу понял. Хоть и Улаху подставился. Но то по незнанию, по неопытности. Кристи вон спервоначалу тоже налетел… Сам себя штопал. Не дай боги еще раз увидеть этот процесс! И ведь никакого обезболивающего, никаких антибиотиков под рукой уже не было, заражение пошло. Чудом выжил!

– Мне Кот рассказывал, что Улах проклял и Та-Дюлатара. А за что? Что Та-Дюлатар ему сделал?

– Улах хотел брата извести. Младшего. Араго который. А Кристи его возьми да откачай, к тому же сразу догадался, откуда ветер дует, и до Улаха дошло, что он догадался. Они друг друга мигом невзлюбили! Шаман начал козни строить, всеми силами выживал Кристи из деревни. Тот Араго долечил и ушел. Не сюда, сначала он недалеко от деревни поселился, ну и я там же. Тогда-то его Улах и проклял. Парень неделю мучился, я сам все видел. То горячка, то беспамятство, то вдруг вскочит – и ну ломиться наружу из дома, будто гонит кто-то, я на нем висел, чтобы не убежал. Страшно – не представляешь как! Тайком к нему пришла мать Араго и Улаха, долго что-то над ним шептала, заговаривала, что ли… Она тогда еще не старой была, глаз не отвести! И в лице не обычная, колдовская красота. А когда шептать начинала, менялась. Молодела, молодела и на девушку одну становилась похожа, его… – кудлатый оборвал себя на полуслове. – Молодела, в общем. Кристи в лихорадке, бредит, к ней тянется, она шепчет, бормочет – и так целыми днями. Я чуть не рехнулся тогда с ними! И все равно не сберегла, он убежал и на животину какую-то в сельве наткнулся. История вроде твоей, одним словом. Зверюга ему чуть кишки не выпустила, даром что мельче твоей кошки была, но на его счастье с охоты возвращался Отау с братьями, услышал, как они дерутся, спас парня. Так и было. А уж как он от того проклятья себя потом избавил, я не знаю. Не верил я раньше ни в какие проклятья, а тут сам увидел, как оно бывает. Одно точно: тебе самому надо выкарабкиваться, Кристи только подсказать может, а за тебя это никто не сделает. Такая вот он гадина, Улах твой!

Ноиро лежал и очень отчетливо воочию представлял себе события минувших дней, когда где-то неподалеку, в таком же домике, жил еще совсем молодой целитель, неведомо откуда взявшийся в сельве и бесспорно цивилизованный, а при нем – Хаммон, старик из Кемлина, с причудами. Хотя тогда и он еще не был стариком…

И тихий шепот той безумной старухи, ее глаза, вдруг ставшие такими знакомыми и такими чудесными – их Ноиро успел увидеть в памяти Та-Дюлатара тогда, на радуге. И не старуха она вовсе, а женщина колдовской красоты…

Но у Хаммона был такой вид, будто он что-то не договорил. Как там учил Элинор? Из другого измерения можно лечить? Интересно, а добраться до скрываемой в памяти информации – можно?

«Есть последний способ»… – пробулькало в далеком прошлом, и помехи реального мира визгом перекрыли дальнейшие слова матери вождя Араго. Заметались образы, снова померкли. Хаммон будто что-то почувствовал, и журналист, досадуя на свою неумелость, с остервенением опять протиснулся в прошлое, хранимое разумом другого человека. В детстве у Ноиро была уверенность, что если долго смотреть на ребро монетки или край странички, то можно пробраться в скрытый ото всех мир. Примерно то же самое он проделывал сейчас – забирался в пространство внутри «страницы» чужого разума.

Снова бульканье, почти совсем неразборчивое. Мать вождя на пороге домена, не молодая, но еще и не старая – ничего в ней от той безумной старухи, которую не смог спасти Ноиро. В самом деле – красавица! Помехи. Помехи. Жуткие помехи. Бульканье. Мать Араго, что-то говорящая ему, Хаммону. Не слышно, что. Занавеска-циновка. Мешает. Бульканье слов. Стон. Надо уйти из дома. Шипение. Стон. «Есть последний способ»… Занаве…

– Станэ-а-вэста!

Ноиро вздрогнул и выкатился из «межстраничья» Хаммоновой памяти. На пороге, где только что в видении стояла мать вождя, возник Та-Дюлатар с охапкой хвороста в руках. Обращался он к сопровождавшим его воинам, но между делом бросил недовольный взгляд на журналиста. Хаммон покачнулся и моргнул.

– А ты откуда взялся? – спросил старик, точно только что проснулся.

Целитель посмотрел на него, на Ноиро, поджал губы и покачал головой. В словах его тоже сквозил укор, когда он ответил Хаммону. Тот выслушал и перевел:

– Хм… Слышь, журналист! Он тебе говорит, чтобы ты не лез, пока не умеешь. Куда – не знаю. Он так сказал и, говорит, передай, мол.

Один из дикарей положил на стол у печки освежеванную тушку какого-то животного. Элинор со смехом заговорил с ним, остальные копьеносцы тоже засмеялись, хехекнул и Хаммон.

– Так молодцы они! – сказал старик. – А то из нас троих охотники, как из слепня карбюратор! Хоть подранка своего откормишь, а то скелет скелетом.

– Зато прыткий, – покосившись на Ноиро, с сильнейшим акцентом, но все же на кемлинском проговорил целитель.

– Ух ты! – восхищенно выдохнул журналист. – Ты где это так?

Прежде чем ответить, Элинор сунул часть хвороста в топку печи, но заговорил опять на своем наречии. Хаммон хлопнул себя по ляжкам:

– Говорит, с Бемго пообщались. Язык, де, не трудный, главное – произношение запомнить. Так он что, по-нашему заговорил? – старик удивленно округлил глаза.

– А вы разве не слышали?

– Говорю тебе, дурья ты голова, я не вижу разницы, на каком бы языке он ни говорил: что на латыни, что на квантор… ой! – он осекся и хлопнул себя по губам.

– Что? – тихо переспросил Ноиро, приподнимаясь с постели.

– Ты о чем?

– Хватит делать из меня дурака! Вы сейчас назвали два языка, о которых я никогда не слышал!

– И не услышишь. Это мертвые языки. Кристи их в университете учил. Угу! – нашелся Хаммон, пятясь. – У них там все медики на этих языках разговаривают.

Элинор добавил что-то еще. Старик деланно расхохотался:

– А вот это они совсем молодцы! У тебя тут скука смертная. Пусть приходят танцевать!

– Что за мертвые языки? Мэтр Хаммон, я лингвист, но никаких таких языков не знаю.

– Это редкие языки. Медицинские, специальные. Чтобы дилетанты в работу врача не лезли, вот! Ну все, тш-ш-ш! Хватит меня пытать! Если твой доктор захочет – он сам тебе все расскажет! А вы давайте, ведите девчонок, пусть попляшут. И сами приходите! – и Хаммон повторил то же самое на языке аборигенов.

Копьеносцы просияли, охотно кивнули и покинули домен.

Элинор принялся разделывать тушку, отделяя острым, как скальпель, ножом мясо от костей и бросая куски в большой таз. Ноиро с досадой ухватил костыль и направился к двери.

– И воды принеси! – крикнул ему вдогонку Хаммон.

Когда журналист шел мимо очередного караула, один из воинов предложил ему помочь дотащить ведерко. Парень казался еще моложе Бемго, по-кемлински говорил плохо и был не таким смуглым, как большинство сородичей. Ноиро успел заметить, что два его напарника на посту относятся к парню как-то особо: вроде и на равных, но с некоторой необъяснимой – особенно если вспомнить о юном возрасте – почтительностью. А мальчишка в самом деле оказался непростым. Если в Бемго при всей его отваге и смекалистости чувствовался примитив, то назвать этого воина дикарем даже как-то не поворачивался язык. Было в нем что-то от величественности Араго, и журналист предположил, что парень – сын вождя и какой-нибудь приезжей женщины из Франтира. Это объясняло и отношение к нему друзей, и безупречное сложение, и ту красоту, которую невольно отметил про себя Ноиро, встретившись однажды с Араго. Полукровки здесь, на счастье племени, не редкость. А судя по «вышивке», оставленной на теле воина Та-Дюлатаром, упрекнуть мальчишку в трусости было нельзя.

– Айят, – представился он, когда журналист сообщил ему свое имя.

Голос его сломался уже давно и обрел за это время свойственную взрослому мужчине бархатистость. И в манере говорить Ноиро тоже заметил что-то знакомое. «Это наверняка сын вождя, Араго! – подумал он, присматриваясь к Айяту. – Они и на лицо похожи, только у Айята кожа, глаза и волосы светлее»…

– Как там дела у Бемго?

Парень набрал воды под струей родника, вытекающей прямо из скалы, и повернул назад.

– Бемго лежит, болеет, – коротко ответил он.

В домене громко смеялись. Айят поднялся вперед и, слегка поклонившись Та-Дюлатару с его гостем, поставил наполненное ведро к печи. Те, не переставая хохотать, приветственно кивнули ему в ответ, и юноша незаметно ретировался, пропуская в дом ковыляющего Ноиро.

– Надеюсь, надеюсь! – выкрикнул Хаммон и снова заверещал от смеха.

– Что случилось? – журналист привалился к стенке.

– Кристи говорит, что на этот раз я привез ему хороших реактивов, не то что в прошлом году.

– Боюсь представить… но… что было в прошлом году?

– Бабахнуло так, что Птичники завалили его подношениями. Чтобы великое наше божество не… ой не могу!.. не гневалось! – старик вытер влагу под глазами.

Лекарь невозмутимо вставил несколько слов, на что Хаммон кивнул:

– Это точно – повезло тебе тогда, что за водой пошел. Остался бы дома, снова штопкой собственной шкуры пришлось бы заниматься. Да и то в лучшем случае…

Ноиро на всякий случай покосился в сторону лабораторного стола – не кипит ли там сейчас что-нибудь подозрительное. Пожалуй, в целях безопасности ему тоже придется во время Элиноровых опытов выходить из домена… за водой.

Не прошло и часа, как снаружи раздался нарочитый девичий смех. В дверь постучал, а потом заглянул Айят.

– Аха тайинна ац, – сказал он хозяину. – Ута?

– Ута, ута, – засмеялся, качая головой, Элинор. – Висса-атэ… (Радушно повел рукой.)

Журналист почесал щеку, прислушиваясь к непонятной речи. Похоже, говорить на местном диалекте Та-Дюлатар выучился у Айята: те же интонации, тембр, произношение… Да что там – даже голоса похожи!

Смущенно хихикая и перешептываясь, в двери протиснулись одна за другой четыре молоденькие девчонки в праздничных нарядах-лоскутках. На одну из них часто поглядывал Айят. Каждая держала какой-нибудь простенький музыкальный инструмент, умещающийся в одной руке.

– Кецарина ац-тацэр устэн! – прокомментировал лекарь, едва сдерживая смех.

Мальчишка-копьеносец тоже подавил слишком уж, на его взгляд, легкомысленную улыбку и наклонил голову. Хаммон же захлопал в ладоши:

– Ну давайте, давайте! Тацэр, тацэр ац! Ац!

Девчонки прыснули, пряча лица за плечами друг у друга. Та, на которую поглядывал молодой воин, тоже нет-нет да и смотрела в его сторону, а улыбка ее становилась смущенной.

– Сегодня у нас ужин с плясками и музыкой! – объявил Хаммон. – Слышь, парень, я тебе не завидую – жить рядом с таким занудой, как твой лекарь! Ему, кстати, первые годы тут пытались сосватать смазливых аборигеночек: с богами породниться ведь никогда не зазорно! Он сначала, представь, вообще намеков не понял, а когда я ему все разобъяснил, хохотал два дня. Вот таких же малолеток подсунуть пытались, они тут все рано женятся, у них это нормально.

– И как он отделался, чтобы никого не обидеть? – полюбопытствовал Ноиро.

– Не знаю, где он этого набрался – ну не в монастыре же своем! – но очень просто: сказал, что предпочитает очень старых или очень некрасивых женщин, а таких в славном племени нет. За это бабы его до сих пор боготворят – в том числе и старые, и некрасивые. Дамский угодник, а не монах! И зануда. Я на его месте выбрал бы кого-нибудь. Пусть постарше, но не сидеть же одному, как филину!