Текст книги "Качели. Конфликт элит - или развал России?"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 54 страниц)

Глава 2. Гносеология – или о том, как добывается искомое знание

Что такое «элитная трансформация»? Это, прежде всего, трансформация. А что такое трансформация? Это преобразование. Где преобразование, там и преобразователь. То есть система, принимающая некую совокупность сведений («сигнал на входе системы») и обрабатывающая эту совокупность сведений с помощью каких-то алгоритмов («операций»). Преобразующее устройство называется «оператор». После осуществления обработки оператор выдает пользователю преобразованный массив сведений («сигнал на выходе») – рис. 1.

Рис. 1

Итак, рассматриваемое мною преобразование, которое я называю «элитной трансформацией» (в дальнейшем буду использовать сокращение ЭТ), может быть представлено в виде вышеуказанного оператора, принимающего нечто на входе и выдающего нечто на выходе.

Но такое описание трансформации ничего не говорит о ее характере. Любая трансформация может быть представлена таким образом. Приведенная мной схема (рис. 1) тем и хороша, что на вопрос о том, ЧТО и ЗАЧЕМ трансформируется, будет дан ответ: «Что угодно и зачем угодно». Это «что угодно и зачем угодно» породило ряд наук (кибернетику, теорию операций и так далее).

Но нас подобная «чтоугодность» не устраивает. Нам нужно знать, ЧТО и ЗАЧЕМ преобразует оператор ЭТ. И, прежде всего, нам нужно знать ЗАЧЕМ.

Но разве все трансформации не делаются с одной и той же целью – исследовать то, что является предметом исследования?

На самом деле, это не совсем так или, точнее, совсем не так.

Исследователь имеет дело с двумя качественно разными типами осуществляемых им трансформаций или исследовательских процедур.

Трансформации или исследовательские процедуры могут использоваться как для того, чтобы ИССЛЕДОВАТЬ некий предмет, так и для того, чтобы этот предмет СОЗДАТЬ.

Кому-то может показаться, что такое разграничение является избыточным. Готов доказать, что это не так. Начну свое доказательство ссылкой на авторитет, понимая, что такая ссылка сама по себе не может ничего доказать. И все-таки…

Есть такой великий философ Эдмунд Гуссерль. Он автор феноменологического метода. В рамках метода Гуссерль подробно описал законы (точнее, наверное, сказать «правила»), согласно которым феномены ведут себя определенным образом. Но для того, чтобы применить метод, Гуссерлю нужны были эти самые феномены. И он их сначала создал в качестве предмета своих будущих исследований, а потом уже начал исследовать.

То есть он (как и любой другой ученый) применил на самом деле в своей работе преобразующие операторы двух принципиально разных типов.

Операторы первого типа он использовал для создания предмета. Из чего? Из субстанции непосредственно данного. Если рыцарю нужен меч, а у него есть только металл, то он сначала скует меч, а потом начнет сражаться. Так и ученый. Предмет – это меч, с помощью которого он сражается. Его исследовательские процедуры – это приемы использования меча. Но перед тем, как начать сражаться с помощью меча, используя те или иные приемы, он должен получить меч.

Получение меча – это и есть операторы первого типа.

Приемы использования меча – это операторы второго типа.

Создание предмета из реальности может производиться как за счет относительно простой переработки реальности в предмет, так и за счет очень глубоких переработок.

Операторы первого типа могут так глубоко преобразовать реальность, что полученный предмет будет иметь очень отдаленное отношение к этой самой реальности. Так-то оно так. Но может оказаться, что только за счет такой глубокой переработки возникнут знания, которые в конечном счете раскроют нечто в реальности.

Для того, чтобы «получить» предмет (феноменальное как таковое), Гуссерлю понадобилось применить очень мощный оператор первого типа (феноменологическую редукцию). «Получив» феномены, Гуссерль стал осуществлять определенные операции с этими феноменами. То есть применять к полученным феноменам операторы второго типа. Применив операторы второго типа (то есть собственно исследовательские процедуры), он вывел закономерности поведения феноменов. А дальше, соотнося феномены с реальностью, поведал нам нечто новое по поводу оной.

Иногда операторы (и операции) первого типа составляют тысячные доли от совокупного «операционизма», осуществляемого учеными. И тогда кажется, что их просто нет. А иногда операторы (и операции) первого типа составляют до 90 процентов этого самого совокупного «операционизма». Гуссерль – это пример на тему о 90 процентах.

Апеллируя к этому примеру, я отстаиваю свое право исследователя заниматься операторами (и операциями) первого типа достаточно подробно и тщательно.

Я также оговариваю, что оператор ЭТ – это именно оператор первого типа.

Подобная оговорка не может делаться походя. Поскольку она имеет огромное значение. Причем не только научное, но и политическое.

Вы занимаетесь каким-то элитным актором. Но он же не только актор! Он еще и человек. У него есть имя, биография, мотивы, интересы. Все это слагает его непосредственную реальность.

Что вы исследуете? Эту реальность? Тогда нет места операторам первого типа вообще и моему оператору ЭТ в частности. И нет места аналитике элит как науке!

Хуже вы или лучше исследуете все эти биографические подробности, мотивы, интересы, связи, конфликты и прочее… Используете вы для их исследования адекватные или неадекватные средства… В любом случае, это не аналитика элиты. И не теория элиты. Почему?

Потому что действующие лица и ситуации в их непосредственности – это, в лучшем случае, предмет новейшей истории. Ну, хорошо – политологии (хотя и это уже не так). Но это не предмет «элитологии». А для того, чтобы сделать действующие лица и ситуации предметом «элитологии» (теории элит), надо применить мощный оператор первого типа под названием ЭТ и с его помощью преобразовать реальность этих самых «лиц и ситуаций» в предметность «элитологии».

Для прояснения использую филологический пример.

Представьте себе, что вы анализируете, например, Евгения Онегина, главного героя одноименной поэмы Пушкина. Вы можете рассматривать Евгения Онегина как персонаж. Употребляя это слово, обращаю внимание читателя на то, что персонаж – это персона. То есть личность. Даже если некая маска («парсуна»), то все равно личность. Слово «личина» (опять же, маска) адресует тоже к личности. Как филолога, меня должен интересовать персонаж, то есть личность Евгения Онегина. Конечно, это собирательная личность, в которой художник творчески сконцентрировал определенные свойства. В зависимости от жанра такая сконцентрированность может в большей или меньшей степени отражать ту или иную реальность. Как реальность окружающего мира (внешнюю реальность), так и реальность души художника (внутреннюю реальность).

Филолога интересует образ Евгения Онегина как единство этих двух реальностей. Единство объективного и субъективного. Одновременно с этим его интересует специфика отражения этой реальности художником (жанр, стиль, композиция, емкость метафор и так далее). И потому Евгений Онегин является для филолога персонажем – личностью, через которую творец хочет нечто выразить. Филолог анализирует эту личность именно как личность.

Если художник не Пушкин, а, например, Блок, то филолог, может быть, и откажется от анализа персонажей как конкретных личностей в их буквальности. Евгений Онегин может ходить среди своих современников и быть узнанным ими. А Коломбина или Пьеро… Тут речь идет о другом соотношении субъективного и объективного. Блок через эти символические фигуры (маски) выражает свое понимание эпохи, фундаментальных человеческих коллизий… А также свое видение времени. То есть дает нам некоторые сведения об Александре Блоке – человеке определенной эпохи с определенным мировоззрением. Он рассказывает нам еще и о том, как эта эпоха видит фундаментальные человеческие коллизии, относится к року и долженствованию. И чем это отношение отличается от отношения эпохи… ну, например, того же Эсхила. Или Петрарки.

Сравнивая отличия, мы можем увидеть общее. Оценить историческую динамику, сделать какие-то выводы по поводу истории идей и так далее.

Таким образом, даже филологи разных школ, анализирующие произведения разных жанров, уже не только раскрывают, но и препарируют персонаж. Но все же они относятся к персонажу трепетно, поскольку он является предметом их исследования.

А теперь представьте себе, что Евгением Онегиным как пушкинским героем занялся социолог быта. Ему наплевать на свойства личности. Он хочет сопоставить описанный Пушкиным набор пищевых продуктов, стоящий на столе у Евгения Онегина, и тот же набор пищевых продуктов, который значится в оставшемся и имеющем историческую ценность меню какого-то ресторана. А если не осталось меню, а у социолога быта темой является «пищевой рацион в Древней Греции»? Тогда для него Гомер, например, – это бесценный источник. Но его не интересуют ни внутренний мир слепого творца великого эпоса, ни сомнения, обуревающие душу Ахилла и выражающие собой некую реальность той эпохи, которую отражает Гомер. Его интересует, как разделывали быка. А его собрата, тоже занятого бытом Древней Греции, – что именно изображено на щите Ахилла.

В этом смысле социолог быта превращает Евгения Онегина из персонажа в микросоциальный феномен (носителя определенной бытовой традиции). Для Евгения Онегина как личности очень важно, например, отношение к Татьяне Лариной. А для социолога быта это неважно. Ему важно, что Онегин, выезжая на прогулку, надевает широкий боливар. И он будет анализировать, в какой степени данная мода сопряжена с Онегиным как микросоциальным феноменом. Все ли носили широкий боливар, почему он был широким. От всего остального социолог быта… что? Правильно – абстрагируется.

Является ли тогда анализируемый им Евгений Онегин персонажем? Или это уже микросоциальный феномен? Ответ, по-моему, очевиден.

Еще не так давно в советских учебниках, а уж тем более в научной литературе соответствующего профиля, Евгений Онегин рассматривался как «выразитель определенных классовых интересов». Понимал ли Евгений Онегин как личность, что он является выразителем интересов городского дворянства и в этом противостоит сельскому дворянству, интересы которого выражает Татьяна Ларина?

Если бы Евгений Онегин был не собирательной, а живой личностью, то, прочитав о том, что он действует как представитель класса (макросоциальной группы), он бы очень обиделся. И внятно объяснил пишущему, что действовал он как автономная личность, исходя совершенно из других, отнюдь не классовых мотивов. Например, он плохо выспался, выпил лишнего, обиделся, заскучал. Может быть, он даже раскрыл бы какие-то неявные мотивы своих действий… Например, накопившееся подспудное желание разорвать с ситуацией, которая его все больше затягивает и может привести к ненужной женитьбе. Но что он точно бы отверг, так это наличие у него классовой мотивации.

Мне скажут, что он был бы прав. А исследователь, редуцирующий все до классовых мотивов, – это вульгаризатор и жертва идиотизмов определенной эпохи. Но как быть с тем, что Онегин с Ленским дрались на дуэли? Могла ли другая личность в другую эпоху делать то же самое? Буду ли я, например, обидевшись на то, что мой приятель за кем-то ухаживает (хоть бы и за моей женой), предлагать ему стреляться? Как на это посмотрят мои друзья, которые должны присутствовать и соучаствовать в выяснении отношений подобными методами? Откуда я возьму оружие, причем определенного типа (дуэльные пистолеты)? Как посмотрит на мои действия и действия моих друзей милиция? И вообще, придет ли мне это в голову? Может быть, я грубо выскажу приятелю, что я об этом думаю, а может быть, даже заеду ему в физиономию или разорву отношения. Но ведь не более!

Если же я являюсь представителем другой субкультуры, которыми изобилует наше время, то я могу приятеля «заказать». И такие случаи описаны в современной литературе разного профиля. Отнюдь не только художественной. А Ленский «заказать» Евгения Онегина не может. Во-первых, потому что это не придет ему в голову. Во-вторых, потому что нет рынка киллеров. В-третьих, потому что он… Да что там он! Кто-нибудь поверил бы в сюжет, в котором такие «заказы» осуществлялись бы 25 лет назад? Сюжет сочли бы неадекватной выдумкой. И в целом были бы правы. А теперь это «почти норма» в пределах определенной субкультуры.

Как представитель этой нормы смотрит на сюжеты из «Евгения Онегина»? Или на сюжеты из «Песни о Роланде»? Что такое знаменитое школьное сочинение: «Раскольников убил старуху – и правильно сделал. Жалко только, что плохо спрятал», которое цитировал Высоцкий в конце спектакля «Преступление и наказание»? Это элегантная шутка? Или пророчество по поводу нового времени?

Все, что я здесь рассматриваю, адресует к различиям между персонажами и феноменами. Подход с позиций быта и моды редуцирует персонаж до микросоциального феномена. Классовый подход редуцирует тот же персонаж до макросоциального феномена. Рефлексия на феномен дуэли редуцирует персонаж до цивилизационного феномена (Бродель часто делает это в своей теории укладов). Фрейд будет редуцировать персонаж до психоаналитического феномена. Юнг – до архетипического феномена (почему не сделать это, например, со сном Татьяны Лариной?). А конспиролог скажет вам, что приснившийся Татьяне Лариной медведь – это символ определенной политической партии и одновременно короля Артура. И что использование Пушкиным такого символа означает его принадлежность к такой-то тайной масонской ложе. То есть он осуществит конспирологическую редукцию и будет подменять персонаж конспирологическим же феноменом.

Первое, что необходимо установить при содержательном обсуждении «элитных трансформаций», – это то, что обсуждаемые с позиции ЭТ персонажи и ситуации носят редукционистский характер. Мы обсуждаем не персонажи и ситуации в их буквальности. Мы обсуждаем элитные феномены, которые получаем с помощью ЭТ – операторов первого типа, позволяющих превратить персонаж – в феномен, ситуацию – в элемент игры (игровой ход) – рис. 2.

Итак, «элитные трансформации» не исследуют, а создают предмет. Трансформации, осуществляемые для создания предмета, а не для его исследования, можно называть редукциями (рис. 3).

«Элитная трансформация» – это редукция, которая превращает героя из персонажа (в качестве какового он интересует, например, историка) в феномен (рис. 4).

Рис. 2

Рис. 3

Рис. 4

Предположим, что я являюсь историком и в качестве такового исследую биографию… ну, например, президента какой-нибудь из стран Запада. Отдельный вопрос, что такое историк без социальной теории. Но это сейчас модно… Модно превращать историю в песню акына (что вижу – о том и пою). Модно не придавать происходящему никаких смысловых индексов… Мое отношение к этой моде понятно. Но я не собираюсь кому-то это отношение навязывать.

Итак, предположим, что я историк-буквалист (биограф). И в этом качестве занимаюсь исторической биографией президента какой-нибудь европейской страны. Откуда я получаю данные – от самого президента, из официальных источников, от политических конкурентов? От внешних или внутренних сил, намеренных осуществить переворот (он же – восстановление конституционной законности)?

Если я получаю данные только из официальных источников, то я плохой биограф. Если я договариваюсь с президентом и он дает мне доступ к какой-то личной информации, которая недоступна другим, то я хороший биограф. Если мне «сливают» данные политические конкуренты, то все зависит от качества данных. Если это объективные данные, то не все ли мне равно откуда они? Но тогда у меня должны быть доказательства их объективности. И я должен понимать, что я включаюсь в игру на чьей-то стороне и беру на себя соответствующие политические обязательства.

Например, Боб Вудворд, известнейший американский журналист и фигура знаковая, участвуя в государственном перевороте (или восстановлении конституционной законности), выступил в качестве буквалиста, описавшего некую ситуацию в рамках действий президента США Ричарда Никсона. Описание этой ситуации, наложившись на противоречивую игру интересов, привело к импичменту (то есть государственному перевороту, использующему процедуры конституционного типа).

Речь, конечно же, все равно шла о государственном перевороте, потому что теперь-то всем ясно, что действия, подобные тем, которые осуществлял Никсон, осуществляли очень многие президенты США. (Так, по крайней мере, утверждают очень крупные чины ФБР). Но Никсон осуществлял эти действия более небрежно, он насолил могущественным противникам больше, чем другие. Он допустил какие-то ошибки, и его антиконституционные действия получили иную огласку и иную оценку, нежели такие же действия его предшественников. Запустил процедуру расследователь («буквалист») Вудворд, опираясь на данные из тщательно законспирированного источника, который потом в течение десятилетий называли «глубокая глотка». Недавно стало известно, что этот источник – высокое лицо тогдашнего ФБР. А мотив – идеологический.

В любом случае, Боб Вудворд раскрыл нам некий эпизод из биографии президента США Ричарда Никсона. И в этом смысле он может считаться и биографом особого рода. Одновременно Вудворд инициировал своим расследованием некое политическое действие. Это действие можно квалифицировать по-разному. Как восстановление законности в США… Как обеспечение чьих-то политических интересов… Как сумму из двух вышеназванных слагаемых. Неважно. Главное, что Вудворд – это буквалист, раскрывший неожиданную фактуру и оказавшийся участником определенной политической борьбы.

Некто занимается биографией политика (например, того же президента Никсона). Что ему нужно для таких занятий? Ему нужно быть либо конфидентом данного политика, либо его политическим противником. А еще он может быть унылым коллекционером сведений, сообщаемых теми, кто обладает ценной фактурой. Обладают же конфиденты или противники. А еще он может собирать недостоверные сплетни.

Но это если он буквалист и в качестве такового занимается тем же Никсоном как персонажем. А если он занимается тем же Никсоном как выразителем консервативных тенденций в американской политике? Значит ли это, что он подкапывается под Никсона? Ничуть нет, ведь сам Никсон говорит о себе как о консерваторе. Специалист по консерватизму (или американскому консерватизму XX века) возьмет хорошо известные данные о Никсоне и соединит их с закономерностями консервативного политического поведения. И вдруг эти данные «заиграют» совсем иначе.

Специалист по американскому консерватизму XX века – не конфидент и не противник Никсона. Он ничего особенного о Никсоне не узнает и не хочет узнать. Но он много знает о консерватизме как таковом. И через это может помочь иначе понять Никсона. Это понимание могут использовать противники, друзья – кто угодно (рис. 5).

Рис. 5

Специалист по консервативной политике рассматривает персонаж, например, Никсона и говорит: «Я ничего не хочу особенно нового о нем знать. Меня не интересуют его похождения. А также сплетни по поводу этих похождений, а также измышления и прочее. Меня не интересуют и потаенные факты. Я не вступаю в отношения с «глубокой глоткой», не петляю по улицам, «отсекая хвосты», не прячу в тайниках сведения.

Я беру открытую банальную биографию. Даже не составляю, а просто беру. И принимаю за первичную доказательную базу те сведения, которые в ней содержатся. Совокупность этих сведений и есть информационный пакет под названием «персонаж». Я подаю этот информационный пакет на вход системы под названием «дисциплинарность» (например, история консервативных политических течений в США и мире). На выходе я получаю феномен – Никсон как проявление этих самых консервативных тенденций. Я могу получить банальные результаты, а могу получить сенсационные результаты. Люди могут зевнуть, а могут ахнуть: «Батюшки, так вот это что такое!» Что я таким образом осуществляю? Редукцию. Я преобразую персонаж как некую совокупность безусловных фактов и официальных сведений в феномен, согласно той или иной операциональности».

Операциональностью может быть содержательность той или иной науки (политологии, социологии, психологии). Операциональное может носить и более сложный характер, и тогда надо говорить о системном методе (рис. 6).

В рамках данного метода персонаж (или ситуация, или сумма факторов, или какое-либо еще явление) подаются на вход многоканального оператора ЭТ.

При этом каналами являются дисциплины (политология, социология, психология, культурология и так далее). Каждый из каналов преобразует явление (персонаж, ситуацию и так далее) в феномен в соответствии с той операциональностью, которая присуща именно этому каналу. В результате явление преобразовывается в сумму феноменов (феномен-1, -2, -3 и так далее).

Рис. 6

А дальше надо осуществлять сборку. Надо преобразовывать сумму частных феноменов в некую феноменальную целостность. Для этого всегда используется та или иная трансдисциплинарная культура. Например, теория систем. Или (применительно к рассматриваемой нами сфере) теория игр. Или какая-то разновидность философии, обладающая прикладным интегративным потенциалом. Или же какая-то иная совокупность интегративных методов.

Допустим, что на входе в такую систему находится некий интересующий нас персонаж. Живой и понятный самому себе Ричард Никсон. Тот Дик Никсон, который известен обладателю имени и биографии «от и до». Мотивы, подоплека тех или иных действий которого являются эксклюзивным знанием, претендующим у каждой личности на главное – НА ПОЛНОТУ.

Мы превратили персонаж в сумму феноменов, наделили сеткой межфеноменальных связей и трансфеноменальным интегратором (ТФИ). И получили элитную фигуру с тем же именем Ричард Никсон (рис. 7).

Рис. 7

И вот она смотрит на нас… эта маска, непохожая на живое лицо. Эта мозаика… хорошо, если из четырех… а если из тысячи элементов-феноменов? Эта элитная фигура, готовая к позиционированию на игровой доске… Она смотрит на нас – и нам нехорошо. Как бы стоек ни был исследователь, он поначалу испытывает шок, глядя на эту человекоподобную комбинацию феноменов, на эту сетку связей, подобную глубоким морщинам на лице, на эту «корону интегративности».

«Что вам человек! Для вас все люди – числа!», – говорит королю Филиппу Великий Инквизитор из шиллеровской бессмертной трагедии. Но как же быть с человеком, если даже нам самим отчасти жутко, когда мы это делаем? Что это напоминает? «Портрет Дориана Грея»? Фоторобот? Или ту операцию, которую должен совершить судья на Страшном суде? Но мы-то люди! Не бесы, заключившие договор с художником, не роботы, не высшие судьи. Что и зачем мы делаем?

И если даже нам не по себе, то как быть с тем персонажем, который должен выйти на рандеву с собою как элитной фигурой, реконструированной по мозаике частичных феноменов?

И вот они встречаются друг с другом. Эта несомненность, которой является персонаж сам для себя, – и эта проблематичность. Что такое видеошок перед подобной встречей? И что может ее оправдать? Добро бы позитивный или отрицательный миф… Или добытые правдивые данные… Они не дышат на тебя неземным холодом. А встреча со своим ЭЛИТНЫМ ДВОЙНИКОМ дышит именно этим. Узнать в нем самого себя – страшно трудно. А главное – зачем?

Попытаемся ответить на этот вопрос. Часто говорится, что человек обладает полнотой знаний о себе. Но тогда зачем он ходит к психологу? И тем более к психоаналитику? Значит, он чувствует какое-то отчуждение. Понимает или ощущает, что какая-то часть его самого от него оторвана. Что доступ к этой части мог бы что-то изменить в его жизни. Что, получив этот доступ к себе-другому, он не усугубит травму, а освободится. В любом случае, обретет новую эффективность. В конце концов, есть издержки любой профессии. Нормальному человеку в принципе неприятно (а иногда и недопустимо издержечно) жить в климате публичных поклепов, инсинуаций, издевок и поношений.

А публичный политик в этом мире живет. И не просто живет, а иногда и сам создает скандалы, чтобы их использовать. И он терпит издержки, ибо это его профессия. Человек, вошедший в элиту, должен играть. И он будет играть – по своей воле или помимо своей воли, интуитивно или осознанно, точно или неточно. Войдя в элиту, он стал элитной фигурой, он приобрел своего элитного трансфеноменального двойника, свою маску.

С непревзойденной силой это описал Сергей Эйзенштейн в фильме «Иван Грозный». И мне кажется, что до сих пор никто не осознал смысл длинного и декоративного танца с личиной, в котором Грозный смотрит на скоморошье представление, затеянное опричниками. «Как во городе было во Казани, Грозный царь пировал да веселился». Грозный видит в скоморошьей личине свою игровую трансфеноменальную маску. Молодой царь входит в элитную игру. «Мамка, это грозный царь языческий?» спрашивает наивный статист этого зрелища. И вскоре царь соглашается: «Да, это я». Он надевает на себя трансфеноменальную маску. При этом он отказывается от борьбы в пользу элитной игры. Он не хватает меч и не кричит «стража!». Он переодевает своего ближайшего родственника и позволяет его матери убить сына, приняв сына за ненавидимого царя. То есть начинает вести элитную игру. И он будет вести ее до конца жизни.

Эйзенштейн показал в этой сцене некую элитную правду другому элитному игроку – Иосифу Сталину. А Сталин хотел всего лишь мифа – доброй сказки о сильном царе и хороших опричниках. Он увидел в фильме другое. Долго держал автора в муках неизвестности относительно своего решения, но в итоге фильм не запретил. Потому что ему была столь же желанна, сколь и тягостна правда о своем элитном двойнике – своей трансфеноменальной игровой сущности.

Без этой правды крупный политик мертв. Хуже, чем мертв. Он именно фигура в полном смысле этого слова. Не отрефлексировав ситуацию (рефлексия… рефлектор… отражение… зеркало… двойник), человек становится рабом Игры. Войдя в элиту, он не может отказаться от Игры, и тогда не он играет – играют им самим. Хорошо, если он лишь только собой оплатит победу и поражение. А если за его поражение заплатит народ? Имеет ли он в этом случае право отказаться от элитной рефлексии? То есть от встречи со своей трансфеноменальной элитной маской?

Можно победить и при этом проиграть. Сталин победил в величайшей из мировых войн. Но он не сумел выиграть Игру. Горбачев радостно уселся за стол мировой Игры – и проиграл ее вдребезги. Платим все мы. Ельцин просто залез под этот стол. Путин… Медведев… Что могут сделать они в условиях, когда напряженность Игры наращивается стремительно как никогда? И имеют ли право интеллектуалы, посвятившие жизнь пониманию Игры и ее законов, не высветить все темные закоулки игрового лабиринта? Кто они тогда такие и зачем занимались Игрой? Ведь не ради удовольствия! Не в бисер же играют, а в судьбы народов, целых цивилизаций и культур.

Элита… Странные люди, получившие неслыханные, да в общем-то и ненужные им возможности… Люди, не обладающие аппаратом для адекватного освоения этих возможностей, хвастают, что научились пить вино за 30 тысяч евро бутылка. Если бы они видели чужие улыбки и могли читать чужую мимику (а главное, содержание чужих мыслей), они бы тут же умерли от разрыва сердца. Но нет! Они резвятся. А оплачивать будем мы? Да что мы! Какие-нибудь воронежские девчонки, радостно готовящиеся к вхождению в мировую цивилизацию!

Элита… Страшная, между прочим, штука. Идешь по английским замкам, смотришь на портреты, развешенные по стенам, и понимаешь, что британская элита, по сути, приватизировала историю. Что британскому народу кажется, будто он обладает историей. А элита считает совсем иначе. Плохо это? Конечно, плохо. Но есть кое-что и похуже.

В 1997 году я смотрел спектакль в одном из московских театров. По окончании спектакля оказался на довольно узком застолье. В числе участников застолья были некие руководители российского бизнеса и члены их семей.

Я испытал глубокий двойственный шок. С одной стороны, позитивный. Потому что я увидел нормальных советских людей из очень знакомого мне слоя хозяйственников, близких к природе, работающих иногда в не вполне благоприятных условиях. Это были люди дела, управленцы, отнюдь не трутни и не элитарии. Напротив, глубоко неэлитарные люди. Что было невероятно приятно.

С другой стороны, шок был негативный. Потому что это были люди, которых судьба бросила в элитный мир, дав им в этом мире ролевые позиции, чуть ли не равные Рокфеллеру. И уж, по крайней мере, гораздо большие, чем у Сороса. А они были к этому фантастически не готовы. Эту неготовность предстояло оплатить всей стране.

Элита… В 1988 году, когда советские хозяйственники впервые вкусили от раскованных отношений с Западом, не было внятности в вопросе об эквивалентном обмене и хозяйственник мог по наивности обменять свою подпись, дававшую его западному партнеру многомиллионные, а то и миллиардные прибыли, на элементарную бытовую услугу. Впрочем, и тогда так поступали только «непродвинутые» хозяйственники. Но в 1994 году уже было ясно, что если у тебя есть нефть и газ и ты их правильно продашь (не продешевишь), то «видаки», гарнитуры и машины купишь на прибыль. И тем не менее именно в 1994-м иностранцы глумливо описывали, какой фантастический контракт можно получить в России в обмен на меблировку квартир этих самых «Рокфеллеров».

Прошло еще несколько лет, пока продвинутые элитарные обитатели нашего «края непуганых идиотов» наконец сопоставили цены услуг таких «меблировщиков» и цены своих ответных услуг. И дошли до глубочайшего понимания сокровенной истины, смысл которой в том, что если есть «бабки», то, в конце концов, мебель можно купить самостоятельно. А на разницу между тем, что от тебя просят, и этой мебелью, – еще виллу и яхту VIP-класса.

Наконец, и этот барьер был взят. Были освоены все прочие сокровенности. И некоторые из наших квазирокфеллеров – люди, в чем-то подобные описанным мной выше персонажам, – оказались сидящими (не фигурально, а вполне буквально, на приемах) за некими международными элитными столами. И были очень счастливы по этому поводу, сравнивая свое размещение за этими столами с менее статусным размещением неких элитных американцев. Когда позже эти наши квазирокфеллеры оказались не за элитными международными столами, а за решеткой, то даже не уловили связи между своим новым местонахождением и своим тогдашним местом у международного элитного стола. Вот что такое неотрефлексированность, отказ от рандеву со своим элитным двойником, со своей трансфеноменальной игровой сущностью.