Текст книги "Качели. Конфликт элит - или развал России?"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 54 страниц)

Вызов № 14 – превращение.

Безбытийственность – это только пролог к чему-то большему. И я-то считаю, что именно к превращению. Анализировать превращение можно используя все ту же самую метафору «чика» и «цыка».

В каком-то смысле «чик» – это всегда форма. А «цык» (если он настоящий) – это содержание. «Чик» – это структура. А «цык» – дух, создающий структуру. И так далее. Что происходит с формой, когда содержание умирает? Форма умирает? Нет. Она освобождается от содержания. И в каком-то смысле ликует. Содержание ее сковывало. А сейчас – как хорошо, одна форма! То есть форма бунтует против содержания. Но содержания она, естественно, не создает, потому что она форма.

Она сначала переходит в фазу пустоты. И радуется! Как хорошо! Содержания нет! Парткомы не сковывают профессионалов! Потом у нее возникают проблемы. И она пытается построить содержание из себя самой («моя этика – профессионализм»). Потом она пытается получить чужое содержание. Но не может. Потом она начинает поклоняться пустоте как содержанию. Но поскольку в основе бунт формы против содержания, то в итоге форма зовет к себе антисодержание. То есть не умирает в отсутствие содержания, а превращается.

Такой процесс может быть страшнее всего другого. Он в большей степени, чем что угодно еще, бросает вызов всем нам. И «чику», если тот хочет быть властью. Но ведь сам «чик» без «цыка» и является главным разносчиком такого превращения. Чтобы избавиться от превращения, он должен стать «цыком», а распухая, он лишь наращивает превращение. И тогда превращаться начинает все.

Главным бандитом становится профессиональный защитник от бандитов.

Главным шпионом – борец со шпионами.

Главным убийцей – врач.

Главным растлителем – профессионал, отвечающий за дух. В том числе деятель культуры, но и не только.

А главным источником опасности в этой ситуации становится – кто? Правильно! Тот, кто отвечает за безопасность. Этот самый чекизм – но не как здоровое социальное тело, а как тело, превращенное в опухоль. И что делать?

Не допускать превращения!

Ведь кто-то, напротив, хочет этому превращению помочь состояться. И после того, как оно состоится, начать кричать, что опухоль надо вырезать. А то и о том, что вырезать поздно. И можно только дать больной нации мирно скончаться.

Для того, чтобы социальное тело не превратилось в опухоль, надо воспрепятствовать не чекизму как таковому, а этому самому распуханию. Воспрепятствовать распуханию можно только обеспечив достраивание. Потому что если «чик» не будет самодостраиваться, то он будет бессмысленно и злокачественно распухать. Он никогда не останется в собственных рамках. Это закон сброса.

Система упала на этот аттрактор. Дело не в том, что пришел Путин и возник чекизм, а потом придет геолог или юрист – и возникнет что-то другое. Это очень наивное рассуждение. Дело в том, что чекизм оказался единственным социальным телом, обладающим достаточной массой и связностью, чтобы выполнить амортизирующую роль после обрушения предыдущей системы. И никуда вы из этой коллизии не выпрыгнете.

Распухание – лишь первая фаза в этом негативном сценарии. А как происходит само превращение?

Простейший пример – бюрократия. Она должна организовывать управление. Но если она его организует, то жизнь наладится. И в налаженном механизме исчезнет бюрократ как конкретный хозяин вашей судьбы. Вы приходите в бюрократическую инстанцию, подаете бумаги. Если они правильно оформлены (а почему их не оформить, если есть внятные правила?), то этим бумагам дают ход. И где тут бюрократ? Он становится обезличенной функцией и теряет при этом сразу все – и подношения, и ощущение собственной власти.

Поэтому бюрократия (как форма) сначала просто начинает наплевательски относиться к организации управления (содержанию). А потом она мастерски дезорганизует управление. Опять-таки, цель понятна. Чем больше управление дезорганизовано, тем нужнее поддержка бюрократа, становящегося из обезличенного «винта» господином чьих-то судеб.

В итоге место порядка занимает не хаос, а антисистема – сложно организованный произвол. И в этом триумф превращения! Именно в этом. Антисистема может разрастаться, усложняться.

Если создавать новые инстанции с большей скоростью, нежели человек может собрать визы бюрократов на своих бумагах, то всякая деятельность, кроме бюрократической, автоматически прекращается. А чтобы она не прекращалась, люди вынуждены противопоставить абсурду антисистемы личный сговор с конкретным бюрократом.

Теперь попробуйте применить данную модель к силовой бюрократии.

Форма – контртеррористическое ведомство. Содержание – недопущение террора. Пока форма и содержание совпадают, мы имеем нормальную социальную ситуацию. Потом оказывается, что недопущение террора ущемляет прерогативы ведомства. Нет террора – нет бюджетных ассигнований. Нет «распилов». Нет усиления своих административных позиций. Тогда начинается работа по принципу «ни шатко ни валко». Террористов и давят, и допускают. С ними не то чтобы очень борются, но и не то чтобы вовсе не борются.

Это еще не превращение. Но это уже какое-то распухание. А главное – аннулирование содержания. Однако содержание нельзя просто аннулировать. Форма без содержания жить не может. Нет настоящего содержания – будет востребован другой наполнитель.

Соответственно, превращенное ведомство становится организатором непрерывно усложняющихся форм террористической деятельности. Известный журналист Джульетто Кьеза (между прочим, член Европарламента) в открытой печати с полной определенностью говорит о том, что события 11 сентября 2001 года – это результат подобного превращения. Прав он или нет – отдельный вопрос. Но феномен «стратегии напряженности» описан и без господина Кьеза. И по существу он представляет собой саморазрастание усложняющейся системы террористического произвола, управляемого контртеррористическим ведомством. То есть превращение.

Наша безбытийность стремительно движется в сторону антибытийности. Не могу не привести по этому поводу конкретных примеров – не управленческого, а экзистенциального характера.

В преддверии празднования 60-летия Победы над фашизмом одна из наиболее официальных российских газет – газета «Известия» от 21 марта 2005 года – заявляет следующее:

«Сколько можно обвинять! Простые люди в знак примирения восстанавливают немецкие кладбища. Немцы приезжают помянуть товарищей и вспоминают былое с русскими ветеранами. Латышские солдаты тоже имеют право помянуть погибших друзей. Не с помпой, не как герои, а как участники той далекой трагедии, старые и больные. Все они – жертвы. Как были жертвами политических игр 60 лет назад, так и сейчас их используют – и на том берегу, и на этом… А чтобы наконец закончить ту войну, нужен не только Парад Победы – нужно провести в сентябре Марш Рядовых Второй мировой. В честь ее полного окончания. Вот только не знаю, где его нужно проводить. Может быть, как раз в Риге?»

Семантическим фокусом данного текста является фраза: «Все они жертвы. Как были жертвами политических игр 60 лет назад, так и сейчас их используют – и на том берегу, и на этом».

В подобной фразе содержится воинствующее стирание всякой грани между жертвой и палачом. Если все они жертвы, кто палачи? По всей Европе маршируют бывшие эсэсовцы. Их надо разделить по званиям? Рядовых в одну сторону, группенфюреров – в другую и так далее? А они хотят? И у нас надо сделать то же самое? Маршала Варенникова (или Жукова, если бы был жив) в одну сторону, солдата – в другую? А они хотят? Они хотят отказаться от Победы? От Истории? От правды? От смысла жизни?

Они не хотят, а автор цитированной статьи хочет. И осуждает всех, кто пытается провести грань между добром и злом, жертвой и палачом. Мол, «какая замшелость! Какая упертость! Столько лет прошло, и никакого примирения!»

А в чем альтернатива, предлагаемая этим автором от лица ошалелой русской Формы, потерявшей свое Содержание? Альтернатива, по его мнению, в следующем.

Нужно, (а) заменить День Победы – Днем примирения и (б) в этот День примирения заставить всех пройти зачем-то вместе в одном празднично-принудительном строю. Соседними колоннами, если следовать предложению автора, должны пройти солдаты, водрузившие знамя над рейхстагом, и батальоны Waffen SS. И что они должны вместе праздновать? Ах, да, примирение! А зачем? Чтобы не было неприятных конфликтов. Вот мы с Латвией «выясняем отношения», обсуждаем, приедет или не приедет на праздник Победы их президент. Все должны приехать… То ли в Латвию, где дружными рядами ходят бывшие эсэсовцы, то ли на Красную площадь… Приехать, обняться, выпить, закусить и того… этого… ПРИМИРИТЬСЯ.

Повторяю, это написано не абы где, а в газете «Известия» и не абы когда, а в преддверии празднования 60-летия Победы.

Как мне представляется, данное ноу-хау принадлежит не отдельному деформированному сознанию. Оно принадлежит коллективному сознанию, которое, выдвигая подобное ноу-хау, повествует одновременно о своем устройстве.

Устроено же оно по принципу превращения, то есть разрыва между формой и содержанием. Форма – праздник. Содержание – Победа. У Победы есть смысл. Точнее – смыслы. Победа может праздноваться постольку, поскольку она является историческим свершением. Но для того, чтобы она была историческим свершением, нужна История. Более того, нужна метафизика. Для Великой Победы она, безусловно, нужна. Потому что Великая Победа адресует к метафизической коллизии победы Добра над Злом.

Теперь представим себе, что нет ничего. Нет метафизики. Нет Истории. Нет свершений. Нет смыслов. Но есть праздник.

Рассмотрим предельный (и предельно омерзительный) вариант. Нет Христа, нет крестной муки и воскрешения, нет христианского смысла в Истории. Но все мы празднуем – и Рождество, и Пасху… В итоге получается, что если какой-то странный чудик «зачем-то подставился и оказался распят», то единственный позитив его чудачества состоит в том, что он позволил нам выпивать и закусывать несколько раз в год.

Но тогда мы должны выпивать и закусывать в максимально расширенном коллективе. В этом коллективе, безусловно, найдется место не только тем, кому было сказано: «ваше время, и власть тьмы», но и самой этой тьме. Тьма и Свет должны выпить, закусить и пройти бок о бок по некоему постмодернистскому подиуму.

Что в принципе отделяет предложение газеты «Известия» от моего предельного описания? Мне кажется, что никакой принципиальной разницы нет. Но поскольку мое предельное описание является одной из фаз превращения, то абстракция, которую я изложил, подтверждается экспериментальным историческим материалом нашей эпохи. Я мог бы привести еще много таких подтверждений.

Голодная форма хочет насытиться оксюморонами – коктейлем из взаимоотрицающих содержаний. Но каким образом она может залить в себя эти содержания? Только умертвив их. Смысл должен стать мертвым – превратиться в музейный экспонат. Живой орел начнет клевать живую змею, а чучело орла может стоять в музее рядом с чучелом змеи.

Рассмотренные нами конкретные примеры позволяют описать инволюционную траекторию, по которой движется анализируемый процесс превращения. Можно выделить несколько закономерно сменяющих друг друга фаз этого процесса.

Первая фаза превращения – отрыв формы от содержания.

Наша жизнь заполнена бессодержательными формами. Легче всего это уловить по бессодержательности нынешних праздников.

Признаем, что у большинства наших праздников нет содержания. И, зафиксировав это отсутствие в качестве первой фазы, оговорив, что освобождение от содержания требует издевательства над ним (глума), пойдем дальше.

Вторая фаза превращения – эйфория в отсутствие содержания.

Если у праздника нет содержания, то как праздновать? Понятно, как. Побольше хлопушек, визга. Соберем всех подряд, выпьем пива, поколготимся и порадуемся тому, что изгнали содержание. «Ура, ура, его нет! А мы есть!»

Третья фаза превращения – усиленное кривляние.

Просто кричать «ура! ура!» скучно. Вернуть содержание невозможно. Тогда вспоминают, что для разрыва с содержанием использовалось глумление, и возвращают глумление. Но это не возвращение к первой фазе. Тогда глумление соседствовало с содержанием. И потому его можно назвать первичным. Теперь оно становится вторичным. То есть особо оболваненным. Уже непонятно, над чем глумимся, но глумимся. Просто кривляемся.

Четвертая фаза превращения – некрофилия.

Устали кривляться. Вернуться к содержанию нельзя. Оно убито и валяется на помойке. Но можно приволочь его с помойки. И начать заново использовать. Только не говорите мне, что этого нет. Что «пионеры» в красных галстуках под барабаны и горн не подают жратву оборзевшим идеологическим некрофилам.

Пятая фаза – гибридизация.

Поиздевались над убитым смыслом. Убедились, что он обезврежен. А почему не добавить к нему такой же противоположный и обезвреженный? В сущности, приведенная мною статья в «Известиях» предлагает именно это. И не она одна. Это обычный постмодернистский прием? Скоро обычным приемом станет и многое другое.

Шестая фаза – «вой в пустоте».

Соединили все со всем, все окончательно обнулили. Устали. Разойтись тоже не могут. И начинают выть. Просто выть? В каком-то смысле просто… А в каком-то и не вполне просто. Потому что так воют, когда чего-то ждут. И понятно, чего.

Седьмая фаза – торжество антисмысла (антисодержания). То есть окончательная мутация.

Наконец, то, чего ждали, приходит. Можно дожидаться, пока оно придет. И просто размышлять о том, на какой фазе превращения мы находимся, коль скоро уже без всяких внутренних сомнений говорится «господа чекисты».

А можно описать это как вызов. И спросить претендентов на роль политического субъекта, что они собираются делать с этим вызовом? И понимают ли, что их дальнейшее распухание в отсутствие самодостраивания означает ускорение превращения? А превращение это заденет не только их самих, но и все общество. Оно и без них превращается. Но когда идет столь страшный макросо-циальный процесс, то шанс на его преодоление состоит в том, что некая элита, осознав последствия развития процесса, начинает его останавливать.

Способна ли чекистская элита останавливать такой процесс? Для этого она должна понаблюдать за собой. И поразмышлять по поводу соотношения «чика» и «цыка».

Что же касается меня, то я считал и считаю, что «не думать о черном медведе – значит думать о белом».

Не распухать от «чика» – значит самодостраиваться до «цыка». Самодостройка – это инициация. Любое восходящее преодоление заданности – это инициация.

Распухание – это контринициация. Любое нисходящее преодоление заданности – это контринициация.

Не будет инициации – будет контринициация. Не люблю пресловутое «третьего не дано», но в данном случае это именно так. Государство – форма. В чем содержание? Как мы уже говорили, в том, чтобы народ осуществлял свое историческое предназначение. Народ осуществляет его в истории.

Есть исторические моменты, когда он делает это в максимальной степени. Является ли Великая Отечественная война таким концентрированным выражением триумфа исторического предназначения народа, а значит и триумфа формы, реализовавшей это содержание? Безусловно, так. Многие под это подкапываются, но народ пока достаточно твердо на этом стоит.

К 2005 году единственным консенсусным праздником для граждан России оставался День Победы. Что нужно сделать, чтобы и его не было? Что нужно для того, чтобы Форма не просто отказалась от Содержания, а реализовала Антисодержание?

Нужно изменить собственному предназначению и запихнуть в туже форму диаметрально противоположное содержание, то есть фашизм. На пути к этому нужно осуществить «случку» мертвых смыслов. Этот самый зловещий псевдопраздничный парад «всех без исключения». А дальше – путь к Антисодержанию открыт.

Но окончательный результат соединения Формы с Антисодержанием состоит даже не в том, чтобы русские закричали «хайль Гитлер!». Крича «хайль Гитлер!», они одновременно должны выполнять план «Ост» и демонстрировать свою «сущность» в соответствии с отвратительной розенберговской трактовкой («руссиш швайн»). Метафизически это означает превращение в анти– не только исторической жизни, но и жизни вообще. Страну хотят сделать носителем антижизни. Она должна превратиться в «беременную смерть», а не просто умереть. «Беременная смерть» – это ключевой карнавальный образ, блестяще описанный филологом и философом Бахтиным в его фундаментальных исследованиях.

Стоп! Заговорив о карнавале, я исчерпал определенный канал трансформации нашего «коллективного персонажа» в «коллективный феномен». Для того, чтобы двигаться дальше, нужно завершить рассмотрение атипичных вызовов. И использовать еще один канал феноменологической редукции, который позволит нам увидеть тот же феномен чекизма хотя и под сходным, но принципиально иным углом зрения.

Ведь не случайно мы пришли к карнавалу. А там, где карнавал, там культурология. Если точнее – теория социокультурного моделирования, а также ее прикладная ипостась, называемая «теорией смысловых войн».

Глава 6. «Чекизм» как социокультурный феномен

В. Путин руководит страной восемь лет. Все эти восемь лет общество оживленно обсуждает роль спецслужб в жизни государства. На эту тему сняты десятки, а может быть, и сотни фильмов, написаны тысячи статей.

В числе прочих высказываются на данную тему и представители спецслужб, как отставные, так и действующие. Причем достаточно активно. Печатаются мемуары. Обсуждаются животрепещущие вопросы, связанные с данным видом профессиональной деятельности.

Люди этой профессии обсуждали свои проблемы и до президентства Путина. Может быть, чуть менее активно, потому что Ельцин относился к данной теме совсем не так, как Путин. Но нельзя сказать, что это накладывало печать на уста.

В совокупности за восемь лет ельцинского правления и восемь лет президентства Путина «чекисты», наверное, высказались сотни раз. По телевидению и радио. В книгах и журнальных статьях. В газетах и просто выступая перед различными аудиториями. Они высказывались внутри страны и за рубежом. Мемуары Судоплатова, например, как мне кажется, за рубежом обсуждали с большим интересом, чем внутри страны.

Не знаю, есть ли в России и за рубежом специалисты и научные организации, которые специализируются только на этих высказываниях и могут представить их полный обзор. Скажу только, что я и мои коллеги посвятили достаточно много сил и времени чтению подобной литературы. Никоим образом не буду при этом утверждать, что исчерпывающе владею всем объемом оценок и размышлений. Но, как мне представляется, никто из людей данной профессии ни разу не пытался обсудить свою социальную группу под политическим углом зрения. То есть с точки зрения социального, а значит, и политического качества своей профессиональной группы.

Чем является эта группа по отношению к политической системе? Важным служебным элементом? Контрэлитой? Или же она находится на пути к превращению в ось политической системы, в ядро нового политического класса? Согласитесь, это очень острый вопрос. Я бы даже сказал, слишком острый.

Вне профессионального сообщества он обсуждается очень широко, причем не только как заявка, но и как свершившийся факт. К сожалению, это обсуждение носит очень обытовленный и приземленный характер. Кроме того, любое такое обсуждение – ничто вне саморефлексии представителей самого потенциального класса. А почти все представители класса, ядра этого класса, его элиты, высказываясь на множество тем, как раз эту тему игнорируют. Им «шьют» чекизм, «шьют» все более и более многообещающе. Они же делают вид, что не понимают, чем это пахнет. Фактически только глава Федеральной службы по контролю за оборотом наркотиков (ФСКН) В.Черкесов в статье «Нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев» (газета «Коммерсант», 9 октября 2007 года) прямо признал: да, протокласс… да, лежит ответственность… да, ответственность социально-политическая, а не какая-то другая.

Говоря, что только Черкесов сделал это, не встаю ли я на его сторону в элитном конфликте, участником которого он, безусловно, является? А ведь я сказал, что в аналитике элит, которой мы занимаемся, не должно быть места демонам и ангелам, героям и негодяям.

Ни на чью сторону я тут не становлюсь. Никакой заявленной этики не нарушаю. Глава ФСКН В.Черкесов – участник элитного конфликта. И ниже я буду описывать этот конфликт (точнее то, во что конфликт превращает Большая Игра) без каких-либо «pro» или «contra».

Но В.Черкесов не только актор конфликта. Он еще и идеологический актор. Причем не просто идеологический, а классово-идеологический. Если чекисты – это протокласс, то стать классом они могут только в ситуации публичного самоосознания. Или же – развития внутриклассового самосознания. Такое развитие самосознания не может быть привнесено в класс. Оно должно быть им взращено внутри самого себя.

Нет ни одного политического журналиста, который не констатировал того, о чем я сейчас говорю. То есть того, что Черкесов стал актором классового самоосознания, как минимум, с момента выхода вышеупомянутой статьи. А на самом деле – раньше, потому что уже первая статья Черкесова «Мода на КГБ» («Комсомольская правда», 29 декабря 2004 года) поднимала ту же больную тему («мое сословие как потенциальный политический класс»).

Кто-то из журналистов клеймит Черкесова за то, что он стал таким актором. Кто-то радуется по этому поводу. Кто-то просто констатирует факт. Мне же ясно одно: если задача состоит в том, чтобы класс дорос до политической субъектности, то любая попытка представителя этого класса выступить в идеологической (классово самоосознающей) роли – крайне важна.

Статью В.Черкесова я буду обсуждать в четвертой части своей книги в качестве одного из слагаемых «долгоживущего» спецслужбистского элитного конфликта. Здесь же я использую только один черкесовский образ, явно адресующий к интересующим меня социокультурным прецедентам. Этот образ – «торговцы и воины».

Но в чем ценность образа? Почему его надо использовать в социокультурном анализе? И как он связан с тем аналитическим фокусом, который я предложил разместить в окрестности своей метафоры «чика» и «цыка»? (рис. 33)

Рис. 33

Социокультурный анализ позволяет подойти к феномену «чекизм» с рационально-духовной точки зрения. Такой подход еще остается научным (как научным остается, например, то же религиоведение). Но он соотносит рассматриваемый феномен с различными потоками духовной жизни. При том, что эти потоки, будучи не до конца рациональными, не всегда поддаются строго сциентическим разбирательствам. Кстати, потоки духовной жизни не обязательно должны быть чисто религиозными. Погружать феномен в сами эти потоки – значит, очертя голову кинуться в иррационализм. Что очень любят делать, например, конспирологи.

Ценность социокультурного метода состоит в том, что он рассматривает разные смысловые системы именно как сложно организованные – иногда недоопределенные и недовыявленные – СИСТЕМЫ. Системы могут быть линейными или нелинейными, распределенными или компактными, классическими или постклассическими, детерминированными или вероятностными. Но если это системы (или даже парасистемы – например, постмодернистские ризомы), то можно рассматривать некоторые закономерности. Даже в той области, где, казалось бы, закономерности уже не работают. Так ведь работают! Очень сложным и не буквальным, так сказать, образом. Но на то и социокультурный метод.

Этот метод позволяет нам развить метафору «чика» и «цыка» и перевести ее в историко-культурную плоскость. А в данной плоскости может быть проведена следующая параллель (рис. 34).

Рис. 34

Разумеется, любая аналогия условна. Но именно социокультурный метод позволяет придать подобным аналогиям наиболее строгий вид. Именно он показывает, что в разных культурах и на разных этапах развития человечества возникают так называемые «инварианты», и очень далекие друг от друга феномены оказываются системно сходными. То есть выполняющими одну и ту же фундаментальную роль.

Черкесова интересует другая соотнесенность: «воины» и «торговцы».

Но на самом деле приведенная мною системная оппозиция (воины – жрецы) и та оппозиция, которую Черкесов вынес в заголовок статьи (торговцы – воины), являются лишь частями в единой иерархии (торговцы – воины – жрецы) – рис. 35.

Мы видим, что оппозиция «воины – жрецы» – это тот социокультурный код, с помощью которого можно, оставаясь в рамках нашей метафоры «чика» и «цыка», освободиться от излишков метафоричности и оперировать историко-культурными прецедентами. Разумеется, оперирование подобными прецедентами нельзя назвать строгим. Но социокультурный метод и не дорожит избыточной строгостью. В противном случае он совсем не мог бы осмысливать потоки духовной жизни и транскультурные, трансцивилизационные инварианты.

Рис. 35

Совершенно ясно, что черкесовское противопоставление воинов и торговцев отсылает к той же схеме, что и (в неявном виде) мое противопоставление «чика» и «цыка» (воинов и жрецов).

Думаю, это не случайно. Метафорическая аналогия содержательна. Но для того, чтобы раскрыть это содержание, нужно дополнить метафору внимательным (и, поверьте, совсем не бессмысленным) рассмотрением реального исторического прецедента.

В реальной системе – индоарийской цивилизации – есть элита и массы. Система называется варновой.

Высшая элита – касты брахманов (жрецов) и кшатриев (воинов).

Третья каста – вайшьи – разнородна. В нее входят как те торговые группы, которые сегодня можно было бы назвать «финансистами» (то есть элитарные в полном смысле этого слова), так и некие промежуточные слои (ремесленники, земледельцы). Но в целом касту вайшьев все же можно отнести к элите.

Массы – это шудры (низшая каста).

В принципе, эта модель не является исчерпывающей для варнового сознания. Потому что в исчерпывающую модель древние индоарии закладывали высшую сакральную инстанцию и ее земное воплощение – Богоподобного царя. Не царя как помазанника, а царя как часть священной иерархии. Как воплощение невоплощаемого.

Напомним вкратце основные моменты варновой доктрины и прецеденты ее воплощения в политическую практику.

Самое первое и раннее упоминание о варнах содержится в ригведийском гимне «Пурушасукта», в котором повествуется о происхождении варн из частей тела мифического первочеловека Пуруши. Брахманы – из уст, кшатрии – из рук, вайшьи – из бедер, шудры – из ступней.

Варна брахманов занимала верховное положение. Сюда входили представители родов, которые выполняли жреческие обязанности.

Брахманы были освобождены от повинностей. Убийство брахманов было самым большим грехом.

Следующей по схеме сословной иерархии была варна кшатриев, в которую входила военная знать. Эта варна располагала реальной властью в индийском обществе, так как имела в своих руках материальные ресурсы и военную силу. Сословие царей и воинов было призвано устанавливать земные законы в соответствии с метафизическими принципами и поддерживать порядок в интересах всего общества и, прежде всего, касты жрецов.

Третья каста – каста вайшьев – это земледельцы, ремесленники и торговцы. Они реализуют установленный брахманами и кшатриями порядок на уровне материального интереса. Вайшьи также входят в число высших каст («дваждырожденных»). Каждая их этих трех каст имеет свои соответствующие инициатические ритуалы.

Последняя традиционная каста – шудры, которые должны подчиняться трем высшим кастам и осуществлять низшие функции в структуре общества. Они не имеют никакой символической цели и в древности считались максимально близкими к полуживотным существам.

Такова нормативность варновой системы. Гораздо интереснее то, как именно она искажалась, порождая интересующие нас коллизии – конфликты элит.

С самого начального периода утверждения кастовой системы внутри нее возникло сопротивление ее основным установлениям.

Сначала сами брахманы, добиваясь окончательного закрепления исключительности своего положения, начинают искажать в свою пользу идею каст как механизма относительного социально-структурного равновесия.

Против такой деградации восстают кшатрии – цари и воины, уверенные в возможности исправления сложившегося кризиса собственными силами. Эти силы действительно позволяют несколько сдержать историческое сползание за счет установления имперского порядка.

Но порядок кшатриев также оказывается неустойчивым в силу внутренней конфликтности касты кшатриев. Увеличивается количество удельных князей, нарастает конфликтность между ними, что разрушает ранее единую власть в государстве.

Тогда верх одерживает следующая каста – вайшьи.

Все это, будучи, казалось бы, чисто индийской древностью, тем не менее важно. Не само по себе, а поскольку вполне авторитетные историки культуры, такие как, скажем, Рене Генон (а значит, и все, кто на него опирается, а это уже круг влиятельных современных политиков и экспертов), распространяя данную индуистскую модель на западное общество, соотносит ситуацию вытеснения кшатриев вайшьями с… например, победой буржуазно ориентированного масонства над воинским Орденом тамплиеров.

То есть модель признается релевантной для описания конфликтов иных социокультурных систем в куда более поздние – вплоть до современных – времена. Модель – действительно работающая.

Опираясь на нее, мы в российской новейшей истории можем говорить, например, о таких «низких» сюжетах, как борьба Березовского с Коржаковым. Что дает определенные методологические преимущества перед бытописанием некой частной коллизии. Мы можем зафиксировать, что в борьбе этой Коржаков выступал как кшатрий и потерпел поражение от совокупных вайшьев. Это был очень острый момент.

Но почему в этот момент вайшьи могли на что-то претендовать? Потому что они ненадолго прикинулись брахманами, подписав пресловутое «Письмо 13-ти». Вскоре оказалось, что они пошутили. И что вайшьи – они и есть вайшьи. Как только это выяснилось, кшатрий по фамилии Путин блистательно разгромил вайшьев, отправив кого-то на нары, а кого-то за рубеж. Так что мы никак не можем рассматривать коллизию кшатриев и вайшьев только как дела давно минувших дней. Да в противном случае мы бы и не стали ее рассматривать.

Не менее отчетливой аналогией описанной выше борьбы «чика» и «цыка» являются исторические события в древней Индии, которые называют «восстанием кшатриев против брахманов». Наиболее показательна в этом смысле эпоха Маурьев и действия царей Чандрагупты и его внука Ашоки (IV–III вв. до н. э.). Управлению созданными ими империями все сильнее мешали господствующий брахманизм и жестокость варновой системы. В огромном государстве с развивающейся торговлей роль третьей варны (вайшьев-купцов) значительно возросла, и вайшьи требовали увеличения своих прав. Цари династии Маурьев стали привлекать на службу нужных им людей, не считаясь с их происхождением.