Текст книги "Качели. Конфликт элит - или развал России?"

Автор книги: Сергей Кургинян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 54 страниц)

Популяционизм уже показал себя в первой половине XX века. Не он ли выдвинул расовую теорию и многое другое? А почему выдвинул? Потому что начала стираться грань между популяцией и народом. И все это легко может возобновиться в другом виде, под другими масками. Потому что идеальное ослабевает, ослабевает культура. И ее место занимает природа. Причем не абы какая, а вторичная. Одно дело – какая-нибудь травка-муравка в лесу или на поляне, которую никогда не распахивали. Очень милая вещь. А другое дело – сорняк на заброшенном поле.

Вторичная зоологизация – не зоологизация, а нечто худшее. Атомное оружие никто не изымает. И многое другое тоже. Разум в том числе.

Итак, первый сценарий предполагает, что народ, превратившись в популяцию и выйдя из Истории, начнет свои мрачные шалости, сохраняясь как популяция.

Второй сценарий предполагает, что, рассыпавшись, как народ, общность рассыплется еще и как популяция.

В любом случае с уходом Истории, предназначения, идеального, стратегических целей, – кончается и все то остальное, что является специфически человеческим. В том числе и общности, которые можно называть человеческими. Например, народ… Нация… А что такое тогда государство? Оно может просто исчезнуть. А может смутировать как угодно. Ведь государство – это Форма. Не более, но и не менее. Народ же – Содержание. Форма, лишенная содержания, легко превращается в антагониста прежнего содержания. Инструмент, вознамерившийся стать субъектом, может оказаться чем угодно. В том числе и антисубъектом. И тут все зависит от массы условий. Если бы от них не зависело и не выводило нас на вполне животрепещущие вопросы, связанные с судьбой и России, и человечества, – вряд ли стоило бы блуждать в подобного рода лабиринтах.

Я не хочу сказать, что у инструмента (поелику он представляет собой общность людей, тех же самых чекистов, например) КАТЕГОРИЧЕСКИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ВЫХОДА В СУБЪЕКТНОСТЬ. Может быть такой выход, но он весьма и весьма нетривиален.

Теорию этой нетривиальности я изложил в ряде своих работ. И здесь мне не хочется перегружать книгу дополнительной проблематикой. В двух словах – речь идет о том, что инструмент должен выйти за рамки инструментальности. Иначе – за пределы своей инструментальной заданности. Любой такой выход – трансцендентация. Просто по определению. Трансцендентальное – это «выходящее за пределы». Выйдя за пределы своей инструментальной заданности, инструмент должен оказаться не в вакууме, а в некоем пространстве, позволяющем ему осуществлять самодостройку. То есть превращение самого себя из инструмента в субъект (рис. 28)

Рис. 28

Инструмент может выйти за рамки инструментальной заданности двумя способами. Разумеется, если этот инструмент – люди, существа, обладающие свободной волей. Поскольку, в отличие от госпожи Клинтон, мы это не проблематизируем, то принципиальная возможность такого, всегда чудовищно трудного, выхода существует.

Труднее всего осуществить единственно позитивный выход за рамки инструментальности – выход в преобразующее пространство. Там инструмент достраивает себя до субъекта и начинает осуществлять субъектные функции. Вероятность такого выхода – ничтожна. Усилие, необходимое для выхода, находится на грани человеческих возможностей. Но в принципе такой выход все равно возможен. Точнее, он не может быть полностью исключен. Полностью исключить его можно только в рамках очень скверной антропологической и метафизической концепции.

Чуть легче, но все равно страшно трудно, осуществить негативный выход за рамки инструментальных возможностей. Это выход в пространство неосмысленных, но активно используемых возможностей. Иногда в это пространство инструмент выпихивает сама жизнь, в ходе которой все собственно властное, что могло использовать возможности осмысленным образом, оказывается вытесненным (так называемый «негативный отбор»).

Иногда инструмент рвется в это пространство, считая, что «не боги горшки обжигают». Но, оказавшись в этом пространстве, он распухает и наливается злой бессмысленной амбициозностью. Главное – распухает. Это не случайный термин, а отражение сути происходящего. Распухнув, инструмент становится антисубъектом того или другого типа.

Я мог бы более подробно описывать эти метаморфозы и даже собираюсь это сделать, но не в данном исследовании.

Здесь я просто пытаюсь понять чекизм с позиций общей теории управления, превращая его из коллективного персонажа в социальный феномен. А также – соединить общую теорию управления (она же прикладная философия власти) с более прикладными аспектами того же самого.

С позиций общей теории управления я интересующий меня вопрос обсудил. Но обсуждения общего недостаточно. Мы же не абстрактной философией занимаемся. Такое обсуждение необходимо, но оно должно быть дополнено более прикладным обсуждением под тем же углом зрения. Ради этого я по возможности кратко рассмотрю проблему соотношения демократии и диктатуры и место в этой проблеме все того же чекизма.

При этом я должен оговорить, что не являюсь абсолютным сторонником какой-либо из этих двух форм правления. Но считаю свободу высочайшей ценностью. Отдавая одновременно себе отчет в том, что в определенных условиях (война и не только) диктатура может решать те задачи, которые не может решить демократия. Задачи глубокой и последовательной социальной мобилизации.

Я не говорю, что диктатура БУДЕТ решать эти задачи. Она МОЖЕТ их решать. А может и не решать. Тут все зависит от типа диктатуры, ее связи с определенным по своему качеству идеальным, ее инфраструктурной и интеллектуальной вооруженности, волевого потенциала и пр. Но в принципе диктатура может иметь преимущества над демократией по отношению к решению определенного класса проблем. И тогда, когда вне решения этого класса проблем общество обречено, оно имеет право – с оглядкой! – задействовать такое горькое лекарство. Понимая, что грань между лекарством и ядом очень легко перейти, и что результат такого перехода будет летальным.

Есть диктатура развития. Но есть и диктатура смерти, диктатура агонии, диктатура разврата и разложения, диктатура колониального или оккупационного типа. Воспевать диктатуру ВООБЩЕ смешно и отвратительно.

Оговорив такое свое отношение к предмету, я хочу, далее, обсуждать его в максимальной степени безоценочно и «служебно». То есть постольку, поскольку это нужно для раскрытия управленческого содержания феномена «чекизм». Я сознательно буду многое загрублять. Ибо в противном случае только этому вопросу и надо посвящать все исследование. Но я надеюсь, что, загрубляя, смогу все-таки достаточно выпукло описать наиболее существенное.

Демократический политик «боится» электората и общественного мнения. Диктатор «не боится» электората и существенно меньше «боится» общественного мнения. В принципе диктатор вообще независим от выборов, даже если он их и проводит. Потому что точно знает, что все решает, так сказать, его административный ресурс. То есть что выборы при необходимости будут или командными по своей сути в силу зависимости народа от начальства, или сфальсифицированными. И никто не пикнет.

А если пикнет (выйдет на улицы и так далее)?

В принципе диктатора подобные формы народного волеизъявления тоже не беспокоят. А почему не беспокоят? И до каких пор не беспокоят? Это и есть главное.

Не беспокоят они до тех пор, пока у ЦК (субъекта политической диктатуры) есть ЧК (спецаппарат по подавлению подобных эксцессов), и, если этот аппарат работает, можно не слишком бояться разного рода уличных неприятностей. Один мой знакомый когда-то сказал по этому поводу: «Если люди собрались на площади, значит, органы уже недоработали. Эффективные органы возьмут людей, когда они выходят из своих квартир. И на площади будет ровно столько людей, сколько будет нужно органам. Нужно, чтобы никого не было – никого не будет».

Итак, эффективный диктатор (а это чаще всего диктатор коллективный, то есть ЦК) может не бояться ни общественного мнения, выявляемого через выборы, ни других форм выявления общественного мнения. Говоря современным языком, майданных форм этого выявления.

Значит ли это, что диктатор ничего не боится? Отнюдь! Диктатор (ЦК), прежде всего, боится собственных репрессивных органов (ЧК). Все перевороты происходят либо тогда, когда репрессивные органы уже неэффективны (разложены коррупцией, кем-то перекуплены и т. д.), либо тогда, когда… Словом, когда сами же репрессивные органы и осуществляют переворот в собственных интересах или в интересах внешнего заказчика.

Если диктатор боится именно этого, то что он делает, чтобы этого не допустить? (Он ведь диктатор, а не неврастеничная барышня.) Диктатор заводит себе специальный орган контроля за спецслужбами, обладающий собственными оперативными и иными возможностями. Этот орган подчинен уже только диктатору (в случае коллективного диктатора он подчинен партии и является ее «святая святых»).

В СССР таким органом была партийная разведка (точнее, совокупный партийный спецслужбистский аппарат – до сих пор достаточно закрытая тема). При Ельцине аналогичную роль выполняла Служба безопасности Коржакова.

Если этот сверхорган работает эффективно, диктатор может не бояться обычных репрессивных органов (нормативных спецслужб). Но тогда он начинает бояться этого сверхоргана. У Ельцина, как мы понимаем, были серьезные основания для подобных страхов. Да и в Советском Союзе партия очень даже побаивалась собственной «партийной инквизиции» (которую ни в коем случае нельзя путать с ЧК). С этим страхом что делать?

Диктатор не только усложняет пирамиду «органов». Как ни усложняй, страх будет перемещаться на высший уровень этой пирамиды. Диктатор делает нечто, аналогичное тому, что делает султан, назначая евнуха в гарем. Он обзаводится некими гарантиями того, что евнух не воспользуется соблазнами, проистекающими из специфики занимаемой должности. Кстати, султан не всегда использует для этого хирургические методы. Иногда он так доверяет, что обходится без них. Но чаще все же призывает на помощь хирурга.

В случае гарема все понятно. А что происходит в интересующем нас случае «чика» и «цыка»? Как обуздать «чик» настолько, чтобы он не захотел стать «цыком»? В общем, тоже известно, как это делается.

Во-первых, кадры отбираются соответствующим способом. Кадры «чика» должны быть лишены ментальных, эмоциональных и волевых претензий на «цык». Ведь и султан не зовет хирурга прямо перед назначением евнуха. Он подбирает дядю, уже имеющего соответствующую антропофизиологическую специфику. Если он сам эту специфику создаст – дядя будет в претензиях, и это опасно.

Значит, кадровая служба, назначаемая ЦК, должна отбирать работников для ЧК таким образом, чтобы ЦК был гарантирован от наличия в мозгу чекиста неких «собственно цэкистских» интенций.

Во-вторых, ЦК должен специально следить за тем, чтобы внутри пирамиды ЧК не появлялось никаких «странных сгустков», в рамках которых возникнет почва для произрастания «цэкизма». В этом смысле для ЦК особо опасно занятие чекистов разного рода интеллектуалистикой с политической окраской. Даже – политической аналитикой, а уж тем более политическим планированием, идеологией, стратегией. Все это должно быть абсолютной прерогативой именно субъекта политической власти. У него должна быть абсолютная монополия на это начало, на субъектность, на осуществление высших управленческих функций, и на мышление, способное породить такие функции.

В результате должен возникнуть пресловутый феномен «Центр – Юстасу». Юстас ничего не должен хотеть и мочь без Центра. Он должен без него лежать обесточенным, и, только когда Центр «даст ток», Юстас должен начать невероятно энергично и эффективно дергаться.

Высший политический класс (в советском случае ЦК) должен был сотворить свою репрессивную инструментальность именно как инструментальность. То есть как миллион этих самых «юстасов», оживающих и начинающих ревностно «чикать» только по его, Центра, «цыкающему» сигналу.

ЦК должен был предпринимать все возможное для того, чтобы добиться непреодолимой дистанции между ЦК и ЧК, между способностью аж «цыкать» (обладать высшей политической самостью, то есть субъектностью) – и способностью всего лишь «чикать» (инструментально функционировать, блестяще решая ограниченные задачи сугубо спецслужбистского свойства).

Исторический опыт показывает, что никогда ЦК не удавалось построить такое абсолютное разграничение между собою и ЧК. Примеры Берии и Андропова здесь достаточно показательны. Потому что и Берия, и Андропов не только примеривались к функциям высшего политического руководства (Андропов эти функции даже получил на излете), но и замышляли нечто наподобие революции или контрреволюции.

Андропову недостаточно было стать генеральным секретарем и полностью зависеть от не им сформированного ЦК. Он хотел сформировать альтернативный модернизированный ЦК внутри своей ЧК. И не возглавить власть, а трансформировать ее весьма существенным образом.

Берия, возможно, шел еще дальше, мечтая о смене всего формата власти, о демонтаже коммунистической идеологии и о многом другом в этом духе.

Когда я спросил одного исследователя, занимающегося историей спецслужб, исчерпывается ли список чекистов, мечтавших заменить «чик» на «цык», Берией и Андроповым, он сказал мне: «Да нет, Вы, наверное, забыли еще одну фигуру…» Я спросил: «Кого?» Исследователь ответил: «Представьте себе, Феликса Эдмундовича Дзержинского».

Здесь крайне существенно, что успех претензий коллективного «чика» на «цык» полностью зависит от того, сумеет ли данный «чик» преодолеть свое отчуждение от специальных форм интеллектуализма. Зависит от того, как именно этот «народ» соединится с «интеллигенцией», обладающей знаниями по поводу «интеллектуальной алхимии», преобразующей «чик» в «цык», а ЧК в ЦК.

Учили ли чему-то Лаврентия Павловича окружавшие его академики – это открытый вопрос. А вот то, что Феликс Эдмундович очень цепко и осмысленно присматривался ко всему подобному – от Барченко и Бокия до разных восточных религиозно-философских школ, содержащих в себе знания о «цыке», – это, как мне кажется, вполне очевидно.

Но нас здесь, конечно, больше всего интересует современность. А также вплотную прилегающая к ней история. Эта история детерминируется андроповским началом. И андроповским желанием соединить вверенный ему «чик» с чем-то, что пахнет «цыком». Это опасное желание могло хоть отчасти осуществляться только в силу того, что «высшая политическая инстанция», обладавшая прерогативой «цыка», уже не слишком хотела «цыкать» и не держалась за свою прерогативу. Но даже в этом случае блокирующие механизмы работали «сами собой». И «цык» защищал себя от «чиковских» притязаний.

Переломным моментом, когда эти иммунные барьеры (кадровые, организационные и сущностные) были сломаны, следует считать все то, что привело к созданию в Советском Союзе идеологической контрразведки (Пятого управления КГБ СССР).

Если кому-нибудь покажется, что я испытываю какие-то избирательно негативные чувства именно к этому управлению, то этот «кто-то» абсолютно не понимает ни природы той мотивации, которая движет мною как исследователем, ни природы моего отношения к чему бы то ни было. Я считаю, что конкретные люди по определению не могут быть чужды концепции блага. Я не Хиллари Клинтон! Я убежден, что люди, работавшие в данном управлении, ничуть не меньше других были способны соотносить себя с концепцией блага, а не с концепцией зла. А если кто-то и соотносил себя с концепцией зла, то этот «кто-то» делал это не по принадлежности к какому-то управлению, а как тяготеющий к злу индивидуум.

Кроме того, Пятое управление неизбежно резко больше других варилось в котле идеологии. А потому его работники теоретически могли с большим успехом осуществлять этот самый позитивный выход за рамки инструментальной заданности. Нельзя долго работать в сфере идеологии и совсем не соотносить себя с идеальным, которое-то как раз и определяет возможности позитивного выхода. Другое дело, что соотносить себя можно по-разному. Но тут опять все определяется личным выбором, а не цеховой принадлежностью.

Не о людях я говорю. Не о корпоративных структурах. Я говорю о функциональных издержках, порожденных вовсе не Пятым управлением (его создателями, работниками etc.), а умирающей партийной системой, которая готова была отчуждать от себя неотчуждаемое с катастрофическими последствиями и для власти, и для страны. Последствиями, не зависящими от любой конкретной воли, и уж тем более от воли инструментальных систем и звеньев.

Идеология по определению должна была быть высшей прерогативой нашего авторитарного «цыка». Такой «цык» должен был защищать не только свое абсолютное право «цыкать», то есть исторгать из себя идеологический позитив, но и право контролировать все, что было связано с анализом чужих «цыканий», являющихся подкопом под его «цык». Исполнять функцию идеологической инквизиции.

И не надо окрашивать слово «инквизиция» лишь негативно. В Ватикане инквизиция, пусть и под другим названием, существует до сих пор. И ее глава стал главой Римской католической церкви. Интересно, как госпожа Клинтон решает для себя проблему с наличием или отсутствием души у профессионалов данного рода?

Инквизиция – не ругательство и не отрыжка средневековья. На системно-управленческом уровне это синоним защиты идеократическим субъектом своего «цыка», то есть своей высшей политической, смысловой самости.

То, что эту самость и право на инквизицию «цык» (ЦК) отдал своим обычным репрессивным органам (Пятому управлению КГБ), означало, что ЦК уже тотально политически невменяем. Что он не только не умеет осуществлять власть, но и не понимает, как за нее разумно цепляться. И что значит «цепляться». И что происходит, когда цепляться перестаешь. И с чего начинается это «перестаешь».

А оно начинается именно с того, что ЦК отчуждает от себя собственную функцию инквизиции. Перекладывать ответственность за такое отчуждение на Пятое управление или КГБ в целом просто смешно. Порфирий Петрович по этому поводу выразился очень точно, сказав герою: «Вы и убили-с». Мы можем то же самое сказать ЦК как политическому субъекту.

Создание Пятого управления в рассматриваемой мною логике не могло не быть прологом к какому-то политическому перевороту. Ну, вроде бы, и что в этом плохого? Если правящий политический субъект дошел до ручки и отчуждает от себя свои функции, почему не заменить его на другой, более эффективный?

Может быть, все бы было и не столь катастрофично – кто знает. Но переворот Андропова был абортирован. А перестройка стала гибридом этого недоделанного переворота и чего-то другого. Очень важно понять, чего именно.

Во имя этого понимания я отвергаю любые демонизации. Я готов предположить, что даже развал СССР кто-то мог рассматривать как реализацию российского блага. Я не утверждаю это. И считаю подобный подход (если он имел место) абсолютно губительным. Но я хочу отделять свои точечные и всегда проблематичные оценки от огульных утверждений по поводу чьих-то замыслов по окончательному погублению России. И я делаю это не в первый раз.

Еще до развала СССР выявилась группа, которая относилась к перспективе этого развала в каком-то смысле сдержанно-позитивно. Группа считала, что развал позволит осуществить очередную фазу модернизации России, а потом к этой модернизации приложится все остальное. Но уже на других, более эффективных (не имперских, а, так сказать, национальных) идеологических основаниях.

Какие-то шансы на подобное развитие событий существовали. А поскольку это развитие событий содержало в себе определенные позитивы, то объявлять авторов этой (много раз подчеркивал – не моей!) политической логики носителями деструкции было и безнравственно, и контрпродуктивно. О чем я сразу же и заявил. Шел 1994 год.

Прошло 14 лет. И за эти 14 лет я не раз спрашивал элитный совокупный «чик», вознамерившийся «цыкать»: «Где же модернизация?» Потому что модернизация как раз и требует достройки «чика» до «цыка», инструмента до субъекта, способного к субъектно-проектной деятельности. «Ну, так где же все это?» – спрашивал я с удивлявшей многих настойчивостью.

Невнятные ответы адресовали к помехам со стороны «преступного ельцинизма». В этом было определенное лукавство. Но отделить это лукавство от невероятно сложных предлагаемых обстоятельств не представлялось возможным. И создавалась некая ситуация «вязкой паузы».

Приход к власти президента Владимира Путина прервал данную паузу. В стране возник своего рода momento de la verdad.

С этого момента «чик» получил возможность стать полноценным «цыком». Он стал заполнять собой те пустоты, которые ранее были заполнены «цыком», а потом остались просто дырками, на которые никто не обращал внимания. Но, заполняя эти пустоты, «чик» не превращался в «цык».

То есть по форме он превращался. И это превращение было очевидным для всего народа, заговорившего о чекистах и их новой власти как о данности и надежде. Именно эту данность и эту надежду олицетворяет высочайший рейтинг и все, что к нему, так сказать, приторачивается. Но по содержанию этого не происходило. Выход «чика» за некие границы носил характер саморасползания, а не самодостраивания.

С момента прихода к власти В.Путина я неоднократно говорил, что вера народа в то, что «чик» станет «цыком», – это не бесплатное удовольствие. Что либо-либо. Либо «чикающие» и впрямь выйдут за рамки инструментальности и сумеют дорасти до субъекта (то есть до «цыка»). Либо и их, и страну ждут очень мрачные перспективы, вытекающие из другого, глубоко негативного, выхода за рамки той же инструментальности.

Сейчас я предлагаю рассмотреть, так сказать, генезис и алгоритм такого негативного выхода. Рассмотреть на том же языке теории управления. Пока – на этом языке. Одного языка для достаточного описания быть не может. Но каждый язык надо задействовать до конца.

Когда системы (в том числе и та, которую не мог удержать гниющий ЦК) разваливаются, то они никогда не разваливаются до конца. Они – абсолютно корректная терминология теории систем – падают на свой ближайший аттрактор, то есть на свою наиболее мощную инструментальную часть. Такой наиболее мощной инструментальной частью системы, развалившейся по вине «цыкающего» субъекта, был «чикающий» инструмент. На него-то и свалилась лавина распада СССР, краха коммунистической системы, разного рода послераспадных шоков и прочего. Исторически это произошло почти одномоментно. Но с точки зрения иного – не исторического, а обычного – времени это лавинное перетекание возможностей от «цыка» к «чику» длилось достаточно долго для того, чтобы сам «чик» претерпел определенные метаморфозы. Иначе он и не мог бы воспользоваться подобным перетеканием.

В чем же были эти метаморфозы?

Чекистский конгломерат, состоявший из весьма разнородных элементов (обычных бюрократов, людей служения, золотой молодежи, потенциальных бандитов), развалился на части. «Золотая молодежь» ушла в банки и за границу. «Бюрократы» – кто куда… В охранные структуры банков, например. Кто-то из «людей служения» остался в Системе, сжал зубы и работает. А кто-то из таких людей ушел в маргинальность или в запой. Но ведь конгломерат не просто распался. Он распался под воздействием новых веяний, нового социального мейнстрима, а значит…

А значит, потенциальная криминальность части наших спецслужб не могла не превратиться в актуальную. Люди делятся на тех, кто трансформируется под воздействием социального мейнстрима (то есть уступает соблазну эпохи), и тех, кто не трансформируется (не уступает соблазну). У каждой эпохи свои соблазны. Если социальный мейнстрим регрессивно-криминален, то и соблазн соответствующий. И всегда больше тех, кто ему уступит. Остальные в меньшинстве.

Но мало уступить соблазну «в сердце своем»… Надо еще суметь то же самое сделать в реальности. Если человек сеял хлеб, то он, конечно, может, уступив криминальному соблазну «в сердце своем», загнать налево солярку или даже трактор. Но на большее у него навыков не хватает. Их надо заново приобретать. А у кого-то навыки есть.

Солдата отличает от убийцы не профессионализм (профессионализм примерно совпадает), а идея служения. Был нормальный (не регрессивный, не криминальный) социальный мейнстрим. И люди плыли по этому течению. Жили нормальной жизнью. Теперь течение стало другим. Те, кто плывут по течению, приноравливаются. Навыки есть. Нормы отменены. И тогда солдат становится бандитом автоматически. Я не даю буквальных юридических оценок. Я говорю о социальном качестве. Отчасти – метафорически. Но лишь отчасти.

Эффективность новых чекистских слагаемых и их способность бороться за власть против так называемых олигархов были куплены ценой определенной селекции, граничащей с социальной мутацией. Эта селекция еще больше отдалила «чик» от «цыка» (любого «цыка» вообще, самой возможности «цыка»). Потому что успешными оказались в основном те, кто отказался от идеала, а значит, и от «цыкоподобного» стратегического целеполагания. А как иначе?

В постселекционный период чекизм стал реальностью. Претерпевший метаморфозы чекистский протокласс (корпорация, социальная группа) получил власть. Но решил пользоваться ею не по принципу самодостройки до «цыка», а по принципу самораспухания, то есть экстраполяции «чика».

Но почему я имею право говорить о самораспухании? Где критерии, по которым можно оценить, куда именно движется некая «социальная сущность», движется ли она куда-то вообще и, главное, есть ли чему двигаться?

Может быть, это и надо обсудить прежде всего? Но как обсудить? Сформулировать критерии, по которым сущность, она же общность, наличествует или отсутствует? Так она всегда в каком-то смысле наличествует, а в каком-то отсутствует. Нельзя обойти эту самую проблему смысла даже на этапе конституирования предмета. Академической науке очень хочется без этого обойтись. Карл Поппер – тот этому посвятил всего себя. И не он один. Наверное, если предмет – это бабочки, то обсуждение смысла предмета сродни словоблудию. Но предмет предмету рознь. Попробуйте-ка в нашем случае обойтись без этого самого смысла.

Скажи мне, чего ты хочешь, и я скажу тебе, есть ли ты.

Задавая себе вопрос, существует ли чекизм, понимаем ли мы сами содержание этого вопроса? Напишем его и обведем в рамочку.

Итак, что значит спросить феномен: «Существуешь ли ты?»

Ты посылаешь ему этот мяч. Спрашиваешь – а он, возвращая мяч, отвечает: «В каком смысле?»

Потому что в каком-то смысле (и отвечающем этому смыслу качестве) он всегда существует.

Предположим, что чекизм существует в качестве чего-то, аналогичного обществу рыболовов. Или какому-нибудь профессиональному комьюнити. Вот существует, например, клуб военных переводчиков. Учились люди вместе. Интересуются определенной профессией. Интересны друг другу. Хотят помогать друг другу. Создают клуб.

Кстати, пример клуба военных переводчиков не только подтверждает, но и дополняет мое рассуждение. Потому что не хочет этот клуб быть только клубом, в котором собираются люди, объединенные по профессиональному признаку или по признаку знакомства друг с другом со времени обучения в одном вузе. У нас клуб военных переводчиков хочет быть не клубом переводчиков, а центром интеллектуальной жизни, интеллектуальной борьбы и всего прочего. То есть он сразу выходит за свои обычные имманентные пределы. И это свойство структур, порождаемых нашим обществом. Они всегда не будут узко нацелены. И никогда не захотят находиться в узких рамках так называемого гражданского общества.

Может быть, это и плохо. Но это так. А точнее, это и не плохо, и не хорошо. Это специфично. И отражает одновременно как специфичность нашей культуры (у любой культуры есть специфичность, но русская специфичность – это чуть-чуть другое), так и специфичность нашей ситуации.

Итак, чекизм – это не клуб ветеранов «Альфы» или бывших работников госбезопасности. Но и не клуб действующих работников госбезопасности (например, бывших выпускников такого-то вуза). Многие коды идентификации так называемого чекистского сообщества (если оно есть) будут строиться на профессиональной специфике и общих знакомствах по роду деятельности и факту совместного обучения. Многие, но не все.

Соответственно, мы можем говорить о существовании чекизма в узком и широком смысле слова (рис. 29).

Рис. 29

Существование чекизма в узком смысле слова не вызывает сомнений. Но и интереса у нас тоже не вызывает. Нас интересует существование чекизма в широком смысле этого слова. А оно-то не может быть ни доказано, ни обсуждено вне сопряжения существования как такового со смыслом и ситуацией.

Тот, кто начнет рассматривать чекизм в узком смысле слова, уподобится Паганелю, охотящемуся за бабочками. Он охотится себе и охотится. А к нему, видите ли, пристают и спрашивают: «А в чем смысл бабочек?» В ответ Паганель начнет перечислять морфологические особенности бабочек. А если вы его прервете и скажете: «Да меня смысл интересует, а не морфология!» – он просто обидится и прекратит разговор. А вас сочтет придурком. Неохота вам ловить бабочек, классифицировать крылышки. Вот вы и апеллируете к какому-то смыслу.

Теперь представьте себе, что ваш собеседник не Паганель, а специалист по каким-нибудь экзотическим культам, в которых бабочка является системообразующим символом. Он-то ведь не может развивать исследование без обсуждения смысла бабочки. Но ему не нужна или почти не нужна морфология этих самых бабочек.

А нам-то с вами что нужно?

Если мы разбираем чекизм в качестве одной из разновидностей профессиональных сообществ и интересуемся, как именно люди этой профессии выстраивают внутригрупповые коммуникации, как влияют на их солидарность факты совместного обучения, совместной деятельности, профессиональных интересов и пр., то это одна профессия. И в ней есть свое соотношение между предметом и методом. Мне-то такой предмет абсолютно неинтересен. Но я понимаю, что он возможен. И даже представляю, какими методами «это» можно исследовать.

Есть «чекизм». А есть, к примеру, «геологизм».

Я вот по первой специальности геофизик. Учился в геологоразведочном институте. Моя профессия предполагала, что хотя бы в полевой период существуют очень прочные связи между людьми, оказавшимися в непроходимой тайге в одной палатке. Что эти связи потом сохраняются, иногда на всю жизнь. Что люди доверяют друг другу, потому что проверили себя в экстремальных условиях. Что, оказавшись тесно связанными, они вместе проводят праздники. Интересуются делами друг друга, помогают друг другу в сложных ситуациях. Следует ли из этого, что если бы президентом РФ стал не бывший работник КГБ, а бывший геолог с серьезным стажем полевых работ, то вся страна и весь мир обсуждали бы «геологизм», а не чекизм? Вряд ли, не так ли?