Текст книги "Книга бытия (с иллюстрациями)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 57 (всего у книги 59 страниц)

8

– Видимо, твоей загадочной подруги, ради которой ты недавно даже часика нам с Раей не уделил, в Москве нет, – вернувшись со службы, констатировал Саша. – Иначе бы ты не забавлялся столько времени с Сережей, поджидая меня и Раю.

– Твоя проницательность не поддается описанию, – съязвил я. – Или предвидимость – мне это словечко нравится больше.

– Надеюсь, ты запасся свободными деньгами для более продолжительного, чем в прошлый раз, пребывания в Москве, – продолжал Саша.

– Ты прав – запасся. Но почему это тебя интересует?

– Ну, во-первых, нам с Раей хочется наконец с тобой пообщаться. А во-вторых, – Саша был невозмутим, – две дамы сейчас нетерпеливо ждут твоего прихода.

– Кто они? И откуда узнали, что я в Москве?

– Одной сказал я – и взял ее адрес. Другая и без меня всегда знает, где ты находишься.

– Ты не ответил на первый вопрос.

– Одна дама – твоя старая знакомая Оля Надель. Ты в свое время нас представил. Я повстречался с ней случайно, в метро. Она очень обрадовалась, что ты приезжаешь в Москву, и захотела непременно увидеться. Довожу до твоего сведения: она хорошо выглядит.

– Рад, что ты ее встретил. Непременно заеду. Вторая дама тоже жаждет свидания?

– Еще больше.

– Может, все-таки скажешь, кто она?

– Твоя собственная жена, она же – моя родная племянница.

– Фира в Москве? Почему она приехала? Она мне ничего не говорила.

– Просто еще не был решен вопрос о московских гастролях Папазяна. Завтра его спектакль в одном из дворцов культуры.

– Почему Фира не у тебя?

– Вся труппа Папазяна квартирует в «Национале». Фира ждет тебя там.

Я отправился в «Националь».

Фира (вместе с другой артисткой, Ольгой Николаевной, – худенькой, умной и милой женщиной) занимала двойной номер. Он был, конечно, роскошней бедненькой квартирки Саши и очень нравился обеим женщинам. Ольга Николаевна ходила по комнате, прихорашивалась перед зеркалом, восхищенно ощупывала тяжелые оконные гардины.

Фира вела себя не так непосредственно. Она даже немного посмеивалась над восторженностью подруги. А меня восхитила радость Ольги Николаевны – она не скрывала своего счастья от того, что удалось пожить в «люксе». Сколько помню, она до смерти оставалась такой же по-девичьи стройной, любящей и верной. Фира очень изменилась – но Ольга Николаевна по-прежнему принимала ее верховенство.

Когда она на минуту вышла, Фира быстро спросила:

– Повидался?

– В первый приезд в Москву виделись, – холодно ответил я.

– Почему сегодня не у нее?

– Потому что сегодня ее нет в Москве.

– А завтра?

– И завтра не будет.

Больше мы с Фирой о Норе не разговаривали.

В гостинице я не задержался: им обеим было не до меня. И потом – мне хотелось повидать Олю. Она открыла дверь – и бросилась мне на грудь. И я заволновался: ко мне вернулся кусочек старой жизни, который еще не до конца себя исчерпал. В Олиной комнате – крохотной каморке в одно полуслепое окно – не было пианино.

– На чем же ты играешь? – спросил я. – Так хотелось тебя послушать. И твои собственные вещи – тоже: ты ведь теперь композитор ТЮЗа! Я слышал, твою музыку хвалят.

Она засмеялась.

– Хвалят, хвалят! Но Бах, Шопен и Франк, которых я тебе играла, значительно лучше. Можешь мне поверить, я в этом немного разбираюсь. Играю я для себя – в театре, когда нет спектакля. Если хочешь, можешь послушать. Приходи завтра утром.

– А сейчас пойти нельзя?

– Сейчас у меня репетиция с оркестром, – сказала она огорченно. – Она начинается через полчаса. Ты меня не проводишь?

– Провожу, конечно. Так жаль, что днем ты занята. У меня как раз свободное время, а вечером мы с Сашей и Раей идем на Папазяна.

– Зайди к Жене Бугаевскому – я ему говорила, что ты в Москве. Он живет на Садово-Кудринской. У него появилась жена, Мара, студентка музыкального училища. Учится на пианистку.

– Тебе нравится ее игра?

– Не особенно. Технику она освоила – будет совершенствоваться и дальше. Но, мне кажется, она не очень любит музыку.

– А это возможно: быть пианистом – и не любить музыку?

– Я сказала «не любит» – в смысле, не живет ею. Пианино для нее профессия, а не страсть.

Мы с Олей простились у Театра юного зрителя. Я зашагал по бульвару. В то время Садовая (нынче – мощный поток автомобилей по широкой улице без единого деревца) была аллеей могучих деревьев. Транспорту отводились узкие полоски по бокам.

Женя жил в большом доме, в коммунальной квартире на добрый десяток комнат (они выходили в просторный, плохо освещенный коридор). На входной двери висела типичная для тех лет табличка: куда сколько раз звонить, кому – продолжительно, кому – коротко. Я, естественно, перепутал звонки. Мне открыла какая-то женщина и, разозлившись, что я ее напрасно вызвал, сердито буркнула:

– Ваш Бугаевский вон там – стучите покрепче. Они все глухие.

Женя занимал одну комнату. Я, не стуча, дернул незапертую дверь, услышал радостный крик – и сам вскрикнул от неожиданности. В комнате был не только Женя, но и «человек без адреса», как мы его тогда называли, мой старый одесский друг – Петя Кроль.

– Жрать будешь? – почти сразу деловито осведомился Женя.

– Уже перехватил в забегаловке.

– Сколько тебя помню, всегда отказываешься от угощений. В данном случае это хорошо – Мара приготовила еду только для нас с Петей. Теперь давай делиться житейскими фактами: кто и что, о ком и о чем?

Я коротко рассказал о своей новой жизни. Женя сообщил, что он преподает политическую экономию в институте Наркомснаба, готовит статью о некоторых важных экономических проблемах, недавно женился на хорошей девушке Маре, но она сумасшедшая: грозится нарожать ему дюжину детей. Он этого не допустит, он так ей и сказал: ни одного ребенка, пока сами не выйдем из детского возраста, а это будет не раньше, чем лет через тридцать.

Рассказ Пети был гораздо грустней. Он уже давно слоняется по Москве, но жилья так и не приобрел – ночует у друзей, по разным углам. С литературой пока не везет – его стихи все хвалят, но никто не печатает. Правда, появилась хорошая перспектива. Приятели ввели его в военное издательство, и он подписал договор на книгу для детей, называется «Пушки и параграфы». Ты сам, Сережа, когда-то изучал военную литературу и знаешь, какое это трудное занятие – убивать таких же людей, как ты, только в других мундирах. А нужно, чтобы это было увлекательно – дети же! Вот и хожу по библиотекам, выписываю, что поинтереснее. Вся надежда на эту книгу.

Разговор о книге напомнил Жене, что я оторвал их от срочной работы.

– Садись и записывай! – приказал он Пете. – А ты, Сергей, приткнись на диване, забейся в уголок и не мешай.

Женя расхаживал по комнате и громко, с выкриками в нужных местах, диктовал что-то вроде повести. Петя, притулившись у стола, старательно записывал. Иногда Женя украдкой поглядывал на меня: как мне нравится его творение? То, что он декламировал, звучало примерно так: «Я для нее надену новую рубашку. Черт ее знает, может, она обожает новую одежду на мужчинах. Я скажу ей, что потратился из-за нее, пусть она это ценит. Вообще я не терплю новых вещей, скажу я, но для вас, черт меня побери, готов на все. Когда пойдем в кино, почаще смотрите на меня, а я выпячу грудь – пусть все видят, что я в новой рубашке».

Петр Кроль, 1929 г.

Все остальное было в том же стиле. Неожиданно прервав диктовку, Женя распорядился:

– На сегодня хватит. Будем обедать – вдвоем: Сергей, к счастью, отказался. Пусть сидит на диване и, пока мы хлебаем борщ, развлекает нас литературными историями – он их много знает. Давай вон ту кастрюлю, пойду на кухню – разогрею.

Он ушел с кастрюлей, прихватив еще и чайник. Я спросил Петю:

– Ты что, в секретари к Жене нанялся? Хотя бы за деньги?

– За обед, – сказал Петя. – Иногда, вместо обеда, за ужин и ночлег.

– Похоже, он превращает тебя в раба.

– Наоборот. Он сам выдумал эту диктовку – для моего успокоения. Он так и сказал: «Чтобы не мучился совестью, что задарма столуешься, буду тебя эксплуатировать. И зверски! Это создаст у тебя впечатление, что не ты должен меня униженно благодарить, а я тебя, поскольку обязан тебе по гроб жизни». Согласись, оригинальная форма помощи.

– Что он диктует?

– Задумал какую-то повесть. Заявил недавно: она прославит меня на весь мир, потому что гениальна. И ты тоже станешь всесветно известным, ибо я занялся ею только для того, чтобы ты почувствовал себя трудягой, а не праздношатальцем. Ergo, и ты в некотором роде творец моего шедевра. История будет тебе за это признательна. – Петя покосился на меня и осторожно спросил: – Как ты думаешь, его повесть – графоманство?

Я засмеялся.

– Разве можно оценить крупную вещь по одному-двум абзацам? К тому же Евгений всегда был талантлив. Он может создать творение чудовищное, не лезущее ни в какие литературные ворота, – только не серятину. Так что в графоманстве я бы его не упрекнул. Скажи, а как его Мара? Он назвал ее сумасшедшей…

– Она такая же сумасшедшая, как мы с тобой, Сережа. Обычная девчонка – миловидная, хитренькая. Держится очень свободно. Это Жене, по-моему, не избежать психиатрички. У него и раньше были приступы эпилепсии – сейчас они участились. Он лечится люминалом, а теперь его трудно достать.

– Он по прежнему ссорится со своим братом Владимиром?

– Еще как! Много больше, чем в Одессе. Недавно Владимир явился сюда. Сперва мирно беседовали, а потом рассорились из за какого-то стихотворения – Володя занялся переводами. Он говорит: единственное средство для поддержания штанов – хорошие переводы плохих, но чтимых нацменов. Женя их разругал. Володя кинулся защищать свои стихи кулаками. Он сильней, но Женя более ловкий. Падали то один, то другой. Мы с Марой выскочили наружу и не возвращались, пока Владимир, весь ободранный, не вывалился на улицу. Женя после этой стычки весь вечер охал и не поднимался с дивана. Я назвал этот вечер «Битвой при Садовой». Жене очень понравилось. Ты знаешь, он силен в истории – он даже похвалился: «В этой новой битве при Садовой я играл роль немца Мольтке, а не австрийского генерала Бенедека». Мне иногда кажется, что он гордится своими схватками с Володей.

Женя все не приходил. Я продолжал расспрашивать:

– А ты что новое написал?

Петя прочитал мне поэму и несколько стихотворений. Из трагической поэмы о виноградаре, которому обрыдло существование, я запомнил только несколько первых строк:

 
Виноградарь устал до смерти,
Виноградарь устал до жизни.
Он забросил свой нож садовый
И сказал: «Долой виноград!»
Здесь проехались ящеры Круппа,
Обративши все в тишину.
 

А из многих стихотворений в моей памяти сохранилась только концовка одного сонета, горделиво возвещавшая:

 
Я – Петр Четвертый, Христос второй.
 

Женя наконец вернулся с кастрюлей и чайником. Они с Петей уселись за стол. Поглощение борща не мешало Бугаевскому разговаривать – мне не пришлось тешить их заказанными историями.

– Теперь так, – сказал он, покончив с обедом. – Петя остается дома до прихода Мары. Я иду в ферейновскую аптеку за люминалом. Сергей сопровождает меня, по дороге поговорим. Вечером сойдемся опять.

– Вечером я на спектакле.

– Тогда завтра. Завтра ты еще будешь в Москве?

– Буду. До завтра, Петя, – сказал я.

Я не подозревал, что прощаюсь с ним уже навсегда.

Всю дорогу до Никольской, где была аптека, мы болтали о пустяках. На Театральной площади я увидел регулировщика – это было ново для Москвы. Затянутый в щегольской мундир, он стоял на специальном возвышении и жестикулировал руками в белых перчатках. Я залюбовался: милиционер был из породы актеров. Он, исполняя службу, священнодействовал. Каждый поворот его тела, каждый взмах руки, каждое движение головы были нескрываемо артистичны. Он словно танцевал всем телом, не сходя с места.

– Пойдем! – Женя с досадой дернул меня за рукав. – Что загляделся на это чучело?

– Не на чучело – на артиста. У него только ноги неподвижны. Наверное, ему трудно выстоять на месте целую смену.

– Сейчас я заставлю его размяться!

– Каким образом?

– Очень просто. Он возьмет меня под ручку и переведет через дорогу прямо к «Метрополю». Следи за мной.

Бугаевский подошел к постовому и заговорил с ним. Милиционер вдруг соскочил со своего пьедестала, взял Женю под руку, осторожно пересек с ним проспект, отдал честь и вернулся на свое место. Женя пошел дальше.

Я нагнал его у Лубянского проезда.

– Что ты ему сказал?

– Что иду в ферейновскую аптеку за лекарством. Ноги подкашиваются, боюсь, что попаду в аварию под его носом. Он, естественно, не захотел, чтобы я свалился под машину рядом с его постом.

Этот мастерский обман так меня восхитил, что через двадцать лет я предложил своему приятелю Прохорову потревожить постового и заставить его остановить движение, не понеся при этом наказания за хулиганство. Прохоров выполнил задачу без вранья и без наглости, даже расцеловался с улыбнувшимся милиционером – и получил за это три бутылки шампанского. Но об этом я подробно рассказал в другом месте.[171]171
  Сергей Снегов, «Что такое туфта и как ее заряжают» (сборник «В середине века»).


[Закрыть]

В аптеке на Никольской Женя так же искусно разыграл еще одну сценку.

Он предъявил рецепт и попросил лекарство. Аптекарша равнодушно ответила, что люминала нет, когда будет – неизвестно.

– Мне нужен люминал, – сказал Женя, трагически усиливая голос.

– Я же вам ответила: люминала нет и не ждем, – рассердилась женщина.

– Мне нужен люминал, – повторил Женя еще трагичней. Он не кричал – но в голосе его была какая-то зловещая надрывность.

– Гражданин, я вам сказала…

– Заведующего! Немедленно заведующего! – прервал ее Женя. – Прошу вас, очень прошу…

Продавщица взглянула на его лицо, перепугалась и убежала. Заведующий, солидный мужчина в белом халате, появился почти мгновенно и на ходу, еще не подойдя к стойке, раздраженно заговорил:

– Гражданин, вам же русским языком сказали, что люминала…

Женя обеими руками схватился за стойку. Рот его открылся, глаза закатились. Теперь он говорил медленно, почти по слогам:

– Не надо… люминала… Пожалуйста… скорую помощь… Побыстрей!

– Одну минуту, постойте здесь! Сейчас все сделаю! – закричал заведующий и метнулся внутрь.

Аптекарша вышла из-за стойки и взяла Женю под руку. В ту же секунду появился заведующий. Он почти бежал.

– Вот вам люминал, удалось отыскать, – сказал он, всовывая в Женину руку пакетик с лекарством. – К счастью, вспомнил, что немного осталось. А вы скорей поезжайте домой, вам надо полежать.

Женя спрятал лекарство в карман.

– Сколько с меня?

– Не нужно! – Заведующий, сменив аптекаршу, ухватил Женю под руку и осторожно повел к двери. – Придете в другой раз – сразу за все заплатите. А сейчас – домой, домой!

С десяток метров Женя шел как пьяный – медленно и неровно. А когда нас уже не могли видеть из аптеки, зашагал нормально.

– Актерствовал ты блистательно, – сказал я с уважением. – Но что бы ты сделал, если бы вместо люминала заведующий вызвал скорую? Ее не обмануть, ей подавай настоящий припадок.

– Не актерствовал, а бесился, – серьезно поправил Женя. – Я не сомневался, что у него в сохране есть тысячи лекарств, в которых обычному больному отказывают. И, как видишь, попал в точку.

– Ты не ответил на мой вопрос о скорой помощи.

– Отвечаю. Не знаю, что было бы. Никогда не предчувствую, когда грянет припадок. Это только у Достоевского князь Мышкин заранее знал, что скоро хлопнется, – мне это не дано. Побесился бы еще немного – возможно, скорой помощи пришлось бы меня связывать и вытирать пену с губ.

– Не ругай Достоевского! Он сам был эпилептиком и приписал свои ощущения Мышкину.

– Значит, припадки проходят по-разному. Между прочим, многие гении были припадочными. И твой любимец Юлий Цезарь, и Лев Толстой, и тот же Достоевский… Да мало ли кто еще!

– И ты в этом гениальном клоповничке?

– Не остри по поводу того, что должно вызывать почтение. Ты ни минуты не сомневаешься, что мы с тобой гениальны.

– По делам их узнаете их – так, кажется, сказано в Священном Писании. Придется подождать, Женя, пока накопятся дела.

– Ждать недолго. Все великое совершается в молодости! А мы пока молоды.

Мы вышли на Красную площадь. Она была величественна и пуста. В старых торговых рядах (впоследствии ГУМе) квартировало какое-то секретное учреждение, храм Покрова[172]172
  Собор Василия Блаженного.


[Закрыть] был давно глухо заперт.

Когда мы подошли к Спасским воротам. Женя громко возгласил:

– На белой лошади въезжаю в Кремль!

Я оглянулся – поблизости никого не было. Я иронически поинтересовался:

– Насчет белой лошади – из твоих стихов? Петя называет себя похлеще – Христом вторым. Правда, не отказывается и от Петра Четвертого.

– Это не стихи, а прорицание, – возразил Женя. – А короновать меня будут в храме Васьки Блаженного, а не в Кремле. Я это категорически решил заранее.

– Прелестная картина: чистопородного еврея коронуют в православном храме русским христианнейшим государем!

– Христианским, а не христианнейшим. Ты путаешь французских королей с русскими царями. Я их отличия затвердил. А насчет религии… Сам могу придумать любую – еще красочней Христа, Магомета или Будды.

– Шут с тобой – будь императором на православном престоле. А мне надо домой, вечером концерт. До встречи, друг мой Женька, – не то гений, не то царь, не то творец новой религии, не то (и всего вероятней) обитатель смирительной рубашки. Вполне как у Пушкина: посадят на цепь дурака…

Я и представить себе не мог, что не пройдет и четырех месяцев, как смирительную рубашку, которую я предназначал Жене, напялят на меня самого. И произойдет это всего в километре от того места, где мы стояли.

9

Концерт был блистателен – Папазян поочередно играл сцены из «Отелло» и «Гамлета».

После представления артисты папазяновскои труппы отправились в «Националь», а мы с Сашей и Раей поехали к ним домой. Настал наконец тот вечер, о котором мы мечтали. Саша расспрашивал меня о заводе, о новых моих товарищах и, главное, о Георгии Павловиче. Он сказал, что уже несколько раз разговаривал с Кульбушем обо мне (тот часто приезжает в Москву). И Кульбуш прямо сказал, что из меня вырастет незаурядный инженер. А в его устах такая характеристика – ого-го!

Саша радовался моим производственным успехам гораздо больше, чем я сам. Он считал себя автором моего перевоплощения из философа в инженеры – и гордился своей удачей. В полночь он отправился спать – ему нужно было рано вставать. Мы с Раей остались одни. Настал и наш черед исповедоваться друг другу.

– Ты любишь эту свою подругу? – спросила Рая.

– Да, люблю.

– И Фиру любишь?

– И Фиру.

– Как же эти две волчицы совмещаются в твоей душе?

– В том-то и загвоздка, что они не совмещаются, а раздирают ее на части.

– Фира знает, что ты был у нее?

– Я не скрывал. Да и зачем? Фира угадала бы и не спрашивая. Она дьявольски проницательна.

– Кого же ты все-таки любишь больше?

– Задай вопрос полегче. Я и сам об этом непрерывно думаю.

– И что надумал?

– Ничего утешительного. Больше люблю ту, которой около меня нет. Если бы остался в Одессе с Норой, постоянно думал бы о Фире и тосковал бы. А сейчас я с Фирой – и потому больше люблю Нору.

– Тебе нужно перейти в магометанство. У них женщина может иметь только одного мужа, зато муж – неограниченное число жен.

– Ограниченное, Раинька. Законных – только четыре.

– Тебе хватило бы и двух. Меняй религию, Сергей!

– Я бы поменял – не вижу особых трудностей. Но Фира – иудейка, а Нора – православная. Они не фанатки культа, но традициям не изменяют. Предвижу, что на ислам ни одна не клюнет.

Разговор понемногу перешел на Раины житейские дела. Я спросил, как она справляется с ролью хозяйки дома. Боевому секретарю стоголового пионерского форпоста, каким она была в нашей молодости, наверное, было легче, чем нынешней доброй жене, заботливой матери и умелой кулинарке. Рая печально улыбнулась.

– Разумеется, легче! Это лучшее, что у меня было, – мои пионерские годы и наша с тобой дружба. Тогда была подготовка к жизни, сейчас – реальная жизнь. Чудовищное несовпадение!

– Что тебя тревожит? Бытовые трудности?

– И они тоже. Впрочем, не слишком. После возвращения Саши из Америки мы жили – лучше некуда. Он привез много хороших вещей, мы их потихоньку продавали – денег хватало. Сейчас пополнений не стало, зато квартира удачная. Нет, на материальные условия я не жалуюсь.

– А на что жалуешься?

– Видишь ли… Это чисто женское – не знаю, поймешь ли. Вы, мужчины, пока холостые, мало думаете о будущей жене. Вы уверены, что она у вас в любом случае будет – стоит только захотеть. Вам не до нее – пока не встретите и не влюбитесь. А мы, женщины, еще не влюбившись, мечтаем о будущем муже. Вы тоже мечтаете, конечно, – о хорошей работе, успехе, карьере… Мы же – только о вас, еще не появившихся. Понимаешь эту роковую разницу?

– Неужели роковую?

– Роковую, Сережа! Мечтают ведь только о совершенстве, а не о недостатках. А реальности без недостатков не бывает. Жизнь, даже самая лучшая, когда начинаешь в ней самостоятельно барахтаться, разочаровывает. Вы, мужчины, вдруг понимаете, что работа тяжелее той, которую ждали, успехи не так значительны, карьера идет медленней – взбираешься вверх куда дольше. А мы, даже любя, втайне разочаровываемся в своих мужьях. Самые лучшие из них все же не столь ярки и не так совершенны, как те, которых мы ждали.

– Это относится и к Саше?

– Естественно.

– Саша – самый яркий, самый блестящий человек из всех, кого я знаю!

– Вот ты меня и не понял, – грустно оказала Рая. – Разве я отрицаю, что Саша блестящ? Но когда он блестит? Когда рядом ты или подобные тебе и вас нужно поразить и увлечь. Если я привожу домой подруг или он (вне дома) встречает других женщин – он должен их очаровать, ослепить, ошеломить… Тут он, конечно, способен побить все рекорды! Он необычен в необычных ситуациях. А в семье? На что выдающееся он способен, когда берется вместо меня подметать пол или кормить Сережку? И то, и другое я делаю гораздо лучше. В обычном существовании он меньше, чем обычен, – сер и малоспособен.

– Но когда он сверкает…

– Дома ему не до сверканий. Он приходит усталый, даже говорит с трудом. И его главное желание – завалиться на диван и отдохнуть. Весь его блеск не в доме, а где-то в отдалении.

– Большое видится на расстоянии, – философски процитировал я.

– А я – рядом. Всегда рядом! И мне радостно, когда он сверкает. Но он так редко позволяет мне радоваться… Он тускнеет в семье – вот что ужасно.

– Могу сказать одно – не знаю, утешу ли: все тускнеют в тусклой обстановке.

– Я это и говорю: всем нам приходится разочаровываться. И женщинам больше, чем мужчинам.

Она пошла спать. Я примостился на отведенном мне диванчике.

Днем я отправился к Оле. Она ждала меня. Она очень обрадовалась, что я согласился провести вечер у Жени Бугаевского.

– Пойдем вместе, – сказала она. – И Женя, и Мара столько раз меня приглашали – и я столько раз обещала… Сегодня самый удобный случай. И обещание исполню, и с тобой побуду. Ты не забыл, что я должна сыграть тебе все, что ты любил, и немного своего?

За два или три года, которые мы не виделись, накопилось столько, что и за месяц было не переговорить. Оля плакала, когда рассказывала о своем брате: он сошел с ума и повесился. Мало кто из моих друзей страдал ограниченностью – но Ося Надель был одним из самых умных.

А потом мы отправились на поиски свободного инструмента. И Оля играла мне все, что я любил. Это был последний концерт, который я слушал на воле, – и он несколько лет звучал у меня в ушах.

К Жене Бугаевскому мы пришли вечером. Он читал какую-то книгу. Мара хлопотала на кухне – я увидел ее, когда она принесла в комнату еду. Я поставил на стол бутылку мадеры, Женя достал чуть початую кварту чего-то зеленого – не то ликера, не то подслащенной сивухи. Я отпустил несколько комплиментов Маре – худенькой, быстрой и веселой. Женя громогласно возгласил, что вселенная идет к концу: звезды, это доказано, ошалело убегают во все стороны от того места, где покоимся мы, а Землю поделили между собой мерзавцы и дураки. Такой схлест противоположностей чреват взрывом. Разве это не явное предвестье конца света?

– Кого ты держишь в дураках, а кого в мерзавцах? – полюбопытствовал я.

– Мерзавцы, естественно, мы, – немедленно отозвался Женя. – И главное – потому, что терпим дураков, которые расплодились на Западе, в частности – в Германии. Провозгласили высшую расу – разве не глупость? Высота – отличие индивидуумов, а не толпы, человеков, а не народов. Тем более – не рас. Имеешь возражения?

– Имею. Дураков хватало всегда и везде. Ни одна эпоха не жалуется на их недостаток. Это непреложный закон истории.

– Назови этот закон своим именем, ибо это твое открытие.

– Когда-нибудь назову. Теперь второе. У нас дураков не меньше, чем на Западе. И глупость не в том, что их терпят, а в том, что недооценивают их проницательность.

– Ты скоро дойдешь до того, что и Гитлера объявишь образцом ума, – презрительно бросил Женя.

– Я сказал – проницательность, а не ум. Ум – это не для толпы. Толпа живет воображением и эмоциями. Народу плевать на глубокие рассуждения, на интеллект, на логику. Ум – это наша узкая область, наша сфера деятельности. А когда умные люди скапливаются в толпу, их всецело охватывают эмоции. И Гитлер это понял.

– Говорю тебе: ты становишься апологетом фашизма!

– Просто пытаюсь уяснить степень его опасности. Гитлер зажигает эмоции, действует на воображение, превращает обычного неглупого человека в часть толпы, и тот заболевает заразной болезнью – чумой неконтролируемого чувства. У фюрера очень действенные методы!

– И ты берешься их проанализировать?

– Конечно. Действует все, что превращает индивидуума в массу. Общие сходки, общие собрания, демонстрации, манифестации, даже митинги (хотя на них может блеснуть и аналитический ум). И действенность этих массовок усиливается, если необычна обстановка: ночь, факельное шествие, общее пение, строй, мундиры, балахоны… Отдельные человеки становятся единым целым: сначала – толпой, потом – отрядом. Умные люди неправильно борются с фашизмом – они высмеивают и опровергают его логически, а его необходимо подавить эмоционально. Не нужно возражать полубезумной толпе – просто нельзя допускать, чтобы в нее превращались нормальные люди. Христос, да и другие пророки, взывали к интеллекту каждого человека – и это была философия. А творцы культов, укрепляя религию, собирали индивидуумов в храмы и окутывали их сладостными дымами, благозвучными песнопениями и общими слезами – то есть все снова и снова занимались победной типизацией личности.

– Неужели ты не понимаешь: чтобы разогнать опасную толпу, нужно применить силу, то есть раньше победить тех, кто ее, толпу, создал?

– Понимаю, Женя. Именно потому меня и пугает фашизм. Он глуп с точки зрения разума. Но разумом его не победить.

Мы разговаривали, пили и закусывали. Смесь мадеры и зеленого пойла была из действенных. У меня уже мутилось в голове. Впрочем, Женя, похоже, опьянел не меньше – во всяком случае, лицо его заметно покраснело.

Обе женщины молча прислушивались к нашему разговору. Они почти не пили и не ели.

Я вдруг запоздало удивился отсутствию Кроля.

– Женя, разве Петя сегодня не приходил?

– Приходил, – хмуро ответил Женя.

От выпивки и от спора, в котором он не чувствовал себя победителем, у него испортилось настроение. В этом он отличался от меня: выпив, я веселел и добрел.

– А почему не остался?

– Потому что не оставили.

– Ты прогнал его, Женька? Он же знал, что я приду.

– Именно потому, что ты придешь, он не остался.

– Он не захотел встретиться со мной?

– Я разъяснил ему, что больше трех человек в этой комнате не поместится. Он понял меня с полуслова.

– Свинья ты, Женя, – от души сказал я. – Нас четверо.

– Четвертая – Оля, она женщина. Это меняет дело.

– Не понимаю.

– Не понимаешь – разъясню. Уже поздно. Скоро придется ложиться. Выгонять тебя и Петю в час, когда перестают ходить трамваи, мне было бы совестно. И положить вас на полу вместе я не мог. Мужчина с мужчиной – это противоречит моим пуританским убеждениям.

– Я все равно ухожу. Отсутствие трамваев меня не смущает.

– Можешь не уходить. Мара постелит вам с Олей на полу хорошее ложе. И тебе, и ей понравится, могу поручиться.

Я взглянул на Олю. Она густо покраснела. Во мне разгоралась ярость.

– Ты, кажется, считаешь себя вправе мне указывать, с кем дружить, с кем встречаться, с кем ложиться? Не слишком ли много на себя берешь?

– А что особенного? Нормальное дело, – сказал он равнодушно. – Никогда не замечал в тебе противожелания к женщинам. А Оля человек одинокий, может ни с кем не считаться. Ты думаешь, она уже не лежала с мужчинами?

Оля расплакалась, уронив голову на руки. Я хорошо знал, что Женя не церемонится ни в выражениях, ни в поступках. Но я думал, что его несдержанность ограничивается только мужчинами. Как он может в моем присутствии жестоко оскорблять женщину?

Я встал, чтобы выдать ему оглушительную оплеуху, но вдруг услышал, что говорила Мара плачущей Оле – и это подсказало мне иную кару.

Мара вела Олю к дивану, гладила ее по голове и утешала диковатым, по-моему, утешением. Оля уже перестала рыдать, но все еще не поднимала головы, чтобы я не увидел ее заплаканного лица. Женя смотрел на них без раскаяния, а с каким-то удивленным любопытством.

– Оленька, не надо расстраиваться, – говорила Мара. – Женька грубиян, но он не хотел тебя оскорблять. В самом деле – что особенного? Я постелю вам обоим. И можешь быть спокойна: никто из наших друзей не узнает, как ты провела ночь.

Я заговорил не сразу – сначала нужно было усмирить ярость. Я притворился, будто продолжаю прежний абстрактно-философский спор. Бугаевского было нетрудно обмануть…

– Скажи мне, пуританин, до каких границ простирается твое пуританство? – спокойно начал я. – Ты, значит, считаешь, что с одинокими женщинами позволено все?

– Я пуританин, а не ханжа, – с неожиданным достоинством ответил он. – Против законов природы я не восстаю. Одинокая женщина – самодовлеющая личность. Она никого не оскорбляет своим поведением. Ее поступки – ее личное дело.

– На замужних женщин твое пуританство распространяется?

– Только на них! Юлий Цезарь, которого ты считаешь величайшим гением в истории, говорил, что его жены не должно касаться даже подозрение, ибо раскованность жены оскорбляет мужа.

– Мысль ясна. Теперь я ухожу. Руки не подам, пока не уясню, чем твое пуританство отличается от хамства и наглости. Можешь меня не провожать: я не пуританин и могу забыть, что ты мой друг.

Я подошел к Оле и нежно поцеловал ей руку. Она только беспомощно взглянула на меня. Я обратился к Маре:

– Мара, милая, проводите меня, пожалуйста, я боюсь заблудиться в ваших бесчисленных дверях.

Она вышла, я последовал за ней.

В коридоре я захлопнул дверь, прижал ее спиной, схватил Мару и притянул ее к себе.