Текст книги "Книга бытия (с иллюстрациями)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 59 страниц)

Я потихоньку переносил старые книги в свой новый дом (кстати, мама никогда не выражала желания в нем побывать). Они были серьезной гарантией добронравного поведения: внезапно появившаяся жена не отвратила от чтения – стало быть, она не поощряла распутной жизни.

Мама не могла этого не оценить – и понемногу ее отношение к Фире смягчалось. Она даже стала приветливой.

Фирина беременность ускорила этот процесс. Мама обрадовалась, что может помочь невестке, а Фира охотно прислушивалась к ее словам: женщина, которая рожала пять раз, была неоценимой советчицей! Моя жена очень хотела ребенка – и очень боялась родов. Случалось, она приходила к маме даже без меня и все выспрашивала, как ей нужно себя вести. И подробно рассказывала о моих успехах – мама хорошо слушала (особенно если рассказы были такими приятными).

Ей, правда, очень не понравилось, что рожать Фира поедет в Ленинград – она осторожно заметила, что дети благополучно появляются и в Одессе. Даже для такого рискованного дела, как роды, не обязательно мчаться в северные дожди и вьюги. Но Фира объявила, что это мое решение, я уже договорился, что к моей жене отнесутся по-особому (о сеансах гипноза, мы, естественно, промолчали – такого новшества мама не перенесла бы) – и все возражения были сняты.

И о своей будущей театральной карьере Фира старалась не распространяться. Мама, в молодости почти театралка (она даже несколько лет выступала в рабочих музыкальных труппах), все же не считала подмостки лучшим местом для серьезной работы. Это было увлечение, хобби – не больше. Но она услышала от Фиры, что это я настаиваю на театре, и замолчала, приберегая свои возражения для отчима.

Теперь она старалась не спорить со мной – потому что слишком хорошо знала, что переубедить меня очень сложно, а дискутировать и не ссориться удается не всегда. Фира часто объясняла свои поступки и намерения моим категорическим настоянием – этот прием безошибочно срабатывал и в нашей семейной жизни. «Ты ведь сам этого требовал!» – чуть ли не с обидой доказывала она, возвещая об исполнении очередного своего желания. И я терялся, потому что не мог вспомнить, точно ли я этого хотел.

Моя месячная командировка в «Красный Перекоп» в первые же дни ознаменовалось заключением тайного квартирного конкордата[142]142
  Конкордат (лат.) – договор между правительством какого-либо государства и Ватиканом, определяющий взаимоотношения страны и католической церкви внутри нее.


[Закрыть] между мамой и Фирой. Моя жена поведала, что роды – не единственная причина ее отъезда. Просто она старается как можно лучше и быстрее исполнить желание своего мужа, который хочет переехать в Ленинград.

Впоследствии я узнал, как это происходило.

– Сереже нечего делать в Одессе, – доказывала Фира. – Он ученый с огромным потенциалом – такому человеку здесь не развернуться. Он способен прославиться – но только в больших научных центрах, Ленинграде или Москве. Просто бросить свою квартиру глупо. Нам надо объединиться, жить одной семьей, чтобы не терять жилплощади и получить базу для летнего отдыха. В Ленинграде Сережа собирается только работать, а отдыхать мы с ребенком будем на юге. У вас, в двух маленьких комнатках, это невозможно – значит, надо поменять две наших квартиры на одну большую, чтобы зимой вам с Осипом Соломоновичем было просторно, а летом и нам места хватило.

Правдой здесь было только то, что я мечтал о переезде в Ленинград, но и шага не собирался для этого делать. Фира продумывала наше будущее без меня, не сомневаясь, что убедит меня во всем, что пожелает. В ней уже проявилась огромная сила внушения, которая потом поражала всех и помогала ей справляться с просто запредельными трудностями, если для их преодоления нужно было кого-то в чем-то убедить.

Когда я примчался в Невель, моя жена и словом не обмолвилась о своем квартирном соглашении с мамой. Пока это был вариант на будущее. На первый план его выдвинуло крушение моей научной карьеры.

Резкое уменьшение заработков заставило искать дополнительные источники доходов. Фира примчалась в Одессу, уже твердо зная, что нужно делать. Мама увидела внучку, потетешкала ее, погуляла с ней – лучшего довода в пользу своего плана Фира и придумать не могла! Я постепенно привыкал к мысли, что я не только муж, но и отец, и старательно постигал свои новые обязанности – попутно освобождая жену, с головой ринувшуюся в квартирную эпопею, от части домашних дел.

Фира с блеском доказала, что рождена для прохождения административных лабиринтов (если, конечно, у них было хоть какое-то подобие выхода!) Уже через несколько недель мама поменяла свою двухкомнатную квартирку на трехкомнатную в том же доме, стеснилась с отчимом в одной комнате (окно ее выходило во двор), а в оставшиеся две въехали мы трое – Фира, Наташа и я.

В Одессе еще редко пользовались грузовиками для перевозки мебели, но тачки и биндюги – двуконные или одноконные повозки – пока не перевелись. Фира заказала для нас именно такую. Мы с возчиком были единственными грузчиками.

– Теперь у нас есть деньги на первое обзаведение в Ленинграде, – порадовала меня Фира. – Хочешь, я распишу тебе, как собираюсь их использовать?

– Не хочу, – сказал я. – Я ни о чем не спрашивал, когда приносил тебе лекционную зарплату, – и теперь не стану этим заниматься. Не в коня корм, Фируся.

Через две недели моя жена поняла, что ей тяжело жить в новой квартире. Да, конечно, мама помогала возиться с Наташей, но слишком уж отличалась Молдаванка от тех благоустроенных районов, где привыкла жить Фира!

Впрочем, дворовые туалеты, общие для всех жильцов, были нередки даже в «городе». Я привык таскать ведрами воду из уличного крана, привык мчаться через весь двор по любой нужде… Зимой, в метель, такие прогулки были не очень приятными – и мы учились не делать себе поблажек и сдерживаться до самого «не могу» (и, кстати, довольно успешно учились).

– Это непереносимо! – жаловалась Фира. – Зимой я не вынесу такой жизни. Пойми: ребенка нужно каждый день купать, а ванны нет, только тазик.

– Сочувствую, но помочь не могу, – грустно отвечал я. – Постараюсь, конечно, купить тазик побольше, но, боюсь, этим все и ограничится. Ни водопроводом, ни канализацией я не командую.

Однажды Фира объявила, что ей пора уезжать. Если она еще задержится, ее усилия пойдут прахом. Возражать я не смел: все было размечено заранее – не мне было это менять.

Мама и отчим простились с внучкой и Фирой дома, я проводил своих женщин на вокзал.

На перроне к нам присоединились Оскар с Люсей.

– Помни, я жду тебя, – сказала Фира. – И знай: без тебя мне жизни нет.

– Мне тоже, Фируся. Приеду сразу, как позовешь.

Я внес Наташку в вагон и положил ее на нижнюю полку в уже устроенную постельку. Раздался второй звонок. Я вышел из поезда и несколько секунд шел рядом с набиравшим скорость составом. Фира махала мне рукой из окна.

Люся ушла по делам, а мы с Осей решили немного прогуляться. Он сообщил важную новость: наш бывший шеф Пипер, закончивший институт красной профессуры, получил двойное профессорство – московское и ленинградское. Теперь он собирается ездить из одной столицы в другую и руководить двумя кафедрами сразу.

– Он предлагает мне перебазироваться в Ленинград, – сказал Ося. – Уже подобрал доцентуру в педагогическом институте имени Герцена. С одесским обкомом все согласовано: здесь не возражают против моего отъезда, а в Смольном согласны на мой приезд. Пипер сам сказал мне это по телефону. Я спросил о тебе. Леонид Орестович боится, что без согласия одесских руководителей тебя не примут. Он советует переждать, пока страсти не улягутся.

– Буду ждать, – сказал я. – Что мне еще остается? Было за полдень, когда я вернулся домой. Отчим был на работе, мать сидела в киоске. В два окна моих комнаток жарко лилось солнце. Я сидел на диване, оглядывал свое жилье – и словно впервые видел его. Даже книги – больше тысячи нитей, связывавших мою душу с этими стенами, – казались мне почти незнакомыми. Я остался один.

17

Впрочем, это не совсем точно – в Одессе еще был Ося.

Мы снова, как в студенчестве, гуляли по городу. Мы знали, что нам придется расстаться – хотя и не догадывались, что это будет расставание навсегда. Но мы вели себя так, словно не могли наговориться.

Если он не мог ко мне прийти, я шел к нему. Его квартира стала моим вторым домом. Я часами говорил с его женой и его отцом, умным и проницательным стариком. При моем появлении они бросали дела – поболтать со мной было важнее.

Иногда болтовня превращалась в споры – бытовые и политические. Один из них я запомнил навсегда.

В те дни Гитлер дорвался до канцлерства – и я сказал, что у фашистского вождя есть одна сильная и одна слабая черта. Сильная – национализм – вознесет его высоко, ибо немцы фанатики своей страны, лозунг Deutschland über alles[143]143
  Германия превыше всего (нем.) – слова из немецкого гимна.


[Закрыть] не навязан им сверху, он – выражение духа народа. А слабая – антисемитизм – погубит, ибо смешно думать, что такую культурную нацию можно увлечь русским черносотенным лозунгом[144]144
  Иногда авторство лозунга «Бей жидов, спасай Россию!» приписывают Нестору Махно – впрочем, это вызывает серьезные сомнения у многих исследователей.


[Закрыть] – «Бей жидов, спасай Германию!» Отец Оскара вмешался в наш разговор.

– Сережа, вы недопустимо заблуждаетесь. Национализм и антисемитизм в Германии неразделимы. Это самая антисемитская страна в мире. Я прожил там пять лет, закончил институт (у немцев нет краткосрочных курсов для зубных врачей, как у нас). И могу вас уверить, что антисемитизм не слабая, а сильная политическая черта Гитлера – именно она отвечает духу народа.

– Не согласен! Столько известно смешанных браков – даже в высших кругах Германии. Сам кронпринц хотел жениться на еврейке…

– Но ведь не женился! А если бы женился, быстро бы перестал быть кронпринцем.

– Кайзер Вильгельм, его отец, полунемец-полуангличанин…

– Полунемец – а не полуеврей! Не связывайте фашизм с антисемитизмом. Фашизм появился в Италии в девятнадцатом году – но вы что-нибудь слышали об итальянских гонениях на евреев? Антисемитизм – не просто форма национализма, как, например, ненависть французов к немцам или англичанам. Евреи живут по всей Германии, на основе немецкого языка они создали свой идиш.[145]145
  Порой идиш называют новым еврейским языком, в отличие от иврита – древнееврейского, языка священных книг


[Закрыть] Неприязнь к ним – это не отторжение чужого народа и другого языка, это протест против того, что в тебя проникло и чего ты не хочешь принять. Мне страшно, когда я думаю об этом.

– Вы страшитесь, что Гитлер будет поощрять погромы? В культурной Германии? Что за бред!

– Я говорю не об отдельных погромах. Я боюсь, что этот страшный человек попытается физически устранить все чуждое немцам – и в первую очередь евреев.

– Маркс говорил, что евреи расселились в порах польского общества, но отчаянные националисты поляки отлично с ними уживаются!

– Германия не Польша.

Он меня не убедил. Я не жил в Германии и не доискивался, какие подспудные процессы идут в ее обществе. Да, конечно, немцы – народ – обожествляли свою страну. Но я знал великую немецкую литературу, великую немецкую философию. Неужели Гете считал арийцев пупом мироздания? Он был истинным эллином – просто его Эллады уже давно не существовало на свете. Кто осмелится назвать шовинистом Фридриха Шиллера? Только две его пьесы рассказывают о немецкой жизни – «Разбойники» (целиком) и «Коварство и любовь» (частично). Герои остальных – итальянец Фиеско, швейцарец Вильгельм Телль, испанец Дон Карлос, француженка Жанна д'Арк, шотландка Мария Стюарт, русский Дмитрий Самозванец… Разве еврей Генрих Гейне не был великим немецким поэтом, а еврей Мендельсон – одним из любимейших композиторов Германии? Кто станет отрицать, что грандиозная немецкая классическая философия – естественное продолжение и завершение общеевропейской научной мысли?

Только один известный мне факт косвенно напоминал о немецком национализме. Когда Виктор Кузен[146]146
  Кузен Виктор (1792–1867) – французский философ, деятель образования и историк.


[Закрыть] (он собирался издать философский сборник) попросил Гегеля изложить свои мысли вкратце, популярно и по-французски, тот ответил, что его философию нельзя пересказать ни вкратце, ни популярно, ни по-французски. Впрочем, скорее всего это была просто острота.

Я так и не поверил отцу Оскара, что антисемитизм коренится в натуре немецкого народа. Только когда разразилась Вторая мировая война и мир услышал о лагерях уничтожения, я припомнил пророчества старшего Розенблюма. Нет, я по-прежнему не считал их истинными – я просто задумался.

А с Осей мы чаще всего обсуждали наше будущее. Теперь оно казалось нам иным, чем раньше.

Первый раз мы занялись прогнозированием своей судьбы году в тридцатом или тридцать первом. Оскар завершил блестящую работу о неизбежности революции в Испании, я разработал философскую систему чистого капитализма. Я хотел разобраться: каким стал бы этот общественный строй, если бы он был свободен от посторонних социальных включений – сохранившихся элементов феодализма, мелкобуржуазных устремлений крестьянства, анархистских и социалистических потуг рабочего класса. И установил, что только субъективный идеализм может стать его философским зеркалом. Оскар восторженно сказал, что если бы сам Маркс знал об этой работе, он бы охотно включил мои выводы в свою теорию капитализма – как философский эквивалент капиталистической системы. Именно тогда Ося впервые четко разграничил наши интересы.

– Тебя больше привлекает прошлое, Сергей. Раньше ты не выходил за рамки семнадцатого – восемнадцатого столетий. Сейчас двинулся дальше, но даже капитализм тебя занимает только как абстрактно чистая конструкция. Она замечательно тебе удалась – но меня это не захватывает. Я стану разрабатывать философию социализма, теорию его возникновения и победы. Мы будем дополнять друг друга.

– Спасибо за такое лестное разделение, Ося, – засмеялся я. – Ты мне предоставляешь что полегче.

– Нам нужно не только разграничить теоретические интересы, – продолжал Оскар, – но и установить реальные цели, к которым мы станем стремиться. Кем мы собираемся стать – вот главный вопрос.

– Да, кем мы хотим стать, ты прав, Ося. Это – главное. Что ты предлагаешь?

– Мы должны стремиться к власти.

– Какой власти, Ося?

– Большой. Власти в стране. Мы должны стать членами политбюро – это минимум.

И он растолковал мне свой план. В стране создано единовластие, конусная государственная иерархия с верховным владыкой на вершине. Между разными уровнями этого конуса идет непрерывный живой обмен властителями: секретари райкомов становятся секретарями обкомов и крайкомов, членами ЦК и политбюро – верховными иерархическими божествами. Главное в таком устройстве – постоянная поуровневая смена главенствующих. Эти люди меняются ежегодно, ежемесячно, а порой – и чаще. Даже высшие правители, взбираясь на трон, вскоре рушатся. Где всенародный вождь – Троцкий? Где сменившие его Зиновьев и Каменев? Где явившиеся вместо этих двух Бухарин и Рыков? Сейчас властвует Сталин и его окружение. И если сам Иосиф Виссарионович пока держится крепко, то этого не скажешь о его команде. Состав политбюро меняется не только от съезда к съезду, но и от пленума к пленуму. Посмотри на тех, кто рушится вниз, на тех, кто выкарабкивается наверх. Это же интеллектуальная серятина, мы с тобой гораздо умней и талантливей любого из них!

– Это еще ничего не значит, Ося.

– Это значит все, Сергей. Скажи, ты мог бы заменить в политбюро таких, как Андреев, Косиор, Куйбышев?

– Ну, этих любой может заменить…

– Вот тебе и причина, чтобы подниматься наверх.

– Причина для действия – это еще не возможность действия. Сейчас я как раз разрабатываю проблему диалектического движения – в статье о теории основного звена, так блестяще придуманного Лениным.

– Наше интеллектуальное превосходство и есть то основное звено, потянув за которое мы сможем вскарабкаться наверх. Или ты не хотел бы стать членом политбюро?

– Очень хотел бы. Хорошая цель. Методы ее достижения – вот вопрос.

Но у Оскара уже был готов ответ. Пока мы совершенствуемся как преподаватели вузов, у нас большие успехи – нас ценят, с нами считаются. Это хороший путь, но косвенный – боковушка, а не магистраль. Нужно, пользуясь уже приобретенным багажом, постепенно выбираться на торную дорогу. Ему, Оскару, предлагают стать членом обкома комсомола. Это будет первым шагом. Дальше следует подниматься по комсомольской лестнице, на каком-то этапе перепрыгнуть на партийную – и продолжать идти вверх уже по ней. Разве тебя не увлекает такая картина?

– Нет. Я планирую другое завоевание.

– Завоевание чего?

– Науки. Я хочу стать крупным философом. Если в конце этой дороги расположена Академия наук, сочту себя удовлетворенным. Не хочу повелевать людьми – хочу открывать законы мира.

– Ты только что говорил, что не прочь стать членом политбюро.

– Чисто абстрактное желание. Не возражал бы – но добиваться этого не буду. Методы не по мне.

Оскар улыбнулся.

– Впервые мы с тобой расходимся. Но ты прав в одном: это пока еще не больше чем наши желания. Посмотрим, удастся ли превратить их в дела.

Так мы думали о своем будущем три года назад. Дорога, которую наметил для себя Оскар, была наглухо перекрыта. В члены обкома или горкома его не выбрали: вспомнили, что в пионеры его рекомендовал Троцкий. Рекомендация Льва Давидовича теперь считалась клеймом, а не заслугой. Оскара (еще до встречи со мной) даже исключили из комсомола – но тут же восстановили. Однако идеологический рубец остался – правда, жить он не мешал, но в партию не пускал. Впрочем, туда уже несколько лет никто не мог проникнуть: по всей Украине был объявлен запрет на прием – результат провалов на селе и неудач первой пятилетки. А когда началась вторая, объявили проверку партбилетов – партию жестоко чистили, выгоняли всех, в ком сомневались. Вполне конкретные планы Оскара стали маниловскими мечтами. Он и сам это понял.

– Видимо, твои желания не только скромней, но и верней, – сказал он как-то. – Конечно, возможны неожиданности. Но если ограничиться предсказуемыми вариантами, остается твой путь. Тебя ведь прошлое интересует больше, чем будущее. В прошлом не нужно производить социальных и государственных переворотов – его можно только изучать.

– Но неожиданности ты все-таки допускаешь – значит, полностью от своих целей не отказываешься?

– Не отказываюсь – если речь идет о желаниях. Отступаюсь – если о реальной жизни. Прошлое видно в деталях, будущее – в эскизе. Буду развивать науку о будущем мира. Теперь поговорим о тебе. Как собираешься выкарабкиваться?

– Мы уже говорили об этом – когда меня поперли с работы. Но появилось и кое-что новое.

Это означало: буду ждать реабилитации и возврата к лекциям. Фира подготовит все к моему приезду. Очищенный от обвинения в троцкистских ошибках, я легко смогу найти себе место в каком-нибудь вузе Ленинграда. Там уже будет Ося. Пипер обещал помочь Осе – поможет и мне. Ося подсобит. Это первый круг ожиданий.

– Хорошо – первый. Значит, есть и второй?

– Есть. На тот случай, если меня не очистят от грязи, которую сами на меня и вылили. С диаматом придется распроститься – не уверен, что это будет такое уж горе. Я все равно уеду в Ленинград. Займусь физикой. Попытаюсь разработать философские ее разделы – вряд ли у меня найдется много конкурентов. Меня давно интересует физический смысл неевклидовых геометрий. Я уже литературу подбираю, и даже кое-какие соображения появились.

– Очень хорошо – философские проблемы современной физики. А если и это не удастся – что тогда?

– Не забывай о моей любви к литературе. Я все-таки не зря понаписал столько стихов. Я уверен: это настоящее искусство, а не графомания. Напишу большой роман о голоде двадцатых – я его хорошо помню. Кстати, чем бы я ни занялся, я все равно – рано или поздно – расскажу о жизни и смерти Варламова.

– Варламова? Это кто?

– Главный герой моего будущего романа. Это вымышленный персонаж, но его будут окружать реальные люди – друзья моего детства, их родители… Поверь мне, Ося, это будет одна из самых страшных книг мировой литературы. О голоде много писали – Кнут Гамсун, Джек Лондон… И делали это великолепно! Но у них голодали отдельные люди – причем в эпоху всеобщего благоденствия. Я создам роман об индивидуальном голоде во время голода всеобщего. Это будет много страшней, ибо безысходней.

– Вот об этом я и хочу с тобой поговорить. Сергей, ты собираешься выбрать очень рискованный путь! Боюсь, он окончится провалом – и провал этот будет много страшней недавнего твоего несчастья (верней – неудачи). Я скажу честно. Ты пишешь стихи – это хорошо. Но кто сейчас их не пишет?

– Ты, Ося.

– Ты прав, не пишу. Я как Мцыри: «Он знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть». Сергей, ты никогда не станешь великим поэтом. Зачем же тогда тратить свою душу на рифмовку? И выдающимся писателем не будешь. Не графоман, нет, – но и следа в мировой культуре не оставишь. За твои книги не будут драться, ими не станут украшать домашние библиотеки – их, может быть, прочтут, но вряд ли перечитают. А писатель, которого не перечитывают, – плохой писатель. Ты мыслитель, Сергей, – вот твое призвание. Мы оба занялись философией – это моя область, тут я могу судить квалифицированно. Ты не имеешь права бросать науку! Ты начал разрабатывать диалектику – как многостороннюю науку со многими законами, не с тем жалким багажом, что остался в черновых заметках Энгельса. Ты должен продолжать эту работу. Лучше уж займись физикой неевклидовых геометрий – это тоже философия, логика мироздания. Но оставь свои рифмы и метры, позабудь о неудачниках Варламовых…

Я засмеялся.

– Ты говоришь – словно завещание оглашаешь!

– Просто я давно хотел об этом сказать, а сейчас повод появился – все же уезжаю. Ты слишком разбрасываешься, Сергей. Я интересовался тем, что ты делаешь, и одним этим заставлял тебя держаться в рамках. Теперь я буду далеко, а в письме всего не выскажешь.

– Буду помнить твои наставления. Имеешь еще?

– Имею. Не наставления – вопросы.

– Спрашивай.

– Сначала о другом. Мы когда-то условились, что будем делиться всем, даже сердечными тайнами. Этот договор в силе?

Я помедлил. Многое изменилось с того дня, когда мы об этом договорились. И Оскару было гораздо легче следовать нашему соглашению: женщины не стали важной частью его жизни. Он спокойно и ровно любил свою Люсю – никто не нарушал его покой. Он превращал супружескую неверность в предмет для шуток. Помню, как-то при мне он доказывал Люсе, что даже если когда-нибудь ей изменит, то это вовсе не будет означать, что он ее разлюбил: «Ты все равно останешься любимой. Просто нужно увериться на практике, что ты мне дороже всех. Ты знаешь, что мой любимый писатель – Шекспир. Но не могу же я всю жизнь читать его одного! Но зато я каждый раз убеждаюсь, что Шекспир действительно превосходит всех». За этими остротами ничего не стояло. Осе нечего было скрывать от меня.

А вот у меня все получилось иначе. С некоторых пор женщины стали тайной моей жизни – а тайнами я не был способен делиться ни с кем. Оскар был мне близок как брат – но я уже знал чувства куда сильней братских. И я хранил их от всех, кто был вне.

Но тогда, в последний наш разговор, я догадывался: Оскар не станет у меня ничего выпытывать. Он мог говорить со мной только о Фире – наша жизнь была у него на виду. И я ответил:

– Говори.

– Я скажу о твоей жене.

– Говори о моей жене.

– Сергей, ты убежден, что Фира тебе верна?

– У тебя есть сведения, что она мне изменяет?

– Никаких сведений! Одни подозрения. Но жена Цезаря должна быть выше подозрений – так утверждал твой любимый Кай Юлий. Ты мой самый близкий друг – мне обидно, что это тебя пачкает.

– Слушаю.

Ему, Оскару, мои отношения с женой кажутся странными. В них присутствует нечто недоступное обычному разуму. Понимаешь, Сергей, Фира любит тебя – это очевидно. А ее любит Борис – этого тоже не скроешь. И она теперь больше половины времени проводит не в Одессе, а в Ленинграде, куда он переехал, и они не просто в одном городе, а в одной квартире. Они такую искали – ты сам дал на это согласие, я знаю. И они ее нашли – и живут вместе, а ты один. Я недавно был в Москве, оттуда поехал в Ленинград – я был у них. Типичная коммуналка: в одной комнате Фира с ребенком и домработницей, в другой – Борис. Повторяю, у меня нет никаких фактов, но ты поглядел бы, какими глазами смотрит Борис на Фиру! Он раб ее, он готов исполнить любое ее желание – и она командует им как рабом, а вовсе не как знакомым, не как другом. Общее мнение всех ее ленинградских родственников: их жизнь не коммунальное соседство, а связь. И все посмеиваются и жалеют тебя: муж всегда последним узнает об измене жены.

– Я еще не узнал о ее измене.

– Боюсь, тогда ты просто слепой. Такие подозрения…

– Ты прав – подозрения. Но не факты.

– Ты знаешь факты, которые их опровергают?

– Знаю.

– Назови их. Я больше не хочу обижаться на то, что тебя обманывают.

Я замолчал. Я понял, что не смогу этого сделать. Нет, факты были, я знал их, я в них верил, но рассказать об этом не мог. «Мысль изреченная есть ложь», – сказал Тютчев. Факты были в чувствах и мыслях, и слова, их выражающие, отнюдь не передавали всего сокровенного значения. Я мог рассказать Оскару об одном из наших последних разговоров. «Я люблю тебя, ты для меня единственный, – говорила Фира. – И ты выше всех штампов, выше всех предрассудков, выше всех обывательских мнений, поэтому там, где пошляки и мещане подозревают грязь, ты ее не обнаружишь. Они, мещане, толкуют отношения на своем уровне, своим низким пониманием. Но твой уровень, твое понимание, твои высокие чувства отринут все низменное – опираюсь на твою высоту, на твое благородство, мой единственный». Я сумел бы повторить Оскару эти слова – и они были бы теми же. Но как я мог передать голос Фиры, который проникал в душу, ее удивительные глаза, завораживающие и покоряющие, незримый ореол, каким сиял каждый произнесенный ею звук? Она не скрывала возможных слухов, но это были слухи для иных людей. Я был для нее высшим существом, я видел недоступную другим истину – низкие подозрения были не для меня.

Мне не всегда нравится то, что я пишу, но драма «Игорь Синягин» у меня – одна из любимых. Я говорил в ней о двух видах обмана. Первый, обычный, сводится к элементарной лжи, к старательному устройству секретов, недоступных малопроницательному взгляду. Второй, изощренный, эксплуатирует высшие чувства, обманутому внушается, что он чище всех, кто его окружает, он всех благородней – и поэтому недоступен для лживых обвинений. Подозрения не затушевываются, а презрительно отметаются – как недостойные высшего разума. Но все это было потом. А тогда я сказал Осе: – Факты в наших характерах – моем, Фиры и Бориса. В нашей вере в благородство друг друга. Ты прав: Борис любит Фиру – я просто не способен на чувство такой силы. Все по Гамсуну: Господь поразил его любовью… Заметь – не одарил, а поразил. Он боготворит Фиру, так уж получилось. Но он мне не соперник. Он не будет склонять мою жену к измене – именно потому, что так сильно ее любит, так высоко ее ставит. Если Фира мне изменит, это станет ее унижением, – он ведь знает ее отношение ко мне. И ты его знаешь! Борис никогда не подвергнет Фиру. такому оскорблению, как необходимость лгать. Другое дело, если бы Фира захотела разорвать со мной. Но я знаю, что она этого не хочет. И Борис это знает. Повторяю: я верю в их благородство. Оскар вдруг иронически заметил:

– Мне временами кажется, что ты веришь в благородство своей жены гораздо больше, чем в свое.

– Ты прав. Мужчины вообще более падки на очарование женщин, чем женщины – на притягательность мужчин. Между прочим, закон природы! Я не такой уж порочный, кстати, – я не обещал Фире, что никогда не согрешу. Но я поклялся, что не заведу интрижки с девственницей, ради похоти или прихоти не стану первым мужчиной в жизни случайной подружки. Могу тебя информировать: я уже несколько раз убедился, что способен держать это обещание – несмотря на все соблазны.

Оскар никогда не отказывался сыронизировать.

– Рад за твою выдержанность. Но что касается биологического закона неравенства женских и мужских влечений… Генрих Гейне, помнится, установил, что он противоречит школьной арифметике. Женщины (в среднем – на одну голову) признаются в двух-трех любовниках за всю жизнь. А мужчины хвастаются десятком и больше связей. Между тем в целом их должно быть примерно поровну, ибо ни одна из любовниц немыслима без любовника. Кто же больше врет – мужчина или женщина? – удивлялся Гейне.

– Вряд ли он делал это искренне. Он не только обильно любил женщин, но и отлично знал их природу. Как, впрочем, и свою, мужскую. Одни горделиво преувеличивают успехи, другие скромно преуменьшают грехи.

На этом наш разговор закончился.

До «Игоря Синягина» оставалось почти десять лет.