Текст книги "Книга бытия (с иллюстрациями)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 59 страниц)

3

Много важного произошло со мной летом и осенью 1929 года. У меня вдруг появилась возможность переквалифицироваться из физика в астрономы. После лекции по теории определителей (я очень любил этот раздел математики) меня подозвал Иван Юрьевич Тимченко.

– Ко мне обратился директор нашей астрономической лаборатории Александр Яковлевич Орлов. Ему нужен хороший стажер из молодых математиков. Я посылаю ему на выбор троих – вас, Дьякова и Капрова.

Об Анатолии Дьякове я уже говорил – повторю самое важное. Усатый, подвижный, говорливый, он давно занимался астрономическими наблюдениями – сперва в областной школьной обсерватории на Нежинской (или Новосельской?) улице, потом в любительской взрослой (она размещалась впритык к государственной). Для него не существовало иной дороги. Он не просто любил астрономию – он жил ею. Судьба его (впрочем, как и у многих из нас) была очень неровной и путаной, успехи чередовались с провалами. В конце концов в глубине Сибири, в Горной Шории, Дьяков создал свою собственную обсерваторию – и начал предсказывать погоду для всего мира. Он стал очень известным.

Капрова я помню значительно хуже. Студентом он был неплохим, любил математику – вероятно, поэтому Иван Юрьевич и рекомендовал его Орлову. Была у него одна странность: оставаясь в одиночестве, он любил негромко постукивать по чему придется – то локтем, то пальцами. Однажды мы вдвоем кого-то ждали в аудитории. Капровский стук по парте складывался в какую-то мелодию. Я пересел поближе – Капров застучал громче. Мелодия определенно была знакомой, но я не мог вспомнить, откуда она.

– Героический марш из третьей симфонии Бетховена, – со вздохом сказал Капров. – Давно хочу проиграть его с начала до конца, но он плохо выстукивается.

Он произнес это так, словно озвучивание бетховенских симфоний было для него обычным делом. Между тем, я ни разу не видел его ни на одном симфоническом или вокальном концерте. Возможно, впрочем, ему просто не на что было покупать билеты: стипендии он, как и я, не получал. Но я жил с родными и подрабатывал уроками. Откуда брал деньги он, я понятия не имел.

Мы пришли в обсерваторию под вечер. Она занимала солидный кусок Приморского парка – гектар или даже больше. За высокой каменной оградой раскинулся роскошный сад, среди деревьев таились низкие служебные постройки, над кронами высился астрономический купол. Член-корреспондент Академии наук Александр Яковлевич Орлов был видным организатором: он заведовал одесской обсерваторией, одновременно создал полтавскую и часто уезжал в Крым, в Симеиз – чем-то командовал и в обсерватории Крымской. Он был еще не стар – только подходил к пятидесяти, круглолиц, усат, громкоголос, категоричен.

Он одобрительно посмотрел на нас и, не приглашая сесть, поднялся и пожал каждому руку.

– Все от Тимченко? Очень хорошо, Иван Юрьевич плохих студентов рекомендовать не будет. Итак, называйтесь по очереди.

Мы объявили свои имена, фамилии и возраст. На этом анкетный допрос завершился. Орлов предложил пойти в парк.

– В такой прекрасный вечерок грешно сидеть в кабинете. Тем более будущим астрономам, чья профессия – взирать на небесные светила. Звезды, правда, еще не показались, но у нас будет время их дождаться.

В парке уже торжествовала осень. Обсерваторские аллеи подметались каждое утро, но к вечеру их снова заваливали листья тополей и кленов. Под деревьями стояли скамейки, но Орлов их проигнорировал.

– Ведем себя как перипатетики, – сказал он удовлетворенно. И обратился к Капрову: – А кто они такие – перипатетики?

– Не знаю, – ответил Капров.

– Не знаете? Очень жаль. Честно, но грустно. Впрочем, не так уж ужасно – незнание легко переходит в знание. Хуже путаница. А вы ответите, кто такие были перипатетики? – спросил он Дьякова.

– Ученики философа Платона, – быстро ответил Дьяков. Он всегда говорил быстро и уверенно. – Так называли всех, кто учился в академии этого древнего греческого мыслителя.

– Академия Платона? Так, так… Теперь остаетесь вы, – сказал мне Орлов.

– Перипатетики, или прогуливающиеся, – ученики Аристотеля, – ответил я. – Он любил обсуждать философские проблемы, гуляя с учениками в саду.

– Давайте присядем, – предложил Орлов. И, подумав немного, объявил: – Мне в обсерваторию нужен только одни математик. Я выбираю вас, – сказал он мне. – Приходите завтра к нашей старшей вычислительнице. Будете работать с цефеидами. А вам, молодые друзья, желаю успеха.

Он пожал каждому руку и удалился. Мы молча вышли из обсерватории в Приморский парк. И только здесь к нам возвратилась способность говорить.

– Черт знает что такое! – ругался побледневший от огорчения Дьяков – он непроизвольно поглаживал и пощипывал усы. – Даже не поговорил по-человечески, два слова – и выгнал. Дались ему эти треклятые перипатетики! Они и вправду были у Аристотеля, а не у Платона?

– У Аристотеля, Толя.

– Тогда скажи: какое отношение они имеют к астрономии? Они ходили по саду и смотрели под ноги, нам, астрономам, надо вглядываться в небо – это разница! А тебе повезло, – сказал он с завистью. – Не просто астрономия, а цефеиды! Мечта.

Я чувствовал себя неловко: мое везение было не слишком справедливым. Раз уж дело дошло до выбора, в обсерваторию должен был попасть не я, а Дьяков. Я интересовался астрономией любительски, а для него она была родной стихией. Он знал гораздо больше, чем я. Я занял место, по праву принадлежавшее ему. И причина этого к делу не относилась – просто я лучше разбирался в философии.

Я заикнулся: может быть, стоит пойти к Орлову и попросить его принять на работу не одного, а двоих? И вообще: я могу уступить место Толе – он принесет больше пользы.

Капров молчал – он был подавлен, а Дьяков мой план отверг.

– Ничего не выйдет, Сергей. Мы в любительской обсерватории хорошо знаем наших соседей. Орлов рассердится и выгонит тебя – как нас. Не будем рисковать.

Толя явно считал, что больше на эту тему говорить не стоит, – он стал обсуждать полученное мною задание. Он был уверен (и я с ним соглашался): в звездной астрономии нет ничего интересней. Дело в том, что цефеиды, названные так по одной из звезд в созвездии Цефея, разгораясь и затухая, систематически меняют блеск. Вероятно, это происходит от того, что они варьируют свой объем: то чуть ли не со взрывной скоростью разбухают, увеличивая поверхность излучения, то опадают до прежнего размера. А почему это происходит – темна вода во облацех…

– Вот эту великую загадку ты, Сергей, и станешь решать. И будешь подробно нас информировать о каждом своем шаге!

Я скромно заверил, что готов незамедлительно взяться за раскрытие тайны и приложу все усилия, чтобы у звездного мироздания больше не осталось никаких секретов.

На другой день с твердой решимостью распутать все гордиевы узлы Вселенной я предстал перед «заведующей цефеидами» – немолодой, розовощекой, милой женщиной. Звали ее, кажется, Варвара Федоровна (впрочем, точно я этого уже не помню – все-таки с тех пор прошло шестьдесят лет с лишком). И она принялась методично остужать пылающее во мне вдохновение, алчущее немедленных результатов.

– Это просто замечательно, что вы пришли, Сережа, – ласково сказала она. – Александр Яковлевич вам уже говорил, что мы занимаемся цефеидами? Одна я решительно не справляюсь! Скопилось так много необработанных наблюдений – и в каждое нужно внести больше десяти поправок и корректировок. Вот этим мы и займемся.

И она развернула передо мной большой разграфленный лист, заполненный сотнями цифр.

– Мы вносим сюда новые данные, исправляем и подводим итоги. Потом рисуем новую таблицу. Как видите, очень просто. Перемена звездного блеска дана в истинном виде, а не в том, что видит глаз.

– А как с наблюдениями самих цефеид? – поинтересовался я. – Мне хотелось бы поработать на рефракторе.

– На рефлекторе, – поправила она. – Старый рефрактор мы передали соседям – любительской обсерватории.

– Извините – рефлектор. Вы разрешите на нем поработать?

– Разрешаю не я, а Александр Яковлевич, – холодно сказала она. – Не понимаю: зачем вам это нужно? Наши наблюдатели значительно точней вас измерят перемены. А смотреть из простого любопытства… Это даже наши соседи не разрешают – на любительской аппаратуре. Обо всем, что касается цефеид, вы узнаете, когда правильно обработаете этот лист.

Я покорился. Больше всего на свете (теоретически, разумеется, ибо практически этим никогда не занимался) я ненавидел бухгалтерию. Вычисления Варвары Федоровны были еще скучней бухгалтерских. А компьютеров и ЭВМ тогда не существовало… Конечно, я понимал, что без таких расчетов наблюдательная астрономия бесполезна. Но это означало только одно: не все ее разделы мне по душе.

Вскоре я отправился к Александру Яковлевичу попросил дать мне другое задание, больше соответствующее моим увлечениям.

– Это великолепно, что вас тянет к опыту, – одобрил он. – Но сейчас нам не нужны наблюдатели, а без новых вычислителей мы как без рук. Рассудите сами: ну, поставлю я вас на рефлектор рядом с опытным сотрудником – вы же только мешать ему станете. А что до точности наблюдений… Вам еще долго веры не будет.

– Не боги горшки обжигают, – пробормотал я.

– Не боги, верно. Мастера! Между прочим, Варвара Федоровна замечательный специалист! Ее данные по цефеидам попали даже в международные справочники. Вас это не устраивает?

– Боюсь, не устраивает, – признался я.

Он явно был недоволен – и вдруг его охватило вдохновение. Александр Яковлевич никогда не менял своих решений – но это не мешало ему постоянно находить новые.

– Я придумал для вас работу! – объявил он решительно. – Она будет вам по вкусу. Вы просто рождены для нее.

– Какую? – воодушевился я.

– Сразу сказать не могу. Окончательно определимся после моей очередной поездки в Полтаву. Уезжаю через неделю, возвращаюсь через месяц. Пока продолжайте практиковаться на цефеидах.

Теперь я без прежнего отвращения помогал Варваре Федоровне в ее бесконечных вычислениях. Мысль о новой работе, несомненно связанной с тайнами мироздания, делала ряды цифр менее занудными. В свободное время я ходил к соседям – астрономам-любителям. Здесь усердствовал Толя и можно было поболтать с Сонечкой, милой девушкой, героически влюбленной в звезды и Дьякова (вскоре она стала его женой). Иногда подчиненных осчастливливал визитом руководитель – сын знаменитого певца Платона Цесевича. Он был значителен и важен – впрочем, отцовское имя было известней, чем его собственные труды. Впоследствии он заменил Орлова на посту заведующего (кажется, его уже стали называть начальником) Одесской государственной астрономической обсерватории.

Незадолго до возвращения Александра Яковлевича из Полтавы моя жена Фира поняла, что беременна. О родах нельзя было и мечтать – мы скрывали свой брак от Фириного отца. Он, правда, жил отдельно от жены и дочери – но деньгами им помогал. Ортодоксальный еврей, он поклялся, что не допустит в семью гоя.[68]68
  «Гой» – «народ» (иврит). Этим словом, вошедшим во многие языки (в частности – русский и английский), иудаисты обозначают нееврея и употребляют его, как правило, с презрительным оттенком.


[Закрыть] Он приносил своим женщинам пятьдесят рублей в месяц – на них и жили: Любовь Израилевна была больна и не могла работать, а Фира, как и я, стипендии не получала. На семейном совете постановили: аборт неизбежен.

Тогда их делали только тайно – нужны были немалые средства.

Денег – ни маленьких, ни больших – у нас не было. Пришлось продавать, что имелось, и занимать – по пятерке, по десятке… Наконец оговорили место и день операции. И в это время из Полтавы прикатил Орлов.

Радостный, искрящийся, он вызвал меня к себе.

– Я обещал вам дать работу по душе. Сегодня могу исполнить обещание. О лучшем молодой ученый и мечтать не может!

И он объяснил, что в районе Полтавы, согласно геологическим прогнозам, могут обнаружиться нефть или газ. Нужно определить районы возможных залежей, чтобы начать опытное бурение. Скопления углеводородов вызывают изменение силы тяжести – на эту аномалию указывают колебания маятника. Он, академик Орлов, организовал опытную поисковую геодезическую партию. От нас, астрономов, требуют помощи в выполнении первой пятилетки – эта поисковая партия будет нашим ответом. Работу с маятником он возлагает на меня. Экспедиция придется на время весенних каникул и продлится около месяца. Возможно, понадобится прихватить недельку-другую и сверх того – этот вопрос он согласует с товарищем Фарбером, директором института. Выезд в Полтаву послезавтра утром.

Пока он говорил, в моей голове проносились ужасные картины: Фира одна идет на операцию, одна возвращается обратно, одна лежит в постели, одна перемучивает потерю ребенка…

– Я не могу ехать послезавтра… По семейным обстоятельствам, – сказал я умоляюще.

Орлов сурово поглядел на меня.

– Вы хотели отойти от непрерывных вычислений – я предлагаю вам такую возможность. Вы мечтали об эксперименте – я его вам даю. Вы физик – работа чисто физическая. И последнее: мы помогаем выполнению первого пятилетнего плана! Считаю отговорки несерьезными.

– Но моя жена, Александр Яковлевич…

– Молодой человек, наука требует жертв. Но жертв у вас я не вымогаю – только служения, истового служения. Ваша жена должна понимать, что ваши успехи немыслимы без ее терпения и уважения к вашей научной верности. Идите в бухгалтерию и получайте командировочные.

Я вышел из кабинета Орлова и направился к выходу из парка. За мной ничего не значилось (денег за работу в обсерватории я не получал, инструментов и приборов не брал), меня ничто не могло остановить.

Больше никогда не появлялся я в Одесской астрономической обсерватории и не встречался с ее руководителем, академиком Александром Яковлевичем Орловым. Я даже к соседям-любителям перестал заходить.

Служение астрономии не удалось. И первому пятилетнему плану я тоже не помог.

4

Одним из самых важных событий осени 1929-го стала моя дружба с Оскаром Розенблюмом.

Еще до этого, сталкиваясь в студенческой толпе, мы непроизвольно поглядывали друг на друга – взаимная заинтересованность была необъяснимой, но явной. Мы неизбежно должны были познакомиться – потому что были к этому готовы.

Знакомство произошло, когда мы столкнулись у дверей университета – и непроизвольно поздоровались. И в затруднении замолчали, потому что не знали, о чем говорить. Наконец Оскар выдавил из себя:

– Вы куда-то идете – я не помешал?

– Я иду на заседание литкружка при «Черноморской коммуне». Вы там не были?

– Нет. А это интересно?

– Иногда. Пойдемте вместе!

И мы пошли. Этот вечер к «иногда» явно не относился – он был скучным. Руководитель кружка Пересветов прочитал длинную нотацию о том, как нужно писать стихи и чем они отличаются от прозы. Арнольд Боярский собственным опытом полностью опроверг пересветовскую теорию. Изя Раппопорт продекламировал пессимистическую поэму, начинавшуюся многообещающей строкой:

 
Звени, бульвар, веселым кабаком…
 

– Как вам понравилось? – спросил я Оскара.

– Никак, – ответил он. – Я не люблю стихи. Наверное, не очень в них разбираюсь. Давайте уйдем.

– Давайте, – согласился я.

Мы шли по Пушкинской к Приморскому бульвару. В скверике около оперного театра сели на скамейку. Внизу тяжело дышал порт.

– Что вы читаете? – спросил я.

Оскар читал Иоганна Готлиба Фихте[69]69
  Фихте Иоганн Готлиб (1762–1814) – философ, представитель немецкой классической философии.


[Закрыть] – все, что нашел в университетской библиотеке. Его интересовало, как тот опровергает кантовское учение о вещи в себе и справляется с четырьмя антиномиями чистого разума, так блестяще обоснованными Кантом. Меня это тоже занимало – но я считал, что парадоксальных противоречий много больше, чем четыре. Парадоксы возникают везде, где понятие бесконечного встречается с конечными предметами. Формулировка, принадлежащая одной сфере, незаконно переносится в сферу другую, где она неприменима. В качестве примера я привел некоторые математические парадоксы, взятые из работ Бертрана Рассела.[70]70
  Рассел Бертран (1872–1970) – английский философ и математик, внесший значительный вклад в развитие математической логики.


[Закрыть]

– Но ведь это то самое, что утверждает Кант! – возразил Оскар. – Напомню вам, что, по его теории, противоречие возникает тогда, когда категории абсолютного применяются к миру вещей. А ведь абсолютное и бесконечное, по существу, равнозначны. Сужу по логике, а не по математике, как вы.

Я возражал, он приводил контрвозражения. Я называл одну книгу – он немедленно вспоминал другую. Мы спорили – и убеждались, что едины: по образованию, по интересам, даже по прочитанному. Еще ни разу я не встречал человека, мысли и знания которого так полно совпадали с моими. Разница была, возможно, только в том, что меня влекло к абстрактной философии (правда, с уклоном в естественнонаучную, или – по-старому – натурфилософскую, интерпретацию), а его больше привлекали исторические философские концепции.

– Меня занимает политика, – сказал Оскар. – Не практическая – ее оставим на потребу туповатых наших вождей. Политика как философия общественного развития – вот чему я хотел бы себя посвятить.

– Я тоже был политиком – в пионерские годы, – сказал я со смехом. – Даже послал письмо Буденному и предложил немедленно завоевать Румынию, чтобы ликвидировать там боярско-помещичье правление. Семен Михайлович поблагодарил меня за совет, но почему-то отказался его выполнить. А вы никому из вождей не писали?

– Я написал письмо Троцкому. Меня не хотели брать в пионерский отряд, потому что я сын зубного врача. Лев Давидович прислал в райком комсомола очень теплую личную рекомендацию – и меня с триумфом приняли в пионеры. Послание Троцкого долго висело в райкоме, потом его сняли.

– И письмо Буденного тоже украшало райкомовскую стенку. Но я вскоре забыл о нем.

– Я не могу забыть о письме Льва Давидовича, – хмуро сказал Оскар. – Хотел – но не дают. Теперь это самое одиозное имя. У меня были сложности при вступлении в комсомол – из-за «переписки с Троцким», так это формулировали.

– А меня вообще не удостоили приема! Ничего, как-нибудь перебедую. Чем вы интересуетесь в политической философии, Оскар?

– Сейчас – грядущими социалистическими революциями.

– Чисто коминтерновская проблема – коренные перевороты в Китае, в Индии…

Он презрительно скривился.

– Коминтерновские революции оставим Коминтерну. Все они спровоцированы извне. Практика дурного политического пошиба! Нет, меня интересуют только спонтанно возникающие потрясения, те взрывы, которые назревают изнутри.

– Пока ни одной такой революции не предвидится – я имею в виду Европу.

– Ошибаетесь! Именно в Европе назревают большие перемены.

– Сколько я понимаю, вы говорите о Германии? Там, конечно, сильное рабочее движение. Тельман[71]71
  Тельман Эрнст (1886–1944) – деятель германского и международного рабочего движения. Активно участвовал в Ноябрьской революции 1918-го в Германии. Играл руководящую роль в Гамбургском восстании 1923-го. Руководитель коммунистической партии Германии. Один из заместителей председателя Коминтерна. Погиб в Бухенвальде.


[Закрыть] с Торглером[72]72
  Торглер Эрнст (1893–1963) – немецкий политический деятель, коммунист, лидер коммунистической фракции в рейхстаге. Был в числе обвиняемых в поджоге рейхстага. В 1935 году исключен из коммунистической партии, по-видимому, за то, что открыто регистрировался в полиции вопреки партийным приказам. Позднее вступил в социал-демократическую партию.


[Закрыть] такую агитацию развили… Но ведь и противодействуют мощные силы – социал-демократия, центристы, теперь еще нацисты Гитлера и Штрассера.[73]73
  Штрассер Грегор (1892–1934) – нацистский партийный деятель, с 1926 года – имперский руководитель НСДАП по пропаганде, с 1932 года – по оргпартработе и одновременно заместитель Гитлера. На раннем этапе соперник Гитлера за лидерство в партии.


[Закрыть] Одну пролетарскую революцию в Германии уже профукали – нет гарантии, что это снова не случится.

– Меньше всего я имею в виду Германию. Революция должна произойти в Испании!

Я удивился. На испанском троне сидел король Альфонс, от его имени диктаторствовал генерал Примо де Ривера, а коммунистическая партия была много слабей, чем в других странах Европы. Скорей бы я вспомнил об Англии – здесь недавно была общая забастовка горняков, чуть не превратившаяся в восстание.

– Помяните мое слово: Испания чревата взрывом, – продолжал Оскар. – Она скоро родит революцию – и мир ужаснется ее мощи. Я давно изучаю эту страну. Она непохожа на другие государства. Европейские революции были организованы: сперва появлялись вожди, затем инициировалось восстание. Кромвель в Англии, Мирабо, Робеспьер и Бонапарт во Франции, Ленин и Троцкий у нас… В Испании все произойдет наоборот. Там социальную почву разнесет подземный взрыв, наружу вырвется лава – и ее оседлают те, которые окажутся поблизости. У нас великие головы создавали под себя революцию, у них переворот напялит на себя подвернувшиеся личины.

– По-моему, это не очень соответствует марксистской теории о роли личности в истории, – улыбнулся я.

– История не всегда строится по Плеханову, – возразил он. – Чаще она идет по Гегелю. Помнится, товарищ Сталин в 17-м говорил: «Есть марксизм догматический – и есть творческий». Очень неплохо сказано!

– Сталин, однако, не предсказывает потрясений в Испании.

– Он не всеведущ. Я буду создавать свою философию революции.

– Вы ее уже пишете? – спросил я с уважением. Меня покорила оригинальность проблемы: философское обоснование коренных переворотов.

– Собираюсь. Это должна быть большая статья. Я отправлю ее в журнал «Под знаменем марксизма».

…В отличие от меня, Оскар не слишком усердствовал за письменным столом. Прошло больше года, прежде чем он засел за прогноз. И все же успел рассказать об испанской революции за несколько месяцев до того, как она произошла. Впрочем, об этом никто не узнал: в журнал он свой трактат так и не отправил.

Зато заставил меня послать в «Под знаменем марксизма» мою первую философскую работу «Проблемы диалектики». Ее так и не напечатали – как и другие подобные статьи. Что ж, это вполне вписывается в стиль моей жизни: за долгие годы я опубликовал несколько романов, десяток повестей, три десятка рассказов – а в моем столе лежат сотни стихов (наверное, лучшее из того, что мне удалось совершить), трагедии, драмы и очерки на философские темы…

Но я опять отвлекся. Довольный Оскар (он чувствовал, что таки произвел впечатление) поинтересовался:

– А над чем работаете вы, Сергей?

Настал мой черед гордиться. Меня мучили не менее значимые проблемы. И прежде всего – теория материалистической диалектики. Дело в том, что ее попросту не существовало. В статьях и книгах только болтали об этом, упоминая всего три закона: единства противоположностей, перехода количества в качество и отрицания отрицания. Разве наука может исчерпываться тремя правилами? Энгельс, стоявший у ее истоков, дал лишь идею, а не научную систему – систему надо создавать, и я сейчас этим занимаюсь. И начинаю с перехода количества в качество. Тут, собственно, два закона. Один – по Гегелю:[74]74
  Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770–1831) – выдающийся немецкий философ.


[Закрыть] нечто накапливается количественно, а затем меняется качественно. Другой идет от Лейбница:[75]75
  Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646–1716) – знаменитый немецкий философ, математик, богослов, историк, изобретатель.


[Закрыть] бесконечность кроется под одеждой конечной величины (он положил эту математическую истину в основу изобретенного им дифференциального исчисления), беспредельность таится в ряду, ограниченном пределом. Я назвал этот процесс превращения бесконечного в конечное законом перехода количества в качество второго рода. Но многое еще неясно, надо доработать – и я это делаю.

Что же до закона единства противоположностей, то он обычно трактуется как столкновение двух разных сторон одного явления. Два полюса магнита, человечьи спина и грудь, свет и тьма в оптике… Но такое единство – всего лишь равновесие. Это примитивное бухаринское понимание (даже если говорящий рьяно критикует Бухарина[76]76
  Бухарин Николай Иванович (1888–1938) – большевистский политический деятель, философ и социолог, действительный член Академии наук СССР.


[Закрыть]). А настоящая диалектика – развитие, а не равновесие. И оно, развитие, немыслимо при равенстве противоречий. Одно должно быть сильней – оно словно разворачивает предмет, как будто наклоняет его к себе. А потом бурно нарастает противодействие и перебрасывает объект на другую сторону. Непрерывное усиление и ослабление разнонаправленных сил, своеобразное качание, если можно так сказать – ковыляние, а в результате – прямой путь вперед. Вы видели, как двигается в клетке тигр, Оскар? Он попеременно выбрасывает вперед то левые, то правые лапы. При этом он не иноходец, как лошадь, – просто сам противодействует своему движению. Это и есть образ диалектики. Я сейчас разрабатываю схему попеременного преодоления противоречий, она тоже подчиняется законам, обе стороны неравноценны не только в отдельные моменты, но и в целом, в суммарные сгустки времени. Когда-то говорили, что развитие идет скачками. Бывает и так, не отрицаю, но гораздо больше это похоже на узлы.

Закон единства противоположностей в моей схеме превращается в набор правил переузлования противоречий. Я, правда, только начал разрабатывать эту теорию, но открытий предстоит много и они будут важными – я это предвижу. Теперь и Оскар посмотрел на меня с уважением.

– Вы уже сформулировали свою теорию – или пока развиваете ее в уме? – перефразировал он мой вопрос.

– Кое-что начал записывать. Я готовлю большую статью под названием «Проблемы диалектики». Там будут не только исследования перехода количества в качество и единства противоположностей, но и многое другое, еще не изученное.

– Как интересно, – задумчиво сказал Оскар, – Мы по существу разрабатываем одну и ту же проблему развития, но с разных сторон: вы в самой абстрактной ее форме гегелевского логического движения, я в конкретности непосредственного революционного взрыва. А что вы сейчас читаете, Сергей?

В то время я штудировал трактат Макса Штирнера «Единственный и его достояние».

– Очень интересная книга, – одобрил Оскар. – А вы знаете, как Маркс с Энгельсом разнесли Штирнера в «Немецкой идеологии»? Непременно прочтите, вам будет интересно, хотя, в общем-то, она много скучней других марксовских произведений.

Я пообещал завтра же достать «Немецкую идеологию». Я уже понял, что Оскар знает Маркса гораздо лучше меня – профессионально, а не любительски.

– И к каким выводам вы пришли? – продолжал он. – Считается, что Штирнер – предшественник Ницше (я имею в виду надуманную теорию сверхчеловека). Но, по-моему, он гораздо интересней!

Я тоже считал, что Макс Штирнер значительней Ницше. Конечно, его взгляды – разновидность субъективного идеализма[77]77
  Субъективный идеализм – направление в философии, отрицающее объективное существование материального мира и признающее единственной реальностью индивидуальное сознание, ощущение, восприятие.


[Закрыть] (такой была и система епископа Джорджа Беркли[78]78
  Беркли Джордж (1685–1753) – ирландский философ и священник.


[Закрыть]). Но это философское течение могло возникнуть только при капитализме – подобное учение было чуждо предшествующим эпохам. Оба они, и Беркли, и Штирнер (а после, значительно видоизменив их системы, и Ницше) выражали его истинный дух. Я бы только добавил, что Беркли делал это с достоинством и наукообразно, Штирнер – с вызовом и нахальством, а Ницше прямо-таки с солдатской грубостью. Помните фразочку Штирнера на первых же страницах «Единственного…»: «Так как Бог занят только собою, то и я могу опереться только на себя. Для меня нет ничего выше Меня».

– И вы беретесь доказать свои парадоксальные утверждения? – спросил Оскар. – До сих пор я считал, что истинные выразители духа капитализма – позитивисты[79]79
  Позитивизм – идеалистическое направление в философии. Оно исходит из того, что источником истинного знания являются специальные науки, роль которых ограничивается описанием и систематизацией фактов, а не их объяснением.


[Закрыть] (вроде Конта и Спенсера) и прагматисты (вроде Джеймса и Дьюи).

Возражения я подобрал уже раньше – для самого себя. Кант обосновал различие между чистым и практическим разумами. Я различаю рафинированный от всего внешнего капиталистический дух и его реальное претворение в практику. В чистом виде единичный капиталист есть – в его собственном мнении – центр, вокруг которого все вращается. Он существует для себя, он поклоняется и служит себе. Атомизированный мир отдельных объектов – вот что такое чистый капитализм! Естественно, в этом случае служение самому себе становится основой любой деятельности. И поскольку капиталисту свойственно самообожание, то и субъективный идеализм, являющийся философским его выражением, может возникнуть только при капитализме. Впрочем, это теория. На практике общество обслуживают разнообразные и многочисленные философские системы.

– В принципе – оригинально и интересно, – оценил мои философские откровения Оскар. – Однако необходимо солидное обоснование.

Тут он вспомнил, что не предупредил родителей о своей задержке. Ни у меня, ни у него часов не было – но мы чувствовали, что уже далеко за полночь. Я давно добился самостоятельности и мог пропадать хоть целую ночь – ни мать, ни отчима это уже не тревожило. Оскар не был так радикален.

Я проводил его домой. Он сообщил родителям, что вернулся, – и еще час простоял со мной на лестничной площадке второго (а может, и третьего – уже не помню) этажа. Но мы так и не успели наговориться вдоволь.

Так началась наша дружба. Она длилась пять лет – до преждевременной смерти Оскара в 1934 году – и всю мою оставшуюся жизнь.

Когда я вернулся домой, было уже совсем светло.