Текст книги "Книга бытия (с иллюстрациями)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 56 (всего у книги 59 страниц)

7

Я уже писал, что Кульбуш предложил мне командировку на Украину – на изюмский завод, и до Москвы мы ехали вместе. В столице Георгий Павлович сразу отправился в Наркомтяжпром, а я закомпостировал билет, указав однодневную остановку, – больше тогда не давали.

Я отправился к Саше, которого заранее предупредил о своем приезде. Они с Раей жили в недавно возведенной пятиэтажке недалеко от завода «Авиаприбор», поблизости от набережной Москвы-реки.

С Раей мы не встречались больше года, но особых перемен я не увидел. Кроме, пожалуй, одной: ее Сережа превратился в красивого трехлетнего мальчугана, умного и проказливого.

Зато Саша изменился сильно: с него спала заграничная солидность, он стал прежним – умным, насмешливым, тонким.

– Отлично, что завернул к нам, – сказал Саша, накрывая на стол (они, я это скоро узнал, разделили обязанности: она куховарила – он приносил продукты, накрывал стол и мыл посуду). – Я сегодня не пойду на службу, будем до ночи выяснять, что в мире и что с нами.

– Отменяется, Саша. Я только поздоровался и ухожу. Нужно встретиться со многими друзьями.

– Со многими друзьями – в смысле: с одной подругой, – спокойно поправил меня Саша. Он ни разу не видел Норы, но, естественно, о ней знал.

Я уточнил:

– Нужно-то как раз со многими, но встреча, ты прав, будет только одна. И, возможно, я вернусь очень поздно.

– Пусть это тебя не беспокоит. Постель будет готова, ужин – на столе, а дверь оставим незапертой.

– Ты не боишься воров?

– Видишь ли, я их не предупрежу, что сегодня дверь будет открытой.

Нора жила в театральном общежитии где-то на незнакомой мне далекой улице Шота Руставели (лет через двадцать она перестала числиться в отдаленных). Саша растолковал, каким трамваем ехать.

Я не сказал Норе, что приеду, и все во мне было напряжено: как она меня встретит? Вахтерша известила, что (в принципе) посторонних в женское общежитие не пускают, но она своим зорким взглядом безошибочно определила, что я человек достойный и не стану задерживаться позже допустимого.

Я поднялся на указанный этаж, постучал в указанную комнату – незнакомый женский голос приветливо прокричал:

– Можно, можно – входите!

Я открыл дверь. В комнате было три женщины. Нора стояла ко мне спиной. Ее соседки взглянули на меня с любопытством. Одна вежливо поинтересовалась:

– Вы к нам?

– К вам, – сказал я и вошел в комнату. Нора обернулась и кинулась ко мне.

– Ты! – воскликнула она. Она обняла меня, вжалась. – Ты, ты! – повторила она и замолчала – только прижималась все крепче. И у меня сорвалось дыхание. Мы стояли посреди комнаты, обхватив друг друга, и, наверное, целую минуту не могли выговорить ни слова. Потом она откинула голову, всмотрелась в мое лицо, словно сомневаясь, я ли это, и потянулась к моим губам. Целуясь, я смотрел на ее соседок. Сначала к двери тихо зашагала одна, потом и другая.

Прошло немало времени, прежде чем мы заговорили.

– Ты в Москве? Давно? – спросила она, как будто еще не вполне веря в мое появление.

– Давно. Скоро три часа.

– И не предупредил! Хоть бы телеграмму послал.

– Хотел, чтобы ты меня не ждала.

– Я все равно ждала – каждый день, каждый час. Боже мой, это ты, ты! Просто невероятно. – Она оглянулась. – А где соседки?

– Тихонько ушли, чтобы не мешать нам целоваться. Она мгновенно оценила предоставленную нам возможность.

– Садись сюда, это моя постель, у нас острый дефицит стульев, – сказала она, когда мы снова оторвались друг от друга. – И рассказывай, как у тебя в Ленинграде? И надолго ли ты в нашу первопрестольную?

Она сказала «нашу первопрестольную», словно была коренной москвичкой.

– О Ленинграде говорить нечего: живу – и только. Уезжаю утром.

– Боже мой, так скоро! А мне сегодня нужно на репетицию.

– Я поеду с тобой.

– Занятия в Камерном театре, тебя туда не пустят.

– Посижу на Тверском бульваре. Теперь поговорим о самом важном – о тебе. Как прошли экзамены? Как чувствуешь себя в театре? Как…

– Постой, постой! – засмеялась она. – Ты задал столько вопросов, что я и до утра не отвечу. Ограничимся первыми двумя. Итак, экзамен.

Экзамены прошли благополучней, чем она ожидала. Она очень надеялась на харламовскую рекомендацию, но та большого впечатления не произвела. Зато монологи и стихи, которые они с Харламовым выучили, прослушали и похвалили. Самое страшное было в конце. Один из преподавателей разыгрывал с абитуриентками сценку из четырех реплик – и многие проваливались на двукратном повторении двух слов: нет, да.

К Нориному ужасу, в экзаменационную вошел сам Таиров[170]170
  Таиров Александр Яковлевич (1885–1950) – выдающийся режиссер, создатель и руководитель Камерного театра.


[Закрыть] – и она играла с ним.

– А что это за сценка из двух двукратно повторенных слов?

– Удивительно простая и чрезвычайно коварная. Он садится и задает четыре вопроса, а ты отвечаешь «да» и «нет». «Нас никто не слышит? – Нет. – Хочешь, потолкуем? – Да. – У тебя есть милый? – Нет. – Хочешь, буду милым? – Да!» Вот и все. Мои ответы понравились Александру Яковлевичу, он сам мне сказал. И это решило мою судьбу.

– Представляю себе – публичная похвала самого Таирова! А как он сейчас к тебе относится?

– Ну, ему не до студийцев. Он весь в своем театре. Зато я, кажется, становлюсь любимицей его жены. Ты знаешь Алису Коонен? О ней столько пишут и говорят.

– Я видел ее в двух спектаклях во время прошлых приездов в Москву. Это великая актриса. Как она играла в «Федре» и «Андриенне Лекуврер»! Так она к тебе благоволит?

– Во всяком случае – благосклонна. Подруги говорят: она держится так, словно готовит меня дублершей на свои роли. Мне надо идти, Сережа.

Мы пошли к трамваю. Нам повезло: в вагоне нашлась свободная скамейка. Вскоре, на подъезде к Савеловскому вокзалу, он был так переполнен, что люди висели на подножках, держась не за поручни, а за плечи тех, кто успел ухватиться за ручки. Я уже убедился, что в Москве всегда так ездят – до пуска первой линии метро оставалось около месяца.

– Я тебе покажу одну из московских достопримечательностей, – сказала Нора, когда мы выехали на Новослободскую. – Посмотри в окно. Это большое кирпичное здание – Бутырская тюрьма.

Потом я считал зловещим предзнаменованием, что Нора обратила мое внимание на Бутырку. Не прошло и года, как я стал устойчивым обитателем ее камер, – и это время явно не было лучшим в моей жизни.

Но в тот день тюрьма мне понравилась: она еще не была скрыта фасадом многоэтажного дома и выглядела очень монументально.

– Внушительно, – сказал я с уважением. – Почти крепостная мощь. Умели строить наши предки!

Нора в сценическим костюме

– В Москве ходят слухи, что в связи с окончательной победой социализма все тюрьмы скоро снесут, – заметила Нора.

– Ну, этого здания на наш век хватит, – легкомысленно отозвался я. – Бутырка – не храм Христа Спасителя, ее не взорвать: кругом жилые дома.

– Как-нибудь снесут. Или приспособят под что-либо иное, – уверенно ответила Нора. – У нас на студии один лектор говорил, что церкви и тюрьмы – проклятое наследие прошлого и, пока с ними не расправятся, настоящее будущее не наступит.

Меньше всего в тот момент я думал о будущем. Рядом со мной сидела Нора – это маленькое настоящее было гораздо важней всех грядущих в мире.

На бульварах мы сошли и направились к Камерному театру. Пушкин еще стоял на своем старом месте, но Спасского монастыря уже не было.

– Ты будешь ждать? – полувопросительно сказала Нора.

– Конечно. Куда я могу деться?

– У тебя много друзей в Москве. И, наверное, подруг.

– Видишь ли, и друзья, и подруги есть. Но их, как ты справедливо заметила, много. А ты – одна. Больше чем одна – единственная!

– Я постараюсь не задерживаться, – шепнула она, убегая.

Я ходил по Тверскому, садился, снова ходил. И думал о том, что у меня в Москве и вправду много друзей, – всех хотелось увидеть, с каждым поговорить. И Саша с Раей – я умчался, едва успев сказать пару слов. И Оля Надель – она теперь композитор в ТЮЗе (говорят, сегодня это один из лучших театров Москвы). И Женя Бугаевский – он уверенно взбирается на научные вершины, дай ему Бог. И Петя Кроль – он, наверное, в Москве не прижился, не везет ему, бедному, а ведь какой поэт!

И Сема Липкин – надо бы и с ним встретиться, столько переговорено в Одессе, вот бы еще поговорить!

И, думая о друзьях, я грустил, что никого не увижу: завтра нужно уезжать. Я знал почти все адреса, мог бы и навестить, пока Нора на занятиях. Но сделать этого я решительно не мог. Даже минуту ожидания Норы я был не в состоянии променять на самую радостную встречу с кем-либо еще. Нет, я сказал ей правду: друзей – много, она – единственная!

Нора появилась, когда уже совсем стемнело. Она радостно взяла меня под руку.

– Заждался?

– И заждался, и дождался. Все хорошо, что хорошо кончается, как утверждал некий Шекспир. У вас не собираются ставить Шекспира?

– Не слышала. Он не во вкусе Таирова. Александр Яковлевич ставит классиков, но не реалистов, а романтиков – «Антигону», «Федру», «Мадам Бовари».

– И такого великого писателя наших дней, как Всеволод Вишневский…

– Это, наверное, приказали свыше. Знаешь, судя по всему, я буду играть в «Оптимистической трагедии» – намек такой был.

– Рад за тебя! И с удовольствием посмотрю, какова ты в трагедии, пусть даже оптимистической.

– Сережа, ты знаешь, я очень хочу есть!

– Разве в театре нет буфета?

– Там была очередь – человек пять. А ты ходил по улице… Пойдем в кафе на Никитском, это рядом. У тебя есть деньги?

– В командировку без денег не ездят.

– У меня теперь тоже есть! Хочу тебя угостить – ты ведь в Москве гость, а я нормальная прописанная москвичка.

– Нора, еще ни одна женщина!..

– Знаю, знаю! – засмеялась она. – Не буду оскорблять твое мужское самолюбие.

Было уже совсем темно, когда мы вышли из кафе.

– Теперь к трамваю? – спросил я.

– Тебе хочется скорей от меня отделаться? – лукаво спросила она. – Ты ведь уезжаешь только утром.

– Тогда пешком. Указывай дорогу: я Москву плохо знаю, а ты уже нормальная прописанная москвичка.

Сначала мы шли по бульвару, потом свернули на Чеховскую, вышли на Каляевскую, миновали Бутырку, завернули на Савеловский вокзал и выпили там зельтерской воды (в Москве она уже именовалась газированной) – и зашагали дальше.

Мы не торопились. Апрельский вечер был по-майски теплым. Когда попадалась скамейка, мы присаживались и целовались. Час проходил за часом, город замирал: трамваи появлялись все реже и вскоре совсем пропали, автобусов тоже не стало, кое-где на улицах начали гаснуть фонари.

Когда мы добрались до общежития, город уже мертво спал.

– Вот я и дома, – грустно сказала Нора.

– У дома, – поправил я. – Только «у», а не «в». Используем это блаженное отличие!

Мы сели под старое дерево – и все никак не могли наговориться. Уже светало, когда мы оторвались друг от Друга.

– До новой встречи! – прошептала Нора, обнимая меня.

– До скорой встречи! – поправил я. – Через неделю я снова буду в Москве. Нам еще много предстоит разговаривать и обниматься. И – целоваться, целоваться!

Она еще раз обняла меня – и проскользнула в дверь. Это была наша последняя встреча. Больше я ее не видел, не обнимал и не целовал. Только один раз я услышал ее голос. Ей позвонил с Лубянки мой следователь – он нарочно отставил трубку от уха, чтобы я мог все разобрать.

Часа через два я уже сидел в поезде.

Изюм был небольшим городком, красиво раскинувшимся на берегу исторической речушки Северский Донец (иногда ее неправильно называют Северным Донцом). Я разыскал гостиницу (она, впрочем, была единственной), обошел пешком почти весь Изюм, посидел на бережку и направился на завод № 7 (или № 9) – так тогда называлось это оптико-механическое предприятие.

И тут произошла первая из двух моих изюмских неожиданностей.

В Ленинграде меня предупредили, что этот украинский завод – из числа самых засекреченных. В нем около десяти цехов, и в каждый выписывается отдельный пропуск. Ходить можно только в сопровождении охранника – все остальное воспрещается. Первые впечатления оправдывали эти грозные предупреждения. В канцелярии меня встретили приветливо, быстро выписали пропуск в нужный цех, однако на вахте пришлось ждать около часа: отсутствовал единственный вооруженный разводящий. Он явился с винтовкой на плечах – низкорослый, веселый паренек, говорящий на южном суржике: русские слова забавно переплетались с украинскими, и те и другие звучали по-степному певуче, но очень невнятно.

– Пошли! – приказал он, поправил винтовку, и повел меня в строгом соответствии с уставом: я – впереди, он – в шаге сбоку и на полшага позади.

Цех находился в конце завода. Его начальник, немолодой мужчина, принял мое командировочное удостоверение, прочитал пропуск и написал на нем, в какой час и какую минуту я появился.

– Когда прийти за товарищем? – спросил разводящий.

– Я отметил на пропуске: ровно через три часа, – ответил начальник цеха.

Паренек ушел, а мы стали штудировать новые требования «Пирометра» к качеству поставляемого стекла. Через полчаса все было рассмотрено и обговорено.

– Жутко сколько свободного времени осталось, – огорченно сказал начальник цеха. – Вы могли бы уже уйти, но без разводящего вас не выпустят, а он раньше своего времени не явится. Пойдемте, я покажу вам производство. Пока вчерне, завтра будете сами проверять, как варим ваше стекло.

Он показал мне плавильные печи, стан, где прокатывалось в листы уже сваренное стекло – внушительные комья пылающей жаром мягкой массы. На осмотр, вопросы и ответы ушел еще час.

– Что же мне теперь делать? – спросил я.

– Походите по цехам, – посоветовал он. – Вы увидите много интересного.

– А это не… – я постарался быть максимально выразительным.

– Ну, кто вас будет задерживать? – Он махнул рукой. – Но к назначенному часу обязательно придите ко мне – разводящий будет вас ждать.

Часа полтора я шлялся по заводу, заходя то в один, то в другой цех. Обстановка разнообразием не отличалась – и я задержался только в помещении, где варили «золотой рубин». Я уже знал, что красное это стекло содержит до двух процентов чистого золота – правда, в особой, коллоидной, форме. Но и здесь никто не поинтересовался, почему в сверхзасекреченном месте появился посторонний человек: раз ходит – значит, надо.

Мне скоро надоело блуждание по заводу, и я вернулся в крохотную конторку того цеха, где должно было вариться стекло для оптических светофильтров. Начальник был на печах, в комнате сидела только его секретарша – девчушка лет восемнадцати, не особо миловидная, зато веселая и словоохотливая. Мы с ней мило поболтали.

Потом я встревожился: назначенный час прошел, а стрелка все не было. Я хотел было в одиночку пойти на вахту, но секретарша не дала.

– Что вы! У нас очень строго! Вы должны ждать разводящего только там, где он вас оставил.

Разводящий явился, опоздав всего на час. Мы снова пошли по заводу: я – впереди и сбоку, он – позади. Он отлично нес свою сторожевую службу: на всякий случай крепко придерживал висевшую на плече винтовку и подозрительно наблюдал, не приглядываюсь ли я к запрещенным мне цехам. Я ухмылялся: я уже постиг всю строгость режима на секретном заводе.

Впоследствии я узнал, что подобная строгая режимная секретность довольно обычна и для других военных объектов. Ровно через тридцать лет мне пришлось посещать многие особо закрытые учреждения, и я убедился, что нравы охраны, несмотря на тысячи всяческих ужесточений, в основе своей меняются мало.

В атомном институте И.В. Курчатова мне не только выписывали отдельный пропуск в каждую лабораторию, но и сопровождали туда – правда, не стрелки, а сам заместитель начальника охранной службы Владимир Семенович Обычайко, полковник в штатском. Он сдавал меня «на руки», уславливался о времени возвращения и удалялся.

А я, если освобождался раньше, свободно гулял по прекрасному институтскому парку или заходил в другие лаборатории – у меня везде были знакомые.

Только раз этот «строгосвободный режим» дал трещину. Проводив меня к академику Кикоину, Обычайко не удалился, но сиднем просидел в приемной все три часа, пока мы с Исааком Константиновичем разговаривали. По-видимому, режимному полковнику был заказан вход в лабораторию. Но это исключение лишь подтверждало правило.

– Как жаль, что я не шпион, – говорил я тогда своим московским друзьям. – Столько разузнал бы интересного! А может, и бесценного.

Вторая изюмская неожиданность поджидала меня в гостинице. Я пошел в ресторан пообедать. В меню были шницель отбивной, гуляш с картошкой и рыба. Я попросил гуляш – блюдо было из тех, какие трудно испортить.

– Возьмите лучше шницель: сегодня день Марфы Тимофеевны, она его сама готовит, – посоветовала официантка (в Изюме их называли подавальницами).

– А что мне в вашей Марфе Тимофеевне? Было бы мясо свежим да хорошо отбитым – а кто его отбивал, мне все равно.

– А вы раньше попробуйте шницель Марфы Тимофеевны, а потом говорите, все ли вам равно, – улыбнулась подавальница.

Вспоминая теперь тот изюмский обед, я сомневаюсь, правильно ли я назвал ту незнакомую мне повариху – многие имена уже выпадают из памяти. Но блюдо, поданное мне, запомнил твердо и навсегда. На большой тарелке широкой лепешкой лежал шницель, его венчали зелень, крохотные соленые огурчики и листки обжаренной с двух сторон картошки. Он резался легче, чем хлеб, и в каждом его кусочке чувствовался свежий лимон.

– Ну, как вам понравился шницель? Вы довольны? – спросила подошедшая официантка.

– Я возмущен! – ответил я. – Тем, что заказал только один шницель. Я с голода не умираю, но ограничиться одним экземпляром – это преступление. Нельзя ли исправить мою ошибку?

– Сейчас побегу узнать, остались ли шницеля. Там было еще три, но их могли перехватить другие заказчики.

Когда она вернулась, я попросил рассказать, кто такая эта кудесница. Подавальница присела рядом и, с удовольствием наблюдая, как я расправляюсь с роскошным блюдом, стала говорить. История была грустной. Марфа Тимофеевна, нынче одинокая старушка, в молодости много лет служила поварихой у графини Браницкой и дослужилась до старшего повара. Во время революции графиня бежала в Польшу. Марфа Тимофеевна за своей хозяйкой не последовала, но всю жизнь ее преследовали несчастья. Муж погиб в германскую войну, сын – в гражданскую, а в Сибири, во время конфликта с Китаем, убили и единственного внука, последнего ее родственника на земле. Систематически работать она уже не может, все-таки около восьмидесяти, но три раза в неделю приходит в ресторан и готовит два десятка шницелей по старому своему рецепту.

– Могу засвидетельствовать: кухня у графини была на высоте, – одобрил я. – Ни в одном ресторане Москвы и Ленинграда мне не приходилось есть столь же вкусно.

– Браницкая была жуткой богачкой, – с уважением сказала подавальница. – И обожала хорошо поесть!

Думаю, графиня и впрямь была из богачек. Когда мы с Сашей отдыхали где-то около городка Бара, нам случилось проехаться в обширную дубраву, протянувшуюся через всю среднюю Украину до Закарпатья. И местные жители рассказывали, что значительная ее часть принадлежала Браницкой.

Я выяснил, в какие дни приходит «на шницеля» старая Марфа Тимофеевна, и предупредил подавальницу, что не пропущу ни одного из них и меньше чем на двух шницелях не помирюсь. Но я уехал из Изюма раньше, чем предполагал. Первая же плавка цветного стекла по новым техническим условиям удалась на славу. Больше мне нечего было делать в Изюме. В последний свой день я вышел вместе с секретаршей начальника цеха – мой уход совпал с окончанием смены. Нам оказалось по пути. Проходя мимо ресторана, я пригласил ее пообедать, пообещав, что угощу ее так, как и в Москве не угощают.

– А я и не знала, что здесь так вкусно готовят, – сказала она, энергично расправляясь со шницелем.

– К сожалению, мне уже не пробовать этого местного чуда, – пожаловался я. – Не хочется покидать ваш чудесный городок, а что делать?

– А вы останьтесь, – предложила она. – Задержитесь дня на два – на три. Вы же говорите, что вам здесь нравится.

– Да, но отметка в командировке…

– Я вам сама отмечу – на три дня позже. Давайте вашу командировку. Завтра утром будет готова.

Мы погуляли по берегу, зашли в кино. Я купил билеты на два оставшихся вечера и вручил их секретарше.

– Пусть будут у вас. Я такие маленькие бумажки часто теряю.

Утром следующего дня я в последний раз пришел на завод. Девчушка удивилась, но вручила мне оформленную командировку.

– Что вы так заторопились? Я хотела отдать сама – вечером.

– Я думал, что мое присутствие при оформлении необходимо. Итак, до вечера. Жду вас у входа в кино.

С завода я побежал в гостиницу за чемоданом и успел к отходу поезда «Харьков – Москва». Не прошло и часа, как я навсегда распростился с гостеприимным Изюмом.

Некоторое время я еще думал: интересно, что сделала секретарша с лишними билетами? Продала? Кого-нибудь пригласила? Порвала с досады?

К Москве я подъезжал с приятным сознанием, что владею двумя свободными днями, законно оформленными как служебные.

На Курском вокзале я кинулся к камере хранения и сдал свой чемодан. Купив три роскошные красные розы, втиснулся в трамвай. Обед еще не наступил – в это время Нора должна была быть в общежитии.

Вахтерша была другой – и она решительно преградила мне путь.

– Еще и с цветами! Праздник какой, что ли?

– Мне надо наверх. В общежитие Камерного театра.

– Студийцы?

– Студийцы. Гусева Нора.

– Нет студийцев. Всех собрали и вывезли. Не то на спектакль, не то на иногороднюю экскурсию. Приходите через недельку, раньше не будут. Нет, розы не оставляйте – завянут до возвращения.

Я поплелся обратно на Курский вокзал – забирать чемодан и ехать к Саше.