Текст книги "Книга бытия (с иллюстрациями)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 59 страниц)

Мы успели подняться наверх до того, как хлынуло.

Но за пустырем (он многозначительно именовался Куликовым полем), у трамвайной остановки, на нас обрушились хляби небесные. Дождь был скорый и обильный, но недолгий. Мы укрылись в парадном какого-то дома. Было темно, редкие фонари не рассеивали черноты. Во тьме шумел поток, мчавшийся по улице.

Ливень закончился так же внезапно, как и начался. Мы выглянули из парадного. Тротуары были пусты, на мостовой гремела вода. Нам нужно было перейти на другую сторону. Людмила сказала:

– Подождите, Сережа, я сниму туфли.

– Не надо, – ответил я и поднял ее на руки. Прижимая ее к себе (она по-ребячьи обхватила мою шею), я шел медленно, прощупывая путь в темной воде. Почти перейдя улицу, я остановился. Людмила встревожилась:

– Вы не ушиблись? Всего два шага до тротуара. Почему вы стоите?

– Именно потому и стою, что два шага. Хочу продлить удовольствие.

Я засмеялся и опустил ее на тротуар. Она все-таки сняла свои праздничные туфли – побоялась их испортить. Мне было проще: мои парусиновые сандалии давно промокли. Людмила с наслаждением шлепала по лужам – и шлепкам ее босых ног вторило влажное чмоканье моей обуви.

Была уже ночь, когда мы подошли к ее дому. С полминуты мы стояли молча, всматриваясь друг в друга – далекая уличная лампочка почти ничему не помогала. Я притянул ее и стал целовать, она полупротестующе откинулась – и потом прижалась, тоже целуя. Через какое-то время она вдруг оттолкнула меня.

– Вы плохо себя ведете! – сказала она строго. – Вы целуете свою собственную ученицу. Это верх неприличия! Я бы на вашем месте постыдилась.

– А я не стыжусь! – ответил я, снова притягивая ее к себе. – Я плохой человек и на приличные поступки органически неспособен. Вам придется с этим смириться.

Она смирилась. Мы стояли у двери, до боли вжавшись друг в друга, и целовались – быстро и молча, чтобы не услышали и не помешали. А когда за дверью все-таки зашевелились, она шепнула:

– Сереж, до свидания! – и оттолкнула меня.

– До завтра! – уточнил я.

– Завтра у нас нет урока, – грустно сказала она.

– А если я приду просто так? – набрался я храбрости.

– Отлично, приходите! – быстро согласилась она. – Я скажу, что вы пригласили меня на танцульки в сквере.

– К сожалению, я не танцую – не научился.

– Неважно! Только не говорите этого моим.

– Люся, это ты? – раздалось за дверью.

– Я, мама. Сережа довел меня домой, мы прощаемся.

– Как вам не повезло, – посочувствовала мать, открывая дверь. – Такой страшный ливень – вы, конечно, насквозь промокли. Иди в комнату переодеваться.

– Я уже обсохла. Мы очень хорошо провели время. До свиданья, Сережа, до завтра.

Домой я не торопился. Мне было не до тесной комнатушки, не до разговоров с мамой и отчимом. Ночь шла тихая и густозвездная, уходить из нее было преступлением.

Лет через восемь мой друг Петр Кроль скажет (правда, совсем по иному поводу): «Меня коснулся мир иной». Так вот: в тот вечер я кожей ощутил это прикосновение. Я прочел не одну сотню книг о любви, теоретически изучил ее во всех формах и проявлениях. Я был хорошо подкован! И я ничего не знал. Она вспыхнула – и стала открытием.

Все было впервые: я обнимал женщину, нес ее на руках, целовал и получил – видимо, на всю остальную жизнь – нежное, горячее имя «Сереж». Все произошло так, как произошло. И я ликовал, и жадно вдыхал влажный ночной воздух, и громко выкрикивал какие-то стихи, и радостно аккомпанировал им звучным чваканьем насквозь промокших сандалий.

На другой день Людмила ждала меня. И не одна она – вся семья была в сборе. Нас провожали на прогулку, как в далекое путешествие. Крихацкий важно посоветовал быть поосторожней: по ночным улицам бродят разные уроды Калибаны[62]62
  Калибан – получеловек-получудовище, олицетворение грубого и стихийного животного начала («Буря» Шекспира, драма «Калибан» Ренана).


[Закрыть] – лучше с ними не встречаться. Сестра вышла за нами на улицу и многозначительно сказала:

– Бойся нехорошей тени, Люся. Особенно когда стемнеет.

– Буду бояться, – весело ответила Людмила. Когда мы остались одни, я осторожно спросил:

– Почему такие провожалки? Что-нибудь случилось?

– У меня – ничего. А мои просто опасаются, что я поздно приду.

– Вы этого тоже боитесь?

– Я этого хочу. Вы знаете, куда мы пойдем?

– Знаю. Туда, куда вы захотите.

– Тогда снова в Отраду. Я сегодня в купальнике, будем плавать.

Шел конец сентября, вода была уже прохладной. Море простиралось гладкое, словно усмиренное. Мы искупались и легли на траву. Наша одежда была сложена рядом. Людмила сказала:

– Все-таки жаль, что вы не танцуете. В городском сквере сейчас играет военный оркестр.

– Если вам очень хочется, пойдемте. Я полюбуюсь на ваши танцы.

– Я сама не знаю, чего мне хочется. Нет, знаю!

Она вскочила и проворно влезла в мои брюки. Мне они были коротковаты – ей пришлись впору. Так же быстро она надела мою рубашку и, победно взмахнув волосами, встала передо мной. Ей шло быть парнем! В моей одежде она выглядела гораздо лучше, чем я сам.

– Теперь вы, – сказала она, бросив мне платье. – Быстренько!

Одевал я его с опаской: оно было тесным – и я боялся его порвать. Людмила хохотала – наверное, я был не самой привлекательной девушкой.

– Будем так ходить весь вечер, Сереж. Интересно, догадается ли кто-нибудь, что мы переоделись?

За пляжем, между скал, нашлось уютное местечко. Вскоре к нам присоединились миловидная, не по возрасту полная девушка и хмурый, грубоватый парень – моряк-каботажник, так он объяснил.

– Холодно стало, – сказала девушка. – Меня зовут Вера. А тебя как?

– Людмила, – храбро соврал я.

– А меня – Сережа! – немедленно откликнулась Людмила.

– Слушай, Люда, мне надо с тобой поговорить, отойдем в сторонку.

Мы выбрались из нагромождения скал. На пригорке высилась кирпичная избушка – недавно возведенная уборная.

– Мне нужно туда, а в темноте я боюсь, – сказала Вера и потянула меня за руку.

Не на шутку смущенный, я стал вырываться.

– Да мне совсем не хочется…

– А ты в запас пойди! До следующей уборной час ходу, – Вера стала еще настойчивей.

– Хорошо, я постою у двери, – сдался я. – А внутрь не хочу.

– В жизни не встречала такой странной девушки, – сердито сказала Вера и исчезла в неосвещенной избушке.

Когда мы вернулись, она возмущенно объявила, что я жуткая трусиха, даже войти в уборную побоялась. Моряк отнесся к этому спокойно: трусость – нормальное женское качество – только льстила его мужской смелости. Людмила неудержимо хохотала. Она то затихала, то снова взрывалась. И даже в городе, уже переодевшись, она останавливалась и снова начинала смеяться, представляя мой непритворный ужас.

Когда мы пришли, она постучала в дверь так неожиданно быстро, что мы не успели поцеловаться. Я расстроился. Она прошептала:

– Не сердитесь, Сереж. Завтра возместим.

На стук выскочила сестра и тревожно спросила:

– Все в порядке, Люся?

Людмила ответила весело и непонятно:

– Калибаны не появлялись. Опасные тени дорогу не пересекали. До завтра, Сереж!

Завтра было последнее наше занятие. Мы по обыкновению провели его одни. Людмила грустно сказала:

– Вот и кончились наши встречи, Сереж. Мы теперь не скоро увидимся. Через месяц-другой вы меня не вспомните. Я поступлю на курсы, вы засядете в университете. Станете важным и толстым – и уже не сможете переодеваться девушкой.

– А почему бы нам не встречаться и дальше? Мы могли бы отлично проводить время и без переодеваний.

Людмила лукаво посмотрела на меня.

– Итак, вы настаиваете на продолжении? И гарантируете, что все будет отлично? Это так серьезно, что я должна посоветоваться с семьей. Папа! Мама! – громко закричала она.

Родители вышли из соседней комнаты, за ними показалась и сестра с ребенком на руках.

– Слушайте все! Сережа только что сделал мне предложение. Нет-нет, не то, что вы подумали, – он на такое никогда не решится. И вы, Сережа, не делайте испуганного лица, я не собираюсь вас ни к чему принуждать. Папа и мама, извещаю: он предлагает мне стать его спутницей на прогулках куда глаза глядят – то есть в никуда. В том числе и на танцульки, хотя сам не танцует, и на пляжи, где уже закончился купальный сезон. В любви он мне не объяснялся. Ну, что – оценим его великодушие? Крихацкий, по-доброму усмехнувшись, покачал головой:

– Сергей, можете не сомневаться: она не только приняла ваше предложение, но и коварно подбила вас его сделать. Советую одуматься, пока не поздно. Ведь она может заставить даже объясниться ей в любви. Всю жизнь провести с такой чертовкой – нет, у меня не хватит решимости вам это посоветовать.

Людмила подвела итог обсуждению:

– Предложение официально принимается. Запланированная внеучебная прогулка в никуда назначается на воскресенье: раньше мое новое бальное платье из Парижа не прибудет.

Первое плановое свидание закончилось первой ссорой.

– К морю не пойдем, – сказала Людмила. – Наши ребята собираются повеселиться в скверике на площади Льва Толстого. Я познакомлю вас с ними, вам они понравятся.

Возможно, если бы она не предупредила, что идет к друзьям и что они мне понравятся, я отнесся бы к ним как к любым случайным прохожим – то есть безразлично. Но я ждал встречи – и она пришлась мне не по душе.

В крохотном скверике собрались человек десять. Все мое детство на Молдаванке прошло в таком окружении – и я его уже не терпел: шумные до крика, развязные, бесцеремонные парни, девушки, всегда веселые, всегда болтливые, во всем поверхностные. Чудаки и чудачки, хохмачи-одиночки и шутники-коллективисты, жлобы с Бугаевки и Пересыпи, красючки из Дюковского сада…

Людмилу встретили радостно – хлопали по плечу, хватали за руки, тянули танцевать. Она со смехом отбивалась и оглядывалась на меня: как я чувствую себя в ее окружении? Я чувствовал себя отвратительно. Эти люди были обычны – а я хотел особенного.

В конце концов именно необычностью Людмила – остроумная без пошлости, резкая без грубости, насмешливая без невоспитанности – меня и привлекла.

Я сел на скамейку подальше от веселящихся. Мне стало обидно.

Она подошла и пристально посмотрела на меня.

– Что с вами? Я встал.

– Людмила, я должен попросить у вас прощения. Мне надо срочно уйти.

– Уйти? Да еще срочно? Вот так запланированная прогулка! Объясните: что случилось?

– Мне очень скучно. Вы оставайтесь, а я ухожу.

Она быстро взяла меня под руку.

– Мы уходим вместе. Проводите меня.

Я иронически поинтересовался:

– Куда прикажете вас проводить?

– Туда, куда сами направитесь, – отрезала она. – И по дороге в это никуда подробно объясните, что вам не понравилось.

Я понял, что придется быть честным.

– Мне не понравилось мое появление в этом скверике. Мне не понравились ваши товарищи. Мне не о чем с ними разговаривать, они скучны. Меня удивляет, что вы своя в этом круге. И возмущает, что вы хотите сделать меня таким же…

Она разозлилась.

– Перестаньте, слушать не хочу! Знайте: я не ищу в вас друга.

– Как это понимать?

– Так и понимайте. Не хочу делать из вас друга. И не буду!

Она сердито замолчала, я тоже. Мы вышли на Раскидайловскую.

– Куда мы идем? – спросила Людмила.

– Вы сами очень точно назвали это место – никуда.

Она осмотрелась. Справа темнел Дюковский сад.

– Оно очень зеленое – это никуда! Давайте отдохнем. Мы вошли в парк и сели на пригорок. Я заговорил о том, о чем молчал всю дорогу.

– Все-таки, Людмила, почему вы не ищете во мне друга? У нее снова было хорошее настроение – и она опять подтрунивала надо мной.

– Неужели не понимаете? Вы недружески обошлись со мной. Я не позволяю своим друзьям хватать и целовать меня, а что сделали вы? Не оправдывайтесь – у вас нет оправданий!

Я был полон достоинства.

– Я и не думаю оправдываться!

– Вот и хорошо. Правда, вы, кажется, одумались и начинаете исправляться. Вчера, например, вы не захотели меня поцеловать.

– Я тут не при чем! Вы слишком быстро постучали в дверь.

– Ах, значит, это моя вина? Тогда это не так непоправимо! – Она повернулась ко мне и вдруг перешла на «ты»: – Сереж, хочу по-серьезному… Если тебе не нравятся мои друзья, я перестану с ними общаться. Тем более что они мне надоели. Мне хватит наших встреч. А тебе хватит?

– Надолго – нет, – улыбнулся я. – Разве что лет на сорок…

– Маловато, конечно, – сказала она со вздохом. – Нам ведь скоро по двадцать, до правнуков не дотянем. Ладно, ограничимся внуками. Приходи завтра вечером – сходим в кино.

Сестра Людмилы прохаживалась по улице с ребенком на руках.

– Рано вернулись, – сказала она. – Ничего не случилось?

– А что должно было случиться?

– В городе замелькали тени. Людмила повернулась ко мне.

– Когда я просила тебя прийти, Сереж?

– Вечером.

– Приходи после обеда.

– Вы уже перешли на «ты»? – удивилась сестра.

– Давно. Я, например, в тот день, когда Сережа у нас появился. Удивляюсь, что этого никто не заметил.

Она помахала мне рукой.

Я был растерян. Я понимал: происходит что-то нехорошее – слишком многозначительны были намеки сестры и упоминания отца о всяких Калибанах.

Завтра спрошу у Людмилы, решил я, – и спокойно заснул.

– Куда бы уйти подальше? – спросила Людмила, когда я пришел. Она выглядела озабоченной. Озабочена была и ее сестра. Мать и отец не выходили. – Лучше всего – за город. Только не к морю. Сегодня моря не хочу.

Я предложил поехать в Хаджибеевский парк. Людмила там еще не была. Моя мама любила Хаджибеевский лиман (вода здесь была гораздо солоней, чем в море) и часто возила меня сюда купаться. Лиманы меня не восхищали, а парк, особенно осенью, завораживал. Он был самым густым в Одессе.

– Там нет ларьков, – предупредил я. – Воду еще раздобудем, а еду надо купить по дороге.

Людмила проворно упаковала перекус. Сестра выбежала наружу и, вернувшись, доложила:

– Никаких теней, можно идти. Но поторапливайтесь! Мы зашагали к Пересыпи. В первом же киоске я купил сдобных булочек и помидоров, а потом осторожно заговорил:

– Вы все чего-то боитесь, я чувствую. Наши прогулки беспокоят твоих родных. Можно узнать: почему?

– Можно, можно, – быстро ответила Людмила. – Даже нужно! Но сначала отойдем подальше, чтобы за нами никто не подглядывал.

– Кто может за нами подглядывать?

– Никто. Но давай все-таки уйдем.

В Херсонском сквере нас уже ждал трамвай № 20 – старый, открытый, еще бельгийской постройки. Шла вторая половина дня, на Хаджибей едут по утрам, а не к вечеру – в единственном вагоне сидели всего несколько человек.

– Теперь никому не удастся за нами подглядывать, – сказал я, когда трамвай тронулся. – Ужасно хочу побыть Натом Пинкертоном или Ником Картером. Согласен и на Шерлока Холмса.

Людмила не приняла шутки. Дома она выглядела озабоченной, на улице – встревоженной. В полупустом трамвае было некого бояться, но обычная веселость к ней не вернулась.

– Тень появился. – Она сказала это в мужском роде. – И следит за мной. Тень начал меня преследовать. Если честно, я боюсь.

То, что она рассказала, меня не сильно впечатлило – в книгах описывались истории куда опасней. Ее страх показался мне преувеличенным – и я не стал скрывать своего скепсиса.

Ну, влюбился в нее паренек (ничего удивительного – все-таки учились вместе). Все парни влюбляются в девушек, когда настает их срок. Ну, не нравился он ей – это тоже бывает. Ну, пригрозил, что не допустит, чтобы за ней кто-нибудь ухлестывал – нормальное дело. Только нашему праотцу Адаму простушка Ева досталась без всякого соперничества – и то в силу тогдашних географических обстоятельств. Ну, раскричался, что будет с ножом в руках отстаивать свои права (которые, кстати, до сих пор не может приобрести) – пустая болтовня: нож, о котором говорят, вовсе не так опасен, как тот, который выхватывают. В общем, дальше крика дело не пойдет – побесится и перестанет. Не стоит бояться и портить настроение из-за пустяков!

Я так и не понял тогда двух очень важных вещей.

Во-первых, литература всегда так или иначе отражает жизнь. Да, конечно, книги полны исключительными событиями – но события эти вовсе не исключены в реальности. Я недооценил соперника. Я не сумел понять, что в реальной моей жизни воспроизводится классическая литературная история. У меня попросту не хватило на это фантазии – существенный недостаток для будущего писателя-фантаста.

Во-вторых (и это уже очень личное), меньше всего я мог предугадать, что впервые столкнулся с тем, что будет сопровождать меня всю мою жизнь – нежеланно и неизбежно. Влюбляясь, я всегда буду отодвигать какого-нибудь соперника. Сейчас я понимаю, что знал, вероятно, величайшее человеческое счастье: мои любимые любили меня, у меня не было неудач. Я не хвастаюсь – только констатирую. Одна из моих давних возлюбленных, язва и умница, как-то сказала:

– Тебе везет с женщинами, потому что ты отчаянный трус. Да, да, не удивляйся! Ты влюбляешься, когда замечаешь, что тебя уже любят. Ты боишься препятствий и не способен их преодолевать. Ты не можешь завоевать любовь. Ты умеешь только любить.

Возможно, она была права – и я просто боялся добиваться тех, кто был ко мне равнодушен. Но вот соперничества я никогда не избегал – ибо, влюбившись, не мог отступать. Я не был безрассудным храбрецом, но и труса не праздновал – здесь она все-таки ошибалась.

Тогда, девятнадцатилетний, я не мог этого знать и поверхностные свои рассуждения закончил тоже очень поверхностно:

– Как зовут этого неудачника, этого твоего «Тень»?

Она назвала какое-то распространенное имя (я его начисто забыл) – не то Семен, не то Шура, не то Абраша. Остановлюсь на Семене – это ему вполне подходит. Не знаю, почему шекспирофил Крихацкий именовал его Калибаном – вот уж на кого Тень решительно не походил.

В парке Людмила забыла свои страхи. Мы бегали по тропкам и аллеям, шумно гремя в осыпавшихся листьях. В одном из дубов чернело дупло – мы с трудом втиснулись в него.

– Мы с тобой в крепких древесных объятиях! – смеялась Людмила.

– В тисках двухсотлетнего дуба.

– А если здесь змеи? – Она вдруг испугалась.

– В Хаджибеевском парке они влюбленных не кусают.

– А разве мы влюбленные? Ты не говорил о чем-либо подобном. И я боюсь, что змеи на нас нападут.

Я ответил такими объятиями (в дополнение к древесным) и такими поцелуями, что даже самая недоверчивая и злая змея не решилась пошевелиться в своей норе.

– Что будем делать? – спросила Людмила, отдышавшись.

– Прежде всего вылезем и убедимся, что мир никуда не исчез.

Мир потемнел, склонявшееся солнце уже не пробивалось сквозь деревья. Я поднял Людмилу на руки – она удобно обняла меня за шею. Я шел, расшвыривая сухую листву, – мне хотелось, чтобы она звонче шуршала. Людмила терлась о меня щекой, потом нежно укусила за ухо.

Устав, я усадил ее на кучу сухих листьев и опустился рядом. Вечерний ветерок глухо зашевелился в ярких кронах каштанов и платанов, заворчал в старых, дрожащих осокорях, жестью зазвенел в дубах. Сквозь ветви склонившейся над нами березы остро глянула первая звезда. Мы принялись за еду.

– Как здесь хорошо! Как удивительно хорошо! – не то прошептала, не то вздохнула Людмила. – Даже не догадывалась, что есть такое чудесное место.

– Лучший парк в городе. И почти никто этого не знает. Смотри, еще не зима, даже не осень – а мы здесь одни.

– Надо идти, Сереж! – сказала она. – Не хочется, а надо. Сегодня мои будут очень беспокоиться обо мне. – Она положила голову мне на грудь и шепнула: – Сереж, я счастлива, как еще никогда не была!

Я тоже был счастлив. В моей – по общему мнению, трагичной – жизни было много моментов, когда я ощущал себя совершенно, абсолютно, всеполно счастливым. Вечер в осеннем Хаджибеевском парке был одним из них.

Спустя почти двадцать лет, многое пережив, я приехал в Одессу повидать маму. И почти сразу поехал в Хаджибей. Но я не нашел его. Парка не было – его начисто вырубили в войну.

В тот день наше с Людмилой прощание оказалось скомканным. На ступеньках, ведущих к двери Крихацких, сидел какой-то парень. Он приподнялся, когда мы подходили. Он был чуть повыше меня, широкоплеч, круглолиц – тусклый свет далекой лампочки не позволял разглядеть его более детально.

– Я давно жду тебя, Люся, – сказал он.

– Мог бы и не ждать, я тебя не звала, – холодно ответила она.

– Ты сказала, что будешь вечером дома.

– Я передумала.

– Нам надо поговорить, Люся.

– Мне не надо.

Он повернулся ко мне.

Я по-прежнему плохо видел его лицо. Он говорил медленно и спокойно.

– Слушай, будь человеком, – сказал он. – Ты весь вечер прогуливался с Люсей. Я здесь с пяти часов – пришел, когда вы ушли. А теперь уходи ты. Дай нам поговорить.

Она рассердилась. Я впервые услышал, как звенит ее голос.

– Семен! Разрешение на разговор со мной даю я сама! Убирайся. Мне надо условиться кое о чем с Сергеем.

– Значит, тебя зовут Сергей, – сказал он так же спокойно. – А я – Семен. Так ты дашь мне поговорить с Люсей?

Я не успел ответить. Людмила окончательно разозлилась.

– Я уже сказала тебе: уходи! Ты здесь лишний!

Он не обратил на нее внимания. Я продолжал молчать. Я не знал, что делать.

– Значит, не хочешь оставить меня с Люсей? Твое дело. Теперь скажите, о чем вы хотите уславливаться?

Она закричала так, что ее не могли не услышать дома:

– Вот уж это тебя совсем не касается! Я никогда не давала тебе отчета в своих поступках – и впредь не буду, запомни это!

Дверь отворилась. Вышел Крихацкий, за ним виднелись встревоженные женщины.

– Кажется, явился гражданин Тень, – спокойно констатировал отец Людмилы, – он же Калибан. Какую бурю вы поднимаете в нашем прекрасном виноградном вертограде!

– Спроси у него (если, конечно, он сам это знает): чего он хочет? Сереж, в присутствии посторонних нам трудно разговаривать. Приходи завтра, как договорились.

Она явно подчеркнула слово «договорились» – чтобы я случайно не выдал, что договоренности не было, – кивнула и ушла в дом.

– Слушайте, ребята, – сказал Крихацкий. – Вы не мартовские коты, не вздумайте сцепиться. Идите спать.

Он закрыл дверь. Я поколебался и медленно отошел от дома. Семен двинулся за мной.

– Хочешь драться? – спросил я. Семен был явно из молдаванских или бугаевских – а в этих районах споры из-за женщин решались преимущественно кулаками. Я недолюбливал драки и до этого вечера не знал, что такое соперник. Мне надо было кивнуть и уйти – я не мог этого сделать: во мне закипело злое самолюбие.

– Ты не сказал, о чем вы условились, – напомнил он.

– И не скажу. Это наше с Людмилой дело. Больше тебе ничего не нужно знать? Тогда, если разрешишь, я уйду.

– Погоди уходить. Столько часов гуляли – можно потерять еще минут тридцать.

– Смотря на что терять. – Мое раздражение переходило в ярость. Я чувствовал, что драки не избежать. – Если на кулаки, то удовольствия немного.

– Кулаков не будет, можешь не беспокоиться. Заранее предупреждаю: драться с тобой не стану.

От неожиданности я растерялся – и мой ответ прозвучал глупо:

– Побаиваешься, значит? Не ожидал.

– И не ожидай, – веско сказал он. Мы стояли теперь под лампочкой – и я смог разглядеть его презрительную ухмылку. – С двоими такими справлюсь, если понадобится. Но мне нельзя драться. Я еще не сошел с ума. Я старику еще год назад, когда отшивал от Люси одного чудака, обещал не давать воли рукам, если кто полезет за ней ухаживать. Обмануть Крихацкого – не могу.

– Значит, ты его боишься? Замечу на всякий случай.

– Я побаиваюсь только одного человека в мире – моего батю. Он столько раз драл меня в детстве, что извел в лохмотья дюжину хороших ремней. Я теперь его навсегда уважаю.

– Ты же сказал, что боишься Крихацкого?

– Я сказал, что не могу его обманывать. Если я тебя побью (а в этом не сомневайся), старик побежит к моему отцу. А батя, когда что не по нему, вмиг пресекает. Это одно тебя спасает. Теперь не волнуешься?

– Я и раньше не волновался. Тогда что ты от меня хочешь?

– Хочу убедить, чтобы ты сделал одну умную вещь.

– Смотря какую.

– Оставь Люсю. Она не для тебя. Ты еще встретишь много девушек. Свет для тебя не в ней одной.

– Вот как! А для тебя, стало быть, в ней?

– В ней, – печально подтвердил он. – Я тебе так скажу: нет для меня другого света, кроме как из одного этого окошка. Это еще с нашего детства. Старики, Крихацкий и мой батя, порешили вдруг, что мы так хорошо вместе играем, что надо эту нашу дружбу растянуть на всю жизнь. И нам объявили: вот вырастете – и поженитесь, так навсегда определяем.

– Глупость это – решать за детей их жизнь.

– Глупость, верно. А мне в голову запало – быть с Люсей вечно. Застряло в мозгах, как топор в коряге. Столько хороших девочек было в школе – нет, она одна в глазах.

– Но она тебя не любит, разве ты не знаешь?

– Знаю. И что в тебя влюбилась – тоже: ее сестра много понарассказала, когда уговаривала оставить Люсю. Меня это не остановит. Она скоро тебя забудет, если скроешься с глаз. А что до меня… Буду ждать и верить, что стерпится – слюбится.

– Не долго ли придется ждать?

– Сколько понадобится, столько буду. Ты столько не сумел бы.

– Слушай, что же это получается? Все середнячки, один ты – исключительный. Любовь – так от рождения до гроба. Верность – так Люся одна в глазах. И терпение – без меры, без счета, без срока. Прямо сверхчеловек какой-то! Не много на себя берешь?

– Беру по силе. Именно потому и говорю: я ей нужней, чем ты. И она должна – ради самой себя – быть со мной, а не с тобой, хоть сейчас любит тебя, а не меня.

– Чем докажешь свою необходимость?

– Всем. Каждым поступком. Каждой мыслью о ней. Скажи, ты смог бы стирать ее штанишки и бюстгальтер?

– Зачем? Это ее дело.

– Значит, не можешь. А я – с радостью. Ты смог бы готовить ей еду, стелить постель, вытирать каждое пятнышко с ее одежды? А я мечтаю! Прикажи она: вымой мне ноги и выпей ту воду… Вон – даже передернуло! А я сразу побегу за тазиком. Тебе и в голову не придет равняться со мной.

– Не придет. Я даже в любви не буду рабом.

– Значит, я тебя убедил?

– Нет, конечно. Я не уверен, что ей нужны такие услуги. Есть вещи и поважней стирания чужого белья и мытья чужих ног.

– Значит, будем решать, кто кого?

– Не кто кого – а кто. Пусть сама выбирает. Я за равноправие во всем.

Он хмуро усмехнулся.

– Равноправие – при условии, что все козыри твои. Никакого выбора не будет. Ты в дамках, а меня – в мусорную корзину. Мало, мало любишь! Не думаешь о том, что для нее лучше.

– Об этом она сама должна думать.

– Это твое последнее слово?

– Последнее.

– Тогда скажи хоть, о чем вы уславливались.

– Не скажу. – Честно говоря, я и сам этого не знал…

Он молча всматривался в меня. В его лице не было гнева – одна хмарь. Он, кажется, всерьез убедил себя, что сможет меня уговорить.

– Ладно, твое дело. Я приму меры.

Мы разошлись.

Я шел и вспоминал наш разговор. Я понимал, что по силе любви уступаю Семену. Я и представить не мог той высоты покорности и верности, на которой он давно стоял. Но я знал: любовь, как и магнит, – это два разноименных полюса. Я был уверен и в себе, и в Людмиле. Наши полюса, так мне казалось той ночью, неразделимы.

А потом я вспомнил, что с первой минуты обращался к Семену на «ты», и засмеялся. Не так давно, в профшколе, при всем классе, Амос Большой чуть ли не клялся, что сам слышал, как я говорил какой-то собаке «вы».

– Он сказал тому лохматику: «Вы на меня не рычите, пожалуйста, я этого не люблю». Именно так, как джентльмен джентльмену. А что особенного? Сережка всегда такой. Спросите Леню Вайзеля, он, как у Бабеля, «собственноручно видел», как Сережка на Садовой столкнулся с трамвайным столбом, сказал ему: «Простите, пожалуйста!» – и пошел дальше.

Вайзель подтвердил. Было так или не было, но «ты» я говорил очень немногим – это правда.

Во второй половине дня (утром был университет) я выбрался к Крихацким. Все были дома. Глава семейства посмеивался в усы.

Людмила почти набросилась на меня.

– Сереж, что у вас было с Семеном? Вы не ссорились?

– Вроде нет, – сказал я, приглядываясь. У нее припухли веки, словно она долго плакала. – Немного поговорили.

– О чем?

– О разном.

– А точней?

– Точней – о тебе. О том, как он тебя любит. Он очень подробно и убедительно доказывал, что никто не может любить тебя так крепко, как он.

– Нужна мне его любовь! – сказала она сердито. – Ты знаешь, что он сделал после? Вернулся, уселся на ступеньки и провел там всю ночь.

– Зачем?

– Утром папа спрашивал – он не ответил. Или сторожил нас от воров, или опасался, что ночью ты явишься ко мне.

– Вот почему он так допытывался, о чем мы уславливались! И даже пригрозил принять меры. Что нам теперь делать?

– Пойдем погуляем, там что-нибудь придумаем.

Когда мы уходили, сестра посоветовала Людмиле внимательно оглядываться: нас может сопровождать Тень. Крихацкий важно поправил:

– Не может, а будет. Хорошая тень неотделима от своего хозяина. Но она пропадает на ярком свету. Мой совет – не уединяйтесь в пустынных местечках. В центре города тоже бывает интересно.

Пока мы не выбрались на оживленные улицы, Людмила часто оглядывалась. На Приморском бульваре играл военный оркестр, каштаны роняли пожелтевшие листья. Мы сели на скамейку.

– Я вижу, что ты тревожишься, – сказал я.

– И даже очень! Это заметно?

– Ты ни разу не засмеялась. Даже не улыбнулась.

– Ты тоже не сыплешь шутками.

– Людмила, поговорим серьезно!

– Люблю серьезные разговоры. С чего начнем?

– Ты сказала, что будешь что-то придумывать. Не надо. Пусть все идет, как идет. Банальнейшая ситуация – одна девушка и двое парней. Здесь есть единственный выход: кто-то останется, кто-то исчезнет. Семен поревнует, понервничает, побесится – и уйдет. Другого пути у него нет. Любовный треугольник имеет всего одно решение.

– Это верно, Сереж, – сказала она задумчиво. – Кроме одного: ты не знаешь Семена. Он ни на кого не похож. За мной в седьмом классе начал ухаживать один мальчик. Семен не стал с ним драться. Он отвел его в сторону и показал нож. Этого хватило! Я знаю: он всегда носит с собой нож. Он редко дерется, но его боятся все наши хулиганы.

– Мне он пообещал, что со мной драться не будет. Никогда! Согласись, это гораздо удивительней, чем игры с ножом.

– Не надо шутить.

– Почему? А знаешь, мама рассказывала, что у нее был поклонник, чудесный паренек, он ей очень нравился. И вот однажды мой будущий отец пришел к ней в дом, когда там сидел ухажер, и положил на стол нож: «Выбирай – нож или дверь!» Паренек выбрал дверь.

– Вот видишь – нож победил! Но меня мутит при одной мысли, что Семен может меня поцеловать. Я никогда не стану его женой.

– Правильно, и не нужно! Лучше будь моей женой. И плюнем на всех неудачников. Через неделю он отошьется от тебя.

Она посмотрела на меня печально и насмешливо.

– Не знаю, что будет через неделю. Но сегодня он здесь. Он преследует нас от самого дома.

– Преследует? Я его не видел.

– Он умеет скрываться. Сейчас он вон за тем каштаном, у памятника Пушкину.

Я присмотрелся – и ничего не увидел. Тогда я встал. Людмила схватила меня за руку.