Текст книги "Книга бытия (с иллюстрациями)"

Автор книги: Сергей Снегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 59 страниц)

22

Я не сумел встретить Фиру. К утру приступ должен был прекратиться, но температура почти не спала – вероятно, малярию усилила нервотрепка. Я знал, что Фира приехала без дочери – значит, помощь ей не требовалась. Мама была в своем киоске, отчим ушел на службу. Квартиру они оставили открытой – чтобы я, потный, не шел по холодному коридору.

Когда Фира появилась, я еще и не пытался вставать.

– Ты весь в жару и поту, – сказала она, обнимая меня. – Это ужасно – твое состояние.

– Если в поту, то жар уже спал. Значит, ничего ужасного нет, – ответил я.

– Снимай белье, оно все мокрое. Где чистое – в комоде? Куда ты положил лекарства? Немедленно принимай пилюли и переодевайся.

Я поднялся. Фира села рядом со мной.

– Почему ты не писал о своем состоянии? – спросила она. – Я же понятия не имела, что тебе так плохо.

– А зачем тебе это знать? Ты бы только нервничала, а помочь мне все равно не смогла бы.

– Ты знаешь, зачем я приехала?

– Догадываюсь.

– Хочу увезти тебя в Ленинград. Мне писали о том, что тут происходит. Буду спасать тебя, пока все не зашло чересчур далеко. Как ее зовут – Нора?

– Нора. Но, боюсь, что это уже поздно.

– Как это понимать?

– Самым простым образом. Нора забеременела.

Фира долго молча смотрела на меня.

– Ты хочешь разорвать со мной, Сережа?

Я ответил совершенно искренне:

– Нет, этого я не хочу.

– Значит, будешь прекращать отношения с Норой? И на это я ответил честно:

– Не представляю, как я смогу это выдержать.

Фира опять помолчала. Я тоже не спешил говорить – я просто не знал, что сказать. У меня не было ни одной разумной мысли. Фира спросила:

– Сколько у нее месяцев беременности?

– Уже нисколько. Она вчера сделала аборт.

– Где она сейчас?

– У себя дома.

– Ты был у нее после аборта?

– Был. Операция прошла хорошо. Завтра она, наверное, выйдет на службу.

Мы опять долго молчали. Фира снова заговорила:

– Расскажи мне: как это получилось? Кто такая Нора? Чего она хочет? Я понимаю, что во многом виновата сама: слишком надолго оставляла тебя одного. Я думала об этом, меня предупреждали подруги. Но я так верила в твою любовь… Теперь придется расплачиваться за легкомыслие. И еще одно. Ты всегда гордился, что никогда не врешь в серьезных делах. Ты и вправду раньше не лгал – не лги и сейчас. Не щади меня. Если ты любишь Нору больше, скажи это прямо – я перенесу. Я уже многое пережила, когда ехала сюда – и понимала, что придется или навсегда потерять тебя, или насильно увезти с собой.

Мы говорили долго – и я ничего не скрыл. Я даже сказал, что Нору люблю, возможно, больше. Но у нас дочь. Надо решать – с кем остаться? И я не способен выбрать ни одно, ни другое. Я знал, что это – трусость. Я чувствовал себя последним подлецом. Пусть они сами – Фира и Нора – решают, кому я нужней. Я люблю обеих и не хочу расставаться ни с одной – пусть они выберут за меня. Я подчинюсь тому, что они постановят.

– Раньше ты не был трусом, – сказала Фира. – Не могу сказать, что твое поведение меня восхищает, но я тебя понимаю. Итак, нам надо договариваться с ней – о тебе. Сегодня ты еще не был у нее?

– Не был.

– Тогда иди. Предупреди, что я приехала. Скажи честно, что не способен решить, с кем останешься. И что она должна подготовиться к разговору со мной. Погуляй с ней, ей сейчас тяжело.

Я не удержался.

– Ты говоришь так, словно уверена в успехе.

– Абсолютно уверена, – твердо сказала Фира. – Я боялась только твоего решения, а ты предоставил его нам. Ты должен остаться с Наташей и со мной. Мне говорили, что Нора очень красива. Против нее сыграет даже ее красота. Иди, Сережа. Иди к Норе!

Весь этот вечер мы ходили с Норой по городу, сидели в нашем любимом садике. Она чувствовала себя уже хорошо – выздоровление, как Гросс и обещал, было быстрым. Я рассказал о приезде Фиры. Нора упрекнула меня грустно и безнадежно.

– Я думала, что ты все-таки освободишь меня от этого разговора. Не учла, что ты тяжело болен и растерял половину своей решительности. Но я тебя не виню. Ты не мог иначе. Я ведь давно знала, что мне придется говорить с твоей женой. И даже удивлялась, что она так долго не едет.

– Ты ждала ее?

– Конечно. На ее месте я приехала бы гораздо раньше. И это наверняка было бы лучше – и для нее, и для меня. Передай Фире, что завтра сразу после работы я приду к тебе домой.

В этот день у меня не было приступа. Фира казалась собранной и решительной – готовилась к трудному разговору. Чтобы время шло быстрей, она энергично наводила порядок в моих комнатах.

Я ушел из дома заранее, чтобы не мешать, и сказал, что вернусь не раньше десяти.

В десять я вернулся. Нора и Фира спокойно разговаривали. Фира сказала:

– Сережа, мы обо всем условились. Проводи Нору домой, по дороге она обо всем расскажет.

– О чем же вы условились? – спросил я, когда мы вышли.

Нора спокойно ответила:

– О том самом, чего ты заранее ожидал.

– А если конкретней?

– Конкретней – ты уезжаешь с Фирой в Ленинград, я остаюсь в Одессе.

– Так легко договорились? – вырвалось у меня. И с Норы слетело все ее спокойствие.

– Легко, да! Рубили по живому! Твою Фиру не переговоришь и не убедишь. Знаешь, что она мне сказала? Что я моложе ее на пять лет, передо мной вся жизнь, а она связана ручками вашей дочки – куда ей теперь деваться? И что я красива, ей до меня далеко, все мужчины на меня засматриваются – кого захочу, того и захвачу. А у нее такого никогда не было и не будет. И еще она сказала, что нет таких весов, чтобы взвешивали любовь – чья больше. Но есть мораль, есть общечеловеческие права – и они на ее стороне. Она никого не отбивала, а я отбираю у ребенка отца. Мужей и любовников может быть много, а мать и отец всегда единственные. Имею ли я право причинить твоей дочери такое горе? Она ведь ни в чем не виновата! Я знаю, сказала она, что, расставшись с вами, Сергей будет мучиться. Но если вы его у меня заберете, он будет тосковать о дочери и обо мне, станет упрекать вас за то, что вы лишили его семьи. И никакая новая семья не вылечит его от этой потери. Что же лучше? Чтобы он о вас грустил и непрерывно помнил о вашей любви – или чтобы вспоминал обо мне, о своем первом ребенке и непрерывно упрекал вас за то, что вы разрушили и эту любовь, и это отцовство? Такой вот был интересный разговор!

– И ты сразу согласилась?

– Сперва расплакалась, а потом закричала: «Перестаньте! Согласна! На все согласна!»

– И все?

– Когда мы немного успокоились, я сказала: «Но помните, Фира. Я люблю Сергея – и он любит меня! И он не перестанет меня любить, как бы далеко я ни была». Фира отнеслась к этому спокойно. В эту минуту вошел ты.

Дальше мы шли молча. У ее дома остановились. Нора порывисто обняла меня.

– Сережа, прощай! Прощай, мой любимый, прощай, прощай! – прошептала она.

И, вырвавшись из моих рук, скрылась в темноте подворотни. Я еще постоял – она больше не появлялась. Я поплелся обратно. Меня шатало, как пьяного. Я отчаянно шептал себе: «Трус! Трус!» И знал, что, как бы ни поступил, этого обвинения мне не снять. Существовало только два выхода – и каждый был непереносим. Судьба била меня палкой о двух наконечниках. Как бы я ее ни выворачивал, боли меньше не становилось.

Моня Гиворшнер, 1927 г.

Трехдневная малярия вернулась почти на сутки раньше. Когда я поднимался к себе, я едва удерживал равновесие: ступеньки лестницы то набегали на меня, то отскакивали.

На следующий день я отбирал и упаковывал книги. У меня оставалось около двух тысяч томов – я отобрал около семисот-восьмисот. Фира сама сдавала их в багаж – мне это было не под силу. За день до отъезда ко мне пришли старые друзья – Моня Гиворшнер и Фима Вайнштейн. Они несказанно удивились, узнав, что я уезжаю из Одессы – и уже навсегда. Фира недолюбливала «ворон», ей не хотелось с ними общаться – и потому она сказала:

– Погуляй на прощанье по городу, Сережа.

Маршрут у нас был отработан – на Дерибасовскую и оттуда на бульвар, к Дюку. По дороге Моня и Фима стали уговаривать меня не расставаться с Одессой. Здесь я так хорошо начал, здесь могу продолжить свою научную карьеру. Я разозлился и на них, и на Одессу. Какая может быть наука в этом городе? Ни один талантливый человек здесь не засиживается – все бегут в столицы. А почему? Да потому, что Одесса несерьезна – легковесна, легковерна. Здесь принимают за чистую монету любую чушь – такая атмосфера не подходит для серьезных исследований.

– И докажешь? – иронически усомнился Моня.

– Не сходя с места! Только делайте, что я скажу.

В это время мы были на Соборной площади (сам собор недавно снесли – название осталось). Мы остановились, задрали голову и стали всматриваться в небо – там не было ничего, кроме звезд. К нам подошел какой-то мужчина.

– Ребята, на куда смотрите? – обратился он к нам типично по-одесски. – Там же ничего нет.

– В том-то и дело! – сказал я. – А один парень сказал нам, что там чудо. Мы смотрим-смотрим – и ничего не видим.

Один за другим появлялись новые и новые прохожие. И все спрашивали, что мы ищем на небе. Одни делали это вполне литературно, другие – по-молдавански и по-бугаевски: «На куда интересуетесь?» Вскоре люди стали нервничать и ругаться – вот же дурак нашелся, увидел что-то, чего нет! Кому это надо? Любопытствующие все прибывали. Когда собралось человек двенадцать, я сказал:

– Видите, я был прав. Сенсации на пустом месте. Несерьезнейший город!

Моня сразу согласился, Фима только иронически ухмыльнулся.

Мы прошлись по Приморскому бульвару, я поклонился бронзовому Дюку – на прощанье.

Примерно через час мы повернули назад. Толпа на площади не рассеялась – она увеличилась раза в три. И все шумели, спорили, переругивались. Я спросил человека, стоящего с краю, почему собрались. Спрошенный сердито ответил:

– Да понимаете, один чудик сказал, что на небе появились какие-то знамения, а там ничего нет. И все ругаются на того дурака, что он всех обманул.

Теперь и Фима признал, что в природе Одессы действительно есть что-то несерьезное.

На другой день мы с Фирой уезжали в Ленинград. Нас провожали только мама и отчим. Мама была хмурой и злой, отчим – печальным.

Он чувствовал, что больше со мной не увидится.

Мать С. Снегова и его отчим – Осип Соломонович Штейн

ГЛАВА ВТОРАЯ
Ленинград1

Квартира, которую нашли Фира и Борис, была типичной коммуналкой: несколько комнат, по-гостиничному вытянутых вдоль коридора, не то второй, не то третий этаж. Дом стоял на площади Льва Толстого, на пересечении Каменноостровского (тогда – Красных Зорь) и Большого проспекта Петроградской стороны. На первом этаже размещалась столовая (вскоре она стала рестораном «Белые ночи»). В сторону отходил переулок, застроенный высокими тяжеловесными домами.

– Модерн, конечно, но какой! – сказал Борис, знакомя меня с окрестностями. – Белобородов,[155]155
  Белобородов Александр Яковлевич (1886–1965) – знаменитый русский архитектор. С 1934 года жил в Риме.


[Закрыть] Щусев[156]156
  Щусев Алексей Викторович (1873–1949) – архитектор, теоретик и историк архитектуры. Среди его работ – Казанский вокзал в Москве, Мавзолей В.И. Ленина, здание НКВД на Лубянке и многие другие.


[Закрыть]… Белобородов сейчас строит в Финляндии, а Щусев остался у нас.

Фира уже приискала себе место в одной из театральных трупп – театре Радлова, ставившего, если не ошибаюсь, одну классику. Роли ей доставались маленькие, ни в одной она не блеснула, зато подружилась со многими актрисами – одну из ее подруг (у нее была очень знаменитая фамилия – Гамсахурдия) я хорошо запомнил.

А молодой артист Борис Виноградов влюбился в Эмму, Фирину сестру, и отбил ее у прежнего мужа Вичика. Борис был красавец и умница, Вичик ни тем, ни другим не брал. Брак начинался очень счастливо – а вот закончился трагически (впрочем, не по вине Эммы и Бориса). Перед войной театр Радлова гастролировал на Северном Кавказе, попал там в оккупацию, в полном составе переселился в Германию и натурализовался на Западе. Борис вернулся в СССР уже после смерти Сталина – с немецкой женой. Немка не вынесла нашего быта и убралась к себе на Рейн, а он, одинокий, так и не нашел себе места на родине и постепенно спивался, пробавляясь лишь посылками западной жены.

Вскоре Фира поменяла труппу Радлова на театр Ваграма Папазяна (он состоял всего из нескольких артистов). Сам Папазян недавно вернулся из Парижа, где его признали одним из лучших Отелло в мире. Созданная им труппа выспренне именовалась «Ленинградский театр классики», но театром-то как раз и не была: просто несколько второстепенных актеров обслуживали одного премьера.

Папазян плохо владел русским – но это ему не мешало. Помню, как он по-французски читал знаменитый монолог Гамлета. Текста никто не понимал – но общий смысл был ясен, так захватывающа была игра, так выразительна мимика.

Еще великолепней был его Отелло. Помню, однажды, в сцене драки, разгневанный мавр вылетел из-за кулис с криком:

– Вложите ваши ножи в ваши ножницы!

И никто не засмеялся – так мощно это было сказано.

В Москве в это время гремел другой Отелло – Александр Остужев. Это был подлинный герой сцены! Много лет как оглохший, он так живо и точно воспринимал любую реплику, что никто и не замечал его глухоты. Он был, конечно, хорош в образе исступленного ревнивца, но Папазян мне нравился больше. Остужев покорял, Папазян восхищал. Он все же был большим мавром.

Фира в роли Виргинии, спектакль «Великий грешник»

Не помню, сколько мы прожили на площади Льва Толстого – вряд ли больше месяца (или двух). Фире удалось подыскать свободную квартирку взамен тех двух комнатушек, которые мы занимали в коммуналке.

Квартирка, тоже двухкомнатная, находилась в неказистом доме в Соляном переулке, в сотне метров от Фонтанки и в полусотне – от праздничной Сергиевской улицы (сейчас – Чайковского). Это была, конечно, трущоба – зато в центре Ленинграда. Помню, как меня удивило, что Фира так легко нашла отдельное жилье в самом престижном районе.

Ни она, ни я, ни Борис еще не знали, что Ленинград уже начала трясти лихорадка очищения. Новый владыка бывшей имперской столицы Андрей Жданов (он явился сюда из Горького) железным скребком очищал свое новое владение от еще сохранившихся «бывших людей» – остатков аристократии, чиновничества, загнанного священства, обнищавшего купечества. Шло великое переселение горожан – одни уже начинали пропадать неведомо куда, другие, более (вероятно) достойные, меняли свои халупы на благоустроенные квартиры.

Завершался процесс, который так бурно и свирепо начался сразу после революции. Тогда владельцев богатых квартир стесняли в отдельных комнатках, превращая роскошное жилье в примитивные коммуналки. Теперь утеснение превращалось в вытеснение – административную высылку из города. Борис (он служил в архитектурной мастерской) как-то рассказал, что одному выселяемому в милиции объявили просто и категорично: «Пожил в хорошем городе, дай пожить и другим».

В той лачуге, которую раздобыла Фира, аристократы явно не обитали. Здесь, видимо, жили те настоящие «свои люди», которым посчастливилось обзавестись жильем показистей. Вполне в соответствии с модными тогда стишатами: «На несчастии другого каждый строить счастье прав».

С переездом в Соляной переулок наше коммунальное семейство увеличилось: Фира наняла домработницу. Она была не то из архангельских, не то из вологодских крестьянок (оттуда тоже бежали в город) – пухлая, живая, работящая, некрасивая, но милая девчушка с именем Маруся, типичным скорее для юга, чем для севера. Мы с ней быстро подружились. Наташа в ней души не чаяла. Маруся, естественно, занималась ею больше, чем нами всеми вместе взятыми.

Правда, и я был у нее на особом положении: малярия по-прежнему через день валила меня в постель. Я вдруг переставал устойчиво стоять на ногах и что-либо отчетливо сознавать – волей-неволей Марусе приходилось обо мне заботиться! Впрочем, неволи не было: Маруся ухаживала за мной охотно и даже сердито кричала, когда я, обессиленный, отказывался есть то, что она наготовила.

Вскоре после моего приезда Фира объявила, что займется незамедлительной ликвидацией малярии. К несчастью, в аптеках не было даже хины. Продавалось какое-то суррогатное лекарство – единственное его сходство с хинином состояло в том, что оно было таким же горьким. Я перестал его принимать – разумеется, не сообщая об этом жене. Уже работая на заводе «Пирометр», я спокойно расхаживал с температурой 38–39° – видимых признаков слабости просто не было, я научился не поддаваться приступам. Зато вечерами я отпускал себя на волю.

Температура подскакивала до сорока и выше. Я валился на постель – и поступал в распоряжение красочного бреда. Меня переполняли фантастические видения, я погружался в сюрреалистический (до крика) мир – он не столько мучил, сколько захватывал меня. Я увлекся призрачными образами, стал ждать их, когда они задерживались. Подсев на высокую температуру, я опять превращался в наркомана.

На лето Фира подыскала нам дачу. Собственно, определение «дача» мало подходило избушке в Тайцах, где Фира сняла небольшую комнатку с верандой. Обычно здесь жили мы трое – Маруся, Наташа и я (постоянной работы у меня еще не было). Фира приезжала в выходные и праздники, Борис вообще не появлялся.

Тайцы – крохотная станция на Балтийской дороге (сразу после Дудергофа, где зимой на внушительном холме устраивались лыжные гонки и постоянно квартировало какое-то воинское соединение). От Балтийского вокзала до самой Гатчины это было, наверное, самое неподходящее для малярика место: болотистое поле, небольшой сырой лесок, чахлая кучка домиков. Что удалось, то и достала, – сокрушенно известила меня Фира, привезя на летнее обиталище. Я не сетовал: раньше у меня вообще не было дач. А что сплошное болото, после вечной южной суши даже понравилось. Правда, раздражало, что ноги вечно хлюпали по слякоти, заросшей дурной травой.

Как-то я ехал в Тайцы в полупустом вагоне. Сидел у единственного открытого окна. Напротив меня разместились двое военных. У одного в петлицах красовался ромб,[157]157
  В 1935 году это соответствовало должности комбрига или бригадного комиссара.


[Закрыть] у другого – только две шпалы.[158]158
  Батальонный комиссар или военспец 2-го ранга.


[Закрыть] Оба закурили – «шпалист» вытащил пачку «Казбека», а «ромбовик» вынул из кармана золотой портсигар.

– Откуда такая роскошь? – поинтересовался «двухшпалый».

– За боевые заслуги, – отозвался «ромбовик». – Смотри, здесь именная надпись.

Он протянул портсигар товарищу. Видимо, написанное впечатляло – на лице читавшего проступило уважение. А портсигароносец, вынув последнюю папиросу, спокойно выбросил свою награду в окно, как пустую бумажную коробку.

Портсигар еще был в воздухе, когда оба военных, чуть не столкнувшись, растерянно высунулись из вагона.

– Немедленно остановите поезд! – отчаянно крикнул «двухшпалый» и кинулся к стоп-крану.

От места падения мы успели отъехать на добрый километр. Поезд остановился. Оба военных выскочили наружу и помчались назад по железнодорожной колее. Поезд постоял с минутку и двинулся дальше, не дожидаясь своих пассажиров.

– Черта с два найдут! – скептически комментировал происшествие проводник. – Золото в окно выбрасывают только дураки, а умные, кто найдет, не возвращают.

Потом мне удалось узнать, что «ромбовику» возвратили его золотое отличие. Кто-то из местных солдат обнаружил портсигар в придорожной траве и, прочтя на нем фамилию своего высокого командира, сообразил, что в казарме скрыть такую находку не удастся, а возвращение ее сулит льготы и хорошее вознаграждение.

2

В первые мои ленинградские дни к нам приехал Саша Малый.

Он недавно (и притом досрочно!) вернулся из Америки и поселился в Москве, навеки распрощавшись с Ленинградом. Мне его приезд показался удивительным. Дело было не в том, что он решил появиться на берегах Невы, – просто ему предложили продлить командировку, а он наотрез отказался. И написал в заявлении, что уже шесть месяцев находится в главной капиталистической стране мира и до тошноты наглотался ее торгашеского духа. Больше невмоготу – надо срочно глотнуть свежего воздуха социалистической родины! Об этом мне рассказала Фира.

– Неужели так и написал? – удивился я. – Я до сих пор не замечал за ним глупостей.

Фира засмеялась.

– И не заметишь! От поездки в Америку он нисколько не поглупел. И, как умный человек, вовремя сообразил, что Рая слишком красива, чтобы оставлять ее на второе полугодие в московском одиночестве.

– Да ведь у нее на руках маленький ребенок!

Фира охотно острила на эротические темы.

– У вас, мужчин, бес в ребро, когда седина в бороду. У нас, женщин, иначе. Молодые матери обычно стремятся проверить, не исчезла ли после родов их женская привлекательность. Умным мужьям не стоит рисковать.

Саша, впрочем, объяснил свое возвращение несколько иначе.

– Можешь поверить, Сергей: мне действительно все надоело. Небоскребы и витрины магазинов, конечно, впечатляют, но сколько можно пялить на них глаза, если в кармане – только тощие командировочные? Правда, как и все наши, я подзарабатывал, когда переезжал из города в город: ехал автобусом, а в отчете показывал поезд (он почти в два раза дороже). Но главное – я люблю свободно говорить, а мой английский годился только для информации, а не для интеллектуальных откровений. Каждым третьим словом поперхивался…

– Но как тебе удалось убедить начальство? Обычно все умоляют хоть немного продлить их пребывание за границей…

Саша хитро улыбнулся.

– Обстоятельства помогли. У Форда стажировался мастером один из руководителей строящегося Горьковского автозавода. Жуткий бородач, в гражданскую – партизан, еще в царское время – большевик. И вот как-то Форд, проходя по цеху, завязал с ним принципиальный спор об экономических законах. А что бывший партизан понимает в экономике? Генри мгновенно положил его на лопатки, а бородач взбесился и рубанул: «Что бы вы мне ни доказывали, мы все равно повесим вас как капиталистического гада, когда придем к власти в Америке!» Воображаешь, что началось? Ор во всех газетах. Я сам видел его портрет в одной из них: лохматая борода, дико вытаращенные глаза, в зубах – нож… И подпись: будущий убийца Генри Форда. В Амторге[159]159
  Амторг (Amtorg Trading Corporation) – торговая организация, занимавшаяся как комиссионер-посредник экспортом советских товаров в США и импортом товаров из США. Была учреждена в мае 1924 в Нью-Йорке.


[Закрыть] наделали в штаны – и мигом спровадили партизана домой. Ну, и меня заодно – вдруг я чего нахулиганю, раз уж капитализм мне так невтерпеж.

Способ, каким Саша ухитрился вернуться домой, долгое время служил нам поводом для смеха. Но потом я понял, что в нем, в этом преждевременном возвращении, таилось Сашино спасение. В конце тридцатых годов все его служебное окружение – и начальников, и подчиненных – переарестовали. Кто получил пулю в затылок, кто отделался лагерным сроком. Сам Саша объяснял свою удивительную удачу тем, что занялся монтажными работами – переезжая из города в город, он налаживал на новостройках пирометрию[160]160
  Пирометрия – методы измерения температуры.


[Закрыть] и автоматику. И, как чужой, в местные репрессивные разблюдовки не попадал, а дома о нем забывали – поскольку вечно отсутствовал. Основания в таком объяснении были: вечные командированные и вправду избегали плановых арестов чаще, чем наглухо прикрепленные к местам обитания. Но еще большую роль, мне думается, сыграло старое американское заявление Саши о том, что он не может жить при отвратительном капитализме и только здоровый воздух сталинской державы ему по нутру. Эти слова так противоречили мыслям выезжавших в западное бытовое благополучие, что не считаться с ними не могли даже на Лубянке.

Возвращаюсь, однако, к появлению Саши в Ленинграде. Он здорово переменился, как-то красочно заматерел. Не прежний быстрый, резкий, легко меняющий интонации живчик с подвижной мимикой – а весьма вальяжный, степенный в движениях, неторопливый в речах и поступках мужчина.

– Саша, ты одним своим видом внушаешь если не почтение, то уважение, – сказал я. – Я даже немного робею.

– Правильно, робей. Даже больше – восхищайся! Один мой костюм чего стоит. Не чета твоим ширпотребовским поделкам. Каждая ниточка – чистейшая шерсть. Это, кстати, была моя первая серьезная покупка. Надо же за границей приодеться по-человечески. И знаешь, где раздобыл? Еще в Берлине – были дела с торгпредством. На три дня там задержался, обедал в ресторане у Ашингера, жил в отеле на Фридрихштрассе. Уловил ситуацию?

Костюм действительно был великолепен: темно-синий, с некоторым запасом на зарождающееся брюшко. Саша снял пиджак – я его примерил. На мне он висел мешком: я все еще «недобрал тела», как выразилась Фира. Но качество одежды, где «каждая ниточка – чистейшая шерсть», я оценил при первом касании – пиджак, плотный, покоряюще легкий, не отягчал, а ласкал кожу.

Впрочем, возвращая его Саше, я, не желая, огорчил не только его, но и себя с Фирой. Я отвернул воротник – под ним была нашивка: «Москвошвей». Саша, впрочем, быстро нашелся.

– Ничего особенного, наши экспортные товары высоко котируются на Западе, ибо делаются по их технологии, из их лучших тканей. У меня есть еще один костюм – покажу, когда приедешь в Москву. Тот я уже купил в Штатах. Знаешь, сколько стоит? Почти сто долларов – в полтора раза дороже обычного хорошего американского костюма.

– А почему такая надбавка?

– Ручная строчка.

– Но ведь машинное шитье лучше – глаже, ровней…

Саша презрительно посмотрел на меня.

– Провинциал ты все-таки, Сергей! Машинное шитье – что? Зингер – ничего особенного. А ручная работа – индивидуальность, для элиты. Солидные люди в Америке носят только такую одежду. Первое, что советуют приезжающим (если им, конечно, требуется внушительность), – покупать одно ручное. Кстати, я привез тебе подарок – получай настоящую автоматическую ручку с золотым пером.

– Надеюсь, ручной работы – в смысле: ручной сборки? – невинно поинтересовался я.

– От Паркера, – строго сказал Саша.

Ручка, кстати, была великолепна – писала легко, не пачкала и не засыхала. Я заполнил с ее помощью добрых три сотни страниц и нигде и пятнышка не поставил, хотя вскоре перешел с американских чернил, изготовленных специально для «паркеров», на наши, ширпотребовские, одинаково малопригодные для любых ручек. Она пропала при аресте – занесли в «Конфискацию личного имущества». Правда, ничего больше, кроме ручки и часов, не изъяли.

– Знаешь, зачем я прикатил в Ленинград? – продолжал Саша. – Конечно, официальные служебные задания, но с ними я мог и подождать месяц-другой. Неотложным было другое.

– Саша, спасибо, что ради встречи…

– Погоди благодарить. Ты, конечно, еще без работы? Так вот, я приехал устраивать тебя на службу. Ты с завтрашнего дня уже не преподаватель философии, а заводской инженер, к тому же исследователь. С Георгием Павловичем согласовано. Ясно?

– Объяснишь – будет ясно. Пока только неожиданно и интересно. Кто такой Георгий Павлович?

– Гений, – серьезно ответил Саша. – Конечно, только в местных масштабах и в своей узкой технической области. Но другого такого в нашей стране нет. Георгий Павлович Кульбуш – создатель отечественной пирометрии. Но это самое малое, что можно о нем сказать.

– А если сказать больше?

– Тогда надо обратиться за квалифицированной консультацией к Марку Твену. Помнишь, как у него некий капитан Стромфильд вознесся на небо и обнаружил там чудовищное несоответствие между небесными знаменитостями и теми, кого прославляли на земле? Ибо внизу превозносят людей за то, что они сделали, а наверху – за то, что могли бы сделать. Рай, по Марку Твену, царство возможностей, а не реальных деяний. Величайшим полководцем там слывет не Наполеон, не Цезарь, не Александр Македонский, а какой-то сапожник, который превзошел бы всех военачальников мира, если бы попал на войну, – но ее при его жизни не случилось… А самым гениальным драматургом считается не Шекспир, а некий дровосек, который заткнул бы за пояс всех прозаиков и поэтов, если бы предварительно научился грамоте.

– И твой Кульбуш тоже из породы гениев для рая, а не для земли?

– Именно. Покажи он на что способен, перед ним померкнут Эдисоны,[161]161
  Эдисон Томас Алва (1847–1931) – знаменитый американский изобретатель в области электротехники.


[Закрыть] Сименсы[162]162
  Вернер фон Сименс (1816–1892) – немецкий инженер, изобретатель, ученый, промышленник, основатель фирмы «Сименс».


[Закрыть] и Шуховы.[163]163
  Шухов Владимир Григорьевич (1853–1939) – инженер, автор или соавтор ряда патентов на промышленные установки по переработке и использованию нефти (признан изобретателем крекинг-процесса).


[Закрыть] Но неудачное происхождение виснет на его гении как свинцовая гиря. В наше время нехороший подбор родителей мешает взмыть в высоту. Зато в своей скудной инженерной области он совершил невозможное – для любого другого с таким происхождением. Превратил маленькие ремонтные мастерские в завод-гигант, написал замечательную книгу «Электрические пирометры», создал школу даровитых учеников (я тоже причисляю себя к ним) и твердо выводит отечественное приборостроение на мировой уровень. Вот какой это человек – Георгий Павлович Кульбуш. Удовлетворен?

– Нет, конечно. Ты очень много наговорил о Кульбуше, кроме главного – кто он по должности? И почему я должен проситься к нему в ученики?

– Кульбуш – не только создатель завода «Пирометр», но и его главный инженер. Он слышал о тебе – от меня. Завтра мы будем у него. – Саша вдруг прищурился и остро глянул мне в глаза. – Придется на время расстаться с философией, Сергей. Не знаю, как было бы у тебя на марктвеновских небесах, но на земле придется вникать в технику. Печально, но такова реальность.

Я уже тогда понял, что Саша не забыл нашего спора в Одессе, когда мы с Осей отговорили его от философии и настояли, чтобы он остался в индустрии – тем более что она ему улыбнулась.

Лет через десять я получил доказательство, что след от того разговора действительно сохранился в его душе.