Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)
К слову о Марате. Вы когда-нибудь слышали об отрядах «Белая Хоругвь» и «Исмаил»? Первый – христианский отряд, второй, соответственно – мусульманский. Не слышали? Вот это занятно… Почти никто о них не слышал, и любая публикация о них давится до сих пор. Вроде столько времени прошло, а все равно – давится.
Так вот, суть в следующем. Обе эти группы независимо друг от друга действовали во время войны по одной и той же схеме. Они с боем захватили военные склады, вооружились до зубов, после чего на какое-то время ушли в леса. Когда по всей стране стало припекать так, что про эти группы забыли, они вдруг появились из ниоткуда и захватили два города. «Белая хоругвь» взяла Киржач, а «Исмаил»… что-то поменьше, типа Шуи, точно не помню. При взятии оба отряда действовали максимально жестоко, уничтожая сопротивление в зародыше, без всякого намека на жалость. Но когда города пали, они предложили жителям остаться, гарантируя жизнь и защиту. Кое-кто и остался, а те, кто не захотел, – ушли, и им не мешали.
В течение года отряды честно защищали жителей подконтрольных городов. Мало того, и «Белая Хоругвь», и «Исмаил» обратились к миротворческим силам за помощью и с просьбой о снабжении провиантом и лекарствами. Также они официально заявили, что добровольно сложат оружие, когда ситуация в стране нормализуется. Позже, вроде как в неразберихе, когда регулярные силы правительства опомнились, собрались и принялись душить гражданскую войну, оба отряда были уничтожены. И это было очень непросто, потому что и «Исмаил», и «Белая Хоругвь» выросли за счет жителей городов, которые они контролировали. Но как бы там ни было, из бойцов «Белой Хоругви» не выжил никто, а немногие выжившие бойцы «Исмаила» снова ушли в леса, чтобы вернуться уже после мирного пакта 2002 года. Благо, леса под Шуей славные, там еще «Последнего из Могикан» снимали.
Так вот, Марат был в отряде «Исмаил». Он рассказывал, что там были настоящие волки, абсолютно безжалостные. Но безжалостность и беспринципность – разные вещи. Все воевали тогда, все, поголовно, но эти парни из «Хоругви» и «Исмаила» воевали во имя своей собственной цели. И целью этой была безопасность их семей, близких, родных. А также тех, перед кем у этих бойцов появились обязательства после захвата городов. Все просто, никакой патетики. Они просто воевали, убивали, грызли глотки ради самого главного, понимаете? Это так, к слову о моем друге и о той бойне.
То есть вроде общая война была, да? А если вдуматься, получается, что у каждого она была своя. Кто-то воевал, чтобы завалить как можно больше гяуров или чурбанов, а кто-то – чтобы защитить жену, сына, соседа по лестничной клетке, просто незнакомого человека, случайно оказавшегося рядом. Нет, правда, я никого ни в чем не виню. Мы тогда все наглотались крови и все были животными. По-настоящему человеком никто не остался, потому что люди тогда не выживали. Без вариантов. Только животные. Вот так вот – без вариантов. И без…
– А вот, – глаголет Данило еще полчаса спустя, а может, и не полчаса, а может, и час. – А вот, – говорит он, – вот там, наверху, Большой театр.
– Хорошо, что не Большой андронный коллайдер, – говорю. Сам же смотрю наверх, вертикально вверх; там, верите вы или нет, и впрямь шахта, вертикальная шахта. Но я уже, честно сказать, не понимаю, насколько велик этот театр, и что в нем крутого, и почему вообще его стоит упоминать, и всё: я вижу только вертикальный тоннель, мать вашу, шахту, шахту вверх, «Мои ракеты вверх» – помните, была такая группа. Почему я о ней вспомнил? Потому что ракеты тоже в шахтах, ракете нужна шахта. А в конце, на потолке, куда ты стукнешься головой после сотни с лишним ступенек, – там люк, да, дружище, там именно люк. Вот чем заканчиваются все полеты, даже те, что еще не начались. Башкой в чугун после ста ступенек, ага.
Этот Данило, этот черт. Он все еще идет резиновыми ногами, рычагами, мелет воду в ступе, если считать ступой воды Неглинки. Нет-нет-нет, я всегда считал, что мне они во вред. Если в таких количествах.
Ключевое слово – «подземная».
– Под землей все то же, что и на земле, – один из миров, – проповедовал Азимович, вытаскивая за шею Вадима Лазарева из люка в Екатерининском парке. – Сонм разума рождает чудовищ. Это было не Крыло Ангела, идиот. Это был просто большой, действительно очень большой гриб. И у него была белая ножка, – улыбался, сверкая оскалом, Азимович. Посиневшая голова Лазарева при этом светилась сверхъестественным люминесцентным свечением, а вывалившийся язык, казалось, облизывал правое ухо.
– Ты увидел его и инстинктивно ломанулся вперед, придурок! – смеялся Азимович. – Ты маленький, глупый придурок. Дитя мое.
Я смотрел, как вывороченный кадык Вадима Лазарева – Разъемщика, шизофреника и пацифиста – врастает назад в шею. Как люминесцентное лицо мертвеца наливается краской, открывает закатившиеся глаза, хрипит и делает первый вдох.
– А под ногами был камень, это же Крысиный город, а впереди свод, который со времен Екатерины стал чуть ниже, нет, брателло, если честно, то он стал сильно ниже, – приговаривал, покуривая, Азимович, и вдыхал в горло подземного дурачка дым от сигареты так, как Джон Кофе вдыхал жизнь в мышонка из «Зеленой мили».
Обыкновенное чудо, да. Но кроме меня никто его тогда не увидел. Так получилось. Мы месяца два выцепляли этого Лазарева, чтобы он сводил нас вниз. Так делали многие – он ведь одновременно считался и самым крутым, и самым ненормальным из московских диггеров, и это было престижно – нанять экскурсоводом на изнанку города именно его. А когда наконец выцепили, то оказалось, что из всех выцеплявших свободны только я и Азимович. Знаете, так бывает. Позвонили и сказали: Вадик готов, но прямо сейчас. А из всех моих друзей на проводе «прямо сейчас» оказался лишь один.
Тогда еще не мессия. Тогда еще обычный алкаш, наркоман и раздолбай, каких много. А всего лишь через несколько часов после того он оживил человека, сломавшего шею и не дышавшего минут сорок. Уже начавшего холоднеть, коченеть и затекать.
–Только я и он, блядь. Только я и он, – слышу я свой собственный горячечный голос.– Мы только что вернулись из Франции. Я только что объявил, что ухожу. А он только что объявил, что все же еще попробует. Ты представь, брат. Это ж было самое знаковое время в моей жизни. Это было время, когда я сделал неправильный ход конем. Потому этот глюк всегда будет со мной, брат. Всегда будет.
Данило подставляет мне пухлое плечо, и очень вовремя. Я уже вижу конечную цель – светящуюся точку, последний незабитый выход в мусульманскую зону, о котором, как принято считать, не знает никто, кроме самых олдовых-кондовых диггеров. Но идти я больше не могу: я падаю, на хрен, вперед, на галлюционогенное люминесцентное пятно света, посреди которого неотчетливо произрастает тень отца Гамлета, то есть тьфу, блин, диггера Данилы.
– Он еще не был диджеем Азимутом, но уже совершил чудо, – пытаюсь объяснить, повисая на плече, но вот только не знаю, наяву ли. – А у меня еще не было Стаса, чувак, у меня еще не было сына. Но знаешь, я тогда, да, даже тогда думал, что чудо – это здорово. А все же я не знал, что это такое – по-настоящему нуждаться в чуде.
Диггер Данило что-то отвечает. Но мне кажется, что не отвечает, а хрюкает. Ооо, только бы быстрее дойти.
– Папка, алло! – кричал Азимович в телефонную трубку. – Ты готов поговорить со мной о бакуганах? А какие тачки ты привезешь мне из-под земли, папка? Ты привезешь мне Дока Хадсона?
В этот раз я действительно ходил здесь слишком долго, а может, слишком быстро. А может, забрался слишком глубоко. Я спекся, вот в чем беда. И светящаяся точка – пресловутый свет в конце тоннеля – еще слишком, слишком далека.
– А когда я вернулся, знаешь, что мне сказали? – вопрошал Азимович голосом Армена Джигарханяна, кося лиловым глазом на свою фотографию на стене, на фотографию, где он был в усмерть покорежен, изуродован и, по большому счету, практически распят. – «Ты спекся». И заменили перспективным юнцом. Я еще многое мог. Но доказать мне не дали!
Или это вопрошал не Азимович, я не знаю. Я же говорил, у меня от этих подземелий кругом голова. Скорей бы уж прийти, куда следуем.
…но в районе Шаболовки было одно славное, почти легендарное место – видеосалон «Predator».
Видеосалон! Господи, какой анахронизм, само слово давным-давно стоит в одном ряду с такими словами как «дагерротип», «дровни», «трехлинейка». Билет стоил рубль. В зале были расставлены обычные стулья, а под потолком висели телевизоры марки «Рубин», на которые с хреновых VHS-кассет транслировались все эти «Путь дракона», «Конан-варвар», и… что там еще было? Ну, пусть будет «Кобра»… Да, и Слай на плакатах в черных очках. Эти плакаты были везде. Арни из «Коммандо» с бревном, Слай в черных очках и Брюс Ли на желтом фоне.
А после одиннадцати шли особые сеансы для взрослых, и на те же самые телевизоры транслировалась продукция известных кинокомпаний «Магма» и «Приват», а посетители старательно не смотрели друг другу в глаза.
Подобные места просуществовали очень недолго. Весьма скоро почти во всех домах появились персональные видеомагнитофоны, видеоплееры или ведеодвойки, и в видеосалонах отпала надобность. Спустя еще несколько лет эти самые видеомагнитофоны, видеоплееры и видеодвойки были сброшены с коммунального парахода современности персональными компьютерами.
Логично, что большинство видеосалонов перестали существовать, скоропостижно растворившись в реалиях рыночной экономики и технического прогресса, а в помещении “Predator” появился легендарный для тусового люда бар «Хищник». Демократичные цены, никакого фейс-контроля и перманентная возможность протащить в кармане бутылку, купленную у бабки на углу. Официанты благодушно закрывали на такие вещи глаза, как, впрочем, и на многое другое. Так что если нам надо было где-то встретиться, мы говорили: «Давай на старом месте», – и имели в виду бар «Хищник». Поэтому я сразу понял, где именно Азимут будет меня ждать. Других таких мест просто не существовало.
По дороге я сказал Марату, что влез в одно мутное дело. Мне не хотелось ему врать, но и подробностей я рассказать не мог. Однако когда мы подрулили к Шаболовке, он все понял. Марат посмотрел на меня, так, знаете, типа, «чувак, если тебе есть что сказать, говори сейчас». Но я уже тогда чувствовал, как разит от всей этой истории, и не хотел подставлять лысую голову моего единственного друга «из тех времен» под вполне себе предсказуемый фидбэк. Я так и сказал ему: «Старик, лучше, если ты не будешь всего этого знать». Он подумал, потом кивнул, открыл бардачок, а там лежал этот самый «макар»…
Перед тем как уехать, Марат сказал, что не станет пока загонять машину в гараж, и что если начнутся напряги и нужно будет дать ноги, мне надо будет только позвонить. Он знал, как можно уйти, минуя КПП, потому что его строительная контора обслуживала один из сегментов стены. Мы попращались и я вышел из машины. А реликтовая тачила цвета старых костей скрылась где-то в лабиринте поворотов и…
Раз, два, три – три удара по щекам пухлой и несуразной, но неожиданно крепкой руки делают свое дело, и я опять возле света белого, слава Богу, хорошо, все это прошло. Вот ведь занятно как. Я на той же глубине, что и пятью минутами раньше. Но тогда я бредил (если верить диггеру Даниле. А я ему верю), впадал в прострацию и нес глуповатую пургу. А теперь из нестандартного – всего-то, что стою по колено в воде.
Разница лишь в том, что теперь я возле выхода. Ну, то есть выход – в пределах моего осязания. Только и всего. Свойство души человеческой – всегда стремиться к выходу; если он рядом, все в порядке, если нет – начинаются глюки.
Снимаю ОЗК и сразу вслед – все остальное, кроме трусов. Неспешно запаковываю одежду в пакет с запайкой. На пакете бренд: Paterra. Под «Патеррой» белая плашка с гранками: «дата», «содержимое»: видимо, пакет предназначен для каких-нибудь ягод, которые надо закладывать в морозильник на зиму. Ну а что, было бы странно, если бы такие пакеты делали для одежды нарушителей границ городских конфессиональных автономий.
Диггер Данило долго копается прорезиненными руками меж камней и наконец выуживает нечто заиленное, похожее на мини-акваланг. А я, снимая штаны, прокручиваю в голове последний разговор по мобильнику – последний перед тем, как я вытащил из него аккумуляторы. И последний перед тем, как мне порушило под землей голову и я временно потерял способность что-либо в ней прокручивать.
– Папка?
– Здравствуй, дорогой.
– Ты занят? Можешь говорить со мной?
– Немного занят, друг мой.
– Но поговорить-то можешь?
– Да, конечно.
– Если нет, папка, я могу позвонить потом. Мама говорила, что ты занят…
– Не бери в голову. У меня пока есть пара минут.
– Папка, у меня к тебе очень серьезный вопрос.
– Конечно.
– Помнишь, мы смотрели фильм про мумию?
– Ну а как же. Не самый хороший фильм. Если бы ты был не таким маленьким, ты бы понял, о чем я.
– Пап, но я же пока маленький.
– Да. Поэтому вечером, когда придешь домой, можешь скачать себе фильм «Мумия -2». Там был фараон, которого звали Импотех. Он был мумией.
– Ха-ха-ха-ха-ха-хахаха! – Ни один и, главное, ни одна из моих коллег, с которыми я пытался так пошутить, никогда не смеялись над этой шуткой столь искренне. – Папка. Ну он же не Импотех! Он же Имхотеп!
– Ай, да! Папка перепутал, конечно!
– Папка, а можно, когда я умру, меня тоже сделать мумией, как Имхотепа?
– О чем ты говоришь, дружок? То было в древние времена, сейчас, кроме Ленина, никаких мумий нет и быть не может.
– Жаль. А то я хотел бы после жизни стать мумией.
– Ну у тебя и мысли, сын. Тебе что, заняться в садике нечем? Шел бы ты лучше поиграл с парнями.
– Да вот я и играл, а они как начнут мне говорить, что я умру.
– Кто начал говорить?
– Да все, папка. Глеб, Коля Заварзин, Матвей большой и Матвей маленький. И еще…
– Послушай, дружок. Конечно, ты умрешь. И я умру. И мама. И после этого мы все попадем в рай, ну, знаешь, даже если умрем в разное время, мы там все равно встретимся, потому что мы же все хорошие. Ты же знаешь, что я, и ты, и мама – мы все очень хорошие. Ну а даже если кто-нибудь из нас умрет раньше других – не беда, подождем, там ведь год за сто, дружок, ну, то есть мы ж с тобой говорили: там год, а у нас сто, то есть с любым человеком ты, когда уже умер и попал в рай, встретишься в течение года, ну, там, по-небесному. Мы же с тобой уже давно это обсудили, Стас!
– Ну да, папка. Я понимаю.
– Вот и славненько. Больше не думай ни о каких мумиях, договорились? А то я подумаю, что ты еще маленький, и больше не разрешу тебе смотреть фильмы ужасов.
– Хорошо, пап. Не буду.
– Договорились?
– Конечно!
– По рукам?
– По рукам! Ну так а как насчет бакуганов, пап? Ты уже решил, как я могу их заслужить?
Вот это и есть они – дети. Все сводится к меркантильному.
– Да, я подумал и решил. Тебе надо один раз подтянуться, дружок. Всего один раз. На той перекладине, которая возле нашего дома. Я подтягиваюсь знаешь сколько раз?
– Знаю, папка.
– Сколько?
– Шестнадцать.
– Правильно. И это только потому, что когда мне было пять, я подтягивался – знаешь сколько?
– Знаю – тоже пять!
– Да! Да! Точно, сынок!
Это было вранье, конечно. В его возрасте я так же, как он, не подтягивался ни разу, потому что был домашним мальчиком. Именно тем, кем не хотел бы видеть сейчас Стаса.
Получается, я уже второй раз за день ему соврал, – думаю, пытаясь спрессовать кеды так, чтобы не разодрали изнутри пакет Paterra. Но так уж вышло, что с самого рождения этот маленький парень живет во лжи. Ну да, я – ее источник. Точнее – один из. А вы придумайте что-нибудь получше.
Впрочем, не все так плохо: насчет шестнадцати раз в тридцать четыре года – сущая правда. И вы попробуйте-ка, найдите какого-нибудь Жорина, Порокова или даже, Боже упаси, глянцевого Митю, который смог бы это повторить. Не найдете; впрочем, большинство из им подобных меня перепьют, и если вам нужен повод порадоваться, то вот он.
– А где гарантия, что муслимы не закупорили противоположный слив? – спрашиваю пухлого диггера, запаковывая мобилу и – отдельно – аккумулятор в другой пакет Pattera: наполовину из насущного интереса, наполовину из желания перевести мысли на другой фронт.
– А гарантии, что муслимы не закупорили противоположный слив, – говорит Данило, пошатывая покатыми плечами в такт неизвестно чему и прикуривая вонючую советскую дрянь под названием LDLights, – ее, в общем-то, нет.
Забыл сказать, кстати: противоположный слив находится на Софийской набережной, в квартале от Болотной площади – той, где пьяный Азимович когда-то давным-давно, три жизни назад, вещал про рай и ад. Уж не знаю, к какой категории отнес бы Азимут место моего теперешнего нахождения. Лимб???
Я не был здесь с тех пор, как Замоскворечье отдали мусульманам; и, конечно же, пейзаж с горбатым мостиком, на котором когда-то вместо караульных с автоматами стояли смешные любители мутированной москворецкой рыбы с удочками, – этот пейзаж с куполом «Балчуга» в левом верхнем углу, от которого вдруг так резко пахнуло давнишними идиллиями, он мне что укол в спину. Не Париж, конечно, но что-то внутри постанывает.
Однако удивительное – рядом! Кое-что, оказывается, за все это время не изменилось. Со стороны Болотной, прямо как в старые добрые времена, доносятся усиленные матюгальниками вопли митингующих. Вот ведь что значит аура места. Когда-то онисты, еще до войны и даже до Азимовича, сгоняли сюда покричать всех отщепенцев системы от сайко-патриотов до еврейских либералов. Сейчас ни тех, ни других здесь нет и быть не может по определению, а митинги на Болотной словно бы и не прекращались. Бодрящие звуки вдохновенного спича безымянного трибуна огибают низкорослые крыши прибрежных строений, стелятся по мутным волнам Москвы-реки и обрывками, вместе с удушающими клубами жары, залетают в мой слив. Их ни с чем не спутать.
Впрочем, появились новые веяния: теперь в матюгальники на Болотной орут по-арабски. Хотя, возможно, мне так кажется из-за гортанного горского акцента, и на самом деле оратор вещает на ломаном русском. Такое ведь тоже может быть. Оно конечно, язык неверных борщей здесь не в моде; но его очевидный плюс в том, что его еще помнят, тогда как с арабским и чеченским сложнее – поди угадай, когда все их выучат. Но вообще их дело, конечно, на каком языке орать в матюгальник. Да хоть на суахили. Ребята честно отвоевали свой кусок урбана и могут творить на нем все, что сочтут нужным.
– Ты говорил, есть лом?
– А то, – склабится Данило. – Лежит под крайним прутом с твоей стороны.
Я нащупываю под прутьями решетки ржавую железяку. Вид у нее такой, как будто она, как и кирпичная кладка от фабриканта Захарова, была положена сюда еще при Екатерине.
– Уверен, что не сломается? – спрашиваю Данилу.
Тот честно отвечает:
– Не уверен. Но другого все равно нет. В крайнем случае можешь доплыть под водой до причала и вылезти прямо на набережной. Вроде как постов на ней нет, а с мостов причалы особо не просматриваются. Если не будешь особо отсвечивать – проскочишь.
Конечно, проскочу, родимый. И даже успею распаковать запайку на пакете до того, как получу пулю в голову или ятаган под ребро. Тебе как аполитичному неформалу будет трудно это понять, но вид человека, прилюдно вылезающего с едва прикрытым срамом из мутных вод Москвы-реки посреди мусульманской зоны, вызовет некие вопросы у ее обитателей. Даже если это не абреки-ваххабиты, а светские прохожие.
– Ладно, друг. Спасибо тебе, – благодарствую, отсчитывая Даниле четыре тысячных купюры. – И не запирай люк на входе, ладно? Хрен знает, как я буду возвращаться обратно. Если буду.
– Да я-то что? – пожимает пухлыми плечами Данило. – Я, конечно, не запру. Ну так другие запрут, хули. Там же Екатерининский парк, памятник христианской культуры. Вечно придурки эти бородатые с хоругвями шастают. Бдят, нах. Но у меня там другой ломик заныкан, если что. В шахте, под нижней ступенькой. Возьмешь и вышибешь люк, я всегда так делаю. И не забудь у чурок фонарик прикупить. А то на ощупь можешь и не дойти, по знакам идти вернее будет. Ну давай, пока.
Данило производит весьма потешные манипуляции, пытаясь через горловину просунуть купюры под костюм ОЗК, чтобы положить их в карман рубашки. Положив, разворачивается и уходит вон. Две-три секунды – и покатая сколиозная спина исчезает во тьме. Еще секунд десять слышны всплески-шаги, но потом исчезают и они. Смешно. Парень на полном серьезе рассматривал возможность того, что я могу пойти обратно через эту клоаку без света – видимо, предположив, что среднестатистическому человеку ничего не стоит преодолеть семь километров в незнакомом замкнутом пространстве, не видя не зги и нашаривая Верный Путь руками по стенам.
Я цепляю на глаза очки для плавания (маски у него, конечно же, не оказалось), закусываю трубку и лягушкой распластываюсь по дну, чтобы найти лаз. Сверху, выше уровня воды, решетка водостока подозрений не вызывает; но под водой два из ее прутьев спилены до основания. Это сделали диггеры, причем еще до войны. Зачем именно, я так и не понял: тогда ведь не было нелегалов, тайком пытающихся пробраться в мусульманскую локалку через сточный коллектор (равно как не было и самих локалок, а на тех, кто предсказывал их скорое появление, смотрели как на городских сумасшедших). Но диггеры – народец замороченный (а вы попробуйте проводить столько времени под землей и таковыми не стать). Их души под стать тоннелю, в котором растворился сейчас Данило: еще большие потемки, чем души всех остальных.
Напротив, на другом берегу, всего через несколько десятков метров, – такой же водосток с такой же решеткой. Во всяком случае, так сказал Данило. Беда одна: с момента разделения города на локалки сей факт он не проверял.
Жидковато, чего уж там. Но других вариантов не было. А значит, будем надеяться, что муслимы за восемь лет самостийного жития по шариату не обнаружили диггерский сюрприз и не приварили отпиленные прутья на место.
Взрыв раздается, когда я нахожусь где-то посередине реки. Вода амортизирует звук, но мне и на дне чуть перепонки не вышибает. Матерь Божья, я не слышал такого с войны! И тут не надо быть специалистом, чтобы понять: это вовсе не та хлопушка, которыми вайнахские братки – главные после ваххабитов траблмейкеры Московской городской исламской атвономии – потчуют друг друга ежедневно, разруливая «дела» и мстя за надругательства над папахой троюродного дедушки. Это очень, очень серьезный взрыв. Никогда не разбирался в этом хитром физико-саперском пересчете на граммы в тротиловом эквиваленте, но на неискушенный взгляд не чуждого войне человека – небоскреб-другой таким залпом снести можно.
Спросите: при чем тут Азимович? Да бросьте. Он здесь – и этот фейерверк тоже грохает именно здесь. В отсутствие связи одного с другим я не верю.
Одно «но». О том, что Азимут кантуется именно у муслимов, знаю пока только я – разумеется, не считая самого Азимута и Равиля. Или уже не только я?
Странно и в то же время приятно: у меня начинает сосать под ложечкой. Когда-то, пока не началась война, я очень любил приключения; да и сама война ближе к концу, когда страх окончательно приелся и улетучился, стала казаться мне приключением: идешь и не знаешь, скольких человек подстрелишь или сколько раз подстрелят тебя… И вот сейчас я, услышав взрыв, тоже подспудно думаю о приключениях. Понимаете? А вовсе не о развешанных по стенам внутренностях тех, кто оказался рядом (а кто-то ведь наверняка оказался). Странно и непонятно ты, нутро человеческое, – философствую, влезая под все еще подпиленные – эврика! – прутья водостока на противоположном берегу и искренне надеясь, что взорвали не Азимовича.
