Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 33 страниц)
– Ну и что же в этом такого?
– А то, – отвечает Жорин, впиваясь резцами в камнеподобную булочку размером с крупный орех (подозреваю, именно такие на самом деле называются французскими, а вовсе не те, которые продаются под этим именем в CCCР), – а то, что прямо напротив Пола Хёрли сидел другой их топ, Питер Сала. До эмиграции его звали Петрик, он закончил школу в социалистической Польше и потом пять лет учился в МГУ. По-русски он до сих пор говорит почти без акцента.
Серега хороший парень, но несколько пугливый и нерешительный. Из серии «кабычегоневышло». Для таких это и впрямь залет: заявить топ-менеджерам компании, пригласившей тебя на халяву на столь пафосное мероприятие, что они суть ничтожества – пусть даже искренне считая, что тебя не понимают. Если уж совсем начистоту, то я и сам на мгновение поддаюсь панике – но лишь на мгновение; спустя секунду меня отпускает. Им плевать, что я сказал. Вот если бы я написал, что «Икс Джей» – плохая машина, тогда они бы не простили. А так – никто не доставит мне неприятностей, во всяком случае, пока я не наблюю на сиденье какого-нибудь предсерийного лимо или эксклюзивного спорткара. Чувство собственного достоинства в нашем деловитом мире уже давно подменено чувством достоинства той или иной купюры. Негативный отзыв в моем издании, отврати он хотя бы десять человек от покупки волшебного представительского седана, – минус миллион долларов в строку «Доходы компании», и Петрик Сала прекрасно это понимает. В противном случае он был бы не топ-менеджером компании «Ягуар Ленд Ровер», а гастарбайтером на лондонской стройке, грызущимся за лишние полтора фунта в час с неграми, литовцами и наркобарыгами из Косово.
– Надеюсь, ему было приятно слушать гадости про своих коллег, – вот единственное, что я могу резюмировать по этому поводу.
– Но ты, – вдруг вклинивается в разговор Митя, – говорил и о самом Петрике. Ты говорил, что у него зеркальная болезнь и он ссыт на ощупь. И удивлялся, как он может трахаться с женой, когда у него такое пузо.
– Хм. И что же, он сидел и слушал?
– Ну да. Сидел и слушал. И даже ухмылялся.
– А почему ты не рассказал мне об этом раньше? Мы с тобой полдня в одной машине ехали.
Митя пожимает широкими плечами, алогично и несуразно упакованными во что-то метросексуальное от Pal Zileri.
– Я ведь не знал, что ты ничего не помнишь.
Я ненадолго задумываюсь. Некрасиво, конечно. С другой стороны, если про Хёрли я просто гнал пургу, то в случае с Петриком говорил чистую правду. Если он не полный кретин, он и сам осознаёт, что у него зеркальная болезнь. Так какие же тут могут быть обиды? Погоняв по полости рта очередную порцию, сглотнув божественный эликсир и прикрыв глаза от удовольствия, я выношу вердикт:
– Да пошел он. Не я же его откормил до такого состояния. Может, теперь он хоть займется собой. А то ведь наверняка последние лет десять все вокруг говорили ему, что он красив как Брэд Питт. Чтобы не обидеть статусного человека.
Между тем обед подходит к концу. За панорамным окном разминаются кони. Нас, уже слегка размякших, под предводительством Ленни Кравитца везут во дворец Шантильи, где женщина-экскурсовод по имени Виржини со смешным акцентом рассказывает про Бонапартé и Бурбонов, охотившихся здесь на оленей и устраивавших пьянки со сменой двенадцати блюд. Благодаря стараниям организаторов предыдущих презентаций, да не оскудеет их фантазия, все это я слышал уже много раз. Тем не менее, повторить историю Бурбонов после одноименного напитка – редкое удовольствие. Отраден и тот факт, что, когда Виржини вздымает руки кверху, указывая на лепнину или картину под потолком, ее короткая курточка задирается и обнажает полоски стрингов над болтающимися на бедрах джинсами. Всегда приятно видеть женщину, умеющую следить за собой и своим бельем. Даже если ей под сорок и она работает довольно занудным экскурсоводом.
Однако себя не обманешь, и чем дальше, тем сильнее я нервничаю.
Дело в том, что очень давно Париж наложил на меня нечто вроде проклятия. Я бессилен перед физиологией. Чем ближе к Парижу находится мое тело, тем сильнее меня крутит, плющит и выворачивает наизнанку. Не спасает даже бурбон. Называйте это насморком из ностальгических соплей, скажем. Или временным впадением в детство.
Чем ближе час поминовения, тем сильнее меня рвет на ленты изнутри. Такие ленты, знаете – белые, красные, разноцветные, колышащиеся.
Тем отчетливее хочется сбросить, как змея кожу, всю ту реальность, в которой я живу вот уже двенадцать лет. Вместе со всеми ее «Ягуарами», топ-менеджерами, зеркальными болезнями и целевой аудиторией – средний класс, стабильный заработок и далее по списку.
И, верите или нет, я чертовски боюсь этого желания. Но я знаю, что сейчас нас погрузят в «Ягу», повезут ужинать и история повторится. Смотрю на себя в зеркало заднего вида, автоматически повернувшееся в активное положение при нажатии на кнопку зажигания: клоун!
Никогда нельзя возвращаться в те места, где вам было хорошо. Это банальная истина, ее повторяют в каждом третьем голливудском фильме. Но я ведь не виноват, что европейские производители так любят презентовать новую продукцию именно в Париже. И еще меньше виноват в том, что лучше, чем здесь, мне никогда не было и уже не будет.
Вообще-то по закону жанра во французской столице у всех должны происходить сплошные лав-стори и скетчи из фильма «Париж, я тебя люблю». Но у меня все тогда было не как у людей. Поэтому я, наоборот, сбежал сюда от не вовремя зарождавшихся отношений. И нашел здесь нечто куда более выдающееся, чем любовь. Нашел – и тут же навсегда потерял.
История начиналась зажигательно и крайне глупо. Нам было по двадцать два, и нас было четверо. Все по моде того времени рвались в Америку, а мы – сюда. Нам нужен был город импрессионистов, потому что мы считали себя именно таковыми. Часами втыкая в д’Орсэ на Ван Гога, Ренуара и Дега, вгрызаясь накуренным мозгом в каждый безумный штрих «Звездной ночи» или «Деревенского танца», я всеми клетками ощущал свою принадлежность к их миру – миру избранных, помеченных печатью господней. Тех, кто меняет реальность без войн и революций. Верите или нет – это цепляет куда круче, чем лав стори: когда тебе двадцать два, у тебя самые грандиозные планы и жизнь еще не успела дать тебе кувалдой по морде – ни разу, ни даже половинки, ни четверти раза. И ты, распираемый этими планами, осуществляешь первую большую мечту.
Ты – переминиающийся с хлеба на воду непризнанный институтский гений – случайно склеиваешь девушку, продающую в турагентстве авиабилеты «Люфтганзы». От нее узнаешь о существовании системы Miles, по которой торговец билетами может пролететь за счет компании столько миль, на сколько наторговал за год. И даже не один, а с товарищем. И даже с двумя или с тремя, если миль хватает на всех. Мало того, товарищи могут полететь и без самого торговца – достаточно заплатить за последнего авиационный сбор.
Ты берешь друзей – таких же неудачников, – а девушку оставляешь дома, потому что в этом году она уже отгуляла отпуск, а 31 декабря счет миль обнуляется и ей они все равно не нужны.
Ты платишь авиационный сбор – всего по каких-то пятьсот рублей с носа, включая оставленную дома девушку – и летишь с неудачниками в город мечты. Там ты каждый вечер залезаешь по водосточной трубе на второй этаж юз-хостела на Републик, просачиваешься через турникеты в метро, крадешь еду и вино в арабских лавочках, а одежду – в универмаге «Тати». А все деньги, которые удалось собрать и назанимать в Москве, тратишь на музеи и кабаки.
И потом ночами напролет в том самом хостеле на Републик ты сидишь и делаешь музыку. Музыку, которая – в этом у тебя нет сомнений – изменит мир.
Точнее, нет, не так: ты даже не сочиняешь музыку. Ты пишешь религию, после которой мир станет лучше. Ты никому об этом не говоришь, но оно тебе и не надо. Ты просто знаешь, что это так.
«Это неважно, что мы играем музло, а они писали картины, – объяснял Азимович. – Какая на хер разница. Нам нужно сидеть здесь как можно дольше, бухать, курить дурь, трахать баб, придумывать музло и впитывать силу. Ту, что изменяет мир. Она же здесь везде! В каждом, на хрен, камне. В каждом уличном шарманщике. В каждом мазке – даже если это мазок с репродукции в витрине кабака в Латинском квартале. Даже, прости меня, Господи, в каждом обдолбанном негре». Так говорил Азимович.
И, как всегда, он был прав. Даже несмотря на то, что до событий, изменивших мир, тогда оставалось еще полтора года.
Я открываю окно «Яги» настежь и высовываю руку, ладонь перпендикулярно ветру. То же, только зеркально симметрично, делает и Жорин, ерзающий пухлым задом на противоположном конце дивана. Непуганым медведем шарахнувшись наружу, он пытается пьяной лапой хлопнуть по дорожному указателю с надписью Paris. Разумеется, для успеха мероприятия необходимо, чтобы лапа была длиннее раз в десять; но Жорин не парится, он смеется, и Митя на переднем сидении смеется, и даже аккуратный водитель-немец смеется, и я тоже смеюсь.
Смеркается. Мы водили «Ягу» только днем, поэтому я так и не понял – включается подсветка на приборной панели сама или хоть что-то здесь зависит от человека. Хочу спросить об этом водителя-немца, но слова застревают в горле. Ошалевшим ребенком вожу головой по сторонам. Мне грустно и хорошо. Маршрут неоригинален. Я снова вижу те места, которые видеть больно. Можно закрыть тонированное стекло – одно нажатие пальца. Но я – не закрываю.
– Парни, смотрите, как эти часы выглядят с подсветкой! – раздается голос Мити, и мне кажется, что это голос извне, откуда-то из космоса. – Нет, я фигею от этих часов с подсветкой! Вы видели, как они светятся? Это оргазм. Я сейчас кончу. Я выдеру их с корнем и увезу домой!
Чертова Башня, она видна отовсюду.
У нас почти ни у кого не было денег на второй и третий ярус, но мы с Азимовичем каким-то образом прошли еще два турникета и оказались на третьем. Остальные остались внизу, а мы просочились – уже и не вспомню, как. Там мы раскурили плюху гаша, накануне врученную нам тремя неграми в обмен на пачку «Золотой Явы» и пьяные межрасовые братания в Сен-Дени (lemerde,monami, никогда не думал, что белые тоже могут быть ниггерами!); где-то в недрах кармана украденного в «Тати» пуловера я нашел последние десять сантимов, вдавил их в щель монетоприемника подзорной трубы. Спящие улочки, похожие на поделки из папье-маше, и вычурные металлические крыши сделались ближе. Окуляр очень стильным, каким-то мультяшным образом искажал реальность и делал ее похожей на игру. Мне все казалось: стоит нащупать волшебный джойстик где-то справа от видоискателя – и в кадр войдет компьютерный злодей, джедай-одиночка, который начнет бегать по крышам и взрывать припаркованные на мощеной плоскости машинки. А я буду наводить на него прицел подзорной трубы и стрелять трассирующими зарядами, как в старом советском игровом автомате «Морской бой».
«Мы сделаем этот мир, – сказал тогда Азимович. – Вот это все, что ты видишь внизу, – оно будет нашим. И оно будет другим. Настоящим». Я спросил, что он имеет в виду под настоящим. А он ответил: настоящее – это все то, что доставляет удовольствие без курения дури. Без питья водки и уколов героина. Без подсада на спиды и закидывания марками. Без ухода в йогу и прочую монастырскую хрень.
Он сказал, что настоящее сейчас – только кино. Это единственное, что в деле овладения человеческой душой может соперничать с наркотиками. А жизнь в этом соревновании уже давно аутсайдер.
Но, главное, он пообещал это исправить. Этот казус, это недоразумение…
Митя с видом Санта-Клауса, достающего из сапожка подарки африканским беженцам, выуживает из рюкзака остатки Джека Дэниелса. Есть еще полбутылки. Пустячок, а приятно.
– Плеснуть колдовства? – заговорщицки подмигивает он Сереге.
– А то, – радуется тот.
Разумеется, наливают и мне. В этой тачке, конечно же, есть бар, а в баре, конечно же, есть стаканы. «Яга» плавно выворачивает на набережную Круазетт. Здесь почти ничто не изменилось. Да и никогда не изменится, наверное. Даже несмотря на то, что изменился мир и треть Парижа теперь за забором.
Слева нас нагоняет второй «Икс Джей» из нашей колонны. Его заднее стекло так же открыто, и – что за чертовщина! – из него торчит, умиляясь красотам, восторженное лицо Александра Выхухолева, одного из авторитетнейших автожурналистов страны.
Всякий раз, когда я пересекаюсь с ним в пресс-туре (а я пересекаюсь с ним в пресс-турах постоянно), я порываюсь избить этого ублюдка. Но всегда вмешиваются обстоятельства. Случались разные ситуации. Нас разнимали. Я промахивался, будучи слишком пьяным и неспособным попасть кулаком в мясистый красный нос. Он заговаривал мне зубы, откупался выпивкой. А вот вчера, говорят, он от меня убежал.
Повинуясь спонтанному побуждению, я резко выплескиваю в это довольное жизнью табло свой бурбон. Амброзию мне жалко, конечно же. Но у меня нет выбора: кулаком я отсюда не достану.
Александр Выхухолев скулит «Блядь!» и спешно закрывает окно. Я успеваю заметить, что он отчаянно трет кулаком правый глаз. Значит, я попал в цель, и Джек Дэниелс, как кровь комсомольца, пролит не зря.
«Попасть в цель можно только один раз, – учил нас Азимович, танцуя брейк-данс на краю Триумфальной арки, не перед штырями-пиками решетки, а за ними, на карнизе шириной в пару десятков сантиметров. – Этого вполне достаточно, поверьте, парни. Потому что большинство людей за всю свою жизнь не поражают цели ни разу. Даже те, что считаются достигшими успеха. Потому что попадание в неправильно поставленную цель равносильно непопаданию в нее вовсе». Так говорил Азимович, пока полноватые охранники Арки натужно перетаскивали его через ограду и треножили у подзорной трубы, орошая плиты смотровой площадки испуганным потом с красных лысин: слава богу, инцидент не летален, они были начеку, они не проштрафились.
«Попасть в цель можно только один раз, – смеялся Азимович, пакуемый добродушными французскими полицейскими в доисторический минивэн «ситроен», почти такой же, как в фильмах про Фантомаса. – И этого будет достаточно».
Тогда я еще не знал, что все эти банальные эпизоды с типовым тинэйджерским эпатажем – самое важное, что случится в моей жизни. Я чувствовал драйв, меня вставляло от ощущения своей нестандартности – но кого, скажите, в двадцать с небольшим от этого не вставляло? Так что вы, конечно же, думаете, будто вся моя рефлексия – обычная полупьяная эскапада неудачника, некогда считавшего себя гением и до сих пор не смирившегося с прозаичным бытием производителя ежемесячных листков про крутые тачки. И вы почти правы. Мы ведь все через это проходили. В каждом менеджере среднего звена сидит бывший поэт, в каждом верстальщике – художник-лузер. В каждом втором спивающемся пиарщике – несостоявшийся музыкант.
Только у меня ведь другая ситуация. Верите вы или нет.
Представьте себе, что когда-то очень давно вы были дружны с одним парнем. Играли с ним музыку, которую, как и все молодые идиоты, освоившие пару риффов и программуSoundForge, считали божественной. Что поставили на кон все то немногое, что тогда имели: только-только наклевывающуюся карьеру по блату, личную жизнь, и без того непросто складывающуюся; что уехали за Силой Искусства с пятого курса не самого дрянного института. А вернувшись домой, вдруг обнаружили, что ваша музыка Айнуров никого не торкает. Что вы – всего лишь незаметный штришок в галерее бездарностей, которую история рисует на глубоко периферийных полях летописи человечества. И вы, пока не поздно, спешно пытаетесь схватиться за последние не затонувшие соломинки другой, нормальной жизни. Восстанавливаетесь за взятку в институте. Падаете ниц перед дядечкой, который задолго до вашего рождения спал с вашей матерью, чтобы он простил ваш необдуманный порыв и все же взял в свою контору на должность ассистента редакции. Заводите, наконец, девушку не на две ночи, а с серьезными отношениями.
Вы объявляете тому парню, с которым вы когда-то были дружны, о том, что выросли и больше не можете маяться всей этой херней. Что и ему тоже пора взрослеть. И что если бы в вашей музыке что-то было, вы бы уже давно стали второй «Нирваной». А он хлопает глазами, как первоклассник, и машинально клацает по клавиатуре, множа бессмысленные лупы. Потом выражает сожаление и желает вам удачи. Говорит, что все понимает. «Но я все же еще попробую». Знакомая ситуация?
А теперь представьте себе, что проходит еще полгода – всего лишь полгода, – и тот самый парень, которому вы советовали повзрослеть и не маяться всей этой херней, становится новым Иисусом.
Что он играет музыку Айнуров. Музыку-религию.
Представьте себе, что звуки, которые его музыканты теперь извлекают на свет Божий, вводят в транс миллиарды людей по всей планете без всякой наркоты. Что с его именем на устах народ свергает правительства в Венесуэле, Зимбабве, Белоруссии и еще паре десятков менее харизматичных держав. Что британский премьер и президент США уходят в отставку, так как система ценностей избирателей за два года новой глобальной веры меняется настолько, что они попросту не в состоянии удовлетворить спрос на преобразования. Что Далай-Лама объявляет парня, которому вы советовали повзрослеть, реинкарнацией Будды, а иранский аятолла после прослушивания его музыки произносит проповедь, кладущую конец противостоянию шиитов и суннитов.
А вам не хватило каких-то полгода, чтобы остаться рядом с ним. Представьте себе.
Вы поступили как все. Так, как должны были поступить. Так, как хотелось вашим родителям, вашей будущей жене и вашему ребенку, который предположительно должен был родиться через три – четыре года счастливой совместной жизни, когда молодая семья окрепнет и встанет на ноги. Но больше всего так хотелось вашему внутреннему цинику – вашей проапгрейденной модификации, виртуальному клону, который, в отличие от прототипа, всегда трезв и всегда прав.
То есть, поймите меня. У вас был один, всего лишь только один шанс поступить неправильно и стать апостолом. И вы его не использовали.
Точнее, нет. Еще хуже. Вы были апостолом, но тупо не поняли этого. Вы спрыгнули, ретировались, слились, отступились. Ушли на хер.
И нынче у вас нет сомнений: это он, да, именно он раз в год посылает вас в Париж под самыми разными предлогами. Он так над вами стебется. Несмотря на то, что его уже десять лет как убили. Азимович, блин: у него всегда было хорошо с чувством юмора.
Теперь на память о вашей глупости и душевной слепоте вам дано это проклятие. Вы совершили всего лишь одну ошибку, но она стоит всех достижений человечества. Поэтому вы никогда не отделаетесь от Парижа. До самой смерти жизнь будет закидывать вас к остаткам хостела на Републик, в музей д’Орсэ, на Монмартр, на набережную Круазетт. На площадь Шарля де Голля, к подножию Башни и на Пляс д’Этуаль, под сень Арки, на краю которой он так по-детски эпатажно танцевал брейк-данс. Вам предписано пожизненное паломничество ко всем тем местам, где он говорил вам самые главные вещи, которые вы не понимали.
Подсвеченные здания набережной проносятся мимо в направлении, обратном нашему движению. В тонированном стекле параллельно движущейся «Яги» поблескивает мириадами огоньков отраженная Сена, а за стеклом Александр Выхухолев, один из авторитетнейших автожурналистов страны, продолжает, к вящему моему удовольствию, вымывать вискарь из правого глаза при помощи подручных средств. Подумать только – а я ведь, в прямом смысле слова, залил ему шары. Кто-то рассказывал мне, что, если капнуть в каждый глаз по капле водки из пипетки, можно уйти в такое же говно, как от выпитого классическим способом литра. Градус бурбона и водки одинаков, а значит, капля Джека Дэниелса в одном глазу Выхухолева эквивалентна 0,5 того же напитка, принятого перорально. А ведь он же пил еще и до этого! Вот было бы здорово, если бы его сейчас развезло и он повторил подвиг Пухейского.
Хмель пытается отвлечь меня от моего сизифова камня (Митя оценил акт в отношении Выхухолева и плеснул еще), но тщетно; еще пять минут назад это казалось невыносимым, но теперь одновременно грустно и прекрасно. И я, вывалив голову в открытое окно, запрокидываю ее вверх и улетаю прямо в волшебное парижское небо, в то, от которого я когда-то отказался. Впрочем, я еще не знаю главного.
Я не знаю, что меньше чем через десять часов, после утомительного ужина невкусной едой в малоизвестном ресторане, после пьяных прощальных лобзаний капота «Яги», после часа блужданий по катастрофически растянутому в пространстве аэропорту «Шарль де Голль», после идиотских, в традициях новой моды, аплодисментов экипажу за посадку, после муторной абстинентной толчеи на паспортном контроле третьего терминала Шереметьева, – я еще не знаю, что после всего этого я плавно осяду возле ближайшего развала с московскими газетами, потому что на первых полосах всех без исключения московских газет самой кричащей гарнитурой будет набрана одна и та же главная новость дня: Азимович вернулся.
