Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
В вязкой тишине замок щелкает, как затвор снайперской винтовки. Изрисованные школьными маркерами стены дышат жаром, словно они и не стены вовсе, а изразцы гигантской печки, внутри которой я шлепаю по тлеющим углям в каком-то мутном, неопределенном и сильно задымленном направлении. Наверное, нечто подобное чувствовали коптские мумии, когда их запечатывали в саркофаг и несли к пирамидам под злым нильским солнцем. Листья вечнозеленой драцены, разлаписто пальцующей из большой глиняной кадки у окна лестничной клетки, впервые в ее жизни пожелтели. Даже кнопка лифта в этой искаженной температурной аномалией реальности теплее парного молока.
За все в жизни надо платить. И за честь стать апостолом – тоже. И за чудо, о котором ты хочешь просить Азимовича.
Платить придется всем, чем ты оброс за двенадцать лет, парень. Хочешь или не хочешь, а у тупиковой опции «Жить как все» был и побочный эффект в виде домашнего очага, который теперь тебе придется бросить. Почему-то я до конца осознаю сей факт лишь сейчас.
И вот этого человечка, который сейчас уже спит, так быстро заснул, свернувшись, под твоей рукой, во сне мечтая о «Тачках» и ероша твою подмякшую ладонь колючими волосами, которые ты собственноручно обстриг машинкой «Филипс» с насадкой 7 миллиметров всего две недели назад, но теперь они уже отросли, сто пудов, до 9 миллиметров, потому что у парней в пять с половиной лет так быстро отрастают волосы, – и вот его тебе, сраный апостол, бросить тоже придется, да. Потому что тут ведь как: либо одно, либо другое. Либо ты отдаешь себя близким, либо делу, каковым бы оно ни было – хоть коллекционирование фантиков, хоть становление новой веры. А обе опции сразу никто не потянет. Нет мощности на это человеческой.
Мне тебя, дружище, придется бросить, да. Гладя по голове, пахнущей постелью, сном и еще чем-то необъяснимым. Улыбаясь и неся любую околесную несуразицу, лишь бы только подальше отсрочить момент, когда ты поймешь, что я от тебя, на самом деле, свалил. Что я забил на тебя, ушел от тебя вон.
Что, не знал? Никогда об этом не думал?
Слушай теперь, как он сопит в твою руку; не убирай руку! Трогательно, правда? А ты, умник, сидишь на чемоданах в полшестого утра, морщишь глаза как последний педик и, ты представь только, еще сильнее укрепляешься в решении. А он не знает, все так же этого решения не знает; и дышит, продолжает дышать в твои паскудные, дрожащие и нерешительные, но для него все еще лучшие в мире ладони.
Дышит в то, что ему с рождения принадлежало, а теперь не принадлежит. И это, весьма возможно, в последний раз, – понимаешь ты это?
Нельзя, папка, быть папкой и апостолом сразу, одним в двух лицах, – дышит он, не просыпаясь, тебе в ладонь. Ты это и сам понимал прекрасно, но вот в чем дело: пока поток выдыхаемого углекислого газа – чистая физика – не заходил мини-волнами тебе про руке, это понималось как-то общо, без рефлексии. Но теперь, когда ты чувствуешь эти «ху – ах» на своей коже, – теперь-то все по-другому. Это тебе не лобзать в капот «Ягу», нажравшись бурбона за счет несуразного глуповатого метросексуала, и не просить шутки ради стюардессу о минете на высоте 10 тысяч метров, на радость Жорину и прочим деградантам.
Это тебе вот что: это, парень, как откусить себе руку. Или ногу. Или даже обе конечности. Не об этом ли ты мечтал, сам себе не признаваясь, все эти долгие, долбанные двенадцать лет?
Интересно, как это сделал Гоген, – думаю я, спускаясь в лифте и со всей дури двигая кулаком по стенке заблеванной алкашами кабинки. Боль в костяшках на несколько секунд затмевает все остальное, а звук удара отправляется эхом гулять вверх по лифтовой шахте. Средних лет дама с собачкой, с которой я сталкиваюсь в дверях лифта на первом этаже, шарахается от меня в сторону, как от опасного имбецила. Я еще не сделал ни шага, ни даже полшага на пути к своему истинному призванию, а путь этот уже вовсю рвет крышу.
А ты ведь на двенадцать лет старше, парень. Все ведь теперь не так просто, как раньше, да?
Да, все куда сложнее. Например, раньше мне не было нужно чудо.
Но нет, нет, нет. Я не слабак, чтобы ныть здесь об этом.
...не было пропуска в локалку мусульман, так что пришлось звонить Марату, моему единственному другу «из тех времен». Да и «с той стороны» тоже.
Марат долго жил в соседнем доме, в зоне свободной торговли. Потом его мать заболела, и парню пришлось перебраться за забор, найти нормальную работу со стабильным заработком, как-то приспосабливаться. Но он все еще мой друг, в том смысле, что ведь он вполне мог врасти в обстановку, понимаете? Я знал такие случаи... Видели этот фильм, «Свинг-югенд»? Такое постоянно происходит и с хорошими людьми и с плохими, ты и сам не замечаешь, как становишься частью чего-то и теряешь самого себя... Короче, я позвонил Марату, и он сказал, что сделает мне приглашение.
Бюрократия что в мусульманской, что в христианской локалках – одинаковые, родные, совковые до перхоти у корней волос. Протокол. В этот раз сыграл определенную роль тот факт, что я татарин, а чиновник, который тогда выдавал разрешения, понятия не имел, кто я такой. В смысле, что я Разъемщик. И все равно на получение приглашения потребовалось два часа. Надо было ждать, когда Марат перезвонит, и только тогда рулить на КПП.
Сидеть дома я не мог, я бы свихнулся, точно вам говорю. Поэтому я пошел болтаться по соседним улицам, чтобы убить время и как-то сохранить мозги в относительном порядке. Дико хотелось выпить. Вообще-то я почти не пью в последнее время. Раньше выпить – это было типа искры над ведром с бензином, это было прикольно. С наркотиками у меня всегда какая-нибудь лажа получалась, вечно они творили со мной стремные вещи, так что я быстро понял, что это не мое. А с выпивкой мы были близкими друзьями. Где я только не пил!
Однажды поехал в Нью-Йорк только для того, чтобы выпить в CBGB. Мой менеджер – тогда он у меня еще был – все время торчал рядом и не спускал с меня глаз, потому что боялся, что я пойду вразнос и ему потом придется искать меня по наркопритонам. Какие там наркопритоны в середине 90-х? Точнее, они, конечно, были, но совсем другие, не те самые, понимаете, о чем я? Я пытался ему это объяснить, но он все равно не сводил с меня глаз. А какой-то припанкованный чудик подошел и спросил нас, педики мы или нет... Потому что когда один мужик не сводит глаз с другого мужика, почему-то никто не думает, что это менеджер и его подопечный, понимаете? Да... На самом деле я выпил немного пива и почти сразу свалил оттуда, потому что мне стало грустно. К тому времени CBGB уже превратился в довольно убогий памятник самому себе. Хорошо, что его закрыли. Всегда считал, что эвтаназия – высшее проявление милосердия.
В общем, я любил выпить, но в какой-то момент это перестало прикалывать. Бензин выдохся... Однако в то утро я понял, что мне срочно требуется нарушить нейтралитет, мне нужно было залить в себя что-то, чтобы трение между тем, что я чувствовал, и тем, что я видел, перестало быть таким явным. Но – шесть утра! Бары, естественно, либо уже закрыты, либо еще не открылись. Время трясущихся алкашей, и я с дрожащими руками среди них, один из них, плоть от плоти дрожащая тень улицы... А неподалеку от моего дома есть магазин сети «Азбука нехитрых радостей – без пошлины». В свое время мы называли его «Аненербе» и иногда добавляли «без пизды», потому что там на вывеске аббревиатура «АНР(бп)». Вот туда я и отправился.
Честное слово, лучше бы я сидел дома и сходил с ума...
С деньгами у меня всегда были проблемы. Мало кто верит, но это чистейшая правда. Даже в то время, когда моя книга сидела в топах по всему миру... Доходило до смешного, до полного абсурда, когда клоуны должны плакать, а воздушные гимнасты срываться прямо на головы зрителям. Компания, которая занималась моим паблисити, встречами с читателями, поездками и прочей медийной требухой, оплачивала все: перелеты, гостиницы, вечеринки, даже костюмы. Но при этом я не мог сам пойти и купить себе пачку сигарет, у меня просто не было карманных денег. Мой менеджер был богаче меня. Он покупал мне сигареты. Однажды меня пригласили выступить в чешской киноакадемии, в Праге. И вот я просыпаюсь утром в гостинице, а мой менеджер уже срулил устраивать наши дела. Курить хочется, аж легкие сводит, а сигарет нет, и денег на сигареты тоже нет. А самое главное, не знаю, может, спросонья, у меня даже не возникло мысли о том, что я могу просто взять телефон и заказать сигареты в номер, в общий счет. Я так и не привык ко всей этой роскоши. Представьте себе картину – я сидел в гостиничном люксе, моя книга продавались миллионными тиражами, я был натуральной рок-звездой от литературы, меня ждали бородатые академики, и они готовы были слушать любую чушь, которую я прогоню, а у гостиницы дежурили тинэйджеры, серьезно, они визжали, когда я выходил. Я мог без вопросов прихватить любую девчонку, у меня реально были группис, целая тонна собственных Сейбл Старр. Но при этом я сидел и копался в пепельнице, чтобы отыскать более-менее жирный бычок. Я тот еще делец, прямо скажем. Разумеется, в конечном итоге я получил неплохое роялти, да и сейчас что-то получаю. Но знающие люди сказали мне, что, сделай я тогда все правильно, мог бы получить на два порядка больше. Эксл Роуз сказал как-то, что в шоу-бизнесе нужно быть прежде всего бизнесменом, а только потом творцом. Ну так вот, это не мой случай... Я никогда не был хорошим бухгалтером, я даже таблицу умножения толком не помню. Серьезно...
А чем хорош «Аненербе»... Там есть такой отдел, где продают бюджетные варианты хороших марок. Ну, там, Dewars ноль-три без коробки и крутого оформления, другие подобные штуки. Так вот, я сразу двинул туда, потому что денег у меня, мягко говоря, при себе было не так чтобы много, а пить полное дерьмо я как-то уже отвык...
Я сразу ее узнал. Ну, то есть, я сразу понял, что это она. Понимаете, Нико же всегда была для меня эталоном женщины, с первой нашей встречи, с того момента, как я ее увидел. Даже когда она бросила меня, и даже когда я узнал, что она с Азимутом... Она была – Женщиной. И, в общем, что греха таить, ничего с тех пор не изменилось, это была такая любовь, которая выжигает внутри огромную проплешину, и она не зарастает.
Конечно, мы жили как в аду, между нами было больше склок, чем близости и каких-то душевных отношений. Мы были как Ди Ди Рамон и Конни, или как Генри Миллер и Джун, ясно? По крайней мере, я так думал. Когда мы были вместе, мы уничтожали друг друга... Но когда ее не было рядом, у меня начиналась ломка. Я сидел на ней, как джанки на героине. И до сих пор не придумали метадона, чтобы избавиться от этой зависимости.
Она была безумно красивой... И самой дикой стервой из тех, с кем мне доводилось общаться… Однажды она кинулась на меня с «розочкой». Клянусь, так и было! Не помню, в чем состояла суть ссоры, мы же постоянно орали друг на друга. Но тогда она окончательно вышла из себя, волосы дыбом, когти наружу, визжит, как бешеная. А потом схватила бутылку, разбила о подоконник и кинулась на меня. Бешенная сука... Самое смешное, что ей это шло. Она была еще красивее с этой «розочкой» в руках... Я выскочил в другую комнату и запер ее. И сидел, слушал, как она бросается на дверь, колотит и все такое... Представляете? С «розочкой»! Я не сомневаюсь, доберись она до меня тогда, покалечила бы не думая, а может, и убила бы. Такая она была...
У наших отношений никогда не было будущего, как в ядерной войне – без вариантов. Только настоящее, сегодня, сейчас. А настоящее рано или поздно кончается. Она это поняла. Я – нет. Тогда – нет. Теперь-то понимаю, конечно. А тогда я как-то пришел домой и увидел, что ее вещей нет… Ни записки, ничего подобного. Она просто ушла.
Наверное, я так и не смог ей простить того, что она слишком легко излечилась, понимаете? Ну, может, и не легко, зря я так... Она была какой угодно, только не равнодушной. Но потом я увидел ее с Азимутом. И вот что я вам скажу – это было предательство! И сейчас я думаю так же. И всегда буду думать именно так. С кем угодно, но только не с ним, черт побери!
И вот я увидел ее в «Аненербе»... Вообще, каковы были шансы встретить ее именно в то утро? Магия какая-то, проклятое городское вуду, пентаграммы путей пересекаются с нечеловеческой логикой, и хрен ты им что-нибудь противопоставишь... Нико стояла в том самом отделе, выбирала выпивку в коньяках... Всегда любила коньяк, а я виски, и мы часто ругались, потому что купить две бутылки, как правило, не могли, и надо было выбрать что-то одно.
Нико изменилась, конечно. Сколько ей сейчас? Под сорок? Может быть, тридцать семь или тридцать восемь. Неважно, я узнал ее сразу, даже не увидев лица. Осанка… то, как она брала бутылки, а потом ставила их на место. Подносила к глазам. Она всегда так делала, потому что без очков не видела ни хрена. А очки не носила, говорила, не идут…
Знаете, тут есть такая штука… На себе я давно, в общем, крест поставил. Не в том смысле, что я считал себя законченным лузером, хотя и не без этого. Но я про другое. Я давно уже не ждал, что в моей жизни что-то изменится. Она встряла в колею еще тогда, когда мир был прежним. И не менялась с тех пор. Она врастала в диваны, надстраивала стены бункера, лысела, плыла мешками под глазами и все такое, но не менялась. Я никого в этом не виню, не думайте, я просто… ну, факт, что ли, констатирую. Ведь начиная с определенного возраста человек должен двигаться, неважно куда. В этом фишка. Существует предел, такая условная черта, когда есть только сегодня. Ну, знаете, пресловутые двадцать пять лет, звезда рок-н-ролла. Но потом эту черту приходится перешагивать, и у человека появляется прошлое и будущее. И вот с этой черты человек должен куда-то двигаться, что-то менять в своей жизни, иначе он рано или поздно вываливается из поезда и начинает ныть о том, что все куда-то рванули без него. Так вот, мне не повезло, я остался на этой черте. Вывалился. И поэтому ничего криминального в том, что я все еще хожу в «Аненербе» в дисконтный отдел, уже не было. Колея, понимаете? Трамвайные пути, провода троллейбуса.
Но Нико… Она стоила большего. Она заслуживала другой жизни. Я-то думал, что она уже давно высоко и что мне ее никогда не достать. Мне же тогда крылья подрезали под самый корень. И… ну, как бы, я думал, что это нормально, что так и должно быть. Не про крылья, а про то, что мне ее не достать. Я вроде как желал ей лучшего. Несмотря на всю боль, которую она мне принесла, я искренне желал ей парить, словно божья пушинка, как можно выше всего этого пыльного человеческого обетования, от которого попахивает рвотой даже посреди цветущих садов сакуры. Я надеялся на это. А Нико заслуживала этой надежды.
Но, похоже, и она нашла свою колею…
Там, в «Аненербе», я увидел несчастную девчонку в этой женщине у стеллажа с дисконтным коньяком. Не потому что это было у нее на лице написано, я так и не увидел ее лица. Просто... Ее там не должно было быть, по всем раскладам, даже при условии, что провидение и справедливость работают только на 0,00001%, ее там не должно было быть... Кто угодно, я, вы, генсек КПСС, гниющий Курт Кобейн – легко, но не она. Потому что принцессы должны вырастать в королев, куколки должны превращаться в бабочек. Это правильно. А когда куколка не превращается в бабочку, это значит, что где-то произошел сбой, что-то сгнило там, в коконе. Ну, та штука, которая отвечает за крылья, понимаете? За то, чтобы они раскрылись. А когда крылья не раскрываются, это же и есть несчастье, правильно?
Я развернулся и вышел, пока она не заметила меня. Убежал. Пить мне больше не хотелось. Мне и жить-то в тот момент не очень хотелось. Тем более что…
Я видел много спорткаров. Думаю, что я видел даже больше спорткаров, чем Джеймс Бонд, кто бы там его ни играл.
Мало того, я ездил на огромном, действительно большом количестве по-настоящему крутых спорткаров. И вот в этом-то вопросе Бонд – со всеми его «Астонами», «Мустангами», «Феррари» и навязчивым продактплейсментом «БМВ» – по сравнению со мной уж точно дилетант-аутсайдер.
Но вот эта «Яга», которую пять минут назад выкатили мне официальные дилеры из круглосуточного автосалона «Независимость», – это нечто иное. Это вообще не автомобиль.
Это космический, мать его, корабль.
Номинально разница технических характеристик весьма условна. К примеру, представительский седан, на котором мы с Митей бороздили французскую глубинку, делает сотню за 4,9 секунды, а то сигарообразное чудо, на котором я сейчас создаю угрозу безопасности движения на МКАД – за 4,8. Но в этой одной десятой секунды, которой в реальной жизни вам не хватит даже на то, чтоб шевельнуть пальцем, – в этой одной десятой секунды все и дело.
Знали бы вы, как она чувствуется. Но вы, скорее всего, не знаете.
Нет, честно. В такие минуты мне даже начинает казаться, что моя судьба сложилась не так уж неправильно, и выбор, сделанный в пользу карьеры автожурналиста – вовсе не главная ошибка жизни, пусть и явная easy option. Все-таки управлять спортивным XK R – счастье и кайф. Вы ничего с этим не сделаете, сколько ни говорите о бренности материального и грешности консюмеризма. Но теперь меня греет и еще кое-что; и это важно, это просто чертовски важно.
Я знаю, что в самое ближайшее время моя жизнь круто изменится, и, возможно, это вообще моя последняя «Яга». И все три дня индивидуального тест-драйва от «Ягуар Ленд Ровер» вполне могут стать моим прощальным вальсом. Торжественной жирной точкой в карьере длиной более чем в десять лет. Оттого я ощущаю себя кем-то вроде мачо с конским болтом, проводящего безумную прощальную ночь с женщиной, которую он собирается бросить. Это заводит, верите вы или нет.
Приятное гудение силового агрегата заглушает звонок мобильника. Звонит Ленни Кравитц, который в своем вышколенно-менеджерском совершенстве порой умеет быть крайне надоедливым. Он хочет узнать, взял ли я уже на тест новую «Ягу» – после столь-то бурного вечера и утреннего нервного потрясения. Понять парня можно: ситуация нестандартная, два тест-драйва с одним водителем подряд – редкость, обусловленная какими-то нестыковками в промо-договоренностях, просроченными долгами перед спонсорами и прочими реалиями рекламного отдела, в которые я даже не хочу лезть. Он волнуется… Да, Леня. Я ее взял, Леня. Конечно, она охуительна. Да, оба теста пойдут в один номер. Не ссы, я успею, Леня. И тебе удачного дня. Пока.
Потыкав наугад пальцем по сенсорному дисплею, настраиваю первую попавшуюся радиостанцию – самое время послушать Азимовича, то есть, простите, диджея Азимута. Ребята решили не мудрствовать и поставили полную живую запись концерта 24 сентября. Я ее никогда не слышал целиком, но, говорят, в конце даже можно различить выстрелы. Верится с трудом, потому что я был там лично и никаких выстрелов не слышал. И никто из моих знакомых тоже. Не знаю вообще ни одного человека, который бы слышал. Так что скорее всего это монтаж – тем более теперь выясняется, что их могло и вовсе не быть, этих выстрелов. Подсуетились правообладатели, чтобы еще сильнее подогреть градус вселенской скорби.
Вообще вся эта эпопея с тиражированием записей убийства Азимовича доказала одно: его учение воздействовало на паству вовсе не так очистительно, как казалось поначалу. А может, она просто не смогла без пастыря и, едва потеряв его, оскотинилась тут же, мгновенно, не успел остыть его труп. Теперь мы, правда, знаем, что трупа – во всяком случае, трупа пастыря – не было, и кто похоронен в его семейном склепе на окраине Травника – большой вопрос; но это дела не меняет. Как бы то ни было, его смерть, реальная или инсценированная, превратилась в нескончаемый источник доходов для сотен тысяч проходимцев – от устроителей концерта до компьютерных упырей из Китая и Индии, зарабатывающих деньги в интернете. По сути, смерть мессии низвели до уровня снафф-муви. Впрочем, люди всегда были такими. Уверен: снаффа с Иисусом Христом нет только потому, что в 34-м году от его рождества не было видеокамер.
Честно говоря, с этим концертом изначально все продвигалось тяжело и вязко, с постоянными проблемами. Сначала неприлично долго определялись с местом. Азимович ведь стал пророком спонтанно, к этому никто не успел подготовиться. Шутка ли – советский топ-эстадио Лужники больше восьмидесяти с гаком тысяч последние лет пятьдесят не вмещал. А тут, по предварительным подсчетам, ожидалось от миллиона до полутора. Притом что концертной площадки с вудстоковской пропускной способностью в скупом на музыкальные движения СССР не было и быть не могло.
Власти попытались было направить народ в Эммаус, но это был концерт не ранга Эммауса, мать вашу, не смейте навязывать нам проповедьв Эммаусе! – и народ высыпал на улицы. И вот это уже было неприятно. Поэтому кто-то предложил Поклонную гору.
Само собой, онисты тут же попробовали покрутить стандартную шарманку о Святой Победе, мемориал которой негоже отдавать на поругание людям вроде Азимовича. Устроили в прямом эфире посиделки с лидерами некоммерческих организаций, знатными горожанами, чиновниками мэрии и прикормленными звездами шоу-бизнеса, у которых в подобных случаях по просьбам старших товарищей прорезается гражданская позиция. Но уже на первых минутах ток-шоу все было безнадежно испорчено. Председатель какой-то предсмертной организации ветеранов, которого привезли в студию чуть ли не в катафалке и который должен был предать анафеме подлецов, собирающихся танцевать на костях Творцов Победы, – этот самый председатель вдруг заявил на всю страну, что ни он, ни его ветераны в принципе не возражают против концерта-миллионника на Поклонке. И, мало того, они даже за концерт-миллионник на Поклонке. «Потому что этот молодой человек, – шамкал старик, кося в камеру матовой катарактой и не обращая ни малейшего внимания на телетекст и закадровые «Пс!» режиссеров трансляции, – потому что этот молодой человек в принципе поет о том же, о чем пели Клавдия Шульженко и Марк Бернес, только на современном языке». Получилось умильно. Особенно учитывая, что «пел» Азимут буквально в паре-тройке вещей, пропуская через вокальный процессор почти не облеченные в слова звуки.
Правительство было слегка оглоушено. Шутка ли – даже старики променяли генетически заложенную товарищем Сталиным лояльность государству на какого-то пропирсингованного щенка, играющего бесконечно далекую от их идеалов музыку. К тому же, властям приходилось держать в уме печальные истории Уго Чавеса, Роберта Мугабе и белорусского Батьки, не нашедших с поклонниками диджея Азимута общего языка. Поэтому концерт на Поклонке, скрежеща зубами, разрешили.
Многие считают, что именно это и убило Азимовича. В этой стране нельзя быть главнее правительства, а он был; и в тот раз обозначил это так явно, что у онистов не оставалось выбора. Если что, стоило ему сказать хоть слово – от Кремля не осталось бы и камня, а его ублюдочных обитателей толпа разодрала бы на части и замуровала в стены собора Василия Блаженного. Но все же я не думаю, что за всем этим стояло правительство. Я, конечно, всегда удивлялся, почему оно все никак не расправится с таким конкурентом. Но стрелять на концерте, при полутора миллионах свидетелей – это не стиль онистов. Свидетели ведь, особенно в состоянии аффекта и транса, могут случайно засечь киллера и допросить на месте, отснять допрос на айфон и выложить на Facebook. Кому это нужно, когда можно спокойно отравить человека полонием, устроить ДТП с летальным исходом или взрыв газового баллона в квартире, свалив все на мировую закулису и силы, мешающие вставать с колен.
Там, когда это случилось, никто сначала ничего не понял. Думали, элемент шоу. А как еще можно было на это отреагировать, когда человек исполняет двадцатиминутную вещь, от каждой ноты которой у тебя не то что мурашки по коже, а оргазм в коктейль-миксе с религиозным экстазом. Когда на десятой минуте он, транслируясь на сто с лишним гигантских мониторов, выпускает на сцену двадцать своих двойников, и они устраивают выносящие мозг шаманские пляски, да еще со светомузыкой Хуана Миня, которая и сама по себе может свести с ума.
И вот что вы будете думать, когда посреди всего этого сумасшествия один из двойников в процессе танца вдруг упадет, подкосившись, на бок, брызнув кровью из расколотой головы в сторону танцпола вместимостью полтора миллиона?
Я отвечу вам. Вы решите, что так и задумано. Особенно если не услышите выстрелов.
Вы будете свистеть, как идиот, взметать вверх лапки с «виктори» или «козой», подпрыгивать и драть глотку, чтобы все знали, как вас вставило от такого эффектного решения. Смотреть на сцену осовевшим, влюбленным взглядом, даже и не человеческим вовсе, а взглядом наглухо упоротого вырожденца, кочующего от зоны к реабилитационной клинике и обратно. И лишь тогда, когда музыка оборвется, двадцать шаманов умственно парализованной кучкой баранов начнут топтаться в углу сцены, а в ее центр выбегут какие-то стремного вида люди, – только тогда в ваш одурманенный кайфом и вселенской любовью мозг ворвутся первые мысли о том, что здесь что-то не так. Тем не менее, вы не сойдете с места и будете еще минут двадцать тупить вместе с остальными растерянными полутора миллионами слушателей, пока на сцену не выйдет человек в штатском и не объявит в микрофон на всю Поклонную гору: «Господа, я вынужден сообщить вам пренеприятное известие».
Потом, вы же понимаете, что такое Yellow Trip. После него нельзя оперативно реагировать на любые внешние раздражители. Совсем не по делу сравнивали его с This IstheEndи обзывали «StrawberryFieldsXXIвека». Потому что и Моррисону, и битлам до Азимовича было далеко. Не хочу обидеть парней-шестидесятников, но это медицинский факт. Возможно, они и собрали бы полтора миллиона, если бы очень постарались; но дело-то вовсе не в этом. Дело вот в чем: самое страшное, что случилось под музыку 60-х – игрушечный мини-бунт интеллигентных очкариков в Сорбонне и Беркли. А Азимут провоцировал реальные политические процессы, изменившие жизнь миллионов людей в абсолютно не похожих друг на друга странах. И без единого лозунга – все только за счет звуков.
Магических звуков Yellow Trip, которые сразу никогда не отпускают…
Черт возьми, десять лет я гнал от себя все эти воспоминания, а сейчас дивлюсь их аномальной, неестественной свежести. Серьезно. Они как будто провели все это время отдельно от меня в анабиозе. В какой-нибудь высокотехнологичной криокамере на другом конце планеты. А теперь вдруг вылезли оттуда огурчиками – цветными, яркими, сочными и, в отличие от меня, ни на грамм не постаревшими.
Н-да. Удивительно, как оно иногда бывает.
