Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
Получается, что все происходило по цепочке, по схеме «вопрос – ответ»? Бар спросил сеть, что сделают онисты, когда поймут, что Азимут спрятался у муслимов. Сеть ответила, что взорвут муслимов. А дальше – диалог: «Как это воспримут сами муслимы?» – «Они, вероятно, будут сопротивляться». «Как отреагируют силовики?» – «Скорее всего, в этой ситуации им будет дан приказ действовать максимально жестко». Отсюда и горы трупов на улицах, и следы автоматной очереди у крыла Маратовой тачки, и остальные ужасы войны в «Евангелии от Обезьяны».
В реальности все прошло куда как мягче: убитый борец в D&G, залитый коктейлем Молотова БТР и отдельные стычки с радикалами типа того, которого я вырубил камнем. Хорошо; значит, в нюансах сеть ошиблась. Она верно предсказала взрыв, но не угадала масштаб его последствий. Ну а то, что в «Евангелии» посреди этих неугаданных последствий оказался автор, – сие может быть плодом его, автора, больного воображения. Как стал им воскресший Героин, к примеру. То есть Бар на самом деле мог шляться где угодно и видеть что угодно – в его сознании он все равно находился в мусульманской локалке посреди кучи трупов, прятался от танков на старой репетиционной базе и блевал себе на грудь.
Вопрос лишь в том, откуда сеть узнала, что будет второе пришествие. Ведь диалог с ней должен был с чего-то начаться. И «Завтра утром вернется Азимович. Что будет?» – это именно тот первый запрос, который должен был изначально задать ей пользователь. Тот первый камень, с которого начинается все предсказание. Если такой вопрос не задать, машина не сможет выдать на монитор результат, так как попросту не поймет, в каком направлении копать и от каких исходных данных отталкиваться. Не от прогноза же погоды.
Потому что на обычный, не конкретизированный вопрос «Что будет завтра?» можно найти миллиарды верных ответов. «Месячная норма осадков выпадет за ночь на Мысе Доброй надежды в ЮАР». «В индийском Тирувинантапураме взбесившийся слон затопчет на улице стаю городских обезьян». «Мистер Пинвуд из английского графства Йоркшир зарежет овцу». И все это будет правдой; а ответ «Вернется Азимович» в этом списке может стоять на девятнадцать миллионов пятьсот восемьдесят пять тысяч триста сорок восьмом месте, и ни один разъем мира не поможет вам дойти до него за световой день. Вероятность того, что вы сразу выделите из общей массы именно его, стремится даже не к нулю, а вообще к отрицательным величинам. Или я не прав?
– Прелесть в том, что для проникновения в сеть Разъемщику не надо быть хакером, – рассказывает между тем Марат. – Воткнул штекер в голову – и ты уже часть этого организма. Это кайф, с которого невозможно слезть. Примерно так же в «Аватаре» эти синие твари подключались к дервьям и животным, помните? И сразу же сливались воедино со своей природой. Джеймс Кэмерон выдумал эту фишку не с потолка. Прототипом были Разъемщики.
– Но послушайте, – перебиваю я его, – Бар же не мог получить информацию без запроса, Бар должен был сделать запрос. Так? А запрос должен был изначально подразумевать второе пришествие.
Марат встает, открывает окно еще шире, приносит с кухни пепельницу и закуривает, не спросив, возражаю я или нет.
– Тут все сложнее. Разъем работает не просто по принципу «вопрос-ответ». В отношениях между сетью и Разъемщиком нет привычного осознанного обращения. Скорее, Разъемщик задает некую тему, вокруг которой сеть выстраивает облако соответствующих фактов. А лимба Разъемщика реагирует на нее так, как не в состоянии реагировать современный человек. Я бы назвал это максимальной степенью искренности. Но, конечно, я очень приблизительно все объясняю. Главное, что Бару не требовалось задавать вопрос. Ему требовалось только думать о чем-то. Не ищите во всем этом… божественного откровения. Многие случайные мысли, не имеющие отношения к реальности, становились для Бара непреложными фактами. Он был тяжело болен, вот и все. В какой-то момент Бар вспомнил Азимовича, а мгновение спустя Азимович уже существовал.
Я чувствую, как сердце делает затяжной прыжок от ребер к селезенке и, похоже, там и остается. Под ложечкой веет таким холодом, как будто заоконные сорок три по Цельсию вдруг резко поменяли знак с плюса на минус. «Он сам придумал второе пришествие…» Нет, только не это. Нет, нет, такого не может быть. Нет. Это нереально.
И именно в этот момент я вдруг замечаю краешек газеты, высовывающийся из-под того самого дивана, который был рожден для службы траходромом.
Нет.
Это, мать твою, нереально…
Дрожащей рукой тяну за краешек. И, еще не вытянув, наперед уже знаю, что это за газета и от какого числа.
НЕТ!!! Нет. НННННЕЕЕЕЕТТТТТТ!!!!!!!!
Так кричит рушащийся мир, молодой и хрупкий, который я успел создать за те тридцать четыре часа, что прошли с момента приземления моего самолета в третьем терминале Шереметьева. Этот мир все еще душный и черный, словно угольная шахта, но в нем уже есть место несмелым солнечным бликам и зеленым росткам надежды… Быломесто.
Мои глаза самопроизвольно зажмуриваются, чтобы не видеть этого. Но, кажется, я смотрю даже сквозь веки.
Ботоксная рожа генсека, уставившаяся белесыми рыбьими глазками на лесные пожары из кабины самолета МЧС. Филипп Киркоров в сценическом костюме петуха, выкативший свои шарики для пинг-понга так, будто стал свидетелем убийства Кеннеди. Самолет «Сухой Суперджет» на взлетной полосе очередного испытательного полигона. Серо-коричневая панорама задымленной Москвы… Все это я уже видел на первой полосе популярной многотиражки.
Вчера.
На самой знаменитой фотографии с момента окончания Третьей войны.
Вас никогда не расстреливали одновременно из десятка стволов, но не насмерть, а в самые чувствительные из некритических для жизни точек – так, чтоб вы подольше мучились и умирали много часов от болевого шока и потери крови? Меня – нет. Раньше. А теперь со мной делают именно это.
Нет...
Долбанный «МК». Именно этот номер вертел в руках постаревший Азимович, желая намекнуть экспертам, что как минимум два дня назад он был жив.
Нет. Неправильно. Одно это слово прямо вот сейчас, на глазах ничего не понимающего Марата, перечеркивает бездушным крестом всю мою жизнь. Маркером замазывает. Парой движений и до обидного просто – так, как я давеча замазал член на акриловой картине Толи Болдырева. Был член – и нет. Была жизнь – и нет ее. Вот именно так. Н.Е.П.Р.А.В.И.Л.Ь.Н.О.
Азимович никогда не держал в руках этот клочок бумаги. Он никогда не приходил после смерти к Равилю Муртазину и никогда не вокресал. А я – вместе с остальным человечеством – все последние сутки участвовал в каком-то дьявольском, запредельном и инфернальном спектакле театра кукол-убийц из фильма «Невеста Чаки». Вакханалии, придуманной сумасшедшим гением. Психом, заставившим весь мир поверить в свои глюки, перемешанные с реальностью в убойном психотропном коктейле. Бар, бедолага. Ты допьяну напоил голубой шарик этим диким пойлом. И поимел его так, как никто за всю историю.
И еще. Азимович никогда не сотворит больше чудо. Мой сын продолжит вымаливать у судьбы каждый год жизни среди врачей, томографов и физруков, которые не берут его играть в футбол с остальными ребятами. И под насмешки этих самых ребят. «Хи-хи-хи, Стасик, ты скоро сдохнешь». И вправду, как это весело, детки!
Ничего не изменится.
Все снова пойдет по тому же замкнутому кругу. Возможно, я даже не успею купить ему полный набор «Тачек».
Да, конечно, можно пытаться объяснить все совпадением. Можно до одурения и седых волос надеяться, что не читающий газет Бар, выйдя в город, купил именно этот номер МК по чистой случайности. Но я в это уже не верю.
Я еще не знаю, как именно он все это провернул. Но уверен – тому есть какое-нибудь объяснение. Скорее всего, оно лежит в малоизученной области феномена разъемов. Да теперь уж плевать.
– Вы должны понять, как происходит процесс творчества у Разъемщиков, – слышится откуда-то из других миров голос Марата, у которого всегда есть на все ответ, даже когда его не спрашивают, и за это мне теперь хочется его убить. – Разъемщик-писатель не стучит пальцами по клавиатуре и не печатает эти буквы. Все происходит иначе. Слившись воедино с сетью, он просто существует в облаке ассоциативных фактов, которые получил от компьютера. Он не продумывает сюжетных линий, по сути, он и не пишет. Текст – это всего лишь конечный продукт, реакция на взаимодействие мозга человека и машины. В каком-то смысле он появляется сам. Рождается… Это истинное творчество, без примесей.
Я пытаюсь встать, но мне не хватает равновесия. И воздуха. Истерзанной боксерской грушей падаю обратно на пол, заваливаюсь на спину и больно ударяюсь затылком об пол.
И вижу еще один кусок бумаги. Тоже под диваном, только еще дальше, в глубине и сгустках пыли.
Фотографической бумаги. Марки «Кодак». Девяностых годов выпуска. Уже начинающей грязно желтеть с тыла.
На этой бумажке – Азимович в квартире Равиля Муртазина. У старого советского серванта, преломляющего отражение такой знакомой мне крыши. В той же позе и с тем же выражением лица, что и на самом известном в мире фото. Только без «МК» в руках.
И без морщин. Без следов возлияний и злоупотребления запрещенными препаратами. А – молодой. Такой, каким был в эпоху Болотных проповедей. Тогда, когда этот снимок и был на самом деле сделан.
– То же, очевидно, касается и графических программ, – жужжит напильником Марат, вгрызаясь в мозг и каждым словом оставляя пробоину там, где у человека должна быть душа. – Я точно не знаю – никто из Разъемщиков-художников не рисовал в фотошопе, это западло. Просто... если Бару по какой-то причине понадобилось визуальное воплощение, картинка, – она просто появлялась. Конечно, не из пустоты. С помощью алгоритмов графических программ, и не реалистичнее, чем могут позволить их возможности. Но современные проги способны на многое. Если вы представите себе художника, то его лимба – это кисть, а все, что предоставляет машина и сеть – краски. Вот только художник не прикасается к кисти. Она подчиняется чувству, рефлексам, жизненному опыту. Руки художника в процессе не участвуют – оттого ни один эксперт никогда и не определит подделку… Я же говорю – чистое творчество. Творение.
Нет. НЕТ! НННЕЕЕЕТТТТ... Я все еще не хочу в это верить, – неверующим Фомой упирается мозг, когда измочаленные душа с телом договариваются о защитной реакции и я проваливаюсь в терпкое грязно-серое небытие.
Четыре минуты.
Но какая теперь, к черту, разница.
***
У каждого человека бывают сны, в которых он умирает. Как правило, такие сны вы видите не раз и не два – они периодически повторяются. Непонятно, почему из всего многообразия способов отдать концы ваш мозг выбирает именно тот, который навязывает в этих сновидениях – тем более что в реале вы все равно умрете по-другому. Тем не менее, ваша лимбическая область зачем-то терроризирует вас именно этими, почти всегда одинаковыми, картинками. Одной и той же страшной сказкой про белого бычка, заставляющей просыпаться в поту и обрастать смешными глупыми фобиями.
Я в таких снах всякий раз попадаю в ДТП с летальным исходом. Двигаюсь в черте города в общем потоке средней плотности, не превышая даже ощутимо дозволенной скорости; но вот все ехали – а вот уже остановились, как вкопанные. Даже словно бы и не остановились, а вдруг разом застыли. Превратились в статуи, как по команде «Замри!» в детской игре или под взглядом исполинской глобальной Горгоны...
Все, кроме меня.
А я продолжаю лететь, и вдавливаю тормоз в пол, и понимаю, что жить мне все равно осталось одну-две секунды – просто потому, что у меня есть тормозной путь, а весь остальной мир взял и остановился без него, словно бы втайне от меня отказавшись от законов физики. А значит, у меня нет абсолютно никаких шансов. И эти две секунды тянутся бесконечно долго – так, как предсмертные мгновения показывают в кино. В замедленных съемках, чтобы зритель мог посмаковать красоту бьющегося стекла и подивиться безвольности тела, вылетающего на встречную полосу и застывающего грудой сочащегося искореженного мусора. Я слышу скрип колодок, чувствую занос, дрожу в такт агонизирующей дроби АБС – все как в жизни… Та еще игрушка-автосимулятор. Можно использовать для расправы с врагами.
Примерно такие ощущения я испытываю и сейчас. С той лишь разницей, что не во время забытия, а после пробуждения. Одного из тех, которым запросто предпочтешь опцию «Уснуть вечным сном».
Надо мной колдует Марат, явно не готовый оставаться в пустой квартире наедине не с одним, а сразу с двумя безжизненными телами. Он тычет мне в лицо нашатырь; а еще – а еще он что-то тычет мне в плечо, какую-то нестрашную и небóльную иглу, ультрасовременный девайс из комиксов про шпионов, по форме напоминающий пистолет. Голова становится ясной, под дых веселым проказником бьет адреналин. А это он и есть, объясняет Марат. Лечебная доза, легальный полунаркотик. Когда я выключился, Марат сгонял в машину и принес аптечку. Говорит, там у него такого добра навалом. Он работает в системе каких-то инженерных сооружений, крайне важных для жизнеобеспечения всей их локалки, и ему часто приходится бодрстовать сутками – иначе муслимы останутся то ли без воды, то ли без тепла, то ли без того и другого одновременно, я не вслушивался. Для меня сейчас все слова ватные и малозначимые. Даже несмотря на ясность головы.
А точнее, благодаря ей. Ведь именно она не желает забыть последние полчаса моей жизни и так явно расставляет все их убийственные акценты. Я чувствую себя полугодовалым эксгумированным трупом, которому временно вернули душу вместе с нервными окончаниями – так, чтобы прочувствовать боль каждого сантиметра гниющей плоти, каждое шевеление опарыша в месте, где когда-то было сердце.
Марат снова что-то тычет мне в лицо – на сей раз это ноутбук с оригиналом фотошопа, ставшего вчера самым известным в мире. В сведениях то, в чем я и так не сомневаюсь. Автор: Barry Town. Дата создания: за день до пришествия… Полноте, батенька. Я уже не нуждаюсь ни в каких доказательствах.
Я что-то ему говорю, жму руку. Встаю, отряхиваюсь. Прощаюсь, выхожу вон.
По-моему, на пороге Марат заявил, что собирается звать милицию. И что если я не возражаю, он скажет, что это он обнаружил тело… Я не возражаю. Мне без разницы.
У подъезда я вижу потрепанную, видавшую виду «Тойоту-Терсел» цвета старых костей. Никаких пулевых отверстий ни на одном из ее крыльев нет. Надо быть экстрасенсом, чтобы в письменах Бара отличить вымысел от правды. Куда уж там, коль скоро он и сам не умел провести между ними границу.
Время «Ч» я, конечно же, проспал. Ненадолго – всего-то минут на десять (а в общей сложности был отключен, получается, пятнадцать). Роюсь по карманам, выуживаю свою родную сим-карту. Шифроваться мне больше не от кого.
Ничего, парень.
Ты жил ведь как-то до вчерашнего утра, правда? Чем-то дышал, на что-то надеялся и во что-то верил. Вот, точно так же ты будешь жить и дальше. Как будто всего этого бреда банально не было.
Эти долбанные двое суток просто должны стать очередной вещью, которую ты вычеркнешь из своей жизни жирным сраным маркером, чувак. Тебе не привыкать. Просто забудь. И да, еще: не вздумай ныть. Соберись, тряпка. Так говорил лет пять назад какой-то комик в несмешном юмористическом шоу.
Да, жил… До вчерашнего утра. Надеялся и верил – а что мне еще было делать. Но одно дело – вообще не давать собаке кость, и совсем другое – дать и отобрать, едва позволив распробовать. А ведь человек – не собака. Человеку больнее. Да и жизнь пятилетнего ребенка – ни разу не мозговая косточка…
Хочется остановиться и расползтись прямо здесь, на этом асфальте, на все четыре стороны кучкой подтаявшего мороженного. Впитаться во все щели, испариться и раствориться. Налипнуть на чьи-нибудь подошвы и навсегда смешаться с пылью.
Знаешь, друг… А ты ведь жесток.
Ты ведь, мать твою, просто нереально жестокий ублюдок.
***
Когда я наконец нашариваю симку и вставляю ее в телефон вместо студенческой, я уже четко понимаю, что скажу Вере. Я не скажу ей ровным счетом ничего.
Я совру, что не нашел Азимовича и продолжаю поиски.
Умолчу о том, что знаю о ее договоре с Пороковым. Притворюсь, что не в курсе, кто подложил под меня Лину и кто работал сиделкой у Шайхутдинова. Не спрошу, почему она от меня это скрывала и откуда была в курсе дел Порокова с Линой – хотя не без оснований подозреваю, что она с ним спала, что этот жалкий мачо ее тупо склеил, как сучку, у меня за спиной на том самом корпоративе. Не стану предъявлять ни одной из тех мириад претензий, хороших и разных, которые имею полное и законное право ей предъявить.
Потому что одно дело – потерять соломинку самому, и совсем иное – отобрать ее у другого человека. Даже если этот человек только что вытер о вас ноги, мокнул в дерьмо и смыл в канализацию, как использованный тампакс.
Какой бы тварью ни была Вера, она мать моего ребенка, и я не собираюсь делить с ней знание, способное ее убить.
То знание, которое помешает ей рвать свою хитрую задницу за пусть не очень вероятное, но все еще будущее моего Стаса. Я буду единственным носителем этого знания ровно столько времени, сколько потребуется, чтобы о нем раструбили СМИ. А если онисты, в лучших своих традициях, решат и вовсе не извещать СМИ, – значит, Вера так ни о чем и не узнает. Можно даже сказать, что именно на это я и надеюсь.
«Твой псих подрубил разъем, выяснил, что теоретически может случиться после второго пришествия, вышел в город, купил газету, убил между делом троих, а потом вернулся домой, создал совершенный фотошоп и это самое второе пришествие банально сымитировал. А я потерял разум и был одержим настолько, что находил Тайные Знаки во всем подряд, вплоть до горячечного бормотания пьяного алкоголика, ассоциативно ввернувшего в свой бред давно забытый прикол при виде столь же забытого бывшего товарища. Я, пытаясь найти божий дар в яичнице, придумывал подобным вещам смысл и шел за ним безоглядно и зачарованно, точно крыса за тем парнем из Гаммельна, – а вслед за мной шел весь мир, вся долбанная система, которой так же сорвало голову. Потому что разъем в последний раз сработал и твой безумец создал шедевр, на целых два дня превратив реальность в свой роман, понимаешь? Это его «Евангелие» – он вписал туда меня, тебя, вообще всех. Хуан Минь рисует по планете, но Бар, со всеми его фобиями, теориями заговора и маниями преследования, переплюнул и самого Хуана Миня. Он создал креатив еще наглее, еще круче. Он написал всем нам реальность, дорогая. Так, как разработчики компьютерных игр пишут программы для героев какого-нибудь Heroes of Might & Magic. И я, ты, Стас, весь мир – мы просто стали на время персонажами «Евангелия от Обезьяны». На целых два дня. А теперь книжка закончилась, и герои снова должны крутиться сами…»
Вы хотите, чтобы я этосказал жене, сидящей у постели тяжело больного сына? Ну да, сейчас. Извините.
А когда я набрал ее номер, из моей ясной головы исчезли даже эти мысли. Потому что она плакала так, как никогда на моей памяти. И потому что из ее рыданий я понял только одно:
– Пожалуйста, приходи. Консилиум. Пожалуйста, приходи как можно быстрее.
И я понял, что время, похоже, выходит. И побежал. Потому что машины у меня теперь уже не было.
***
Наследство, – зачем-то отчеканилось в ясной голове, когда я бежал по эскалатору, расталкивая пасажиров и пугая их ссадинами и синими опухолями; отчеканилось так, как будто хозяину головы не все равно, как будто мне теперь есть до этого хоть какое-то дело. – Она ходила за ним ради наследства: ведь одинокие овощи нередко завещают свое имущество тем, кто убирает за ними дерьмо и скрашивает последние дни их увядающей жизни, верно? «Глядишь, сейчас и осталась бы с наследством» – так Марат высказался о Лине; из чего следует, что единственную живую родственницу Бар в процессе составления онлайн-завещания вниманием обделил.
«Теперь жилплощадь перейдет в руки человека, который оставался верен до конца».
«Ее больше интересовало другое… более, скажем так, материальное».
«Бар сам составил завещание... об этом вам, конечно, известно»...
Все эти фразы, смысл которых я не постиг в разговоре с Маратом и расшифровку оставил на потом, – из них сейчас тоже сложился пазл. Запоздалый, ни на что уже не влияющий и никому теперь не нужный.
Вот почему Вера никогда не рассказывала мне о своей работе. Чтобы у меня не было шанса даже заподозрить, даже теоретически допустить возможность существования ее личных доходов и сбережений.
Причины? Они очевидны. Я не витаю в иллюзиях: женщина ведет себя подобным образом лишь в одном случае. Тогда, когда парню, от которого она шифруется, нет места в ее мечтах о будущем – если ту надрывную агонию, в которой мы живем последние два года, можно назвать мечтами о будущем.
Это настолько в духе той течной сучки, по которой в прошлой жизни сохли все мои друзья по «Хищнику»… Это настолько, мать вашу, стильно, что я даже на четверть секунды забываю о Стасе и пытаюсь ухмыльнуться распухшим, похожим на пластилиновую анимацию ртом. Нико! даже десятки разномастных и разнокалиберных членов – славянских, кавказских и монголоидных – не смогли вытолкать из Веры эту Нико: хитрую, расчетливую, эгоистичную и… И прекрасную.
Если бы все вокруг не потеряло смысл, я бы восторгался сейчас тобой, чертовка Нико. Ты снова, несмотря на восемь добанных лет, меня удивила – да так, что красоту твоей игры не затмевает даже мое унижение. Могу лишь догадываться, на сколько квартир, дач, гаражей и золотых изделий ты успела развести облагодетельствованных стариков, калек и умственных инвалидов.
Конечно, ты вложила все в дело – в наше с тобой общее дело, уж в этом-то я не сомневаюсь. И все же… Все же: ни об одном из своих замутов ты мне не рассказывала и сделала все возможное, чтобы не рассказали другие. Например, Бар, которым я мог бы заинтересоваться как старым знакомым, узнай я о твоей работе чуть больше, чем ты хотела мне показать... Гениальная, идеальная стерва.
…гениальная идеальная стерва плачет в трубку и просит приехать как можно быстрее, а значит, всего того, о чем мне думается, сейчас нет. А есть только ее слезы в трубке и Стас у нее на руках.
Стас, который еще сегодня утром спрашивал меня о моем Боге и выяснял, догнал ли Чико Хикс мистера Кинга. А сейчас мне надо приехать к нему «как можно быстрее», понимаете?
Поэтому я гориллой прыгаю, расталкивая людей на эскалаторе и не извиняясь; поэтому затискиваюсь в закрывающиеся двери, и бью ребрами ладоней по скользким от человеческого пота поручням, и ломлюсь через встречный поток по подземным переходам, и гоню из долбанной ясной головы прочь все, кроме одной спасительной мысли-соломинки.
Ты всего лишь человек, парень, всего лишь human being. Поэтому просто делай, что должен. А ты должен верить, парень, ты должен тупо верить. Ты сам давеча сетовал, что слишком недолго верил, и вся твоя жизнь из-за этого пошла наперекосяк. Так вот не повторяй своих же собственных ошибок, брат, не будь дураком.
Так сказал мне сегодня Азимович. И плевать, что его не существует.
Я порву пасть любому, кто скажет, что его нет.
***
Знаете, как выглядит злокачественная опухоль мозга? Она похожа на яичный белок, чуть поджаренный и тут же выложенный на тарелку. Такой, уже белесый, но еще студенистый и полупрозрачный. Только, в отличие от яичницы, эта мразь живая, и она никогда не застынет. Она будет разливаться, вгрызаться в клетки, пронизывать ткани, заползать в извилины, откуда ее не выковыришь никакими нано-скальпелями, – и, главное, постоянно расти. Завоевывать территорию, каждым новым миллиметром вас убивая.
Невозможно выдрать из грядки пучок травы, не оставив в земле ни одной из ниточек корня. Самые тонкие оторвутся, зацепятся за почву и снова вызреют, откормятся и полезут вверх, поражая все вокруг себя новыми отростками-метастазами. Так же и с медуллобластомой – примитивной нейроэктодермальной ОГМ, как ее называют в учебниках по медицине. Вам может показаться, что вы вытащили долбанный корнеплод, эту дьявольскую тонкострунную репку, – а через какой-нибудь год на его месте вырастает целое дерево. Ветвистое, как кораллы Океании, и теперь, вполне возможно, уже неоперабельное. Потому что метастатировало в спинной мозг, например. Или поселилось в задней черепной ямке, по соседству с жизненно важными органами.
Вам может показаться, что операция прошла успешно, да. Вы будете плакать, стонать от радости и бросаться на шею усталому нейрохирургу, ставить свечки всем богам мира и упиваться в дым праздничным шампанским, – но ваше счастье будет не менее эфемерным, чем оптический эффект луж на теплом асфальте. Иллюзия. Потому что успешными здесь считаются операции, после которых 50% прооперированных живут без рецидивов три года.
И поводы для радости здесь – надежды. Возможно, за эти три года знаменитые израильские врачи придумают что-нибудь новенькое. Возможно, за эти три года человечество победит рак.
Только три года, понимаете? И только для половины из всех пациентов.
А мой Стас попал в другие 50%. Те, чьей успешности хватило лишь на год с хвостиком. Просто так попал, без особой причины. Потому что ведь должен же был кто-нибудь в них попасть.
Потому что папе Азимовича было угодно затасовать его именно в эту, а не в другую, колоду. Нет проблем, Боже. Чистая случайность.
После операции, которую называют успешной, вы еще год с лишним проводите в больнице. Химиотерапия – это не кратковременный сеанс облучения, как думают многие. Химиотерапия – это, например, шесть циклов процедур по сорок дней с интервалами в месяц. И процедурам этим несть числа: лучевые и химические, капельницы, катетеры, препараты с побочными эффектами, переливания крови и наркозы, от которых ваш ребенок смотрит глюки и думает, что это мультики.
На все это время главными словами для вас станут непонятные уху непосвященного аббревиатуры – ЯМР, МРТ, ПРТ. Расшифровки томограмм вы всякий раз будете ждать с тем же чувством, с каким ждали шлюпок замерзающие в воде пассажиры «Титаника».
Всю вашу жизнь будет определять уровень тромбоцитов, лейкоцитов, гемоглобина и прочих вещей, обычному человеку абсолютно неинтересных – потому что от них зависит, можно ли проводить вашему ребенку очередной сеанс того самого облучения, от которого у него выпадут волосы. Впрочем, волосы – это не страшно, волосы потом снова вылезут. Страшно – это когда после года позитивной динамики и обнадеживающих, кристально чистых результатов всех этих аббревиатур, когда у вашего ребенка снова отросли брови, он опять стал бегать и ему даже разрешили вернуться в тот самый садик, куда он, как вы думали, уже никогда не пойдет, – страшно, когда после всего этого у него снова начинет идти носом кровь. И плевать, что последними положительными расшифровками вы оптимистично потрясали всего каких-то пару месяцев назад.
Да, вас, конечно, обо всем предупреждали и вы раньше времени не радовались – боялись радоваться. Вы продолжали копить деньги и искать чудо, потому что потенциальное чудо незнакомых вам израильских врачей – это, на самом деле, очень хилое, ненадежное и малохольное чудо по сравнению с тем, которое вам требуется. Вы стали циником и не особо верите в сказки. «Мечты сбываются», «Нереальное реально», «Impossible is nothing» – все это рекламные слоганы, не облегчившие жизни никому, кроме своих авторов.
Поэтому вы не спали спокойно ни одной ночи после той самой успешной операции. Сколько бы ни старались вы внушить мальчику, что он не хуже других, сколько бы ни учили его драться и подтягиваться, сколько бы ни уговаривали неудачника-физрука разрешать ему пинать мяч на детской площадке, – сколько ни кроили бы вы хорошую мину, вы всегда помнили, что ваш ребенок по-прежнему очень, очень серьезно болен. И продолжали вкладываться в чудо.
Деньги на лечение – не самая серьезная трата; их можно накопить, найти через благотворительные фонды, через друзей, через социальные сети, в конце концов. И операцию, и лечение оплатить не так уж сложно, когда ты работаешь не грузчиком и не учительницей общеобразовательной советской школы.
Другое дело – оплатить исследования.
Не абстрактных израильских ученых. И не путем вложений в мутноватые госструктуры типа «Фонд борьбы всего хорошего со всем плохим».
А – путем спонсирования жизнедеятельности лично тебе знакомого, конкретно взятого светила с мировым именем. Того, к которому можно прийти в лабораторию, посмотреть в микроскоп и прямо спросить, что за новую бациллу он вывел в пробирке на твои деньги. Услышать, за счет чего – а главное, когда? – она должна убить эту долбанную адскую яичницу. А потом понять, почему снова не убила и чего ей не хватило на сей раз.
Светила, спонсировать которое онисты не имеют желания, а уехать в Израиль оно уже не может – по старости лет, из боязни перемен и глуповатого совкового патриотизма. Отто Иосифовича Кагановича.
Все, что удалось нам скопить за два года – за исключением денег на операцию и терапию – получил на свои исследования Отто Иосифович. Два миллиона, плюс сотня-другая от бабушек с дедушками… Капля в море, конечно. Но человек старой советской закалки, которому не нужна последняя «А8» и домашний 3D-кинотеатр с долби-серраундом, за эти деньги способен создать не так уж и мало. А если, как выяснилось, сверх этого Вера подкидывала ему и с унаследованных квартир… Но теперь это вряд ли имеет значение.
Потому что теперь Вера нечленораздельно плачет в трубку. И просит приехать как можно быстрее. Сколько бы квартир у нее ни было.
Потому что Отто Иосифович Каганович, сколько ему ни отстегивай, – всего лишь гений медицины, но никакой не волшебник. Это ведь очевидно.
Гений сделал все, что мог сделать за такое количество времени. Благодаря его экспериментальным препаратам, которые Стас принимал первым из людей Земли, пациент встал на ноги в рекордные сроки, набрал вес и пошел в садик тогда, когда его бывшие соседи по послеоперационной палате в лучшем случае ненадолго выходили из дому без коляски. Но я же говорю: старик всего лишь гений. Хомо сапиенс, в инстинктах которого не заложено умение прыгать выше головы. Даже не Разъемщик.
Если бы жив был Героин, я похитил бы обоих, запер в комнате с толстыми стенами и пытками заставил бы одного старика просверлить мозг другому. А потом держал бы Кагановича подключенным к сети ровно столько, сколько ему потребовалось бы для прыжка выше головы. А потом бы сел лет на десять, но оно бы того стоило. Только вот долбанный Героин мертв. Без шансов. Его убили даже в «Евангелии от Обезьяны».
