Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
Пока я иду к стоянке, ощущения довольно странные. Вам никогда не приходилось чувствовать себя единственным уцелевшим в авиакатастрофе, выжившим после кораблекрушения или излеченным от бубонной чумы во время эпидемии? Такое чувство можно испытать, например, если проснуться первым после грандиозной попойки, когда все остальные ее участники спят вповалку на кроватях, столах, раскладушках и креслах, а вы вышагиваете по этому капищу на цыпочках, переступая через бутылки, пепельницы с окурками и недвижимые тела. Вот и мне мерещилось нечто подобное. Только еще хуже: мне казалось, что я вообще последний человек на земле.
Понятно, что в половине пятого утра улицы и не должны кишеть гиперактивностью. Но не до такой же степени. Вокруг стояла какая-то подозрительная тишина, не гудели даже самолеты. И ни одного человека вокруг, словно это и не аэропорт вовсе. Один я иду и молчу. Отбрасываю длинную расплывчатую полутень, похожую на аиста.
И плюс еще эта ночная жара, которая, конечно же, никуда за время нашего отсутствия из Москвы не ушла. Ноу-хау средней полосы СССР – 2010, которая решила притвориться экваториальной Африкой, но забыла о тропических ливнях. Тридцать восемь градусов, если верить неоновому табло за моей спиной, на фасаде третьего терминала. А я ему верю.
В полной тишине дохожу до машины и, включая радио, уже заведомо знаю, что (а точнее, кого) сегодня будут крутить денно и нощно на всех волнах. Да, так оно и есть. А разве могло быть иначе?
Я гоню по пустому Шереметьевскому шоссе, выжимая максимальные сто девяносто из пятилетней «Мазды-3». Многие мои знакомые удивляются, почему человек, который одним из первых в стране садится за руль практически всех новинок мирового автопрома, в быту ездит на скромной возрастной тачке. Тому есть три причины. Первая: нам платят не так много, как принято о нас думать, а мы не только не делаем ничего, чтобы развеять эту иллюзию, но и наоборот, молчаливо ее поддерживаем. Вторая: последние пару лет я совершенно по-гобсековски коплю деньги, тратя лишь немногим больше прожиточного минимума. И третья: я, хоть и способен словить оргазм от урчания спортивного V12, вовсе не хочу испытывать его каждый день. Приестся и оргазмом быть перестанет; да и понты я, признаться, в глубине души так и не полюбил – пусть даже кидать их иногда приходится по долгу службы. Да, после «Яги» и ей подобных движок 1.6 впечатляет не сильно, всякий раз приходится морально перестраиваться. Но мне даже нравится, что у меня при моей профессии такая скромная машина. Все же трудно до конца перегрызть пуповину, связывающую тебя с младыми годами; а мои младые годы прошли в девяностые. Живи недолго и умри неудачником, Кобейн-шмабейн и все дела.
Ну и, стоит ли говорить: в данный конкретный момент мои девяностые – те самые, с которыми я постоянно встречаюсь в Париже, как персонажи сказки о Мэри Поппинс в финальной сцене встречаются на карусели с собою же в детстве, – стоит ли говорить, сейчас они снова напали на меня голодными волками, едва только отпустив, и вцепились в горло мертвой хваткой. Я, конечно же, не слушал диджея Азимута с тех самых пор. Удалил на хрен все альбомы, включая парижское демо. А если слышал случайно по радио, то переключал станцию.
Представьте себе, что вы сидели с Иисусом в парижском хостеле на Републик и сочиняли Нагорную проповедь. Подбирали вместе с ним слова, выстраивали их в правильные цепочки – так, чтобы цепляло. Представили? Вот так же и я сидел и придумывал с Азимовичем басовые партии для всего того, под что вы в экстазе обнимались на местечковых вудстоках с ребятами, в которых потом стреляли, влюблялись в лучших девушек мира, свергали правительства и выгоняли с рынков транснациональные корпорации. Только меня-то уже с вами не было.
Был какой-то другой парень. Разумеется, его фамилии даже толком и не знали – уж таков шоу-бизнес. Никто, кроме убежденных меломанов, никогда не помнит по именам гитаристов Мадонны, барабанщиков Стинга или клавишников Майкла Джексона. И басист диджея Азимута не имел никаких оснований считаться исключением. Но дело-то вовсе не в этом. Дело в том, что этот парень, который даже не особо сильно поменял мои партии, а своих собственных успел придумать всего ничего, – этот парень видел со сцены ваши глаза.
А я – не видел. Потому что выбрал маминого институтского бойфренда с его автомобильной газетой.
Признайтесь честно: после всего этого вы бы смогли слушать прекрасные, божественные проповеди на четверть собственного сочинения? Я не смог. Пока шла вся эта религиозная движуха, конечно, мог – все же там витал такой мощный заряд, что все остальное было по боку. А потом вдруг вмиг разучился. Стало больно. Это все равно, что завести себе попугая и обучить его одному-единственному слову «неудачник».
Но сегодня я наконец имею все основания не выключать радио. Верите или нет, но с момента убийства Азимовича 24 сентября 2000 года не было ни дня, когда я не проснулся бы с мыслью, что выбрал неправильную опцию в компьютерной игре и веду героя в каком-то ином, скучном, унылом и никому не нужном направлении, из которого нет выхода, но которое при этом зачем-то нужно пройти до конца. Не было ни дня, чтобы в мои мозги гадким штопором не вонзались грызущие мысли, все многообразие которых сводилось к пошлому «ах, если бы мы могли повернуть время вспять». Теперь же я знаю, что судьба дала мне второй шанс.
И, знаете ли, вообще-то это случается с немногими. Поэтому я буду полным идиотом, если еще раз повторю ошибку.
Плевать, что я состарился на двенадцать лет. Зато теперь я точно знаю, что собой представляет тупиковая опция, когда-то казавшаяся мне правильной. И уж сейчас-то я точно буду с Азимовичем.
На этот раз я стану его апостолом. У меня банально нет выбора.
Не буду вдаваться в подробности. Хрен вам, я не слабак.
…просыпаюсь и никак не могу понять, в чем дело? На часах еще и шести нет, а шторы я с вечера закрыл, иначе испекся бы на этом солнце. Никогда я в это время не просыпался.
И вдруг – телефон. Надо сказать, что я уже не помню, когда мне последний раз звонили. Я как-то отошел от всех, кто мог звонить. Короче, подрываюсь с кровати, беру трубку.
А в трубке голос Азимута…
И он говорит: «Привет, это я. Извини, что разбудил». Представляете? Я беру трубку, а с того конца провода мертвец извиняется, что разбудил меня. И говорит – привет, это я. Типа, извини, что так долго не звонил, мы тут в аду слегка запарились…
Я вымок сразу. Покрылся идеально ровным слоем ледяного пота, решил, что все, голова отказала окончательно, что у меня тепловой удар или еще что-то…
А он говорит: «Эй, ты меня слышишь?» Ну, я говорю, мол, да, слышу. А он: «Я в Москве, старик. Надо бы пересечься. У меня проблемы». Я не шучу, именно так он и сказал.
Конечно, мать твою, у тебя проблемы, ты же мертвый, куда уж проблематичнее! Тебе же пулю пустили в лоб на глазах у многотысячной толпы, это снято с разных ракурсов парой сотен камер, да вокруг одного этого убийства создалось и развалилось с десяток культов. Конечно, у тебя проблемы, думаю я. А сам говорю: «Слушай, это ведь не можешь быть ты». А он говорит: «Давай встретимся на старом месте. И я тебе все объясню».
Ну и… Я сказал, что приеду. Вот так, понимаете, между делом проснулся и договорился с покойником о встрече. И все. Как два байта переслать.
Короче, когда я вышел на балкон, я весь трясся. Три сигареты сломал, пока прикуривал. Ведь это было обычное утро, вот и все. Утро, рассвет, улица, пыль, тополиный пух, жара, июнь. Ни хрена не произошло, просто я поговорил с покойником. Не знаю, как объяснить.
Просто мне стало страшно. По-настоящему страшно. Я понял, что сошел с ума.
А с неба на застарявший в настоящем город валилась расплавленная магма нового дня, и ей, если уж честно, было глубоко…
– Привет! Ты привез мне из Парижа «Тачки»?
Сначала я слышу заспанный голос, и лишь мгновение спустя – звук смываемой воды. Черт, а ведь он застал меня врасплох. Я рассчитывал скинуть вещи, быстро сполоснуться и улизнуть до того, как они проснутся. Предположить такую возможность было с моей стороны вполне логичным: на часах все-таки пять утра. Но в туалет люди имеют склонность ходить в самое разное время суток, здесь не предугадаешь.
– А ты хорошо себя вел?
– Я? – он смешно морщит лоб. – Конечно! Вчера я помогал маме делать уборку комнаты и сам погладил себе майку! А еще в садике побил Колю Заварзина.
– Да ладно?
Побить Колю Заварзина – заслуга более чем серьезная. В каждом детском коллективе есть ранние лидеры – парни, которые начинают себя ставить по всем правилам дарвинской теории еще в то время, когда остальные не думают ни о чем, кроме песочных куличиков. Как правило, менее зрелые дети не обращают внимания на их тычки и подначки. Не потому, что все слабые или безвольные, а по большей части из-за банального непонимания происходящего. Они просто еще не врубаются, что вот именно сейчас, в данный момент, их ставят на низовой уровень социальной иерархии. В этом не было бы ничего плохого, если бы терпильство не имело гадкой способности быстро входить в привычку. А ведь в этом возрасте закладывается костяк характера, стержень. Я отношусь к этому очень серьезно, правда. Никогда не понимал отцов, сводящих свою роль в воспитании ребенка к неуемной трансформации трудовой энергии в денежные знаки. Из-за таких мы имеем толпы пассионариев за колючей проволокой, которых обеспеченные, но не снабженные стержнем сынки предыдущего поколения (и я – один из них) не смогли вовремя выдворить на историческую родину. Теперь времена изменились, и я пытаюсь воспитать мужика – участие в боевых действиях к подобному склоняет; поэтому любая драка – а тем более с лидером – считается хорошим поступком. Наравне с мытьем посуды или самостоятельным прочтением книжки «Ледниковый период – 2».
– Честно-честно. Он отобрал у меня Дока и не захотел отдавать. Я ударил его по морде.
– Он заплакал?
– Нет. Но сдачи не дал. И ушел.
– А Дока отдал?
– Ну, да, отдал. А какие ты мне привез «Тачки»?
– Лиззи, Сарджа и «Феррари».
– Что за «Феррари»?
– Ну как же, ты разве не помнишь: «Луиджи болеет за «Феррари»…
– Такая красная, да?
– Ну да.
– Вау! А покажи, папка!
– Не сейчас. Тебе еще два часа спать. Как проснешься, возьмешь вот в этой сумке.
Я беру его на руки, подношу к лицу и целую в голову. Она пахнет постелью, сном и еще чем-то необъяснимым, чем могут пахнуть только детские головы. Потом волоку в кровать, из последних сил пытаясь избавиться от свербящего чувства. Как бы объяснить… Такого чувства, как будто ты должен выстрелить другу в затылок, а он все никак не поворачивается к тебе спиной, стоит и смотрит тебе в глаза, будто все знает, а ты чуть ли не силой пытаешься выставить его за порог, лишь бы он быстрее отвернулся, – потому что боль от ожидания уже становится невыносимой. Вот так и я хочу как можно быстрее затолкать Стаса в кровать. Но куда там. У него сна уже ни в одном глазу.
– Папка! А расскажи, как ты нашел «Тачки»!
Это давно стало традицией. Каждый раз, выезжая на заграничный тест-драйв, я привожу ему какую-нибудь из «Тачек». Делать это с каждым разом все сложнее – число персонажей ограничено. Ушлый китайский производитель, конечно, проявил гибкость и начал выпускать неизвестных героев столь же неизвестных сиквелов – вполне возможно, что тоже китайских; но я же не буду покупать ребенку героя, которого он не знает и никогда не узнает, верно? Однако пока у меня еще есть пространство для маневра, хотя коллекция постепенно заполняется.
Я сажусь на угол кровати и глажу его по волосам.
– Расскажу, если закроешь глаза.
– Закрываю, папка!
Я начинаю на ходу придумывать красивую историю о том, как целый день ходил по бульвару Монмартр, заглядывал во все магазины, где было много игрушек, просто миллион миллиардов, но нигде не мог найти «Тачки». И вот, когда я уже совсем отчаялся и собирался уходить, ко мне подошел пожилой человек с длинной шевелюрой, в шарфе и берете, и спросил, почему я такой грустный. Я ответил, что не могу найти «Тачки» для своего сына… и все в том же духе. Разумеется, человек в шарфе оказывался добрым волшебником (а не гомосеком, каковым в реальной жизни оказались бы девять из десяти французов, спросивших у незнакомого парня, почему он такой грустный) и доставал «Тачки» из берета, как фокусник достает из цилиндра кроликов.
Да, детям приходится привирать, чего уж там. Здесь я уже ничем не отличаюсь от всех остальных отцов. Но в данном конкретном случае у меня ко всему прочему еще и нет выбора. Если бы я рассказал ему правду о том, как нашел эти «Тачки», рассказ получился бы примерно следующим: «Ты знаешь, сынок, вообще-то папка довольно плохо помнит, как он покупал тебе эти «Тачки», но дяди – папкины друзья рассказывали, что его очень долго не хотели обслуживать в магазине, потому что он опрокинул стойку с игрушками для девочек и долго ругался факом на английском, а французы такие люди, сынок, они не очень-то жалуют тех, кто говорит на английском. Один негр, который работал в магазине охранником, даже пытался папку вывести, и папке пришлось схватить его за руку и сильно скрутить, чтобы этот негр закричал от боли, упал и понял, что папка вовсе не слабак, хотя и белый. Но тут вмешался еще один негр, он сказал папке, что купит для тебя «Тачки», но папка должен подождать снаружи магазина, а потом отдать ему, второму негру, деньги за Лиззи, Сарджа и «Феррари». Папка назвал ему те «Тачки», которых у тебя нет, а этот негр, сынок, – этот второй негр, он разбирался в «Тачках», потому что они с сыном тоже коллекционируют «Тачки», как мы коллекционируем с тобой; так вот, он все запомнил и выбрал именно те «Тачки», что нужно. Он не подвел нас, этот второй негр. Он оказался очень хорошим дядькой. Папка потом долго благодарил его, предлагал дьюти-фришный бурбон Heaven Hill из горла. Но он Haven Hill пить не стал, он пошел домой к своему сыну». Что-то вроде этого.
Поэтому я долго рассказываю ложь про седовласого волшебника, а Стас засыпает, чтобы проспать еще два часа, снова проснуться, пойти в детский сад, прийти вечером домой и узнать, что папка больше не сможет жить с ним и с мамой, потому что папка решил стать апостолом.
…так вот, у «роллингов» есть альбом Exile On Main Street. «Один в толпе», как-то так. Когда я вышел из дома, я это почувствовал. Между мной и этим городом, людьми, вообще всем миром оборвалась какая-то нить. Не знаю... Как будто мне обрезали пуповину, а вытащить из утробы забыли. Вообще-то так было всегда с тех пор, как в сети появился первый трек Азимута. На самом деле я так и остался в девяностых, мир куда-то рванул, а я так и остался. Стою на платформе, курю, и ни один поезд не останавливается, потому что станцию давно отменили. А я все равно стою там, жду, поскольку либо больше ничего не умею, либо мне слабо повернуться и идти своим путем.
Все менялось буквально на глазах, но я в этом не участвовал. Такой, знаете, адвентист седьмого дня, только не по своей воле. Мне-то хотелось стать частью нового процесса, потому что я был еще относительно молод. Молодым не нравится, когда революция происходит без их участия. Но так уж случилось, и я в конце концов смирился. Тринадцать лет тектонические плиты елозили как бешенные туда-сюда, а я просто стоял и пытался сохранить равновесие. За тринадцать лет к чему угодно привыкнешь, так что постепенно сохранение равновесия стало... ну вроде как частью меня. Иногда мне это даже льстило, особенно по пьяни. Я загонялся мыслями, типа, весь мир летит в одном направлении, а я в другом. Такой, панк-рок для избранного... Потом я трезвел и понимал, что на самом деле мир-то, конечно, летит, но я стою на месте. Даже хуже, я – случайный бабл-гам, который прилип к подошве человечества. Так себе Нео, да? Конечно, меня это парило. Парило и еще как. Ведь совсем недавно я сам едва не стал эпицентром революции, был в сердце урагана и отчасти – тем, кто его породил. Я был автором-камикадзе, написал одну единственную по-настоящему рванувшую книгу и убил в себе писателя. Физически убил. Вполне себе революционная фишка, только никакой революции тогда так и не случилось...
Подробнее? Да я нового-то ничего не скажу. Проще найти книгу Женьки Немца «Так замолчал Заратустра». Или залезть в Википедию. Там очень подробно все написано. И почти все – правда.
Но я расскажу, мне не трудно.
Если кратко… Это было в середине девяностых, излет киберпанка, его финальный инерционный заряд. Все, что было потом – судороги уже мертвого тела. Мы были небольшой толпой идеалистов, овердознувших ранних Гибсона и Стерлинга. Грезили дождем в Гонконге и при этом верили в светлое будущее. Я серьезно. Все идеалисты верят в светлое будущее. И у нас, разумеется, была своя философия – философия новой эволюции. Догмат, как и у любой революционной силы, и как любые революционеры мы безоглядно в него верили. Нужно быть в каком-то плане идиотом, чтобы совершать революции. Нужно видеть цель и не смотреть по сторонам, идти напролом, жертвуя и собой, и всем тем, что вставало на пути. Вы читали манифест Разъемщиков? «Кибер-сапиенс»? Его и теперь можно найти в интернете. Я был одним из тех, кто его создавал. Полное фуфло, конечно, но это я сейчас так думаю. А тогда это была наша Библия, наш «Майн Кампф», и любой из нас готов был идти под танки за каждую его запятую. «Человек – не тупиковая ступень эволюции, а мощнейшая катапульта, появившаяся лишь для того, чтобы зашвырнуть природу на новую высоту – к одушевленной машине, чувствующему механизму, кибер-сапиенсу»... Не могу поверить, что написал этот бред собственными руками. Но это факт, так оно и было...
Представьте себе... Грязная квартира на Домодедовской, почти флэт, несколько допотопных компьютеров прямо на полу, мегалитры дешевого портвейна… и отблески рассвета лишенной государственных границ эпохи интернета. Мы не догадывались, что это всего лишь отсветы порнобаннеров, мы свято верили во всю эту чушь, в то, что информация станет открытой и доступной для каждого, в то, что знание будет безграничным… Что человек окажется в условиях, когда у него не будет другого выхода, кроме как «поднять уровень завтрашнего обывателя до уровня сегодняшнего гения». И, разумеется, ресурсов человеческого мозга по состоянию на конец ХХ века будет недостаточно, что-то должно заставить человека развиться в носителя гигантских объемов памяти для хранения гигантских объемов информации... Машинные технологии. Мы верили, что века загрязнения окружающей среды, развития новых болезней, уничтожения планеты – не напрасны. Это жертва. Во всем этом был смысл, жертва приносилась ради неосознанной идеи – технологическое будущее новой эволюции…
Мы садились по очереди за клавиатуру и создавали этого монстра, наш Манифест. Глупее не придумать. Хуже того, что мы создали тогда, только манифест Унабомбера, в нем еще больше идеалистического бреда. Но Унабомбер был больным гением, а мы – молодыми идеалистами, переполненными юношеским максимализмом дидактическими скинхедами новой кибер-эры. Ее уличными бойцами, теми, кто первыми вылетает на щиты полицейских заслонов.
Когда Геронян выступил со своим заявлением о готовности произвести операцию по вживлению двухконтактного разъема в мозг человека, мы подписались не раздумывая. Мы все добровольно согласились на роль кроликов в лаборатории нового Хоффмана. Я был то ли четырнадцатым, то ли пятнадцатым на его операционном столе… И не сомневался ни секунды, наоборот, я был счастлив. Я делал шаг в будущее, практически создавал его. Я вам больше скажу, при операциях на мозге пациентов не вырубают, и я был в полном сознании, и все время смотрел на монитор, где показывали, как в мой мозг впаивают контакты... А мне показывали эти картинки, знаете, с яблоками, домами, облаками. Все время спрашивали, что это такое. Трудно поверить, но я ведь действительно был счастлив в тот момент...
Блок Героняна объединяет две части мозга: лимбическую область и внешнюю, «мышечную» ткань мозга. Потому этот разъем и назывался двуконтактным, хотя на самом деле контактов был много, они прошивали весь мозг. И заканчивались гнездом над виском. Потом, со временем, появились другие, круче, а тогда – вот такие. Модель 1.0.
Через два года операции по вживлению запретили. Из-за меня. Из-за того, что я подрубил напрямую в мозг цифровые наркотики и спалил некоторые из вживленных контактов.
При помощи двуконтактного разъема можно было подрубиться к компьютеру. Тогда это был пик технологий... Мы лежали, размышляли, сопоставляли, искали в глубинах собственного мозга выходы на еще большие глубины, те отголоски воспоминаний о забытых временах, событиях, чувствах, которые хранятся в нашей лимбе, а на выходе из внешнего блока получали сформулированный текст, или графическую работу, или нарезку кадров – что-то.
Беда в том, что если тебе не дано писать, то, с разъемом или без, ты ничего толкового не создашь. Из всех Разъемщиков только несколько человек стали творцами. Но мы-то на самом деле думали о другом, не о славе, не о произведениях, которые создадим, мы думали о том, что буксируем человечество в обновленное будущее. Я же говорю, мы были идиотами, идеалистами, долбанными фанатиками!
Чудо, что в тот момент нас не нашел какой-нибудь больной мозгоправ, способный использовать инерцию молодого движения в своих целях, потому что, клянусь, скажи нам тогда, что для нашего дела нужно бросать бомбы, мы бы ушли в бомбисты не задумываясь. Мы бы создали свою собственную боевую организацию и начали взрывать царей и Столыпиных. Но когда на нас вышли дельцы, было уже поздно, к тому времени, когда они поняли, что на Разъемщиках можно и нужно делать деньги, я уже сжег себе мозг. Стал первым кибер-мертвецом. Меня издали и у книги был мощнейший резонанс. И дело не только в том, как она написалась – книга-то ведь и правда получилась отличная… Но после истории с моим цифровым овердозом все поняли, что да, все клево, конечно, но как-то хреново это попахивает... Какой смысл вкладывать деньги в раскрутку и издание одноразовых писателей? Бред, конечно, полное фуфло, это я сжег мозг, но были и те, кто писал очень не плохо без всякой цифровой наркоты.
Как бы там ни было, революция на этом обвалилась. Я был среди ее разжигателей и я был тем, кто на хрен все порушил, и слава Богу, если честно.
К слову, никто никогда меня в этом не винил. Из Разъемщиков – никто. Отчасти потому, что в конечном итоге я совершил вроде как благое дело. Движение Разъемщиков так и не стало по-настоящему массовым, его так и не опошлили, как это случилось с панками, хиппарями, гранжем, хардкором. Почему-то сжигать мозги не стало модным... Мы не выродились в широкоформатный лаунж, мы просто тихо сами в себе разочаровались. Не самый плохой конец... Мы же не были дураками, в конце концов.
Очень скоро стало очевидным, что проклятый мир меняется совсем не так, как мы описали в нашем Манифесте. Мы угадали с гигантскими массивами доступной информации, но с человеком просчитались по всем статьям. Потому что… зачем быть носителем информации, зачем ее аккумулировать, когда вот она, под рукой, и в нужный момент ее можно просто найти, воспользоваться и отбросить. Вместо того чтобы расти до гениев, люди начали опускать даже те планки, которые существовали до появления интернета. А сам интернет очень быстро превратили в уродливое, ущербное, но очень живучее подобие общества. Появились свои границы: блогосфер, комьюнити, тематических областей влияния. Каждая из которых обладала иерархическим дерьмом, плодя мелких баронов и не менее мелких терпил. В общем, у нас получилась натуральная рейхс-революция, революция долбанной хлебной марки, такая, знаете, революция ни о чем.
И все-таки она была, а я был в ее сердце. Это никогда не проходит просто так. Не может пройти...
И вдруг – представьте! – вокруг меня закипает что-то новое, что-то радикально меняющее мировоззрение, меняющее все, а в центре этого нового движения – один из наших. И вот я вижу, как поднимается ураган, и этот ураган готов снести все старое, все отжившее. Но я почему-то не способен быть его частью, я не могу даже понять, какая сила им движет! На какое-то мгновение я испугался, что окажусь тем самым старым и отжившим. Это унижало, как и любое бессилие. Минуту назад я был впереди колонны, на гребне волны, в шаге от будущего... А теперь я сам стал прошлым и даже не понял, как это произошло. Так что да, конечно, я парился этим...
Но тринадцать лет – это тринадцать лет. Я привык. Построил свой бункер.
Был мир и был я. Мы сосуществовали, питались друг другом, оба были одновременно носителями и паразитами. Не то чтобы мне это нравилось, просто выбора другого не было. Я не рыба, не могу жить на дне океана, мне приходилось жить с людьми. Поэтому я нашел какие-то свои компромиссы, сгладил углы, или как это называется? И зависал в собственном бункере большую часть времени. Этот бункер был в моей голове, всегда со мной, омнео мео мекум порто. У каждого человека есть бункер, свой собственный Дубендорф... В моем было чуть меньше окон, наверное, не знаю. Но этого хватало, чтобы жить.
А тем утром кто-то его взорвал. Человек, которого я когда-то ненавидел и на кенотафе которого, пьяный вдрызг, в сопли, в унизительные слезы, обещал сплясать в то время, как весь мир скорбел об уходе мессии.
Exile On Main Street. И никаких бункеров .
А мимо меня…
