Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 33 страниц)
– Папка, алло!
– Здорово, дружище!
– Представляешь, пап, я с самого утра звонил тебе на старый телефон! А там тетя робот все время говорила что-то по-английски.
– Бывает, сынок. Я все забываю удалить этот номер из твоего телефона.
– Но ничего, потом я вспомнил, что у тебя теперь новый номер, и вот перезвонил. Ты готов поговорить со мной о бакуганах?
– О бакуганах? Кто такие бакуганы?
– Ну, это такие боевые трансформеры, которые в виде шарика. Но если шарик бросить на карточку, он раскрывается и трансформируется. Это так потому, что в карточке магнит и внутри бакугана тоже магнит. А если бросить шарик на пол, бакуган не раскроется.
Я всегда говорил Вере, что ребенку рано покупать мобильный телефон, и до сих пор жалею, что поддался их мольбам и не настоял на своем. В конце концов, для того чтобы в случае похищения отследить местонахождение ребенка по спутнику, можно было купить трекер. Это даже эффективнее, потому что не каждому похитителю еще и придет в голову обыскивать ребенка на предмет наличия трекера. В то время как мобильник, наоборот, первым же делом выбросит любой минимально вменяемый киднэппер, и польза от него в этом смысле нулевая.
Зато вред очевиден. В пять с половиной лет вы еще неспособны понять, что мобильный телефон – средство коммуникации, а не развлечение, которое нужно использовать всякий раз, когда тебе нечего делать. И сколько бы папа с мамой ни объясняли, что им надо работать, чтобы купить вам «Тачки», Человека-паука или теперь вот каких-то бакуганов, – сколько бы вам это ни объясняли, ваш мозг, которому нет еще и шести лет, воспринимать это отказывается. Вот и сейчас то же самое. Судя по времени, Стас только-только покушал в детском саду, но уже, разумеется, соскучился.
Прижав трубку к уху плечом, я забиваю в поисковую строку «фото азимута мк», параллельно узнавая очень важные истины:
– Самого главного бакугана зовут Драгоноид, это такой бакуган-дракон. Он красный и у него два рога на голове. А есть еще Гидроноид, у него на голове только один рог, зато самих голов – три. Ты можешь посмотреть в интернете, где их можно купить?
– Конечно могу, сынок.
– Посмотришь?
– Обязательно. Но не сейчас.
– Почему?
– Потому что я сейчас смотрю в интернете другую, очень важную вещь.
– Какую?
– Помнишь, мы с мамой рассказывали тебе про Иисуса Христа?
– Конечно! Он превращал воду в вино и ходил по воде, а потом люди его распяли.
– Умница. А вот теперь он вернулся. И я очень хочу его… – я чуть не ляпаю «найти», но вовремя вспоминаю, что мой телефон, конечно же, уже давно прослушивают онисты, – я очень хочу найти в интернете его фотографию и посмотреть, как он выглядит.
– Я тебе и так могу сказать, папка! Он выглядит длинноволосым, бородатым, с большими грустными глазами. И висит на кресте прибитый гвоздями.
– Нет, дружище. То был другой Иисус.
Конечно же, после смерти – ну, то есть теперь, стало быть, исчезновения – Азимовича мои религиозные взгляды претерпели такие же метаморфозы, что и взгляды остального человечества, хотя и в куда менее радикальной степени. В то время как приверженцы культа Азимута по всему миру вдруг какими-то сумасшедшими, совершенно инфернальными хватками вонзились в свои изначальные, традиционные религии, в то время как бывшие мусульмане и бывшие христиане покаялись в отступничестве, перерезали по всему миру сто восемьдесят миллионов глоток и огородились друг от друга колючими проволоками, – так вот, в то время я всего лишь окрестил сына и рассказал ему об Иисусе. Не об Азимовиче.
Мы ведь тогда, после его смерти, поняли, что новых религий не бывает. А если бывают, то плохо заканчиваются.
Мы, те, кто остался в свободных зонах, – по большому счету атеисты. Даже те, кто в них только работает.
Это как раз мой случай, кстати. Я работаю в свободной зоне, а живу в христианской локалке; дважды в день я выстаиваю получасовую очередь у шлагбаума в обмен на уверенность в том, что Вера со Стасиком никогда не наткнутся во дворе на моих недавних противников по Третьей мировой. В свободной же зоне гарантировано обратное, потому что свободня зона – это то, чем была вся Москва до войны. Вавилон, Третий долбанный интернационал и апофеоз перезревшей теории мульти-культи. Точно так же, как в предвоенной Москве, там сверкают витрины и красиво кипит деловая жизнь; но чтобы проживать там постоянно, надо либо иметь нервы как у сапера, либо, наоборот, быть наивности образчиком без инстинкта самосохранения, на которого может упасть подряд десять сосулек, а он все равно будет думать, что на улице лето – просто потому, что оптимист и не верит в зиму. (Самое инетерсное, что такие, как правило, живут дольше и счастливее других. Но с этим надо родиться).
Я не такой, увы и ах. Когда города поделили на автономии, я дал взятку какому-то хитрому толстожопому попу с рыжей бородой, чтобы он подтвердил, будто я был в числе его активных прихожан чуть ли не с момента сотворения мира и потому достоин блага жить среди единоверцев. Ну а что, так многие делали. И не только лица славянской национальности. Вы ведь не думаете, что в мусульманских локалках сплошь и рядом одни лишь правоверные с бородами а ля Хоттабыч и десятком жен каждый. И у них, и у нас основная масса – все те же, по сути дела, атеисты; на худой конец – сочувствующие, но не более.
Но ведь у атеистов тоже есть какие-то религиозные симпатии, верно? Называйте это зовом предков, к примеру, или коллективным осознанным. Так вот, я окрестил Стаса потому, что мои дед с прадедом молились Христу, а значит, ему будет молиться и сын – пусть я сам, грешная душа, и молился диджею Азимуту. Так думал я, забыв о том, что у всякого мессии должно быть второе пришествие.
– Папка!
– Что?
– А как ты думаешь, дорого стоят бакуганы?
– Я… я не знаю, дружище. Давай я посмотрю в интернете, а вечером, когда приду домой, тебе все… – Я осекаюсь, вспоминая, что домой, возможно, не приду ни вечером, ни когда бы то ни было вообще. – Все… все расскажу.
Стас несколько секунд молчит, что-то обдумывает – так, словно почувствова мои мысли.
– Ладно, папка, – изрекает он наконец. – Я надеюсь, что бакуганы будут стоить не очень дорого. И ты сможешь мне их купить. Потому что они у нас в садике почти у всех уже есть, а у меня нет. У Глеба есть, у Матвея большого и Матвея маленького. И у Коли Заварзина есть.
– Я посмотрю в интернете и решу, что ты должен сделать, чтобы их заслужить. Пока!
– Пока, папка.
Безуспешно пытаясь проглотить очередной предательский ком в горле, вывожу на монитор самую большую из фотографий, найденных в разделе «Средние» (разделы «Большие» и «Обои», разумеется, пусты). Наивно, конечно, полагать, что это даст хоть какую-нибудь зацепку, и еще наивнее думать, что если эта зацепка есть, то ее обнаружу только я, а онисты не обнаружат; тем не менее, именно так и случается. Верите вы или нет.
На первый взгляд фотка не несла вообще никакой информации. Она была сделана в довольно темном закрытом помещении, идентифицировать которое не представлялось возможным: желтые прокуренные обои, кондовый советский сервант и кусок серого потолка. Фотограф стоял спиной к окну, что можно было понять по распределению света. Азимович никогда не был идиотом, он вряд ли стал бы делать подобное фото на фоне таблички с названием улицы и дома, в котором остановился. Без особой надежды я скопировал фотку и отнес ее дизайнерам с просьбой поколдовать в фотошопе над расплывчатым отражением в створке серванта. Особо долго колдовать не пришлось: как только изображение вычистили, растянули до логичной формы, увеличили резкость и сделали пару флипов, я понял, где была снята эта фотография.
Понимаете, просто я очень часто бывал в той квартире. И все время выходил курить на балкон. А онисты не бывали и не выходили. Поэтому они, смею надеяться, будут идентифицировать место гораздо дольше, чем я.
Просто когда вы постоянно повторяете некий ритуал – например, ритуал курения на одном и том же балконе, – вы невольно запоминаете детали, которые можете даже не фиксировать в мозгу. За вас это делают зрение, слух, обоняние и осязание. В замоскворецкой квартире Равиля Муртазина, моего давнишнего приятеля еще по музыкальной движухе, я запомнил три детали: рисунок на скатерти, на которой мы часто засыпали лицом в стол, обои в туалете, которые подолгу разглядывали, пытаясь отрезветь способом «два пальца в рот», и крышу дома напротив, созерцаемую во время перекуров.
Не то чтобы она имела какие-то особые приметы, нет. Обычная крыша сталинского дома с наклонными скатами и чердачными окошками. Ничего особенного. Просто мозг записывает где-то в невидимых своих регистрах точный угол наклона этих скатов и расположение чердачных окошек относительно друг друга, скатов и точки обзора. Если вас попросят объяснить, как именно располагались эти окошки, вы ни за что не объясните. Но если увидите, тут же узнаете. Без тени сомнения. Феномен визуальной фиксации деталей – так, по-моему, это называется.
Мог ли Азимович так облажаться или он специально оставил ключик, знакомый друзьям и непонятный онистам? Вопрос риторический.
Но в таком случае мне стоит поспешить. Азимович должен понимать, что рано или поздно онисты просканируют каждую крышу города и убежище его вычислят. А раз так, то он изначально не собирался задерживаться у Равиля надолго. «Я дал вам намек, парни, и, если вы настоящие апостолы, вы должны порвать свои обросшие жиром задницы. Кто не успел, тот опоздал». Как-то так.
Есть, однако, нечто, мешающее мне прыгнуть в «Ягу» и ломануться к Равилю прямо сейчас. И это даже не онистский хвост, уйти от которого на 510-сильном «Ягуаре XK R» сложно, но можно. Все гораздо серьезнее.
Дело в том, что, когда Замоскворечье отдали мусульманам, Равиль вдруг вспомнил, что он татарин, о чем дотоле обычно не задумывался. И переезжать не стал.
Мне всегда было интересно, как вечно пьяный волосатый кутила адаптировался в среде ребят, которые живут по шариату; но чужая душа – потемки, я еще и не такие метаморфозы видал. Как бы то ни было, все не так просто, как кажется. Я не Азимович, которому одинаково рады и исламские фундаменталисты, и православные фофудьеносцы, и вудуисты с Гаити. Потому я не вижу причин, по которым муслимы должны выписать мне пропуск, плюс к тому еще и в срочном порядке. Звонок Равилю? «Привет, чувак, мы не виделись десять лет, во время войны я лично завалил двенадцать твоих единоверцев, и это только в ближнем бою, а, кстати, прошел слушок, что у тебя остановился Азимович – не закажешь ли мне пропуск?» Увы.
Придется мне не только рвать задницу, но и ломать голову.
…а у Марата праворульная «Тойота». Такая, знаете, древнее мамонтов, но в отличие от них пережила ледниковый период. Марат купил ее сразу после войны, и уже тогда она была похожа на кошмарный сон об автопроме. Лично мне все время казалось, что кузов и ходовая часть ничем не соединены и на крутом подъеме кузов съедет к долбанной матери, и ходовая отправится дальше голой, как у багги. Однажды, почти сразу после войны, Марат разрисовал ее в духе Furthur и Веселых Проказников... Это было весело. Мы тогда снова привыкали веселиться, после всех этих слишком серьезных дней. После гребанной войны… Учились делать простые вещи и смеяться над простыми вещами. А еще спокойно выходить из-за угла. Я тогда заметил… Знаете, люди все время тянулись к правому плечу. Вы все. И я тоже. Неосознанно. Я еще какое-то время думал, что за рефлекс такой? А потом понял: мы все тянулись, чтобы поправить ремень автомата. Автоматы к тому времени давным-давно сдали, никто ни в кого не стрелял, и люди попрятались за только что построенные заборы… Но мы продолжали таскать на себе автоматы. Их не было, понимаете? Но они все ранво висели на каждом из нас. Что-то вроде фантомной боли, наверное, не знаю. Изо дня в день. Я и сейчас иногда ловлю себя на этом жесте...
И еще мои друзья привыкали говорить друг с другом, не отводя глаза. Почему? Да потому что в тусовке были и мусульмане, и христиане. По крайней мере по разрезу глаз и цвету кожи. А еще точнее, основное отличие было в том, из-под какого флага или хоругви они мочили друг друга во время войны. И это было особенно тяжело. На самом деле от этого так и не удалось отойти до конца, потому, наверное, от той тусовки теперь уже мало что осталось… Трудно начать говорить с кем-то, в кого недавно не задумываясь выпустил бы полную обойму. Короче говоря, уже освоенные банальности, типа – война закончилась, а осколки продолжали лететь. Они и сейчас летают. У этих осколков долбанные вечные двигатели, батарейки «Энерджайзер», они никогда не перестанут бить в свои проклятые барабаны.
Ладно, к черту все это.
В общем… Марат встретил меня на площадке для ожидающих, сразу за КПП. Я прошел через всю эту стандартную процедуру: металлоискатель, температурная рама, и еще эта приблуда с зелеными вспышками, понятия не имею, для чего она. Похожа на ворота из сериала StarGate или на огромную гильотину для сигар. Потом я заполнил анкеты, получил в зубы «Инструкцию по поведению на территории Московской городской исламской автономии» и меня впустили. В целом, обычная процедура, у христиан то же самое, только инструкция немного отличается, но я бы не сказал, что радикально. Если вчитаться, то особенной разницы нет, вот в чем сатира. Только кто их читает, правильно? Вы хоть раз читали эту долбанную инструкцию? Никогда не думал, что скажу это, но, может, и стоило бы. Если верить этим бумажкам, то принципы жизни в мусульманской и христианской локалках почти не отличаются. И это о многом говорит. Охренеть, как много могут сказать такие бумажки, если их правильно читать.
Вот что я вам скажу… Если вот это вотне задавят, если этот тексткогда-нибудь выползет на бумаге – многие прочитают его с изнанки. Мне плевать, но это факт. Я говорю о том, что христиане и мусульмане не особенно отличаются друг от друга, что они – просто люди. Да, каждый из них по-своему молится богу, но если бы это оставалось тем, чем должно быть, то есть личным делом каждого, всего этого дерьма между людьми могло бы и не быть. Но вот в чем фишка, умные люди однажды поняли, что вера – это такой дисциплинарный рычаг, каким можно запросто перелопачивать огромные человеческие массы и делать на этом большие бабки. Причем зачастую избегая налоговых проблем. Это еще во времена императора Константина случилось, а может, и раньше. Мы же не особенно отличаемся от тех парней, которые таскали на себе тонны железа и шинковали друг друга во имя высших целей. Все эти священные войны и крестовые походы, они и сейчас здесь, вокруг нас, просто поменяли ярлыки. Все тот же долбанный ребрендинг, который ни хрена не меняет. Наивно думать, что все это осталось в средневековье. Наивно, глупо и опасно. Потому что это нефтяная скважина, друзья, это деньги, которые текут прямо из наших душ прямо в их кошельки. Никто не станет закрывать нефтяную скважину, пока в ней есть хоть капля черного золота. А эта скважина... Сдается мне, она очень глубокая, глубже самого нижнего уровня ада. Глубже гауптвахты для чертей, нарушивших внутренний устав преисподней.
Ну и вот, выхожу я из КПП и вижу старую добрую праворульную развалину Марата. Он, правда, ее снова перекрасил, сами понимаете, на тачке в цветах Веселых Проказников особенно не покатаешься по мусульманской локалке. Это вам не электро-прохладительный тест, это fucking reality. Теперь «Тойота» Марата грязно-белого цвета. Он говорит, что это цвет старых костей. Где-то он вычитал это определение.
И вот я иду от КПП, смотрю на ржавое чудовище цвета старых костей, и мне становится легче. Меня отпускает, понимаете? И Марат стоит такой, борода от виска до виска, башка лысая и аж шоколадная от загара, он же какой-то там инженер на строительстве, все время на солнце. А из салона тачки на половине громкости несется что-то из The Ventures. Как бы вам объяснить? До всего этого военизированного дерьма он был точно таким же. Лысым, бородатым, загоревшим и слушал исключительно старый серф. И даже позволил себе слабость играть в какой-то доморощенной лузер-группе кавера на Дика Дейла, «вентуров» и древние спагетти-вестерны. Я к чему это говорю?.. В те священные для меня времена он порою брал свой коврик и уходил в какую-нибудь комнату. И все понимали, для чего он уходит, и никого это не парило. Понимаете? Чувак молится, и это его святое право и ни одна тварь не может сказать, что в этом есть что-то неправильное. Потому что потом он возвращался, врубал какую-нибудь «Мизирлоу» и понимал нас, а мы понимали его, и всем было по кайфу. Он был не единственный мусульманин в тусовке, и мы уважали их, так же как они считали вполне нормальным, когда ребята-христиане крестились, проходя мимо церквей. Потому что каждый имеет право на личное пространство, а взаимоотношение с Богом – это и есть самая личная территория из всех. И ни одна потная рука не в праве эту территорию трогать. А уж тем более зарабатывать на ней бабло. Ни одна! В идеале. Но жизнь не идеальна, и потому тариф общения с Богом – один из самых дорогих.
Это что-то типа детской непосредственности! Когда просто веришь и все. Без логики. Потому что логика тут не работает. Как и у детей. Самым поганым всегда было и будет использование детей в грязных играх взрослых! Детство надо оберегать, и это не просто еще одна прописная истина, это насущная потребность, то, без чего мы все сдуемся. Детство надо прикрывать грудью и за него стоит дохнуть, потому что когда проходит непосредственность, остается только обычная посредственность. Понимаете? Остается шняга, фуфло, пластик, бетонные заборы, необходимость оправдания каждого поступка и знание всех ответов, от чего хочется взвыть или повеситься от скуки. Взрослая логика…
Мы в это верили, мы ВСЕ в это верили и потому не парились о том, какому богу молятся наши друзья. Каждый из нас однажды ответил перед собой на этот вопрос и отбросил его.
И вот я иду и вижу Марата, и его прекрасного палеонтологического призрака дорог, и чувствую, что меня отпускает. Нас ведь мало осталось, нас раскидало, как те самые осколки. А мы когда-то были по-настоящему близкими людьми. Мы были друзьями, и война отняла у нас это. Понятно, что многого уже не вернуть, и выть о потерянном бессмысленно. Я не дурак, я все это принял для себя и успокоился. Но иногда ты идешь по парковке и видишь старого бородатого друга, и пока еще не стало очевидным, как много новых морщин у него появилось и как здорово проржавела его старая тачка, возникает такая, знаете, пуповина с тем временем, когда все было правильно и все было в кайф. Да, это рефлексия. Я и не спорю. Ну а что делать, если тогда я был счастлив, а теперь – нет? Такие моменты – это все, что у нас есть от тех непосредственных времен, когда мы еще не превратились в скучную посредственность.
Естественно, первым делом Марат спросил про Азимута. О чем, мать вашу, он еще мог спросить в это утро? Я ответил, что да, в курсе, и мы оставили эту тему. Нам не нужно были двухчасовых ток-шоу, нам хватило одного вопроса. Мы просто сели в машину, и Марат спросил, куда везти, вот и все. Я назвал ему адрес, и мы стали говорить о всякой чепухе, типа, как жизнь, старик, что нового и прочее. А потом Марат спросил, слышал ли я одну вещь, и поставил какую-то древнюю серфовую композицию, и это было… это было здорово. Конечно, я ее слышал, потому что…
– Это самый первый московский коллектор, – слышу я голос из темноты, а впереди, перед голосом и его силуэтом, рассеянный луч фонарика высвечивает мутное психоделическое пятно; у меня-то фонарика нет – не успели достать. – Он был построен еще при Екатерине Второй, – продолжает голос, ну, или световое пятно говорит этим голосом, я не знаю, у меня здесь всегда слегка съезжала голова, самую малость, но все ж.
Я, пока не влился в этот мрак окончательно, пытаюсь отмотать пленку назад и понять, насколько велика вероятность, что меня отследили. При всей моей паранойе мне кажется, что пока все спокойно.
Нет, честно. Без ложной скромности. Верите вы или нет, но самой подозрительной вещью, с которой я столкнулся в процессе организации нелегального подземного тура в мусульманскую зону, стало столкновение с Пороковым у дверей лифта: я входил, он выходил. Под тонкой лапкой Порокова болталась смешная профурсетка с дакфейсом и силиконовой грудью, которую он волок на пробный кастинг в переговорную комнату «Новосибирск»: лицо Порокова, как мне показалось, слишком долго смотрело в мою сторону, поворачиваясь против часовой, пока мы проходили мимо друг друга. И все; после этого все было пучком, тишь да гладь. В процессе движения по МКАД я специально ускорялся и перестраивался из ряда в ряд, резко, быстро и по-шахматному. Но ни одна машина не повторяла мои маневры в зеркале заднего вида, ни одна. Вот тебе и Общенациональная Инквизиция, блин. Не зря блоггеры и творческая интеллигенция так стебали в интернете аббревиатуру ОНИ, когда эту одиозную службу создали на базе старого советского КГБ. Абсолютно по делу рифмовали онистов с онанистами: и там, и там много суеты и пота, а результат такой, в каком стыдно признаться.
Однако сие не есть повод радоваться, и я далек от оптимизма и самолюбования. Да и сама благость картинки – вернейший повод для подозрений. Есть ведь еще стопроцентное палево в виде GPS-навигатора, в подобных тачках входящего в штатную комплектацию (и кто бы мог подумать, что это может быть минусом). Я, конечно, все сделал правильно: бросил «Ягу» на самой глубокой подземной парковке в двух кварталах от люка и вытащил аккумулятор из мобильника. Но все равно: держи ухо востро, факин нигга. То еть тьфу, пардон: факин дигга.
Сейчас я нахожусь в единственном месте в Москве, куда не доходит жара и вонь горящих торфяников. Под моими ногами, обутыми в плавно перетекающие в костюм ОЗК сапоги, хлюпает жижа, и я знаю – я видел ее раньше, – что это самая чистая московская жижа, ну или, как минимум, одна из. Жаль, что не нашелся фонарик. Это ведь и вправду красиво, потому что самые красивые московские воды всегда текли под землей. И при Екатерине, и после.
Очень давно, еще даже до того, как на Манежке построили тот самый злополучный торговый центр, в котором ингуши-лезгиночники порезали горло сыну ониста Сидорова и начали третью мировую войну, – очень давно мы, гуляя пьяные по Моховой, попали на огороженную желтым забором стройку, совсем маленькую, всего-то двадцать на двадцать. И обнаружили там ад, оказавшийся раем.
Между Манежем и «Националем», посреди стройки у старого корпуса МГУ, охраняемой пьяными спящими сторожами, зияла вертикальная отвесная шахта метров десять в глубину; по стенке – ступеньки-скобы. Ну конечно, мы спустились вниз.
И вот там я впервые увидел воды Неглинки. Они сначала бежали неглубоким ручейком под рельсами, собранными для отвоза пород на вагонетках черт знает откуда черт знает куда, мы не всматривались; а потом собирались в озерцо пара на пару метров. Строители обложили его сверху досками – но так, что между ними и поверхностью озера оставался еще метр в высоту. И самое необъяснимое, самое иррациональное: под этими досками пустили проводку и навесили штук пять стоваттных матовых ламп. Зачем???
То есть вы понимаете, да? Под землей в ста метрах от Кремля вы видите дощатый настил, меж половиц которого струится кислотный люминесцентный свет от этих самых лампочек. Вы, разумеется, отковыриваете одну из досок. И видите ярко-синее озеро, тем светом озаренное; и нет в мире ничего чище и прекраснее этого озера.
Верите вы или нет – это было самое красивое, что я видел в своей жизни. После брейк-данса на краю Триумфальной арки.
Потом вы запомните его на всю жизнь, это озеро. Оно станет одним из лучших ваших воспоминаний. И вы уже ничего не сможете с этим сделать. Все дело в чистоте, которая слишком редка.
Понимаете, мы ведь совсем не думали о том, что попали на секретную стройку, когда онистская шваль прокладывала тоннель от Кремля, чтобы в случае чего было легче рвать когти. Это сейчас я понимаю, почему на выходе проснувшиеся сторожа попытались забить нас ломами и спасло нас лишь наше количество и отсутствие у сторожей мобильников. А тогда мы списали все на делириум тременс, посмеялись и продолжили вакханалию.
– Сегодня мы получили от Господа наглядный урок, – объяснял позже Азимович где-то в районе еще не застроенной Шемякиным Болотной площади, пьяный в дым и обвиваемый двумя или тремя гибкими станами юных потаскушек. – Мы собирались спуститься в ад, а оказались в самом красивом раю из всех, что можно найти в сега-мега-говно-урбане вроде столицы нашей унылой страны. Мы не знаем, что есть хорошо и что есть плохо, но мы должны дать нам это показать. Златые россыпи порой лежат под самыми засранными Авгиевыми конюшнями, надо лишь позволить перлам жемчужным быть увиденными.
По большому счету – вот отсюда, из этих проповедей, она потом и пошла, Третья мировая. От того, что люди стали думать друг о друге лучше, чем стоило, и сблизились на критическое расстояние. Но черт с ней, с войной, что было – то было. Я на собственном опыте понял, что под засранными конюшнями никаких перлов нет, и нельзя пытаться разглядеть хорошее в том, что для тебя плохо. Но самое странное: стоило Азимовичу появиться – и я снова почти готов поверить во всю эту чушь. Роль личности в истории, однако.
А тем временем голос – который, я забыл сказать, принадлежит Даниле Чадову, толстоватому отмороженному диггеру, – своим слегка обуратиненным тембром продолжает:
– Когда-то вот на этом самом месте Вадим Лазарев увидел женщину с крыльями. Всю в белом. Ну, ты знаешь, кто такой Вадим Лазарев, да?
Еще из времен до Болотной проповеди я помню, что Вадим Лазарев для московских диггеров – некий полуфрик, полуфикция, полуикона. Его одновременно стебут, уважают и мифологизируют. Но сказать я об этом не успеваю, потому что Данило, которому собеседников обычно заменяет подземное эхо, по привычке продолжает:
– Так вот, Лазарев идет и видит ее здесь, эту женщину. Ангела с крыльями. Ну он же не от мира сего, Лазарев, ты же знаешь. Он ёбнутый же.
– А потом?
– А потом она погладила его крылом.
– Этого фрика?
– Этого фрика.
– Хыыы. Это смешно.
– Хыы-йя. И сказала ему еще что-то, какую-то хрень. И он попал в этот, ну, лимб, да? между жизнью и смертью, короче. Осторожно, мы входим в Крысиный город.
На самом деле мне не так уж и смешно, потому что от постоянного нахождения под землей действительно становишься фриком, хочешь ты того или нет. Люди – не гномы. Они на это не рассчитаны.
Краем глаза я успеваю заметить, как рассеянный свет выхватывает полукруглый кирпичный свод в нескольких сантиметрах над головой Данилы, а на нем, прямо из кирпичей, острыми шляпками вверх извиваются огромные диковинные грибы, которых на земле не видали. Свод я узнаю: когда-то давно другой диггер, Вадим Лазарев, показывал нам с Азимовичем эту же кирпичную кладку изблизи, с ручного фонарика. «Захаровъ, 1795 годъ», – гласило то, что сейчас назвали бы логотипом.
«Захаровъ, 1795 годъ», – гласило оно и тогда, когда Вадим Лазарев, который слишком много времени проводил под землей, увидел Ангела именно здесь, на этом самом месте. В Крысином городе, где так легко споткнуться о причудливые камни.
А точнее, неправильно настроил свой фонарь. И неправильно шел. Слишком быстро. Не пригибаясь. И без каски на голове.
И без самой головы, в общем-то. Ну не мог же человек с головой вставить в нее, в эту самую голову, разъём. Говорите, Азимович? Так то ж не человек.
Скольких же идиотов, хороших и разных, пережили эти кирпичи. Подумать, так диву даешься.
