Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
Мой телефон дважды проорал начальный риф из «Blitzkrieg Bop» Рамонов, и я от испуга так взбодрился, что чуть не заорал на весь долбанный подъезд и не начал палить из Маратова «макара» направо и налево. Эту вещь нью-йоркских панков я сам когда-то поставил как сигнал SMS. Да, друзья, понимаю, глядя на мое обрюзгшее тело трудно поверить, но я когда-то забивал себе голову всеми этими американскими панками самой первой волны, и гнул себе ребра в самых жестоких слэмах. Это правда, ведь когда-то меня называли Баром не просто так. Я умел выпить и умел пошуметь. И я любил «Рамонес»… Они же, эти панки, были типа нас, Разъемщиков, тоже верили в чушь. И у них тоже не было никакого будущего. Интересно, что про хиппарей можно сказать то же самое, но я никогда не ставил их музыку рингтоном, никогда, отметьте это и дайте мне расписаться кровью. Я вам больше скажу, в этом-то и заключается самая главная разница между всем на свете дерьмом. Из чего-то делают рингтоны, а из чего-то не делают. А больше никакой разницы нет. Так же как и со всеми людьми, со всеми субкультурами и вообще всем человеческим мусором, даже между христианами и муслимами, между шлюхами и обрюзгшими харями в ЦК, между… ну я не знаю.... Короче, это универсальное определение. Из кого-то делают рингтоны, а из кого-то нет. Долбанный двадцать первый век, будь он проклят. Нельзя быть настолько очевидным и цинично злым. Надо дарить людям иллюзии, но что-то случилось, и иллюзии все менее достоверны, в них перестали верить. Ну, да и хрен с ним. В них перестали убегать, вот что страшно.
Но я говорил о чуде! Я говорил о попрании основ всей социальной логики этого страшного города.
Я получил сразу два долбанных SMS от Павлика! Я не знаю, может, он был под кайфом, ведь многие наркодилеры рано или поздно подсаживаются на то, чем торгуют. Включая и бывших наркодилеров. Почему нет? Почему бы крутому парню Павлику не подсесть на всю ту дурь, которой он барыжил в «Хищнике»? Но вместо того, чтобы просто удалить мое сообщение, он ответил. Ведь что такое чудо? Чудо – это когда происходит то, что по всем раскладам произойти не могло.
В первом SMS был адресок. Тот самый, где обитала теперь Нико со своим мужем, бывшим музыкантом из тусовки Азимута.
А во втором SMS было сказано: «Тобой интересовались. Не высовывайся».
Поняли? Нет, серьезно, вы это поняли?
Кто-то очень внимательный осмотрелся, обратил внимание на мои действия, просчитал мои шаги. А что это значит?
Кто-то знал, что Азимут жив, и ждал, что он вернется. Не узнал, как я и весь остальной мир, а знал заранее, ждал, был терпелив и никуда не торопился. О, мне известны такие люди, господа. Я часто вижу их в толпе, у меня наметанный глаз. Не всегда они наблюдали именно за мной. Кому я до этих событий был нужен? Барахло на обочине большой дороги прогресса, списанный материал. Скарб, брошенный отступающей армией. Но – не забытый, учтенный в архивных реестрах, пронумерованный и в нужный момент выуженный на свет гранитной рукой под погонами.
Знаете, что я вам скажу, братья и сестры? Такие новости бодрят! Они вставляют, как допинг перед лыжной эстафетой! Когда кажется, что ты уже ничего не можешь, что сил идти не хватит, что напряжение непереносимо, происходит чудо, и между сотовыми вышками летит текстовое сообщение, которого вообще не должно было быть. Буквально только что, минуту назад, ты был уничтожен, был как студень, ни на что не способен, готовый сдаться. И вот ты уже бодр, ты хорошо соображаешь и готов перевернуть город, если понадобится. Наверное, так действует инстинкт самосохранения, не знаю. Бешенный впрыск адреналина и сигнал в мозг – беги!
Так что я поднял свою задницу, покинул подъезд Мазилы и вышел на проезжую часть. И стоял там, пока не показалась первая машина. Тогда я поднял руку с «макаром», а когда машина с визгом затормозила и испуганный хохол выполз наружу и начал что-то лепетать, я улыбнулся и попросил отвезти меня по адресу из первого SMS. Не потому, что я вдруг почувствовал себя Брюсом Виллисом с орехоколом в штанах. Нет, все проще.
Видите ли, у меня кончились деньги. А бесплатно добрые христианские таксисты не возят.
И вечерняя Москва полетела мне навстречу всеми своими лампами накаливания, всеми окнами и рекламными щитами, а еще выше, там, где никого и никогда…
На первого мертвеца мы натыкаемся спустя минут десять после спешивания. Все это время мы шатались, обмахиваясь фотографиями, вокруг ракеты под причудливыми спиралями заброшенной развязки и заборами с колючей проволокой. Я наполовину инстинктивно, наполовину из замешательства сличал ракурсы с главной фоткой, чтобы вычислить верный – откуда был сделан кадр. Глупо, конечно. Ясно ведь: Равиль имел в виду не конкретную точку, в которой стоял автор неведомого ему фото. Он имел в виду местность, а местность здесь везде одна и та же. Такая же, что и по всему периметру МКАД: великий и ужасный Zombaland. Остров невезения, имеющий форму кольца. Атолл-пристанище половинчатых лузеров, говна наций, которых выгнали из дому и не пускают даже в мультикультурную Москву. Я старался добраться досюда быстрее, да; но как-то не задумывался – и до сих пор не имею понятия, – что делать по прибытии.
Мертвец невелик ростом, колченог и мертвецки, извините за каламбур, пьян. Это хорошо: именно благодаря алкоголической отрыжке, икоте и бормотанию горячечной тарабарщины мы были предупреждены о его появлении чуть ли не за минуту до материализации тела из сжатой жарой темноты. И благополучно успели спрятаться в зарослях репья у постамента ракеты, на котором до сих пор проступают ржавые обрывки букв «КОРОЛЕВ» и – ниже и мельче – «Korolyov». Я хорошо их помню. В начале девяностых, еще старшеклассником, я частенько проезжал мимо них, направляясь с родителями на дачу на семейном «Рено-21» – несуразном зеленом крокодиле 1986 года выпуска. В те времена здесь постоянно были пробки, длину которых измеряли той самой пресловутой ракетой: «нам еще километр до ракеты», «мы у ракеты», «мы проехали ракету, скоро поедем нормально». Я почему-то любил разглядывать именно буквы, толкаясь в знаменитой королёвской пробке. Все пялились на ракету, а я – на них.
Теперь пробок нигде нет. Если задаться целью найти у Третьей войны плюсы, то единственный вот каков: вместе с количеством людей на Земле заметно сократилось и количество их машин.
А меж тем невероятно, но факт: зомбак один. Мы мало что знаем о Стране мертвых, но из того, что знаем, нет сомнений в единственном: зомби не ходят поодиночке, иначе их убьют свои же. Поэтому я все еще отказываюсь верить глазам и жду, когда появится остальная гоп-компания. Однако время идет, а ублюдок по-прежнему никем не сопровождаем. И если это не шанс, в очередной раз данный мне дружищем Азимовичем, тогда что это?
В два шага миную защитный слой зарослей и бью в голову зомби с левой ноги. Я не левша, но труп действительно небольшой и к тому же сильно пьяный. Валится оземь, как подкошенный. Но сознание, конечно же, не теряет. В таком виде люди выпадают с балконов многоэтажек и остаются в живых; куда уж там мне – выпивающему, растренированному и далекому от пика формы. На всякий пожарный раскладываю нож (все же Лина была не совсем права, утверждая, что в моих карманах нет ничего выпирающего) и топчусь на голове трупака с минуту, пока икота и пьяное бормотание не сходят на нет. Пальцы я поломал ему еще раньше, чтоб не смог вытащить пушку; теперь, охая из-под кровавого месива разорванных хрящей, расколотых бровей и сливоподобных кожных образований, не сможет и позвать на помощь: дезориентация.
Брезгливо морщась, нащупываю пальцами мобилу – допотопный Siemens S35 – в кармане рваного кожана, пропахшего гнилыми объедками, потом, мочой и бомжатиной. Как можно носить кожан в такую жару? Даже здесь, на периферии жизни, это выглядит дико.
Вытаскиваю аккумулятор и забрасываю его в одну сторону, разрозненный корпус телефона – в другую. Весь мусор плюхается куда-то бесшумно, так, будто под воздействием температур воздух над асфальтом спружинился в подушку и теперь вязким горячим желе амортизирует все предметы, падающие на землю.
К раздирающему легкие аромату парфюма «Торфяная сказка» здесь примешиваются новые изящные нотки – трупный запах многолетнего тлена. В нем смешались немытые тела беженцев, шашлык-шаурма и чадящие вместе с торфяниками городские свалки, возводимые здесь годами. Когда-нибудь свалка разверзнется на весь Зомбаланд, опояшет Москву, и тогда я не знаю, что делать местным: ассимилироваться с мусором, которым они и так являются, или поджечь себя вместе со свалкой, чтобы начать революцию.
Этот запах… жара усиливает его в сотни крат. Снова наклоняясь над тушкой, с трудом сдерживаю рвотный спазм. Но мерзавца надо обыскать на предмет оружия.
Труп вяло стонет, поблевывая желчью и капая кровью по бокам головы. Желчь, обильно разбавленная каким-то несусветно вонючим темным пойлом, пульсирует из уголка рта и стекает по сломанной челюсти аморфно и медленно, как плавящиеся часы стекали по картинам Дали. Интересно, загорится ли блевотина, если я ее подожгу? Спирта там, судя по состоянию животного, процентов семьдесят… Но нет, нет, этого не может быть, – отдается в моем мозгу все отчетливее по мере завершения обыска. Этого, твою мать, просто не может быть. Потому что этого не бывает.
Однако, пошарив для проформы еще пару раз по карманам, подмышкам и складкам, осознаю очевидное-невероятное. Верите вы или нет, но из миллиона с лишним обитателей Зомбаланда мне попался единственный, кто не носит с собой оружия.
Мы мало что знаем о Зомбаланде, но из того, что знаем, несомненен факт: без волыны здесь не ходят; а вот на моего неудачника это правило, понимаешь, не распространяется. Что означает сия твоя шутка, о милый друг? – вопрошаю в мыслях, одновременно межуясь и смеясь.
– Пошли дальше, Лина, – ухаю гиеной. – Ты не поверишь, но клиент чист, как водка «Слеза ребенка». Пушку свою он, судя по всему, пропил. Я все еще не могу стать нормальным парнем.
– Куда? – говорит она, не показываясь из кустов. – Пошли дальше – куда?
– Коту под муда!!! – ору полушутливо. А что ей еще ответить?
– Я предпочла бы, чтобы у тебя был хотя был план, – фыркает она ернически, но из репья все же вылезает.
Я бы тоже предпочел, чего уж там. Но никакого плана у меня по-прежнему нет, и потому мне не остается ничего, кроме как в очередной раз тупо обыграть бородатую шутку, что уже миллионы раз обыгрывали до меня:
– Я не курю.
Как ни странно, она смеется. Поди пойми этих женщин, как написал бы Эраст Пороков в дурацкий журнал «Гедонист», который не читают даже друзья Воротынцева. Поди их пойми.
Меж тем очевидно, что очаг цивилизации – если этот инкубатор мутантов можно назвать цивилизацией – явно находится на противоположной стороне бывшей Ярославки. Туман немного рассеялся – наверное, сменилось то, что в такой печке заменяет ветер – и я хоть и расплывчато, но вижу окрестности. Возле ракеты сплошь поросшие травой остовы НИИ, лабораторий и заводов; по другую же сторону шоссе когда-то стояли жилые хрущевки-девятиэтажки, и, хотя ни одно из их окон не светится, я различаю чуть поодаль уродливых параллелепипедов хилое зарево: если в Зомбаланде есть свет, то только там.
Пересекая Ярославку, хочу взять Лину за руку. Но она, решив, видимо, поиграть в женщину-загадку, выдергивает ладонь:
– Ты его чуть не убил.
– Извини. Меня накрыл приступ филантропии. Надо было убить, но я решил, что он и так не опасен.
На сей раз над моей утонченной шуткой Лина не смеется; и только я успеваю задуматься, как бы развить ее, чтоб развеселить даму, как мне и самому становится не до смеха. Потому как, отделившись от придорожных кустов, нам навстречу вразвалочку выплывают силуэты зомбаков в количестве не менее пяти. Лина, только что брезгливо отдергивавшая от меня руку, теперь инстинктивно впивается коготками мне в локоть.
В двадцати метрах от нас зажигаются фары припаркованного у обочины автомобиля, дотоле также сливавшегося с ландшафтом. Отсюда не различишь, «Лада-приора» это или нет. Безымянное авто, обозначенное на безнадежно черном фоне двумя мутноватыми ксеноновыми снопами, с грохотом заводится, медленно движется в нашу сторону и останавливается метрах в трех, мерзко прогазовывая, чтобы напугать нас прямоточным глушителем типа «Ржавая труба». Похоже, ублюдки всю ночь сидят здесь в засаде, ожидая, пока кто-нибудь из редких ныне покорителей Ярославского шоссе остановится отлить. А тут такая удача: сразу двое и без тачки, не удерут.
– Ты откуда, братан? – задевает меня плечом коренастый трупак среднего роста, с реденькой монголоидной растительностью на скуластом рябом лице, которое я в подсвеченном фарами молоке идентифицирую скорее как киргизское, нежели как бурятско-якутское. Остальные встают полукругом, покуривая и поплевывая в картинных позах. Классика жанра, казавшаяся бы смешной, случись она в местности, где действуют хотя бы примитивные социальные институты. Но в Зомбаланде их нет, здесь царствует первобытнообщинный строй с вкраплениями рабовладельческого и феодального. Я как раз собирался объяснить это Лине, чтобы оправдаться за избиение зомбака. Но, вот незадача, не успел.
– Из Москвы, – отвечаю с претензией на гонор, понимая, впрочем, что последний в Стране мертвых бессилен.
– Москва большая, – сплевывает киргиз.
– Охуенно большая, – соглашаюсь. И молчу.
– Слы, ты меня че, рамсануть хочешь? Ты че, бля, не можешь на вопрос ответить? Я тебе, бля, нормальный вопрос задаю, слы? Че ты бычишь?
Мертвецы берут нас в плотное кольцо, двое достают пушки и клацают затворами. Все пятеро исторгают в пространство невыносимый микс из запахов пота, чеснока, перегара и провонявших кроссовок, многократно приумноженный горячим воздухом.
Сзади в мой икроножный сустав тычется бампер машины, которая, как я абсолютно некстати теперь замечаю, и впрямь оказывается убитой «Ладой-приорой». Линия сгиба капота изрыта оспинами коррозии; кто за рулем, по-прежнему неясно. Зато абсолютно очевиден тот факт, что мне не избежать некоторых финансовых трат. Ничего, я к этому подготовился.
Достаю из широких штанин пятитысячную купюру, протягиваю трупам:
– Еще две таких же у меня в тачке. Она стоит у поста дорожной полиции, самим вам к ней не подойти. Синий «Ягуар». Бабло отдам, если приведете нас к тому, кто у вас здесь за главного, ну или хотя бы за одного из главных. Так, чтоб нас никто не тронул.
Зомби обсуждают что-то на своем языке. Один отходит на пару метров и клацает пальцем по мобиле, потом бормочет что-то в трубку. Не надо быть Эркюлем Пуаро, чтобы понять: уродцы проверяют, действительно ли наличествует описанный мною «Ягуар» среди машин, стоящих у поста дорожной полиции. Уж будьте покойны, милые животные: Большая Синяя Акула на месте. Смотрите, исходите слюнями. Без меня вам к ней не подойти, даже если отберете сейчас ключ. Дорожная полиция имеет негласный приказ пресекать правонарушения в среде беженцев путем отстрела оных беженцев, если хотя бы одно их слово или действие покажется ей подозрительным. Вам сие известно как никому в этом мире.
– Двадцать пять косых, – наконец объявляет скуластый.
– Семнадцать пятьсот, – торгуюсь я, чтобы не дать им заподозрить меня в намерении не заплатить им больше ни копейки (а я собираюсь поступить именно так). – У меня всего двадцать, и еще нужно на бензин.
– Э ты, слы, – пальцует киргиз, – какой бензин, блят? Тебе надо быть рад, что жив уедыш, братан! Двадцать или щас здесь останышся крыс кормить.
– Да уж, крысам у вас здесь и вправду нечего жрать. Хорошо, двадцать, – соглашаюсь, подумав. Двое пацанов остаются курить у дороги, нас заталкивают на их места и везут в сторону хрущевок.
«Приора» внутри еще более чудовищна, чем снаружи. Амортизация отсутствует полностью, равно как и звукоизоляция; ржавый глушак исключает любую возможность беседы, да мы и не беседуем. Трясемся на колдобинах, от которых у любой другой машины уже давно выбило бы шаровые опоры, любуемся обрывками пейзажа, выхватываемыми ксеноновыми фарами. Больше никакого света здесь нет. Ну а что? именно так и должна проходить экскурсия в прямую кишку цивилизации. Мне вдруг вспоминаются комнаты ужасов в луна-парках ранних восьмидесятых, когда трясущаяся тележка везла вас по мраку, а из него вываливались скелеты и монстры из папье-маше: оно!
С удивлением замечаю, что беженцы живут в самодельных фанерных коробах. Не знаю, чем не понравились им хрущевки, из которых после войны поочередно бежали сотрудники НИИ, пролетарии и гастарбайтеры, но все строения выше двух этажей здесь выглядят как в Чернобыле. Разбитые окна, высаженные двери, горы антропоморфного мусора у пустых подъездов. Плюс к тому – граффити из заборных фаллических символов, интернационального слова «Fuck» и диковинных названий местных банд. Мне запомнилось три: Moldavanka, Block 18 и Taj Mahal Crue. Хотя банд здесь, надо полагать, бесчисленное множество. Учитывая разношерстность национального и религиозного состава трупаков, районов-кварталов с местечковыми царьками здесь лишь немногим меньше, чем квадратных метров.
Время от времени фары выхватывают из темноты компании молодых зомбаков, кучкующихся по обочинам вокруг обшарпанных «Жигулей», прыгающих на чьих-то распластанных телах, восседающих в позе орла с сигаретами, бутылками, шприцами и косяками. Всякий раз они кидают неприязненные взгляды на наше авто; их одурманенные глаза в свете фар блестят, как у вампиров из трэш-ужастиков категории «Б».
Очень хорошо, что в Зомбаланде нет работающих светофоров. Я бы не очень комфортно себя чувствовал, остановившись здесь хотя бы на минуту. О Лине и говорить нечего: она сдавливает мою руку так, словно пытается выжать из нее сок. Я начинаю всерьез переживать, как бы она не обмочила сиденье «Приоры». Потому что вот это уже будет неприятно.
Впрочем, если абстрагироваться от попутчиков, то вояж не лишен познавательности. Мусульманские локалки хотя бы показывают в теленовостях. А Зомбаланд вы не увидите нигде, даже в журнале «Вокруг света». Официально его нет, и любое упоминание о нем расценивается как разжигание розни, клевета и подрыв устоев государства, утверждающего, что такого в Великой Советской Империи быть не может. Немногочисленных дурачков-энтузиастов, поверивших онистам и решивших полазать по окрестностям МКАД с фотоаппаратами, еще ни разу не находили; соответственно, их фотосвидетельства Жизни За Гранью до человечества тоже пока не дошли. Вот почему колонии беженцев – или Страна мертвых, как все их величают, – нечто вроде параллельного измерения, о котором все знают доподлинно и четко, но подтвердить это знание эмпирическим путем никто не спешит.
По мере приближения к тому месту, над которым я еще с Ярославки безошибочно угадал зарево цивилизации, начинают появляться одиночные огни. Очевидно, мертвецы украли электричество, присосавшись к одной из подмосковных ЛЭП, и провели кабель в центр своей колонии. Я замечаю несколько работающих придорожных фонарей, а вслед за ними – о, эврика! – из-за угла очередной развороченной хрущевки выплывает целая площадь, освещенная по периметру не только фонарями, но и отсветами витрин сколоченных из вторсырья ларьков.
Картина сопровождается звуками ожидаемо несвежего советского попса. Он льется из репродуктора, который подвешен на столбе посреди площади. Примерно из такого же давеча лился голос муфтия Зиязитдинова на Большой Ордынке.
– Украина и Крым, Беларусь и Молдова – это моя страна, – раскатывается над площадью патриотический хрип вдохновенного гоп-певца. – Сахалин и Камчатка, Уральские горы – это моя страна! Красноярский край, Сибирь и Поволжье, Казахстан и Кавказ, и Прибалтика тоооо-жеее ...
Под столбом человек двести-триста мертвецов славянской внешности зашлись в самозабвенной пляске.
– Это что? – спрашиваю, не в силах отделаться от ощущения, что попал в лавкрафтовский Инсмаут – город зла, все жители которого поражены инфернальным вирусом и скоро превратятся в рыб.
– Русский дискытека, бля! – весело отвечает скуластый, повернувшись к нам с переднего сиденья и дыхнув в лицо таким помойным ароматом, что я тут же жалею о заданном вопросе. – Сейчас ваши гуляют, потом Средний Азия будет гулять, молдавы, Кавказ. У каждого свой день. Сначала все вместе дискытеки делали, но там трупы некому убирать было, лежали, гнили. Воняло, нна. Теперь труп меньше, убирают нормально, нна. Сиди здесь, братан, из машины не вылезай лучше, вообще не рыпайся, да? Мой кент с вами останется, но если пацаны ему за вас предъявят, он подставляться не будет, да, Сухроб?
Водила, лица которого я так до сих пор и не увидел, тормозит у витрины ларька, оставив танцующую биомассу слева по борту. Молча кивает огромной бритой головой со шрамами и складками на шее, вид которой – даже вид сзади – не вызывает желания спорить.
В ларьке, судя по выстроившемуся в очередь контингенту, продают не что иное, как наркотики. Мысль сию, не успевает она зародиться в моей голове, подтверждает только что обслуженный покупатель. Он с блаженным лицом дебила отходит от ларька к ближайшим «Жигулям», раскладывает на капоте кухню и перетягивает жгутом тощий бицепс на левой руке: в Москве такую картину я последний раз видел в приснопамятные девяностые, еще при необожествленном Азимовиче. Трясущейся правой лапкой похожее на Горлума существо готовит раствор, греет на зажигалке ложку. Когда шприц, потыкавшись с полминуты по непригодным к использованию дорогам, наконец находит живую вену, я даже вижу, как кровь смешивается с раствором в его полупрозрачном цилиндре. Почти так же делал Джон Траволта в «Криминальном чтиве». Только то действо имело место в красном «Малибу» 1964 года и сопровождалось божественным саундтреком от The Centurians, а это производится на капоте дрянных «Жигулей» с озвучкой советского эстрадного щеголя. Такого же второсортного, ненужного и забытого Богом, как и местность, в которой все это происходит.
– Я рожден в Советском Союзе, сделан я в СССР! – голос певца тонет в экстатическом хоре подпевок, изрыгаемых танцующими, а клиент ларька забывается в приходе, выронив на землю шприц и зайдясь в неземной неге и наслаждении. Из уголка рта повисает бульдожья слюна, отражает куцый свет витрин. Тянется вниз, роняет половину, подтягивается снова кверху под действием силы поверхностного натяжения. И где-то на полпути замирает, повибрировав, в виде налипшей на подбородок капли сапожного клея. Матово отсвечивающего, неземного и с пузырьками внутри.
Признаться, обладателю подбородка я отчасти завидую. В данный конкретный момент у него, в отличие от меня, нет ни одной проблемы.
Когда захлопываются двери за скуластым и тем гопником, который составлял нам компанию на заднем сиденье, водила нажимает на центральный замок и запирает нас внутри машины. Разумеется, кнопки замков на дверях вырваны с корнем: салон откроется не раньше, чем Сухроб разлочит систему.
Лина пинает меня коленкой и толкает под локоть, строя рожи так, чтобы труп не увидел их в зеркале заднего вида. Видимо, намекает она на то, что я сейчас должен разбить эту каменную шрамированную голову при помощи подручных средств, завладеть «Приорой» и уехать на ней вон из прокаженного Инсмаута. Похоже, перепуганная девушка напрочь забыла, зачем мы здесь.
– Рюрики, Романовы, Ленин и Сталин – это моя страна, – заходит на второй куплет певчий птах. – Пушкин, Есенин, Высоцкий, Гагарин – это моя страна!
Я вдруг абсолютно не к месту и не ко времени думаю, что пословица «Надежда умирает последней» в корне неверна. Потому что последними умирают имперские амбиции русского народа-богоносца, живые даже в стране мертвых. После ядерной войны на земле останутся тараканы, крысы, алкоголики и иррациональная вера русских в выдуманный ими Особый Путь и Великое Объединение недоразвитых народов.
До войны я об этом не думал и впервые осознал только после перемирия. Тогда люди, каждый из которых терял на войне родственников, детей, друзей, дома, конечности и человеческое лицо, вопреки законам эволюции решили на референдуме не разбегаться с противником, а продолжать строить алогичный и противоестественный Союз Нерушимый. Не поперхнувшись проглотили даже принцип городских автономий, выдвинутый муслимами как условие своего невыхода из СССР. И главное, что все это даже нельзя было свалить на онистов – ведь те, здорово обгадившись на войне, со страху в первый и последний раз позволили людям решить все самим. Воистину, идиотизм – восьмой смертный грех. Причем такой, за который всегда платишь при жизни, – чему я сейчас и наблюдаю прямое доказательство. Только здесь, на самых дальних задворках потемкинской стройки века, грех и расплата следуют не друг за другом, а параллельно друг другу – синхронно и одновременно, слившись в единое целое и закольцевавшись в какой-то дьявольский бесконечный луп.
От напыщенной евразийской частушки осоловевших мертвецов по-настоящему прет. Срывая голоса, они подпевают, братаются, обнимаются, дерутся, ширяются и пьют; это не слэм и не пого, но, верите вы или нет, именно такое единство музыки, текста и эмоций аудитории я видел в лучшие времена на концертах-стадионниках самых крутых рок-звезд.
За несколько «Жигулей» от нас на капот заваливают полуобморочное тело пергидрольной блондинки, срывают с нее юбку и становятся в очередь. Мочалка неухоженного лобка уныло топорщится в разные стороны, точно колючки ежа. Первый из очередников молниеносно пристраивается к колючкам и производит быстрые фрикции в такт перечислению имен Великих: Пушкин… Есенин!.. Высоцкий!!. Гагарин!!! Аоэхх!
Очередь перестраивается, окружает совокупляющихся и подбадривает братуху одобрительными выкриками. Почти сразу же и сам братуха, и осеменяемая им блондинка исчезают из поля моего зрения. Виден только задок «Жигуля», качающийся на прогнивших рессорах так, как сможет не каждый американский дредноут из рэпперских клипов.
– Какой ужас! – шепчет мне в предплечье Лина. Кожу обдает горячим воздухом. Так бывает, когда в парилке подуешь себе на руку.
– Это не ужас. Это мечта идеологов советского лайфстайла, – отвечаю в голос. – Победивший евразийский интернационализм. Торжество имперского духа при полном равенстве доходов, которых ни у кого нет, и национальностей: каждой твари по паре, и у всех равные шансы сдохнуть от пули. Даже странно, что онисты отрицают существование этого места. Им стоило бы, наоборот, провозгласить его эталоном и отстроить по его образцу всю страну.
Бритоголовый водила на мои слова, как я и предполагал, не реагирует – скорее всего, попросту их не поняв. За стеклом справа от нас усатый мертвец, явно старший, чем большинство присутствующих, с воплем «Ээх, ёп!» срывает с себя кепку и бросается топтать ее неистово, с остервенением и отрешенной осовелостью в глазах, как будто топчет не кепку, а самого дьявола. Спустя несколько секунд он начинает в голос плакать; крики «Блядь!» срываются на фальцет, слезы экстаза обильно текут по пшеничным усам а-ля комдив Котов. Со стороны кажется, что усатый плачет водкой.
Танцуют в основном славяне, но по обочинам площади косяками шатаются люди разных национальностей. Само собой, этих песня не вставляет столь же кардинально; сей факт заметен по набыченным лицам и напряженным походкам. Один лишь только Сухроб, пребывающий в образе молчаливого крутого громилы, вдруг разрывает шаблон, неожиданно начав барабанить пальцами по рулю в такт незамысловатому великодержавному распеву:
– Олимпийское золото, старты, победы – это моя страна. Жуков, Суворов, комбайны, торпеды – это моя страна!
К заднему крылу нашей машины зигзагами подходит, подергивая конечностями, беженец, находящийся в той стадии опьянения, которая предшествует смерти от передоза или интоксикации. Наведя резкость, неспешно расстегивает зиппер, высовывает небольшой член и начинает мочиться. Урина звонко струится по ржавому металлу «Лады-Приоры», перемещаясь синхронно раскоординированному телу с крыла на колесо, с колеса на заднюю дверь. Одна капля затекает в салон через щель в приоткрытом стекле и робко скатывается за пластик обивки; по обратной же стороне стекла бегут целые потоки. Лина спешно отодвигается как можно дальше от орошаемой двери и вжимается в меня, как моллюск в раковину.
Сухроб передергивает затвор, но водительскую дверь пока не открывает: боится, что брызги мочи попадут в лицо, ждет, пока писающий закончит свое дело. Когда это происходит – а происходит это нескоро, певец успевает прохрипеть целый припев и дойти до речитатива «Глинка, Толстой, Достоевский, Чайковский, Врубель, Шаляпин, Шагал, Айвазовский», – Сухроб открывает дверь и убивает писающего выстрелом в голову. Тот падает, так и не успев заправить в штаны член, и остается лежать на спине, выставив срам в туманное небо прожаренного ночного Подмосковья.
Водила прячет пушку куда-то в штаны, включает зажигание и проезжает метров десять вперед, чтобы не стоять рядом с трупом трупа. Лина зажмуривает глаза и утыкается головой в колени, беззвучно истеря. Еще одна смерть, достойная Дарвинской премии... Бывают ли здесь другие? Не очень как-то похоже... Сижу, молча утешая Лину и наблюдая в зеркало заднего вида, как стайка совсем молодых беженцев с разным цветом волос слетается мухами к новопреставленному, заученными движениями обшаривает его карманы и деловито направляется к ларьку, в котором продают наркотики.
– Выходи! – командует минут через пять скуластый киргиз, пытаясь открыть с улицы дверь. Дверь та самая, задняя, которую оросил новопреставленный, – но Сухроб почему-то скуластого об этом не предупредил. Возможно, вляпаться рукой в мочу здесь считается нормальным; но за что тогда было убивать доходягу?
Ответ проясняется, когда Сухроб щелкает центральным замком. На его полупрофиле, явленном нам на долю секунды, я различаю перекошенное подобие ухмылки: существо просто пошутилонад товарищем.
Мы выходим через противоположную дверцу. Я случайно наступаю на кепку, давеча затоптанную усачом. Вышитый над козырьком флаг СССР выглядывает из серой пыли, как черт из-за плеча грешника. Сам усач лежит, обессилевший и счастливый, в придорожной траве, которая здесь вместо газона; улыбается во сне, блаженно попердывая в родную русскую землю.
– Сюда ходи! – Киргиз машет рукой, даже не подумав обтереть с нее мочу. Когда я обхожу машину, становится ясно: он просто не почувствовал, что вляпался. «Приора» полностью высохла. Сорокаградусный зной испарил насыщенную спиртом и наркотиками влагу за несколько минут.
