Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
– Кстати, как Ника?
– Теперь ее зовут Вера. Она оставила только первую часть имени. Хотела порвать с прошлым. Видишь ли, во время войны…
– Да, знаю, знаю.
– Мы до сих пор даже не в курсе, кто.
– Отребье человечества, генетический мусор. Штрафная рота христиан объединилась со своими же собственными пленными ради мародерства. Были нужны друг другу на случай торговли заложниками или, наоборот, выклянчивания индульгенции: менялось все быстро, в город могли войти и те, и другие. Половина потом подохла в Зомбаланде, для остальных уже закупили сковородки. Фигурально выражаясь, конечно же… Но я не об этом. Я о том, как Ника справляется… как решает вопрос?
– Так же, как и я. Когда мы узнали… знаешь, только вчера вспоминал день, когда все это началось… забыл мобилу в «Ягуаре» на земле, а то показал бы тебе тот день. Ну так вот, когда нам сказали, мы решили вести себя так, как будто этого нет. Делать все возможное и все необходимое, но молчать. Никому не говорить, и даже самим себе говорить как можно реже. Не лить слезы и не пускать сопли. Иначе станем слабаками, а слабаками нам становиться нельзя... Он думает, это обычная болячка, мы стараемся, чтоб у него все было как у других. После химии, когда отросли волосы, он даже снова пошел в садик. Каждый раз уговариваю мудилу-физрука, чтоб не прогонял его с физкультуры… Вера ходит за одинокими стариками, контуженными, психами и калеками. Там у нее много свободного времени, чтобы собирать деньги… Ну, интренет там, благотворительность, фонд «Подари жизнь» и проч. Почти два лимона уже собрала, но этого мало, этого чертовски мало… а еще меньше у нас – времени. Потому что у него снова кровотечение из носа, понимаешь? Я зарабатываю нам на жизнь и тоже откладываю, что могу… Откладывал бы больше, если бы не пил и не торчал, но тогда сошел бы на хер с ума и пользы б точно никакой не принес. А так – научился отвлекаться. Могу несколько часов кряду об этом не думать. Могу нормально общаться с людьми, смеяться, гулять и трахаться. В общем, держусь, но... сам понимаешь…
Он прерывает:
– Опухоль мозга?
Конечно, он произносит это, только чтобы заткнуть мой фонтан. Диагноз, вошедший в мою жизнь как нож под лопатку через несколько дней после того, как я качал Стаса на качелях, Вера уронила мое мороженое, а он своим заляпал синюю футболку с надписью Dinosauruses Never Die… а потом я чинил самокат, а они играли в китайскую игру с храпящим человечком… а вечером у Стаса заболела голова и не проходила несколько дней…
Конечно, Азимович знает этот диагноз. Это не тот парень, к которому надо подъезжать издалека.
Я развожу руками:
– В три года, понимаешь? Всего в три года. И, знаешь, порой я не понимаю, как твой долбанный папа…
Он обнимает меня, закидывает руку через мое плечо и прикладывает все тот же обгрызенный указательный палец к моим губам, и я тотчас же замолкаю.
– Тссс! – шипит он мне отечески, как неразумному дитяте. – Не богохульствуй, а то даже я не отмажу. Папашу не тронь! Если бы у тебя было шесть миллиардов восемьсот двадцать миллионов детей, ты уследил бы за каждым?
Я отрицательно мотаю головой, стучу лбом о камень. Почему-то кажется, что он гремит африканским барабаном. Слышно ли меня внизу, на площади? Не у кого спросить.
– Знаешь, брат, я понимаю, что рай – это круто, но будь добр, позволь мне встретиться с ним там чуть позже, а? Мне нечего тебе предложить – я собирался предложить апостольство… нет, ты не думай – апостольство искреннее, чистосердечное, не такое, как ты сказал… но апостольство тебе не нужно, и что ж – тогда я просто так прошу, по блату – ну и пусть по блату. Ты не смог спасти сто восемьдесят миллионов, но ты можешь спасти одну маленькую жизнь… и тебе станет на одну стовосьмидесятимиллионную легче. Фигня, конечно, но…
– Тссс! – Он снова прикладывает мне палец к губам. – Я знаю, что искренне, брат. Знаю, что ты и в натуре считал, будто способен на большее, чем человеческое существо, когда оказался у разбитого корыта с приевшейся женой, больным ребенком и деньгами, которые сколько ни получай, а все откладываешь, и все впустую. Но я точно так же знаю, что ты – всего лишь human being, чувак. Поэтому – скажу тебе еще раз – просто делай, что должен делать человек…
– Ты поможешь мне или нет? Я не могу так больше.
И тут в мою голову начинают закрадываться подозрения. В раю люди не плачут, так ведь? В раю всем хорошо. А мне сейчас ни разу не хорошо.
Мне, черт возьми, сейчас очень и очень плохо.
– Я не имею права тебе говорить… – вполголоса отмазывается Азимович.
– Скажи только, да или нет? Не терзай!
– Пойми, мы не должны обещать…
– Да или нет, сука?
Я быстро перекатываюсь на спину, хватаю его за грудки, одним движением переворачиваю и подминаю под себя. Наваливаюсь сверху всем телом, которое всегда было тяжелее его килограммов на тридцать. Его голова и плечи теперь словно бы вдавливаются в площадку, утопают в камне, и мне даже на секунду кажется, что его можно еще раз прикончить. Но на самом деле я не могу сделать ничего, кроме как беззвучно кривить рот и капать ему на лицо соленой жижей из глаз.
– …просто делай, что должен, – улыбается он, подмятый под мои девяносто кэгэ некогда боевой, а теперь бесполезно-офисной массы. – Ты сам давеча сетовал, что слишком недолго верил, и вся твоя жизнь из-за этого пошла наперекосяк. Так вот не повторяй своих же собственных ошибок, брат, не будь дураком. Да, и главное: ты пока еще не в раю. Тебя просто на время вырубили из «макарыча» – этот глупый петушок тебя не узнал и со страху пальнул. А теперь пора возвращаться.
С этими словами он и вправду вдавливает верхнюю часть тела в пол смотровой площадки, словно это резиновый батут, и вдруг бодает меня с такой силой, как будто это я, а не он, разложен на лопатки; и тут же исчезает арка, и каменный пол, и скелет-ограждение, и весь белесый Париж со стертыми ластиком людьми, и небо с головоломкой, и конечно, он сам, – и, как мне кажется, я тоже куда-то отсюда исчезаю.
…блуждающих по коридорам, скрипящих паркетами и пружинами дверей. Но ключевое слово – «незаметный».
Знаете, сколько клопов вокруг нас? Миллионы. Миллиарды. В одежде, на полу, на тарелках, на туалетной бумаге. Они везде, шебуршат, скачут, кровь пьют. А мы их не замечаем. Почему? Потому что – незаметные.
Но почему тогда «Гелендваген»? Не какое-нибудь убогое ведро отечественного производства, а именно, мать вашу, «Гелендваген», который видно издали и который даже по очертаниям хрен перепутаешь с другим автомобилем?
А все просто. Это всего лишь внешнее проявление силы, ее воплощение. Вот едет по улице квадратная херня, и каждому становится ясно – это ОНИ. Но кто ОНИ? Стекла затонированы, номера стандартные, правил не нарушают. Так кто?
Ну как же кто? ОНИ! А конкретнее? А конкретнее – пошел ты в задницу, мы на провокационные вопросы не отвечаем и ничего подписывать не будем. Понимаете? В этом фишка.
Потому что ОНИ – не могут быть невзрачным мужичком, ОНИ – это образ, тщательно
обработанный химрастворами пропаганды и лишенный всякой человечности. ОНИ – это просто сила, это тень, это махина, гигантский механизм с манипуляторами, которые держат за горло цивилизацию. То есть – не люди. Понимаете? Не кто-то определенный. А значит – ненаказуемый. Не из крови и плоти. А значит – бессмертный. Как же, черт побери, это сочетается с теорией незаметных мужичков? Идеально.
Вот этот «Гелендваген» сворачивает в незаметный двор рядом с Университетом. Там же много таких дворов. Но все думают: ага, смотри, куда свернул. Что-то не так с этим двором. И все сразу вспоминают, что всегда им этот проклятый двор был подозрителен. Что-то в нем было нехорошее, что-то настораживающее. И вот все начинают обходить этот двор стороной. Но глаз с него не спускают. А из двора того, как бы между делом, как бы торопливо, как бы по делам своим суетным выходит невзрачный мужичонка. Да кто его заметит-то? При таком контрасте. Только что во двор въехала Сила, а вышло чмо в шапке-пидорке. И идет этот мужичок куда захочет, и делает что угодно, потому что все внимание людей сосредоточено на том дворе и на «Гелендвагене». Понимаете? Все ждут, когда эта Сила выйдет обратно. Все гадают, куда она двинется, как себя проявит? Все настороже, все присели и готовы бежать. А она, эта самая Сила, уже здесь, в сером пальтишке. Уже среди нас. В наших карманах, в наших телевизорах, в магазинах, в банках, в клубах. Везде. И для каждого из нас выписан номерок, и каждый распределен по пластиковым пакетикам.
Вот такие ОНИ. Незаметные. Как клопы.
Так вот, «Гелендваген» свернул в один из дворов на Университете. Обычный двор-колодец, затерявшийся между многоэтажными големами сталинского ампира. Свернул и припарковался около одного из подъездов… И мы свернули туда же.
Но вот тут я немного растерялся. Что делать? Отпустить старика? Так он, не будь дурак, поднимет шум, и правильно сделает, что поднимет. Каждый бы так поступил, правильно? На его-то месте. Тем более учитывая место, куда он меня привез, и людей, тщательно прижимающих наушники к ушам и внимающих голосам эфира.
Я хочу сказать… Что я должен был сделать? Отпустить его? Нельзя. Пристрелить? Я же не зверь, не убыр какой-нибудь, чтобы валить при случае всех подряд. Да и не смог бы я завалить старичка. Слабо…
И вот тогда я решил вырубить его. Ну, знаете, как в кино, рукояткой «макара» по голове.
Только оказалось, что это непросто. В кино такое с одного удара проходит. Может… не знаю, может мне сил не хватило. Да еще и в машине – не размахнуться особо. Я ударил Героняна в висок, а он не вырубился. Начал орать… Тогда я ударил еще раз. А он орет. Потом еще. Но у меня никак не получалось его вырубить. А он орал и орал.
Не знаю, сколько раз я его ударил. Много. Раз десять, может быть. Бил, пока он не замолчал.
Это непросто, понимаете? Когда он замолчал, я сидел и дышал, как собака, потому что я чуть не задохнулся, мне не хватало воздуха. Руки тряслись. В глазах плавали пятна.
Потом я решил привязать старика, сунулся… а он весь мокрый. Весь в крови. И я весь в крови. И салон… Я испугался. Нашел его руку, стал искать пульс. Потом на шее.
Я не хотел его убивать. Не хотел, понимаете? Я не такой человек. Это меня всегда били, гнобили, загоняли в щели, предавали, топтали, забывали… А я из тех озлобленных слабаков, которые кроме как в словах эту свою злобу никак и не проявляли никогда.
Я не хотел мочить жалкого старого ублюдка, не хотел убивать, поверьте.
Но я его убил… Так уж получилось.
И с этого момента мне уже нечего было терять. Либо идти до конца, либо остаться в залитой кровью тачке, сунуть себе ствол в рот и застрелиться к такой-то матери.
Когда я прихожу в себя, со стены на меня стеклянными глазами смотрит мертвый олень. Набитая опилками рогатая голова, прибитая к лакированному деревянному срезу и повешенная на вертикальную поверхность, чтобы пугать детей по ночам. Выглядит ужасно: вся в пыли, шерсть в проплешинах. Странно, что вокруг зверины не роятся мухи – чудище омерзительно настолько, что кажется, будто голова гнилая и тленная. И каким же отсутствием вкуса надо страдать, чтобы в двадцать первом веке вешать на стенку такой стилистический нонсенс.
Я оглядываюсь вокруг. По всему должно было выходить, что я окажусь в больнице; но это явно не больница, это жилое помещение. Однозначно гостиная. Угловатый диван, на котором я лежу, относительно нов, но кондов и неповоротлив настолько, насколько диван вообще может быть кондовым и неповоротливым; я вижу это, даже не вставая с него. Обои из тех, на которые можно смотреть сутками и не вспомнить цвет. Подвесной потолок тяжеловат и давно не мыт: в стыках прокуренных желтых плиток скопилась серая пыль.
Сама квартирка старая, тесноватая и явно принадлежит людям без фантазии. При этом обставлена недешево, хоть и не дорого: мебель из IKEA, но как минимум средней ценовой категории. С рогатой башкой она сочетается, конечно, как спойлер с рейсовым автобусом, ну да ладно. Ясно одно: очень немногие смогли бы жить в столь неуютной и лишенной всякой искры норе; если бы в русском языке существовало словосочетание «вопиюще антифэншуйный», то сюда можно было бы водить экскурсии, чтобы демонстрировать его наглядное олицетворение. А потому я вовсе не удивлен, когда дверь цвета собачьего дерьма открывается и в проеме появляется Пороков.
– Дёнко! – падает он мне в ноги, едва завидев, что я открыл глаза. – Блядь. Дёнко… Я тебя не узнал… прости! Я не…
До меня внезапно доходит вся чудовищность того, что только что сделал онистский вурдалак.
– Погоди, погоди, Эраст. Что ты хочешь всем этим сказать? – Я пытаюсь приподняться на диване, но тут выясняется, что голова в затылочной части гудит так, будто я несколько месяцев подряд пил без закуски и перерыва дагестанскую бодягу «Кизлярка». – Правильно ли я понял, что ты меня подстрелил и, вместо того чтобы вызвать скорую, приволок в свою вонючую нору, невзирая на то, что мне нужна медицинская помощь?
– Нет, нет, что ты… Если бы нужна была, я бы… конечно. А так – у меня дома комфортнее, чем в любой больнице. Ты ведь знаешь эти советские больницы.
Эрик пытается меня разжалобить, сделав лицо сконфуженного школьника и комично разведя в стороны лапки; надо полагать, весь его вид должен выражать смирение, покаяние и очередное за сегодняшний день признание истины «слаб человек». Но притвориться описавшимся октябренком трудно, если у тебя красное осовелое табло убежденного грешника, помеченное порочной печатью всех известных человечеству недостатков; поэтому меня сей спектакль ничуть не трогает.
– В самом убитом, заблеванном и обоссанном советском вытрезвителе куда комфортнее, чем у тебя дома, – констатирую, пытаясь понять, где и что именно у меня болит. – Я первый раз вижу такую неуютную, необжитую и херово обставленную квартиру. Чего стоят одни эти рога, например. Это что – наследство дедушки или сам дедушка? Такой олень, как ты, запросто мог повесить голову предка над кроватью вместо того чтобы похоронить с почестями. И еще скажи – как ты, дорогой, узнал, что мне не нужна врачебная помощь? Я что-то пропустил и ты в перерывах между запоями посещал курсы медсестер?
– У меня жена врач, – уверяет он.
– Бесплатной клиники для бродячих животных?
– Она тебя осмотрела и сказала: ничего страшного, ушиб мягких тканей плеча и все, ни кровинки, ни трещинки, – тараторит он, пропуская мою шпильку мимо ушей. – А что ты вырубился – так это из-за удара затылком об асфальт. Сотрясения нет, просто потерял сознание, полежишь – и пройдет…
– Где она?– перебиваю подонка.
– Кто?
– Конь в пальто! Жена твоя – кто…
– Уже ушла. На работу.
Замечательно. «Жена-врач» взяла и так совершенно спокойно оставила пациента валяться без сознания на попечении мужа-дегенерата, весь врачебный опыт которого ограничивается знанием вкуса медицинского спирта. Мол, ну а что такого может случиться, мальчик, в крайнем случае умрешь, да и делов-то. Судя по всему, по человеческим качествам мадам ничуть не уступает своему благоверному. Та еще семейка Аддамсов.
Потом я натыкаюсь взглядом на громко тикающие стрелочные часы, висящие на той же стене, что и олень, только парой метров правее; последний раз я видел такие лет пятнадцать назад, но я и без того уже понял, что в этой семье мало следят за модными трендами. Часы показывают пять минут девятого. По всему выходит, что мерзавец, как ни странно, не врет: в отключке я провалялся чуть дольше получаса, что едва ли сопоставимо с серьезными травмами. Если, конечно, Эраст не перевел стрелки на несколько часов назад специально, чтобы ввести меня в заблуждение. С него станется.
– Ну… ты как? – пытается вновь зайти он.
– Откуда у тебя пушка, фрик? – спрашиваю, медленно присаживаясь. Во время движения голову разрывает изнутри на мириады колючих шариков, но сидеть не шевелясь вроде бы можно. Тоже хороший признак.
– Ну, это травмат… легализован… – бормочет Эрик, избегая смотреть мне в глаза. – Я ж не знал… не узнал тебя. Ты на себя в зеркало-то смотрел, а? У тебя пол-лица в бинтах, а вторая половина разбитая, как у бомжа.
– Но-но, не забывайся! Как у бомжа – это твоя красная рожа в обычном состоянии, даже когда не разбитая... Онисты, поди, помогли с пушкой-то, а?
– Да нет… все законно, легально… но ты так и не сказал – ты как?
– Замечательно. Если бы ты знал, какое кино я сейчас посмотрел, ты бы выстрелил не в меня, а себе в голову. Я сейчас видел того, кого ты и твои недалекие друзья ищете вторые сутки. Ну или неделю, как ты вчера утверждал, – хотя это, конечно же, вранье.
– Да? И что же он тебе сказал? – Чем дольше я не выказываю намерения освидетельствовать травмы и подать на подонка в суд, тем резвее возвращается к нему его обычный ернический стиль.
– Что для тебя есть хорошие новости: в аду перешли на тефлоновые сковородки. И что твои треки полное дерьмо, по степени никчемности болтающееся где-то между Джастином Тимберлейком и группой Coldplay.
Эраст снова не реагирует на выпад и опять пытается подмаслиться – на сей раз проверенным способом, который он явно приберег на крайний случай:
– Выпить хочешь? У меня есть бурбон.
– Совсем чуть-чуть и только если бутыль непочатая. Иначе нет гарантии, что ты не подсыпал туда цианистый калий.
Упырь, расцветший оттого, что решил, будто поймал меня на крючок, исчезает в дверном проеме, чем-то гремит на кухне и возвращается с пузатой бутылкой Maker’s Mark – действительно непочатой – и двумя стаканами. Я смотрю, как он отковыривает нечищеными ногтями красный сургуч с горлышка. Кто-то говорил мне, что каждую такую бутылку запечатывают на розливе вручную. Макают в этот сургуч, переворачивают и трясут; сургуч стекает и застывает каждый раз по-своему, поэтому нигде в мире вы никогда не найдете двух одинаковых бутылок данного премиального бухла. Забавно. Даже не знаю, откуда у меня в голове столько бесполезной информации. Не иначе как от кого-нибудь из коллег Эраста по «Гедонисту». Кому еще впаривают на клиентских презентациях такие романтические истории.
Медленно встаю с дивана и, стараясь не мотать лишний раз головой, перемещаюсь в стоящее рядом кресло. Левое плечо как будто пытались оторвать от тела, привязав к газующему трактору; рука не поднимается выше, чем на 45 градусов. Я поправляю бинты на голове, умышленно делая так, чтобы как можно больше ниток опало с них на пороковский ковер (а в такой квартире, само собой, на полу может быть только ковер). Потом заставляю Эраста еще раз встать и принести мне холодной воды, а сам, пока его нет, натужно сдерживаю детский порыв харкнуть ему в стакан.
Мы молча чокаемся и выпиваем. Пороков, как всегда, глотает залпом, словно пьет водку. Зачем покупать такое высокодуховное пойло, если ты даже не удосуживаешься распробовать его вкус?
Впрочем, он, конечно же, не покупает. Он получает подарки от партнеров и рекламодателей, а еще сочиняет письма читателей в свой журнал и забирает себе спонсорские призы за письмо месяца. Про кастинги в переговорной комнате «Новосибирск» я и вовсе молчу.
Когда тепло от волшебного сорокастрехградусного эликсира согревает все закоулки внутренностей и послевкусие уходит, я приступаю к делу.
– Итак, подытожим, любезный мой друг Эраст, – начинаю, устроившись в кресле поудобнее. – Насколько я понимаю, сейчас тебя больше всего заботит вопрос, как отговорить меня писать на тебя заявление. Уверен, ты отдаешь себе отчет в том, что свидетелей из числа твоих отвратительных соседей, которые ненавидят тебя за «Лансер», я найду без проблем. Ты также в курсе, что ты – птица не того полета, чтобы твои друзья-онисты отмазывали тебя в суде. Потому что, положа руку на сердце, твои друзья-онисты смотрят на тебя как на говно, и мы оба об этом знаем.
– Ты первый на меня прыгнул, – вякает Эраст, но как-то совсем уж неубедительно.
– Будешь доказывать это судьям. Тем более что любая из камер наружного наблюдения, которыми онисты обвешали вашу убогую улицу Лациса, засвидетельствует, что я прыгал не на тебя, а на стоящий рядом автомобиль марки «Дэу-Нексия», потому что хотел поймать севшую на его крышу бабочку. И когда ты стрелял в меня сидячего, пытающегося встать после удара головой об автомобиль, я уже не выказывал признаков агрессии и не представлял для тебя никакой опасности. Статья 37 УК СССР, превышение необходимой самообороны. Разъяренное выражение на моей харе нивелируется туманом. Поэтому проехали, батенька, проехали мы эти ваши робкие потуги. Будем говорить по делу… Будем говорить по делу?
Стоит ли объяснять – я беру испуганного дурачка на понт. Уж если говорить о камерах, то на их записях даже сквозь торфяное марево можно разглядеть, как я крался на корточках за машинами, прячась от Порокова. Да и онистам, при всем их презрении к стукачам, не составит особого труда сделать один звонок в ручной советский суд. Я же не грузинский авторитет, чтобы перекупить или запугать судью, в самом-то деле. Но Пороков поймал лютую измену, ему сейчас не до логики. Когда испуг пройдет, он поймет, что бояться нечего, и момент будет упущен. Поэтому надо брать его тепленьким; слава Богу, это пока получается.
– Чего тебе надо? – буркает он исподлобья. И наливает себе еще на два пальца.
– Думаю, ты и сам прекрасно знаешь. Собственно, именно из-за этого я гонялся за бабочками возле твоего подъезда с половины седьмого утра. Но чтобы не играть с тобой в детские игры, я скажу прямо в лоб. У тебя, Пороков, есть шанс избежать судебного преследования, если ты прямо сейчас, не выходя из этой убогой комнаты, расскажешь мне, кто конкретно надоумил тебя замутить эту идиотскую разводку с Линой и зачем было направлять меня по ложному следу в Зомбаланд, где меня чуть не убили многонациональные и мультикультурные особи новой исторической общности – советского человека. Сразу предупреждаю, что если ты начнешь косить под девственницу и я услышу хоть одну фразу, содержащую словосочетания «не знаю», «я не при чем», «меня там не было» или «я этого не делал», – я встаю и ухожу в травмопункт снимать побои. Вопросы есть?
Пороков сразу как-то скукоживается, вдавливает растрепанную голову в плечи и сереет лицом. Если бы какой-нибудь художник-авангардист сейчас изобразил его в этой комнате, получилась бы крайне депрессивное полотно. «Жизнь впустую», «Утро паразита» или что-то в этом роде.
– Я забыл сказать, что Лина сдала тебя с потрохами и на крестик, который ты ей впарил, сейчас гадят псы Алтуфьевского шоссе, – подбадриваю подлеца.
– Не было никакого ложного следа, – наконец выдавливает он. – Мы тут все блуждаем в темноте. Так же, как и ты. Я все расскажу, но при одном условии. Я оставляю за собой право не отвечать на один твой вопрос. Потому что из всех возможных вопросов, которые у тебя возникнут, есть такой, на который я не отвечу, даже если меня будут пытать каленым железом.
– Пороков, ты не в том положении, чтобы ставить условия. Каленым железом, может, и не получится, а вот ершик в прямой кишке свое дело сделает всегда. Уроки войны… А впрочем, давай попробуем, – соглашаюсь я, резонно рассудив, что проще сначала разговорить ублюдка на все остальное, а уж потом, если этот таинственный вопрос и впрямь окажется таким важным, заняться и им.
Эраст снова брызгает себе в стакан из квадратного пузыря, выпивает залпом и занюхивает рукавом, чем вбивает последний гвоздь в гроб высокой эстетики потребления алкоголя. Я не могу удержаться от смеха и бутылку у него забираю: такими темпами упадет замертво на середине рассказа. Поморщивщись от терпкого градуса, Пороков начинает:
– Начнем с того, что тут сошлось сразу несколько интересов. Это тебе надо понять с самого начала. Первый – это, само собой, интерес онистов. Он прост, как пять копеек: как можно быстрее найти Азимута абсолютно любыми путями. Второй интерес – мой собственный. Меня накрыли с кастингами – думаю, ты уже слышал. Теперь копают медленно, но настойчиво. И когда вчера утром началась вся эта заварушка, я тут же подумал о тебе – с той точки зрения, что хорошо бы через тебя вымутить у него эксклюзив и реабилитироваться перед начальством за прокол. Собственно, я к тебе с этим прямо с утра и подкатил. Но очень скоро понял, что ты не в теме… Да и мала была вероятность, на самом деле. Но ты же знаешь – когда человек загнан в угол, он хватается за каждую соломинку.
Я хотел было его перебить и заметить, что в угол себя он загнал сам. Никто не заставлял его предлагать коллегам секс-услуги фотомоделей за элитный алкоголь. От отсутствия бутылки семнадцатилетнего Macallan еще никто в истории человечества не умирал. Впрочем, его не стоило прерывать. У него, что называется, открылись чакры, и я решил: пусть говорит, пока не умолкнет сам.
– А потом ты разгадал этот ребус с фоткой, и я подумал: я не смогу за тобой проследить, но смогут онисты. Они бы все равно позвонили мне с минуты на минуту. Я у них на крючке, на меня у них много всего… Я немало грешил в жизни. И семейными траблами тут дело не ограничивается: начнут ребята стараться – сяду лет на пять… Неважно. Назовем это ошибками молодости. Ну так вот, я позвонил им и сказал: есть, мол, такой человек, и есть подозрение, что он что-то нашел, а нет – так будет искать, пока не расшибется в лепешку. Из олдовых, знает все явки-пароли. Про «Ягуар» твой им рассказал… Но я уж не знаю, что там и как, а потеряли они тебя. Сначала вели машину по спутнику, а потом, говорят, ты как сквозь землю провалился.
Нельзя сказать, что последняя фраза не доставила мне удовольствия. Приятно: Эрик и сам не понимает, насколько он прав; но еще более приятно то, что я, простой человек, сумел хотя бы ненадолго обвести вокруг пальца онистов – с помощью подручных средств, которые большинство окружающих считают уделом психов. Аккумулятор, вытащенный из мобильника, левые аккаунты в соцсетях, звонки с чужих телефонов… Чертовски лестно.
– Но есть еще и третий интерес, – продолжает меж тем Пороков. – В общем, онисты обещали мне после его поимки дать полчаса на интервью – в случае, если найдут через тебя. Наврали, скорее всего… но я ж говорю – соломинка… И тут, только я кладу трубку, как мне звонит некий человек. Кто конкретно, не спрашивай: это именно тот вопрос, на который я тебе ответить не могу. И просит, к вящему моему удивлению, помочь в одном очень странном деле. А именно, вывести тебя на еще одного персонажа истории. На всемирно известного писателя Рефката Шайхутдинова, бывшего кибер-сапиенса, а ныне полумертвого доходягу-инвалида. Заказчик мой очень хотел, чтобы ты попал к нему в дом и увидел там некий текст. Какой и почему – я не спрашивал, он сказал – ты по-любому найдешь. Привести тебя к Рефкату должен был твой интерес к Азимуту: как я понял, Рефкат мог много чего про него рассказать. Но у человека, который меня просил вас с ним свести, была одна проблема: он по каким-то своим причинам сам не мог тебе прямо предложить посетить этого Шайхутдинова. Тебя нужно было именно что навести, натолкнуть как-нибудь ненавязчиво. Почему – я опять-таки не спросил: не мое дело. И, главное, на сей раз я уже онистам ничего не сказал.
– Почему?
– Ну как почему. Я план на день и так выполнил – внес посильную помощь в борьбу страны с происками мировой закулисы, раскачивающей лодку и мешающей вставать с колен. И теперь уже мог поставить свой интерес выше государственного. Если что – номерок набрать ведь никогда не поздно, правда?
Я слушаю с брезгливой смесью любопытства, омерзения и негодования. Верите вы или нет, я почти никогда, за исключением детства, не считал себя хорошим человеком. Но есть люди, по сравнению с которыми вы, сколь бы грязны и приземленны ни были, чувствуете себя ангелами. «Соломинка… номерок набрать никогда не поздно»… Тьфу, блин.
– С Шайхутдиновым все было не очень сложно. Так вышло, что полгода назад я познакомился с его сестрой… да она тебе, наверное, и сама рассказала?
– Рассказала. Сцену вашего романтического знакомства можешь опустить. Скажи лучше: этот человек, твой заказчик, был в курсе, что ты знаком с сестрой Бара, или просил твоей помощи, не зная об этом?
– Эээ… ну а если и в курсе был, то что? Конечно, он знал. Иначе зачем просить именно меня?
Произнося это, Пороков немного замялся, замешкался, сбился с ритма. Что бы это значило? Боится, что по степени близости знакомства я смогу идентифицировать Мистера Икса? Да мало ли кто знает, что он знает, что есть в мире девушка Лина Шайхутдинова, потаскушка и сестра писателя.
– То есть, я говорю, тут все вообще без проблем. Эти девки – они за обложку мать родную в рабство продадут, – продолжает гаденыш; болтает снова бодрячком, резво, так, словно рассказывает не о подленькой интриге, а о том, как его клуб выиграл в футбол. – Трудность одна была: ты пропал, и мы не знали, когда тебя в офисе ждать. Договорились так, что она придет, я ее посажу где-нибудь и станем тебя дожидаться, а когда ты появишься, она начнет тебе глазки строить, ну и далее по списку. Если бы ты не пришел вчера, мы ждали бы тебя сегодня. Либо как-нибудь попытались бы узнать, где ты находишься. Теперь не важно, потому что все произошло как произошло. Ей даже глазки не было нужды строить. Пришла, увидела, победила. Мы еще и обсудить подробности не успели, а ты уже с бухлом стоял и с языком через плечо. Как она, ксати? а?
При мысли о том, «как она», Пороков, видимо, забывается уже окончательно: похотливо ухмыляясь, он приоткрывает губы и начинает водить по ним языком, одноврменно изображая фрикции при помощи указательного пальца правой руки и наполовину разжатого кулака левой. Более отвратительное зрелище трудно себе и представить. Меня вдруг, как обухом по башке, ошарашивают страшные догадки. Я начинаю представлять, за какие именно «ошибки молодости» эту мразь могут держать на крючке ческисты.
– Заткни пасть, скотина! – ору неожиданно даже для самого себя и совершенно спонтанно ставлю Порокову смачную «саечку». Школьный прикол, но если отвесить «саечку» сильно, мало не покажется. И сейчас, к вящему моему удовльствию, именно тот случай: подонок едва не откусывает себе язык, заваливается на диван, скулит матом и пускает кровавые слюни. Ничего, заживет.
– А в чем был твой интерес? – спрашиваю, когда он перестает кататься по дивану. – Ты не мог за мной следить и не рассказал о Баре онистам. При этом тебе был нужен Азимут. На что ты рассчитывал?
– А я, – шевелит он распухшим языком, – сам поехал к Шайхутдинову, пока ты возил Лину на случку. Она дала мне ключи от его квартиры.
– И?
– И – ничего. Я не попал в квартиру. Она была закрыта изнутри, – говорит он.
