Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
– Сядь, выпей с нами!
– Не могу. Работаю.
– Не смеши мои яйца, Дёнко. Когда это ты на работе работал?
– Не знал, что у тебя есть яйца, Эраст, – пытаюсь съязвить. Но мерзавца сегодня несет, он явно в фаворе у всей честной компании, поэтому никто над моей подначкой не смеется. Наоборот, все борцы с печенью дружно набрасываются на меня с уговорами не строить из себя девственницу и присоединиться к застолью. Я, конечно, не сдерживаюсь. Мне и впрямь нужно выпить, и слишком уж аппетитно блестят темные, будто тонированные, бока литрового Ballentine’s, чтоб я заставил себя долго упрашивать. К тому же, мне нужно вести себя как обычно, иначе Пороков заподозрит неладное; а обычно я не колеблюсь ни секунды, когда речь идет о хорошем напитке, и колеблюсь от двух до пяти минут, когда речь идет о хорошем напитке в компании Эрика.
– Где твой друг? – без предисловий набрасывается на меня последний, не успеваю я даже как следует покатать душистую амброзию по полости рта. – Ты нашел Азимута? Ты ведь его ездил искать, да?
– Конечно, нашел, Эраст-педераст. Он просил передать тебе, чтобы ты подносил свои треки сегодня в полночь на могилу Гоголя на Новодевичьем кладбище. Как только отобьют часы, он вылезет из-под земли и заберет с собой и тебя, и треки.
– Я серьезно.
– Я тоже. Азимут умер и, судя по тому, что потом началось, попал далеко не в рай. Я собственными глазами видел, как его пристрелили, и мне пока никто не доказал обратное. Плевать, что где пишут.
– Да уж, – не к месту произносит молодой алкоголик из женского журнала Plaza, имя которого я никак не могу запомнить, хотя пью с ним уже раз десятый. – Чувак, по ходу, довел мир до Третьей мировой и слинял. Это чистый ад, к бабке не ходи. Куда там Гитлеру с его двадцатью миллионами…
– Я хочу взять у него интервью! – рявкает Эраст, стуча ладошкой по столешнице и не обращая на оратора ни малейшего внимания. Парень, уже пожалевший, что выступил, смущенно замолкает; я отвечаю:
– Ты можешь без проблем его найти, Пороков. Просто возьми и умри. Уверен, ты попадешь туда же, куда и он.
– Хватит прикалываться! – вдруг вклинивается в разговор Кротов, жалостливо сверкая в мою сторону оливками оплывших глаз из-под седеющих кустистых бровей; я пытаюсь представить себе, как этот Вий будет косить под арт-директора в элитном кабаке с юной моделью, и не могу без смеха. – Человек тебя просит, а ты…
– Я понимаю твое желание подмазаться к Эрасту, Андрей Петрович. Но если ты думаешь, что он способен скинуть тебе пол-литра за поддержку, ты ошибаешься. Это не тот человек. Не того поля…
– Нет, ну а что ты так в штыки-то? – В полку поддерживающих Эраста (наверняка проставившего сегодняшний Ballentine’s, иначе за что его поддерживать?) теперь прибыло и в лице Воротынцева.
– А ччттоо вшшшки-то? – поддакивает уже совершенно пьяный Толя Болдырев, и мне в первый раз в жизни не хочется его убить, потому что он похож на человека, у которого растоптали мечту. Все-таки парень с его нетронутым пионерским мировосприятием должен сначала провести первый тест-драйв, и лишь потом приобрести привычку оскотиниваться в говно.
– Блин, парни, это что, вселенский заговор? – пытаюсь возмутиться.
– Я вполне серьезно, Алекс, – продолжает воодушевленный поддержкой Пороков. То, что назван я по имени, а не по фамилии, заставляет думать, что он и впрямь не шутит; а что, с него станется. – У нас есть рубрика «Интервью со звездой».
– В вашей рубрике «Интервью со звездой» обычно бывают либо спившиеся советские рокеры, либо, наоборот, молодые пидоры, которых американские кинокритики пару раз обозвали секс-символами. Я знаю, я эту рубрику читал. При чем же тут Азимович? Даже если бы он был жив, это слишком серьезный для вас персонаж. И к тому же не ваш формат. Сначала добейтесь права брать интервью хотя бы у президентов, как Rolling Stone.
– Так вот потому-то они и берут интервью у всяких придурков, что нормальные люди им не дают! – вступается Воротынцев. – Я помню «Гедонист» восьмилетней давности. Вот это был журнал! Там было что читать! А сейчас одни сиськи. У меня все друзья тогда читали «Гедонист», а теперь они говорят, что «Гедонист» – это полное говно. А все потому, что его сторонятся нормальные личности. И такие, как ты, Алекс, не делают ничего, чтобы изменить ситуацию. Ни-че-го! Хотя могли бы.
Я давно уже заметил: раз Воротынцев начал вспоминать былую славу журнала «Гедонист», значит, он уже пьян в доску. Знаете, есть такие люди, счастливчики. Они даже в последней вертикальной стадии могут ходить без помощи стен, смотреть на вас не закатывая глаз и не заплетать язык при разговоре; единственным индикатором полукоматозного состояния у них является какая-нибудь мелочь, фишка – вроде вот этого плача по прошлому «Гедониста» у Воротынцева. Затянул эту песню – следующей стадией будет уже горизонтальная, падение крестом: это как пить дать.
Что же до симпатий воротынцевских друзей к печатным изданиям, то они мне неведомы и, более того, безразличны. Но есть у меня стойкое подозрение, что ни восемь, ни десять, ни пятнадцать лет назад журнал «Гедонист» умнее не был. А вот друзья Воротынцева глупцами, читающими всякую гламурную шелуху, быть могли вполне. И, скорее всего, были.
Я предпочитаю, однако, не лезть в дебри:
– Хорошо, Воротынцев. Я согласен взять на себя добровольные обязательства по вытаскиванию дружественного издания «Гедонист» из дерьма, ладно. Но о чем мы сейчас говорим, если никакого Азимовича не нашли? В любом случае, у Эрика есть товарищи-онисты. Вот пусть они ему и свистнут, когда найдут. Пускай по старой памяти выделят ему часик-другой в подвалах Лубянки, чтоб проинтервьюировал Азимовича перед расстрелом. Будет бомба! А я-то тут при чем?
– Нехороший ты человек, Дёнко! – качает головой Пороков и вдруг пару секунд смотрит на меня так, что мне становится не по себе. Наверное, такому взгляду он обучился у онистов. А те, в свою очередь, подсмотрели его в перестроечных фильмах «про Берию». – Ты врешь мне, Дёнко. Ты ведешь двойную игру.
– Да ну вас на хер, парни! Вы сейчас дерьмо какое-то все несете. Если я когда-то играл у него на басу, это не значит, что я знаю сейчас что-то, чего не знаете вы, понимаете? Бред какой-то, блин. Ваше здоровье!
Поднимаю пластиковый стакан и, пользуясь случаем, отчаливаю. Стакан, впрочем, я не забыл предварительно наполнить до краев. Людей вроде Порокова всегда надо использовать по максимуму. Совеститься нечего: как ни старайтесь, они все равно используют вас с большей для себя выгодой.
Вслед мне доносится инфантильный скулеж-мольба Толи Болдырева:
– Дённнка! Ты знаешь, кккго спрашивать, если нажрешься и ннсможшь рулить!
Конечно, знаю, дорогой. Только тебя и твоих гаражных пост-рокеров. Иного и в мыслях не было.
Снова залезаю на Facebook, чтобы подсчитать собранные трудягой Эдди номера мобильников. Перед глазами мельтешат строчки, смайлики, восклицательные знаки, «привет», «!!!», «сколько зим», «сколько лет», «я в «Ниссане», «я в «Билайне», «я в «ПрайсУотерхаус-Куперсе», «я в шоке», «я в жопе».
Я пропускаю все это, цинично плюя на искреннюю радость когда-то дорогих мне людей – сейчас не до сентиментальных вдохов-выдохов; из потока строчек вычленяю только номера. Их тринадцать, плюс еще пара-тройка по странной прихоти хайтека сохранилась таки в памяти моего мобильника. Негусто. Но ждать больше нет времени, начнем с того, что есть.
…в Москве это вообще просто. Город вечно подогретый, слишком много противоречий в одном месте: подними температуру на пару градусов – и все, точка кипения. Угли в дагестанских шашлычных, фаеры футбольных фанатов, вечный огонь у могилы неизвестного солдата… Что еще? Да что угодно, берите телефонную книгу и тыкайте наугад. Температура всегда выше стандартной, в любой декабрь, при любом штормовом предупреждении. Подкинь угля, подверни вентиль, и через мгновение пар начинает свистеть отовсюду.
Было одно интервью... Года через полтора после войны меня пригласили на канал «Культура» в программу «Эволюция». Сванидзе, Марат Гельман, Ерофеев, Женьку Сандро из Тель-Авива притащили, он тогда еще не ушел в ООН… кто-то еще был, я уже не помню. Всего – человек двадцать.
И вот подсаживается ко мне Швыдкой, – он был ведущим, – и спрашивает: «Как по-вашему, с чего все началось?» Представляете? Он, блин, прямо так и спросил. И даже не улыбнулся.
А что началось? Да, изменился градус, стало горячее, страшнее, опаснее, но что началось? Что изменилось-то на самом деле? Да ни хрена, и в этом главная трагедия.
Русские националистические марши. Убийство дагами футбольного болельщика. Те же лезгинки. И генсек в твиттере: «Все под контролем, мы держим руку на пульсе общества». Они же и вправду думали, что контролируют ситуацию! И главный враг – демократическая оппозиция, требующая многопартийности.
Что же, черт побери, случилось тогда? Ничего нового. Империя изжила себя в том виде, в котором она существовала. В котором протянула с грехом пополам большую часть двадцатого века. Реалии изменились, экономика, баланс сил на планете – все меняло кожу. Появился интернет, а это немаловажно, это, мать вашу, такой неконтролируемый сель информации, какой не снился нигде, никогда и никому. И Имперская башня, которая ни на грамм не сдвинулась в течении века, равнодушно и без потерь проигнорировавшая все сейсмические катастрофы прошлого столетия, все тотальные подвижки сознания и осознания, вдруг закачалась, казалось бы, на ровном месте. Она бы рухнула тогда, рухнула под собственной тяжестью, из-за неумения маневрировать и изменяться, из-за того, что у нее атрофировались все органы, отвечающие за смены галсов.
Стоп! На ровном месте? Да ладно! Нет, не было, и не будет в истории ровных мест, она как поле после артобстрела! Разве за столетие до этого другая империя не погрязла в собственном жире, лжи и самодовольстве фальшивых парадов и орденских лент? И разве она не рухнула на, казалось бы, ровном месте? На том же самом, мать его, ровном месте. Так что да, дорогой мой ведущий, те сводные батальоны римских легионеров, нацистских штурмовиков, монгольских всадников и советских номенклатурных бойцов – все они прошли по этому самому ровному месту. Так говорит история. Говорит и наказывает.
Говорит и наказывает История, работают все теле– и радиостанции страны.
Но тут кое-что произошло. И на секунду, на мгновение, которого не заметили звезды, вечная мерзлота и дремлющие боги, мерный шаг батальонов замедлился, а барабанная дробь осеклась.
Пришел Азимут и в течении считанных месяцев явил людям рай на земле.
Никто ведь не предполагал, что рай этот из дешевого картона и ближайший дождь размоет его к такой-то матери. А он размыл. Хватило всего лишь одного снайпера и одной пули. И когда Азимута завалили, в тот самый миг мир оказался слишком чистым и наивным, как промокашка, которую бросили в лужу дерьма. С него сошло многовековое сало, которое раньше отталкивало грязь и воду, кровь и ненависть. И промокашка мгновенно пропиталась. Да так, что чистого не осталось вообще.
Да, в мировом порядке случилась синкопа, сбой ритма, атональная фраза, прекрасная и разрушительная. Но разве что-то изменилось? Это… Как будто кто-то выбрал цель и на секунду перевел взгляд, оценить красоту заката, но потом все равно выстрелил. Ровно через мгновение после того, как жертва поверила, что выстрела не будет. Ничего не изменилось, разве что поднялся градус. Стало чуть больнее, чуть страшнее, чуть очевиднее. Но суть – осталась прежней.
Рынок, религия и идеологии срослись так, что превратились в ресурс, до отказа забитый кинетической энергией. Этот каток просто не мог не начать катиться. Он и начал, он даже набрал скорость, но Азимут сказал – эй, взгляните на небо, какой закат! И каток задержался. Но не остановился.
А мог?
Вот тут я теряюсь, тут, уважаемый ведущий, я не знаю, что ответить.
Ведь если честно, это мы с вами топтали картонные стены нашего маленького рая, мы растаскивали его на костры, мы оскверняли, мы насиловали, мы убивали. Именно мы. Так вот – могли бы мы тогда этого не допустить? Не знаю. Думаю – нет. Думаю, нам надо было напиться крови, чтобы огонь успокоился, и мы, глядя на собственные ладони, смогли сформулировать этот глупый вопрос: «Что же мы творим?»
Азимут. Он ошибся. Может быть потому, что слишком верил в себя. А может быть, потому, что слишком верил в нас. Он хотел, чтобы мы подняли глаза к солнцу, не спрашивая ни о чем. Но мы так не умеем! Иначе истории не пришлось бы нас наказывать. Если честно, тогда и сама история была бы на хуй не нужна. Нам нужны вопросы. Вопросы, после которых мы не смотрим вниз, а стыдливо прячем лица в ладонях, потому что иначе – мы теряемся и перестаем быть тем, кто мы есть. Мы вдруг становимся счастливыми глупцами, которые, подобно детям, способны идти по полю цветов и думать о цветах. И вот это, как ни страшно, и есть самое бесчеловечное. Это невозможно, потому что это – невозможно.
И все же – чисто теоретически – можно ли было не допустить трагедии? Не знаю. В Швейцарии не допустили. А во Франции не смогли справиться, так же как и у нас. В Штатах тоже не смогли, и в Германии, и в Испании. А в Японии справились, но замкнулись на себе, словно государство-аутист, полностью перекрыв границы на въезд.
Я очень хорошо помню, какая обстановка была тогда, перед самым пришествием Азимута. Ведь ЦК действительно пыталось построить европейское цивилизованное государство. Точнее, перестроить существующее в цивилизованное, чтобы оно таковым – выглядело. И им это почти удалось. Одна проблема, заноза, кочка. Они понятия не имели, каким образом такое государство следует контролировать. Не умели, не на чем было учиться, не было у них такого опыта. И в какой-то момент ЦК КПСС осознал очевидное: твою мать, смотрите, мы теряем контроль над ситуацией! А механизмов обратного хода не существовало. Вот тогда они и решили сыграть на том, что есть. Раскалить и без того напряженную обстановку до той точки полураспада, после которой останется нажать всего одну кнопку, и начнется реакция. И вот тогда должна была вернуться в игру столетняя система, которая как раз в критических ситуациях действовать вроде как (да ладно!) умеет. А что там уметь-то? Ввел танки, объявил комендантский час, любого подозрительного за решетку, а слишком умного в психушку. Эти механизмы были отработаны десятилетиями. Тут Мудрая Партия Рабочих и Крестьян почувствовала бы себя, как рыба в воде.
Но их подвело то, что они были уже слегка подслеповаты, имели минимум волос на голове, несчетное количество подбородков и слишком долго прятались от своего народа за стеной из красного кирпича. Объективно, они понятия не имели о том, что действительно происходит прямо под этой стеной. Они рассуждали, глядя на таблицы, расчеты, графики… а этого недостаточно. К тому времени не было уже ни рабочих, ни крестьян, был народ огромной страны, запустивший по ноздре дорожку свободы. А тут еще появился этот Азимут, и вдруг отпала сама надобность в контроле. Люди стали хорошими, люди стали добрыми, и даже короткие вспышки революций в конечном итоге вели к свету – в кои-то веки за многовековую историю человечества, да, уважаемый ведущий? Ведь так все и было!
Я уж не знаю, как так случилось, кто оказался той мудрой головой, которая подсказала ЦК совершенно правильную мысль – заткнуться и не отсвечивать, лечь на дно и дать людям пожирать самое себя. Ждать. Слава Коммунистической Партии, они заткнули свои пасти своими же двойными подбородками, застегнули орденами, затянули галстуками – и ждали.
Вот только планов они менять не собирались. Не-а. И как только рай Азимута приказал долго жить, привели их в исполнение. Выпустили ручного, ученного, всему обученного Горыныча...
Но оказалось, что они не в силах контролировать даже его! Пока он сидел на цепи, еще можно было как-то сдерживать эту рептилию. Но она долго копила силы, так долго отъедалась в системных кабинетах и на подковерных фуршетах, что перестала быть и ручной, и ученной, и тем более приученной. Горыныч был как тот джинн, которого передержали в бутылке. Все, что ему было нужно, – это разрушать, убивать, сравнивать с горизонтом.
Когда орденоносные старцы опомнились и отодрали свои драпированные зады от партийных кресел, кровь почти достигла ласточкиных хвостов на краснокаменной стене.
Знаете, для меня до сих пор загадка, почему ни одна ракета с ядерной боеголовкой тогда так и не взлетела. Все вело к глобальному апокалипсису, ведь так? Ядерное оружие было не только в Европе и США. Иран, Израиль, обе Кореи и Китай, все научились управляться с атомным демоном… Не случилось.
В общем, что оставалось партии? Да все то же. Ждать. Пока не появится возможность выйти на трибуну, расправить в гневе подбородки и начать спасать человечество, убивая людей и доказывая, что без мудрой руки партии ни хрена хорошего не происходит в принципе.
Так я и ответил Швыдкому. Не такими словами, конечно. Спич мой, разумеется, порезали перед выпуском в эфир. Но по крайней мере я сказал правду.
Ведь орденоносные старцы таки добились своей цели. Пусть и куда большей кровью, нежели рассчитывали.
Государство Тотального Контроля, запершее собственное население за бетонными стенами. Порядок на лезвии. Смех сквозь арматурную решетку...
Доноры мобильников.
Все, кто находится в поле зрения Порокова, отметаются сразу: если он поймет, что я делаю, смысл моих манипуляций сведется к нулю. Потому переключаем фокус на дальний план: где-то на горизонте пространства Open Space, искаженная двумя или тремя прозрачными перегородками, с прижатым к уху мобильником по коридору вышагивает толстая стриптизерша Аня, ассистент редакции «Гедониста». Хорошая в принципе девчонка с задатками нимфоманки, но обделенная мужским вниманием и сильно оттого страдающая. Настолько, что посвятила несколько лет бесполезной при ее комплекции стрип-пластике и всячески выпячивает сей факт, стоит лишь появиться рядом парню. Вот и сейчас, не успел я нарисоваться окрест, она переключает, словно тумблером, громкость речи и меняет тему разговора, как Эраст Пророков меняет свои заурядные треки на кабацкой пати:
– Слууушай, слууушай! Я вчера такооое на шесте выполнила! Ты закачаааешься!
Минут пять я стою в коридоре напротив автомата для продажи шоколадок, пытаясь сделать вид, что заклинило монетоприемник, и слушаю, как Аня в красках расписывает такой же одинокой и некрасивой подружке на том конце провода, чем поул-дэнс отличается от шестовой акробатики. Бедная девочка. На моей памяти ни один из мужчин, ради которых произносились эти монологи, ни разу не проявил к ним и капли интереса.
Наконец Аня заканчивает. С минуту мы болтаем на общие темы, одной из которых стало – surprize! – сильно шатающееся под Пороковым кресло. Аня говорит, до руководства якобы дошли слухи о странном случае, когда некую клубную куртизанку с дурной репутацией видели в «Калине Москоу» в обществе наглухо обсаженного амфетаминами Воротынцева; оба были чрезмерно разговорчивы, показывали бомонду порнуху в интерьерах, напоминающих интерьеры переговорной комнаты «Новосибирск», и анонсировали ее как кавер-стори следующего номера «Гедониста». Начались вялотекущие, но неприятные разборки. Именно ими, по словам Ани, и объясняется навязчивая идея Эрика прогнуться и взять эксклюзивное интервью у диджея Азимута – персоналии, равных которой в «Гедонисте» не было со дня основания.
– Похоже, подонок допрыгался, – замечаю злорадно, про себя признав, что легенду Эрик выдумал отменную. История про приключения Воротынцева в «Калине Москоу» – чистая правда. Сие известно мне доподлинно: амфетамины тогда были разнюханы при моем активном участии на приборной панели тестируемого «Колесами» «Порше-Кайен Хайбрида». На нем я, собственно, и привез парочку в кабак, получив сочную дорожку в качестве платы за VIP-такси.
В конце концов Аня дает мне трубу. Я покупаю ей капуччино в кофе-машине, чтоб не скучала, отхожу на безопасное расстояние и набираю первый из номеров.
– Лелечка?
– Кто это… Ой, Алекс! Как я рада тебя слышать! Сколько лет?
– Всего-то два.
– Как так – два?
– Ровно два года назад я звонил тебе, чтобы пригласить к нам в гости. Пытались собрать старую гвардию. Ты не смогла.
– Да, слушай… У меня тогда…
– Да и хрен с ним. Неважно.
– Как прошло, кстати?
– Да никак. Остальные тоже не смогли.
Я уже говорил, что мой хронический пунктик – насморк из ностальгических соплей. Вот и сейчас ничего не могу с ним поделать. Звоню дородной матроне с тремя детишками и служебным «Вольво S60», а вижу озорную бестию с точеными сосками, зажигавшую со мной до утра под стволом танка на Поклонной горе, читавшую наизусть Бродского на подворье Марфо-Мариинской обители и бесновавшуюся под Yellow Trip на крыше новоарбатской многоэтажки, извиваясь вокруг опоры красного вертолетного фонаря, точно стриптизерша вокруг шеста.
Мммм, детка. «Какими-мы-были-какими-мы-стали». Пошлое клише, но это реально ранит. Потому и не пишу без необходимости – такой, как сегодня – людям из той, довоенной, Азимовичем освященной жизни. Знать не хочу, кто они сейчас, и не хочу дать знать, кто я. Пусть лучше всегда остаются тогдашними. Глупыми и сексуальными, как мертвые рок-иконы.
– Ну, а как ты?– задает дежурный вопрос матрона-бестия. Ей проще – она никакими соплями не страдает.
– Все там же. Сижу на «Колесах», ххах.
– А как… – (Она, конечно, не сразу вспоминает, как зовут моего ребенка). – Как… Стас?
– Все так же.
Повисшую паузу я использую, чтобы на первом же этапе, пока пластинка не раскрутилась до критических оборотов, оборвать словоблудие из пустых фраз, приличествующих при разговорах со старыми друзьями. Да и деньги не мои – чужие.
– Слушай, Лелечка. Я что звоню-то. Помнишь прикол этот наш: «Я все могу терпеть, но это…»
– «Я хочу отлить!» Ах-ха-ха-ха! Ну конечно, помню! Такое разве забудешь?
– Ну так вот, у меня к тебе странный вопрос. Не удивляйся и не думай, что я стал психом, но… Где Азимович сказал это в первый раз?
– В первый раз?
– Да. В первый раз.
Это была обычная крылатая байка – из тех, что есть в любых молодежных коллективах (а иногда даже и не в молодежных, если у их членов сохранились хорошие отношения и более-менее общее чувство юмора). Они даже не обязаны быть особо смешными, эти байки, – им достаточно просто выстрелить в правильный момент и, что называется, быть в тему. Какая-нибудь мелочь, какой-нибудь невнятный выкрик или невольная оговорка может взять и ни с того ни с сего стать чуть ли не гимном поколения. В нашем случае культовая история была простой, как правда. Азимовича куда-то несли, он был в алкогольной коме, но на полпути вдруг приоткрыл один глаз и на потеху публике изрек: «Я все могу терпеть, но это… Я хочу отлить!»
И все. Да, я знаю, что не смешно – мне и самому теперь не смешно. Но тогда эта глупость облетела всю тусовочную молодежь Москвы за каких-то несколько часов и на долгие годы стала источником хорошего настроения для всех, кто в теме. Ни почему, ни по какой причине. Просто впитала в себя какие-то правильные, актуальные на тот момент флюиды, и только-то. И не надо лезть в дебри, пытаясь найти в этом логику и скрытый смысл.
Беда в том, что до нас, как и для остальных 99% посвященных, прикол дошел по наслышке. При самом произнесении фразы никто из наших не присутствовал – в тот вечер бесноватого пророка-тусовщика сопровождали не мы. И все имена второстепенных персонажей, равно как и место действия, мне без помощи зала сейчас уже не вспомнить. Однако теперь выясняется, что и у зала те же проблемы с исторической идентификацией. Потому что Лелечка, поморщив (я в этом почти уверен) некогда изящный носик на том конце провода, задумчиво выдыхает:
– Хм. А ведь и не вспомнишь сейчас уже. На какой-то тусовке…
– Это понятно, что на тусовке, – перебиваю ее. – Он тогда без тусовки в году обходился минут десять. Но на какой именно? И где?
– А тебе зачем? Написать что-то про него нужно, да?
– Ага. Что-то вроде того.
– Слушай, ну я не помню. С ума сойти. Вроде такой культовый прикол, а – не помню… Позвони Бобу, он должен помнить.
– А кто именно его тогда тащил?
– А ты спрашиваешь, потому что он вернулся?
– Ну конечно!
– Ой… А что, это он тебя просил узнать, да?
– Нет. Он, к сожалению, на меня пока не вышел. – Сколь гениальным ни был бы мой внутренний конспиратор, он до обидного быстро пасует, как только речь заходит о моем прошлом; это еще одно следствие того самого хронического недуга. – Но, как бы тебе сказать… я сам хочу на него выйти, Лелечка, понимаешь? И вот поэтому-то мне нужно…
– Точно помню, что кто-то не из наших. Из другой тусы. То ли из доскеров, то ли из панков кто-то. А может, то вообще какие-то скины были или фанатье. Или, наоборот, из интелей. Мы с ними только по касательной как-то…
– Вспомнишь – позвони на этот номер, ладно? Попроси девочку сообщить мне об этом лично, не используя телефон, корпоративную почту и коммуникатор, ладно?
– Хорошо. А если использует, то что?
– Тогда… Тогда об этом напишут враги из других редакций. Я был его другом. А напишет какой-то хер с бугра. Несправедливо?
– Несправедливо. Слушай, Алекс…
– Да?
– Пора бы уже как-нибудь…
– Конечно, обязательно. У тебя есть мой телефон?
– Есть.
– Нет, потому что тот, который у тебя – это старый, корпоративный. Я теперь на личном, контору жаба задушила платить. Запиши номер, – и я зачем-то ей его диктую, хотя прекрасно понимаю, что она никогда его не наберет. – Но это только для личных звонков, если вспомнишь по Азимовичу – звони девочке на тот, что определился… Это важно, честное слово. Это просто охренительно важно… Ну, и у меня твой телефон теперь тоже есть. Так что созвонимся!
– Ну пока! Рада была тебя слышать. Звони, не пропадай!
– А уж я-то как рад… кхм. Не пропаду, нет. И ты звони.
Как всегда, осадок после таких разговоров горький и неприятный, похожий на пережженный кофе. В отличие от мистера Эдвардса, я вполне реален. В этом проблема. Почему нельзя, как все остальные, просто взять и примириться со своим мертвым прошлым?
Я возвращаюсь на кухню, где Аня допивает капуччино, заложив ногу за ногу так, чтобы каждая прошмыгнувшая мышь могла по достоинству оценить кружева на чулках. Протягиваю ей трубку и благодарю за помощь. Сверкнув трусами, девушка встает из-за стола и удаляется. Пухлые ляжки несуразными коническими маятниками покачиваются под мини-юбкой, весьма условно прикрывающей ягодицы; шпильки длиной со школьную линейку едва не продавливают дыры в офисном линолеуме.
Как и всякий раз при общении с Аней, мне смешно и грустно одновременно. Бедняга специально устроилась в «Гедонист», чтоб быть поближе к миру гламурного блядства, но мир сей как был ей заказан, так и остался. С другой стороны, я не могу не радоваться за Анину душу, которая останется чистой – пусть даже по независящим от нее самой причинам. Не всем же женщинам Земли ходить на порочные кастинги к Эрику, чтобы пожилые гномы вроде Андрея Петровича потом устало передергивали на них затворы в кабинках корпоративных туалетов... И стоит мне так подумать, как навстречу мне выплывает именно что Андрей Петрович, и именно что из туалета. Поскольку Порокова рядом нет, я смело стреляю у старика телефон и набираю Боба. Но Боб тоже ничего не вспомнил.
Впрочем, столь же бесполезными оказываются и все остальные персоналии, ранее известные мне как Джеки, Сэмы, Наташки из «Хищника» или Иры Блудливые. Мало того, даже фрик Баттхэд из группыLager Groove – в которой он, как выяснилось, играет до сих пор, хотя уже лет семь как о них не вспоминают даже арбатские панки, – даже этот матерый человек понятия не имел, где именно не вяжущий лыка Азимович, несомый под мышки двумя более трезвыми сотоварищами, впервые промычал эту ахинею, отпрашиваясь у несущих в кусты. Ахинею, на годы ставшую главным фразеологизмом всей нашей веселой компании.
А главное, ни один из опрошенных не вспомнил, кто именно тогда волок пьяного мессию. Все сошлись на том, что парни были «не из наших». Мы тогда часто пересекались в процессе безумных трипов по городу с другими компаниями молодых людей; но если мы просто здоровались с этими парнями за руку, не спрашивая и не запоминая имен, то Азимович для всех был другом и душой компании. Мог приторчать или напиться с любым. И всем был в радость. Все ж посланник Божий... хотя мы-то тогда об этом и не догадывались: думали, обычный заправила.
В это трудно поверить, но по прошествии часа я, обзвонив с чужих мобильных двадцать шесть старых друзей, повторив двадцать шесть раз шутку «Сижу на «Колесах» в ответ на вопрос «Ты как?», оставив двадцать шесть чужих номеров на случай внезапного озарения опрошенных, – после всего этого я, выжатый и измочаленный, снова сидел перед ворохом корректорских текстов у нетронутого стакана с Ballentine’s, не приблизившись к разгадке ребуса ни на миллиметр.
Абсолютно непредвиденная заминка. Но так бывает. Когда вы часто повторяете какую-нибудь фразу, вы забываете, при каких обстоятельствах ее произнесли впервые. А мы повторяли этот прикол не часто, а очень часто. Каждый раз, когда одному из нас приспичивало отлучиться в туалет, он считал своим долгом процитировать икону во всеуслышание. И каждый раз хоть кто-нибудь, да смеялся.
Dead end. Ну надо же.
Будем ждать, что произойдет дальше. Надо найти парней, которые его несли. Обмозговать, как на них можно выйти. Амброзия поможет.
А пока… пока можно использовать наконец и мой собственный телефон.
