Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)
Признаться, я никогда не вышибал дверь с ноги, как показывают в американских фильмах. Даже на войне не приходилось. Притом что нас этому учили на каждом занятии по рукопашному бою. Не то чтобы они проводились часто, эти занятия: нет, они прошли всего несколько раз, в самом начале; потом уже было не до того. Но я все равно на всю жизнь запомнил, что на них говорили. Если вкратце, то дверь надо вышибать ударом с доворотом бедра, контакт максимально близко к замку, который собираешься взломать… Вот именно так я и сделал.
Моя первая взломанная дверь открылась легко, как по маслу. Вырванный с мясом замок остался болтаться на косяке вместе с дорогой круглой ручкой, как упрямый поплавок на воде, когда удочку вместе с рыбаком уже давно съели морские хищники. А Лина даже не проснулась.
Я тряс ее неистово, как несуразный советский коноперсонаж Джельсомино, европеоидный мальчик с прической афро, тряс голосом грушевые деревья. Честное слово, сучка как будто материализовалась из моих юношеских парижских воспоминаний: только тогда окружающие меня люди могли дойти до состояния, когда не проснешься даже от труб Страшного суда. Уверен: попытайся я сейчас ей вставить – и тогда она не повела бы и бровью… Этой изогнутой, так хорошо и правильно выщипанной бровью. Мммм-мм. Даже трамадол, обычно сводящий на нет человеческое моджо, словно бы ослабил свою наркотическую хватку – верите вы или нет. Вот ведь незадача…
Продрав наконец глаза, она сразу все поняла.
– Прости, Алекс.
– Я никогда не бил женщин...
– Но я…
– Плевать.
–… послушай…
– Убью, на хрен. – Последнюю фразу я тявкаю инфернальным голосом пса-сыщика Скуби-Ду, героя мультиков, которые смотрит мой ребенок, и комиксов, которые он обязательно будет смотреть, когда научится читать… то есть еслинаучится читать.
Не думаю, впрочем, что мой голос сейчас может содержать какую-либо угрозу. Равно как и вид: разбитая слива лица, окровавленный бинт плюс ушедший в точку зрак. Смешно.
Но Лина – не боец неприятельской армии. Лина – губастая, как молодая Джоли, прошмандовка, которую взяли и использовали. И которая, как и любая губастая прошмандовка, найдет свой резон и в самом использовании, и в разглашении его подробностей.
– Это Эрик, – говорит она, мигая так же невинно, как несовершеннолетняя арабская модель Руби мигала наращенными ресницами в ответ на вопросы о стоимости ее секса с Сильвио Берлускони. – Это все Эрик.
Вот умница, девушка с третьим размером. А я-то, я-то сам не догадался.
– Спасибо за откровение, солнышко. Теперь скажи, как осуществлялась связь. Не половая, а с онистами.
– Он дал мне крестик. Нательный крестик. Я не знаю, что в нем. И не знаю, почему они налетели. Я не подавала никаких сигналов.
Теперь я замечаю, что с шеи этого дьявольского отродья и вправду тянется шнурок, похожий на церковный. Тянется и тонет, конечно же, в том, что… Мммм, он, как живая память о Марии Магдалине, тонет в самой волнующей глубине между двумя полусферами совершенства, стянутыми Agent Provocateur… хотя во время Магдалины еще не было Agent Provocateur.
Зато теперь понятно, зачем ей нужна была фланелевая рубашка. Чтоб я лишний раз не пялился на ее сиськи. Хотя на самом деле никакого крестика я бы между ними попросту не заметил – в таком-то окружении.
Я срываю с нее шнурок, ору в крест «Онисты – пидоры» и выбрасываю в утренний туман через окно спальни. Когда она начинает смеяться, я даже не сразу понимаю, над чем.
– Ты насмотрелся фильмов, – говорит она, глядя на меня так, что я теряю одновременно и голову, и кураж радикального допроса. Так на меня не смотрели уже много лет. С тех самых пор, когда окружающие меня девушки были в возрасте, не предусматривающем меркантилизма и профессионально-деловой оценки потенциального партнера. А Вера… а Вера вообще никогда на меня так не смотрела.
– Черт, – только и могу сказать. – Вот ведь черт.
И тоже смеюсь. Я действительно только что орал в обычный трекер – точку на спутниковой карте, – как будто это жучок из шпионских фильмов.
Долбанный трамадол. Долбанный день, который растянулся уже на сутки и не думает заканчиваться. И, конечно же, долбанный Азимович. Дружище… это ты, это ведь именно ты послал мне такую девушку.
– Я просто очень хотела попасть в «Гедонист», – объясняет такая девушка. – Я была у него на кастинге полгода назад. Там я обмолвилась, что мой брат был знаком с Азимутом… ну, ты знаешь, пока женщина одевается после прешутинга, а фотограф делает вид, что смотрит получившиеся фотки, им надо о чем-то говорить…
Я не знаю, что говорит женщина, когда одевается после прешутинга. Никогда не обращал на это внимания. В последний раз, когда я воспользовался пороковским кастингом, женщина – а именно, сама Лина – одевалась молча; впрочем, я на том кастинге ее отнюдь не фотографировал, так что она, возможно, не врет. И она продолжает:
– Это всегда так на прешутингах. Вот я ему об этом и сказала, о моем брате и его знакомстве с Азимовичем. Типа, я не просто дурочка с переулочка, я ведь знала Мессию… Ну и все, я оделась: пока-пока. Он обещал мне перезвонить, но не перезвонил… до вчерашнего утра. А вчера набрал. Я тогда, после кастинга, предлагала ему… ну, ты понимаешь. Но он в тот раз не отреагировал.
Ах ведь бедняга! не отреагировал. Видимо, подонка в тот момент крепко взяла за яйца жена – дородная баба раз в пять сильнее своего благоверного, коня на скаку остановит, не то что такую вошь, как Пороков. Наверняка спутница жизни тогда жестко прессовала Эраста касательно зачатия Илюши-2 или отработки моральных долгов по методу Луки Мудищева. Только сексуальное истощение под прессом этой амазонки-берсерка могло отвратить похотливую мразь от совокупления с такой девушкой, как Лина.
– А тут он звонит и говорит, что есть возможность попасть в журнал… Я не знала, о чем пойдет речь, а то отказалась бы. Он сказал, надо охмурить одного контуженного на войне психа… я не считаю тебя контуженым психом, я тебя тогда не знала. Просто говорю, как он говорил. Без обид. Если бы я знала, что этим психом будешь ты…
– Ближе к делу, – пытаюсь рявкнуть и, само собой, выгляжу при этом как настоящий контуженый псих. Самое интересное, что контузии у меня на самом деле не было. Хотя Порокову видней, конечно же.
– Он сказал, что надо взять этот крестик…
– Это, – перебиваю, – все понятно. Расскажи мне про фотки. Их тебе дал Эраст?
– Нет, что ты! Он просто сказал: расскажи психу, что ты и кто ты, и если он начнет спрашивать что-нибудь про Азимута или про брата, постарайся ему помочь. Так и сказал: сделай все, что в твоих силах, чтобы ему помочь. И еще сказал, что ты обязательно начнешь спрашивать про Азимута. А брат… Я так и не поняла, почему Эрик так хотел, чтобы ты с ним встретился. Видимо, считал, что он что-то знает про Азимута. Я ему говорю: Рефкат болен, он не разговаривает. А он отвечает – не твоего ума дело, твоя задача – сделать все, чтобы контуженный встретился с одним, с другим или с двумя сразу, любым способом. Типа, я должна сделать для этого все, о чем ты попросишь. А ты попросил узнать насчет той фразы… Ну а когда я нашла эти фотки… я даже не помню, почему он их к себе не забрал, они были в ящике на антресолях, который еще до войны туда поставили, когда мы все вместе жили… Я вспомнила, он их когда-то давно показывал и говорил: вот, мол, исторический момент, через минуту мессия произнесет сакральную фразу… Ну так вот, когда я нашла эти фотки, я начала звонить по телефону на визитке, а там – «набранный вами номер не существует». Ну, а раз звонить мне было больше некуда, я позвонила Эрику. Просто чтобы спросить, есть ли у тебя еще телефон... без обид. Он спросил, зачем. Я рассказала про фотки. А он напрягся сразу весь, приехал ко мне с этим крестиком. Сказал: одень и напросись с контуженным – будет тебе за это обложка. Вот так, да, сразу обложка – хотя я и мечтать не мечтала, думала, только на внутренний пиктор попробуюсь… Он был дико возбужден, все время кричал, что это очень важно. Фотки переснял на смартфон.
– А потом? Что потом? Когда мы оказались в Стране мертвецов?
– А потом… я не знаю. На мне просто был этот крест, вот и все. Я просто очень хотела в «Гедонист». Хотела… еще вчера.
По закону жанра именно в этот момент Лине полагается красиво заплакать. Но она не плачет. Наоборот, она вдруг вскакивает растрепанная на постели, как фурия, и едва не сталкивает меня с кровати:
– А вы все какие-то психи, – произносит она тихим голосом, диаметрально противоположным крику, который подразумевался экспрессивностью движения. – Вы, реально, достали. Вы не даете даже поспать. И дверь ты мне сломал, придурок.
Последняя фраза произнесена с интонацией, предшествующей сексу: «подумать только, какой ты придурок… милый придурок… возьми меня, милый придурок». Я от греха подальше слезаю с кровати, отхожу к окну, такому же серому, как и все, что за ним.
Весела ты, шапка Мономаха! А ведь я мог бы и не брать ее с собой… Но, черт возьми, я уже говорил: я бы ей не отказал, даже если бы она попросила подбросить ее в «Крокус-сити» на шопинг. Слаб человек. Чего уж там.
Но знаете, что самое удивительное? То, что я ей снова верю. Понимаю – из меня довольно хреновый полиграф, особенно судя по последним суткам. И все же: я ей снова верю. Уж и не знаю, почему. Химия.
– А мне показалось, ты и вправду хотела помочь брату, – бросаю ей, уже собираясь.
– Я и вправду хотела помочь брату, – говорит она, пошатываясь на постели маятником Фуко. И теперь наконец-то плачет.
Я выбрасываю в окно оба ее телефона – домашний и мобильный. Забираю с собой два комплекта ключей, чтобы закрыть ее снаружи. Когда-нибудь кто-нибудь ее отсюда выпустит.
– Мать вашу, какого хуя вам всем от меня надо, я просто человек! – всхлипывает она. – Всего лишь человек!
Знала бы ты, солнышко, как мы с тобой похожи. Представь себе: я тоже не небожитель. Пока.
Всего лишь человек… и правда; во всяком случае, теперь-то уж точно я не назову тебя, Лина Шайхутдинова, овцой. Скорее нареку самого себя глупым бараном – отные и присно, и вовеки веков. За то, что к тридцати четырем годам так и не научился отличать зерна от плевел и позволяю двадцатилетним артисткам в овечьей шкуре поиметь себя как тинэйджера... Примерно так я думаю, бегло обыскивая помещение на предмет наличия неучтенных средств связи. Вот, конечно: ноутбук; серенький Wi-Fi-модем от Yota летит с двадцать второго этажа вслед за телефонами. Вроде все.
Итоги ночи просто волшебны. Девушку, которую я действительно знал ребенком, подослал ко мне вовсе никакой не Азимович, а охотящийся за ним Эраст Пороков и его хозяева-онисты. Другое дело, что их действиями тоже мог управлять Азимович. Так это или нет? Узнаем совсем скоро, когда наш герой выкатится на работу из конуры на улице Вилиса Лациса, дом 11, корпус 4, квартира 167. Он не знает, что я знаю, где он живет. А меж тем пару лет назад я как-то раз подпоил Петра Афанасьевича Свиристельникова, пожилого кадровика издательского дома, и переписал адреса всех офисных стукачей. На всякий случай – который как раз сейчас и настал.
– Неучтенных средств связи более не обнаружено! – докладываю непонятно кому шутовским голосом. Потом, обуваясь в прихожей, бросаю в никуда:
– Он бы все равно продинамил тебя с обложкой. Он всех динамит.
Она ничего не отвечает. Уже на пороге вопрошаю столь же безадресно:
– Зачем вы все хотите попасть в этот идиотский журнал «Онанист»? Какой прикол в том, что сто тысяч человек будут знать, какая у вас интимная стрижка? Станете ли вы лучше от того, что тысячи зеков и солдат погоняют на нее утомленного, никчемного и давно не мытого лысого?
На этот вопрос ответа я, разумеется, тоже не получаю. Видимо, я плохо знаю женщин.
…никаких подтвержденных фактов у меня нет. Их не может быть. Тем, кто все это придумал, продумал и осуществил, факты мешали. И, поскольку избавиться от них нельзя, их спрятали. А они умеют прятать. Поэтому вам придется верить. Верить без доказательств, без возможности потрогать руками. Такова уж она, вера. Логика и сомнения тут не работают.
Представьте себе, что окурок уронили в траву. Его можно найти, вот же он, только что упал на подстриженный испуганным таджиком газон. Что может быть проще? Но на газоне очень много окурков, ведь все бросают туда окурки, и даже если ты найдешь похожий, скорее всего, это будет совсем другой окурок. Потому что вы видели, как кто-то бросил его в траву, понимаете? Но потом вас отвлекли, и вы не заметили, как кто-то другой поднял окурок, спрятал в такой, знаете, пластиковый пакет, в котором толкают наркоту, и ушел. Вы не видели, и вот вы роетесь в траве, вы даже знаете, что ищете, но вы не знаете, что ищете в неправильном месте. Вот так они работают, дорогие мои. Они не прячут преступление, они прячут факты. Они говорят: эй, давайте, ищите, и если найдете, мы вам поверим, мы накажем виноватых, только дайте нам доказательства, ведь вы же знаете, что искать, вы же видели, куда бросили окурок. Так вперед, найдите! А в это время незаметный такой мужичок уносит в кармане пластиковый пакет, он уже давно слился с толпой, и у каждого в этой толпе точно в таком же кармане точно такой же пластиковый пакет. Потому что преступлений много, и незаметных мужичков тоже очень-очень много… И попробуй угадай, в каком кармане то, что тебе нужно? Ни за что не угадаешь, это невозможно! Только случайно, но случайности – это их полигон. Они знают там каждую кнопку, каждую шахту, каждую мишень, каждый рубильник. Куда нам тягаться с ними на их территории!
Но иногда даже проверенная и вроде бы безупречная система дает сбои. Это же механизм. Просто он из мяса, из костей, из рабочего времени, из выходных дней и рабочих дней, из зарплат и явочных квартир, из писаных законов и ни хрена не писанных. А механизмы иногда сбоят. Не потому что они плохие, нет. Потому что они – механизмы.
И если вы заблудитесь во дворах христианской локалки и увидите то, что видеть не должны... Понимаете? Вы встретите того мужичка, что поднял окурок из травы. Потому что это сбой… Потому что вас не просто не должно, вас не моглотам быть! А вы вот он, полудохлый от усталости и жары. А тут – мужичонка и хвороста воз!
Сбой…
Мне повезло. Просто повезло, и все.
Так вот, о Героняне.
Ведь все то дерьмо произошло после того, как похожий на грызуна докторишка научился втыкать нам в мозги разъемы. И ведь сработало! Тогда сработало! По-настоящему! У каждого проявилось по-своему, кто-то писал, знаете, эти картины: мазня мазней, но люди могли часами стоять и смотреть на них. Черт его знает, что они там искали, фишка не в этом. Им было не пофиг, понимаете? Они не оставались равнодушными. Потому что это было, как будто кто-то содрал с себя всю кожу и рисовал обнаженными нервами. Я не знаю, как лучше объяснить, мне просто не хватает слов. Не уверен, что для этого вообще существуют слова.
Были книги, фильмы, музыка. Да, да, не только Азимут писал музыку под разъемом.
Но Азимут… Он был особым экспонатом. То, что он сделал, это же… Такого просто не случалось никогда за всю историю человечества. Если только не считать того парня, который катался на ослике и которому за это пробили ноги и руки гвоздями. Но никто ведь не знает точно, был тот парень или нет. Верить-то верят, а знать-то не знают, в этом фишка! А Азимут – вот он, стоит на сцене, и толпы смотрят на него, и они верят и знают, они дышат с ним одним воздухом. Это как шампунь и ополаскиватель в одной иконе! Мессия, которого можно было потрогать. Не какой-то там персонаж вечного бестселлера, а самый настоящий человек из плоти и крови. Но – он мессия.
И этот человек поимел мир. Весь! И всех: хиппоз, и солдатню, и нацистов, и толстых бюрократов из парламентов, и уличных шлюх, и удолбанных кокаином яппи. Всех! Прямо в мозг! И миру это понравилось. Миру вообще нравится, когда его имеют в мозг.
И тогда парни с окурками в карманах осознали, что это – рычаг, который нужно иметь под рукой. Это оружие, с помощью которого можно всю долбанную планету засыпать окурками, и всем будет плевать. Все будут счастливы.
Потому что воевать, используя боль, горе, страх за близких, чувство вины, чувство потери – мы уже умели. Мы были в этом натуральные профи, хрен переплюнешь. Но кого этим удивишь? Это скучно, это вываливается из трендов. Вы просто вспомните, как пугало когда-то словосочетание «чеченский след»! И как раздражало и навевало скуку оно потом. Потому что тренд – не советский народ, тренд нельзя доить постоянно. Привычная война не могла поразить медиапространство с достаточной силой, уже нет.
А вот воевать, заставляя людей чувствовать себя счастливыми – это, мать вашу, хардкор, это самое крутое диско за всю историю человечества! Это такое оружие, которое невозможно победить. Потому что люди будут трясти своими счастливыми задницами под зеркальными шарами, и им будет плевать, что под ногами голый бетон, а вокруг только стены, колючая проволока и решетки, а прямо за стенами и колючей проволокой горы трупов, ну и что? Они воняют, ну и что? Там, в этих барханах из человеческих отходов, матери, братья, отцы, друзья, ну и что? Если человеку в кайф, никто не сможет доказать ему, что он не прав. Обломается! Зачешется доказывать!
Совершенное оружие – вот что принес в этот мир Азимут. Нейтронное счастье! Испепеляющее – на радость всем. Заставляющее улыбаться посреди руин и отработанных гильз. Лучше всех наркотиков, лучше всех подарков, лучше долбанных грузовиков Санта-Клауса. Рай на человеческом фарше. Рейв любви среди трупного смрада. Абсолютное оружие.
А у основания всей этой карусели из говна и приведений стоял наш старый знакомый –Геронян. Старый добрый доктор Айболит. Человек со скальпелем. Человек в белом халате. Не надо иметь семь пядей во лбу, чтобы это понять, банально сложив одно и другое. И незаметные мужички поняли.
Работу Героняна официально запретили, самого отправили валить лес туда, где всегда плохая погода, навесив, ничтоже сумняшеся, ярлык «преступление против человечества». Ну а по дороге старенький эскулап отбрасывает коньки. Здоровье-то уже не то, а условия в пути, сами понимаете, далеко не пятизвездочные. Вот, собственно, и все. Исследования Героняна публично уничтожены, сам Геронян чуть менее публично похоронен, и дело его жизни – случайный протуберанец на ослепительном кумачовом солнце.
А немногим раньше некто, скажем, некто в пальто, умудрившись не попасть под влияние музыки Азимута, стреляет в мессию. Прямо на концерте, валит на сцене перед толпой зрителей. Свидетелей – тысячи! Но убийцу так и не смогли найти. Экая незадача. Наверное, он смешался с толпой. Незаметный такой мужичок с пластиковым пакетом в кармане. И все вроде бы логично. Не подкопаешься. Слишком гладко, конечно. Даже как-то подозрительно гладко. Но это отсюда. Из второго десятилетия двадцать первого века. А тогда было не до деталей.
Вот так вот.
Но во втором десятилетии двадцать первого века, аномально-жарким вечером я ехал с Героняном в одной машине. И да, он был чертовски стар. Но все-таки жив. Он был жив все это время! И все это время он что-то делал. Как думаете, что? Над чем же работал старый добрый доктор Айболит? И на кого?
Для меня все стало очевидным уже в тот момент. Я получил ответы на все вопросы, которые не стал задавать однажды. На все.
Кроме одного.
Зачем незаметным мужичкам понадобилась Нико? Именно в тот день, когда долбанный сукин сын Азимут решил вдруг воскреснуть?
Улица Вилиса Лациса в районе дома 11, корпус 4 оказывается катастрофически неинтересным советским гетто. Таким, знаете, где собаки ссут на сохнущее во дворах хрущевок белье, мусор выбрасывается из окон и круглый год все коричневое. Обгаженные дома с угловатыми наростами самодельных лоджий мутантами выплывают из тумана: Родина! Вот уж не думал, что Эраст влачит свое бесполезное существование в подобных условиях; а впрочем, не мне, получающему зарплату в том же издательском доме, сему факту удивляться.
Четвертый корпус я ищу битый час: дома стоят в абсолютно произвольном порядке, не поддающемся осмыслению. Как-то раз кто-то из моих друзей молодости выдвинул по накурке теорию, согласно которой советские архитекторы семидесятых проектировали такие районы следующим образом: архитектор съедал порцию макарон, выжирал залпом бутылку водки и блевал. А потом смотрел, как лягут на землю макаронины, и срисовывал с них вертикальную проекцию будущей социалистической стройки. Если посмотреть на такие районы через Google Map, это не кажется таким уж абсурдом.
Мимо окна «Яги» в тумане проплывают, как пленные румыны в лодке под Сталинградом, сомнамбулы не похмелившихся аборигенов. Усатые рабочие, доходяги в помятом, некоммерческие интеллигенты с вонючим «Петром I» в зубах, не успевшие диверсифицироваться в менеджеров. Однако после Зомбаланда это унылое шествие неудачников кажется мне зажигательным карнавалом в Рио. По крайней мере, здесь не трахаются на капотах машин, не мочатся мне на стекло и не тыкают пушкой в голову. Жизнь налаживается.
Точнее, налаживалась бы, если бы я не начинал залипать. Таков уж побочный эффект всенощного бодрствования под опиатами. Ты готов двигаться и разговаривать еще полсуток, но стоит занять статичное положение – и глаза закатываются, голова падает на плечо, и ты впадаешь в довольно гаденькую, липкую полудрему. А мне, к сожалению, приходится тут сидеть именно что статично. Я собираюсь допросить Порокова, а для этого надо выследить его у подъезда.
Кто бы мог подумать, что спасет меня снова мой малыш. Звонок уже подзабытого за ночь мобильника враз выводит меня из состояния мутного залипа. Дружище Стас. Я знаю, ты никогда не бросишь папку в беде.
– Папа, привет! Ты уже нашел своего бога?
– Доброе утро, дружок! Пока еще нет. Мне все время кто-то мешает. Но я уже сел ему на хвост.
– «Сел на хвост»? Это как, пап?
– Это значит, я уже дышу ему в задний бампер, сынок. И теперь ему от меня не оторваться. Дело времени.
– Я понял. Это как Чико Хикс все время дышал в задний бампер мистеру Кингу?
– Именно. Только Чико так никогда и не догнал мистера Кинга, а я своего мистера уже почти догнал. Преследую его, да.
Без сна и под наркотиком слова кажутся влажными. Произношу слово «преследую» и думаю, что на самом деле нет, я опять ему вру, – потому что не я преследую: преследуют меня. Кто и что? Да хотя бы неудачи.
– Чико догнал мистера Кинга, пап. В самом конце фильма. Он играл нечестно, он столкнул мистера Кинга с трассы и, когда тот сломался, догнал и обогнал.
– Нет, ну это не считается! Велика удаль – догнать и обогнать того, кто сошел с дистанции. Этому радуются только неудачники, сынок. А мы с тобой не из таких.
«Мы с тобой», конечно. Не надо обобщать, парень. Насчет Стасика говорить пока рано, а вот ты, похоже, следуешь совсем не по тому маршруту, про который ему врешь. И да, кстати: ты снова ему врешь.
– Пааап?
– Да?
– А кто тебе мешает встретить этого твоего бога?
– Кто? Сложный вопрос, дружище. Наверное, я сам.
– Нет, папк. Ты сказал, что тебе все время кто-то мешает. Ну помнишь? В самом начале, когда я позвонил.
– Да? Я так сказал? Ну, может быть… Да. Да, мне мешают. Есть люди, которые хотят встретиться с ним первыми.
– Они тоже как апостол Петр и апостол Павел, эти люди? Они хотят стать его лучшими друзьями, а с тобой чтоб он не дружил?
– Нет. Наоборот. Они как Понтий Пилат, эти люди.
– Хотят его распять на горе?
– Я не знаю, чего они от него хотят. У них работа как у Пилата, но… не знаю, чего хотят. Иногда хочешь одного, а выходит другое… Думаю, в первую очередь они хотят задать ему несколько вопросов. Он же ушел не попрощавшись, помнишь, я тебе говорил?
– Ты говорил, он притворился мертвым.
– Да, так и есть… да. Ну так он ведь не попрощался, прежде чем притвориться мертвым… Да. Вот это я имел в виду.
– А о чем они собираются его спросить, пап?
– Я, опять-таки, точно не знаю. Но думаю, что все люди хотят спросить его об одном и том же. Почему всем было так хорошо с ним и отчего стало так плохо, как только он ушел. И будет ли снова хорошо теперь, когда он вернулся. И если он скажет, что да, будет… Знаешь, может быть, они даже не станут распинать его на горе.
– Почему?
– Потому что им тоже по-своему плохо. А всем людям хочется, чтоб было хорошо.
Он замолкает; в трубке раздаются звуки с заднего плана. Вера что-то кричит из соседней комнаты: по-моему, «иди умываться»; еще начинает бубнить телевизор, включенный спросонья в качестве мобилайзера внутренних сил, дефицитных в семь тридцать. Типовой саундтрек к картине «Утро советской семьи» пера художника-реалиста. Не хватает только скулежа просящейся на двор собаки – но у нас нет собаки.
«Сейчас, ма! ну сейчас!» – бросает Стас в сторону, а затем снова переключается на меня:
– Слушай, пап. Ну а вот… Ну а вот тебе тоже плохо?
– Мне? Нет, сынок. Мне хорошо, потому что есть ты. Но пока ты не родился, мне тоже было… кхм… не очень. Ну а сейчас… сейчас здорово. Правда.
– Но ты говоришь так, как будто тебе плохо. Ты говоришь очень грустно.
– Это потому, что я не спал ночью. Не мог… сидел на хвосте удирающего мистера Кинга, ха. Образно говоря. Ну а мистер Кинг, ты же знаешь, – он удирает быстро. Чуть заснул – и он уже не пойми где. И никакого бампера впереди… ищи потом… Я тебе перезвоню, дружок, хорошо? Я тебе перезвоню.
Я безжалостно сбрасываю Стасика, который начинает объяснять, что на самом деле мистер Кинг не самый быстрый гонщик, потому что есть Молния Маккуин, который быстрее мистера Кинга. Бросаю телефон в бардачок и, пытаясь особо не шуметь, приоткрываю дверь «Яги», готовясь выскользнуть вон, как только понадобится. Я дождался: Эраст Пророков собственной персоной, прошу любить и жаловать. Вышел из подъезда, почесал яйца, прикуривает от хреново работающей зажигалки. Меж ног зажата папочка, в которой упырь носит паспорт, права, флягу вместимостью 150 граммов, электронный пропуск в издательский дом и всегда по нескольку последних номеров «Гедониста». Никогда не мог понять, зачем. То ли для веса, то ли для морального обоснования необходимости пользоваться папкой размера А4 вместо борсетки или карманов. Считается, что с ней солиднее.
Когда эпическая битва глянцевого редактора с дешевой зажигалкой наконец заканчивается, я тихонько выбираюсь из «Яги» и двигаюсь навстречу Эрику позади машин, выстроившихся в нестройный ряд на импровизированной околоподъездной стоянке. Кредитный «Лансер» подонка, несмотря на неказистый в абсолютном измерении статус, на улице Вилиса Лациса смотрится щеголем: здесь в большем фаворе гольф-класс девяностых, все полтора поколения «Нексии», советский автопром и бесчисленные аватары «Шевроле-Ланоса». Очень хорошо, что торфяной туман не рассеялся: если бы не он, «Яга» в таком окружении бросалась бы в глаза за километр. Впрочем, я уже не уверен, что он вообще когда-нибудь рассеется… да к черту все это. Сейчас, мразь, я сделаю то, что уже давно должен был сделать.
Я проткну вилкой твою задницу, как гнусавил переводчик Володарский в пиратских видео начала 90-х, когда мы смотрели их в «Хищнике». Я постараюсь, чтобы даже твоя дебелая крупноформатная тетка-жена тебя не узнала.
Я, Бивис, сейчас отмудохаю тебя так, что даже она, уже много лет не интересовавшая других мужчин, тебе никогда не даст.
Так, что даже из «Гедониста» – псевдо-глянцевого горе-журнальчика, который платит своим сотрудникам так, что они вынуждены жить в советских гетто, – даже оттуда тебя уволят за несоответствие имиджу издания.
И ты расскажешь мне, что все это значит. Ты, онистский защекан.
Как же ненавижу я ментальных педерастов вроде тебя. Как ненавижу, – думаю, выпрямляясь из-за задка ближайшего к пороковской машине седана, в мультфильме «Тачки» однозначно попавшего бы в обобщающую классификацию «Парни-Ржавейки».
Как угандошу гниду, – мечтаю, прыгая через капот «Лансера» навстречу гадкой прыщавой морде, из которой уже выпала с таким трудом зажженная сигарета и глаза которой – наглые, самоуверенные глаза циничного оскотинившегося стукача – вдруг превратились в вылезшие из орбит шары ополоумевшего освенцимского еврея, на котором только что испытали действие всех известных Третьему рейху психотропов.
«Обгадишься или нет?» – риторический вопрос, который я успел задать себе до того, как понял, что промахнулся.
Долбанный Акелла. А точнее, обдолбанный.
А еще точнее – обдолбанный, страдающий на протяжении суток от вялотекущей абстиненции и ровно столько же не спавший. Физически растренированный и далекий от пика формы. Далеко уже не самого свежего возраста. Хорош набор?
Не мудрено, что такой промахнулся. Вот ирония. Зацепился ногой за капот, перелетел через «Лансер» в миллиметрах от его владельца и грохнулся башкой о крыло соседней «Нексии». Черт, а ведь это должно быть смешно. Звук был как при ДТП… Не знаю, помялось ли крыло. Вполне возможно, что да.
Но, верите вы или нет, он все равно обгадился. Он и вправду очень сильно испугался.
Потому что из пушки, которая вопреки всему, что я знал о жизни до сегодняшнего дня, нарисовалась в его трясущихся хилых лапках, – из этой пушки он выстрелил. Сразу. Не медля ни секунды и не ломая комедию в стиле «лежать – не двигаться». Нет, увы. Гнида просто взяла и нажала хлипким корявым пальчиком на курок. Так, как это можно сделать только с жесточайшего, нечеловеческого перепугу.
Но это не самое плохое. Самое плохое, что гнида – разумеется, случайно – попала. Ну ни хрена ж себе.
«Ну ни хрена ж себе». Под затухающий аккомпанемент сией нехитрой мысли тело перестает мне принадлежать, а мозг вспыхивает россыпью молекул и выключается, сводясь в люминесцентную точку, как кинескоп старого телевизора, который выдернули из розетки.
