Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"

Автор книги: Руслан Галеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

… адское пекло. Голова отказывается работать, руки дрожат, и эта боль внутри черепа, которая все время здесь, все время… достает меня, бесит меня, и хочется схватить что-нибудь и швырнуть в стену. Нет, я так не поступаю. Я ведь никогда так не поступаю. Но по крайней мере вы знаете, в какой обстановке я работаю. В пропеченной квартире, с пятнами рвоты и крови на одежде, корчащийся от боли, мокрый от пота. Такое ощущение, что прямо в висок, туда, где у меня разъем, кто-то вогнал раскаленный гвоздь. Хочется все бросить, но ведь эта жара везде, от нее никуда не денешься. Долбанное московское лето, город-микроволновка и люди на асфальте, похожие на куски теста между двумя раскаленными частями вафельницы.

Смешно получается. Я всегда думал, что, оставаясь в зоне свободной торговли, я сохраняю за собой тот максимум персональной свободы, какой могу себе позволить. А на деле я мало чем отличаюсь от лабораторной мыши, бегущей между двумя стенами лабиринта. Эксперимент все не кончается, и вот мне подняли температуру. Что дальше? Всемирный потоп? Железная саранча? Восставшие мертвецы? Какая разница? Что бы ни случилось, я могу только бежать дальше. Как тот «Запорожец», которому некуда деться из колеи. Слово за словом, страница за страницей. Сквозь ходы лабиринта к последней странице Евангелия от Обезьяны.

Так что да, я продолжу с вашего разрешения.

Итак, я шел по Москве, и везде снова физиономия Азимута. Черно-белая, цветная, с генеральным секретарем, с Хирургом из «Ночных волков» в жилетке с вышитыми «99%», с долбанным сэром Полом Маккартни. Газетчики подняли все архивы, все удачные и запоротые кадры, весь хлам. И везде он снова смеялся, а он же всегда смеялся, такая у него была фишка, Гуинплен, Человек, который смеется. Я думаю, пройди тогда сам Азимут по городу во плоти, его бы и не заметили за всем этим типографским шумом. А он бы шел и смеялся над всеми нами. Но не над собой, нет, Азимут всегда воспринимал самого себя предельно серьезно.

Ладно, дальше… Прибежал я домой, кинулся к телефону. Автоответчик пустой, никто не звонил, никому я, как и прежде, был на хрен не нужен. Но мне-то нужен был всего один звонок, так что плевал я на всех остальных. Однако автоответчик был чист, как помыслы монахини или операционная для пересадки органов. Тогда я сел за ноутбук… Почта пустая, если не считать спама. Желаете увеличить длину своего полового члена? Даже и не знаю, такой непростой вопрос… А я ведь все еще надеялся, понимаете? Это нелепо, это глупо и это вообще не соответствует моему хваленному накопленному цинизму, но я надеялся. Несмотря ни на что, у меня никак не получалось отделаться от мысли, что Азимуту просто помешали прийти на встречу. Весь этот массакр в мусульманской локалке, стрельба, БТРы, ОМОН. Думал, приду, а на автоответчике: «Извини, старик. Такие дела. Встречаемся там-то…» Ну, короче, вы понимаете. Но ничего не было, можете смело пересаживать почку разбившегося мотоциклиста, здесь стерильно.

И тогда я снова вспомнил про Нико. Ну то есть… Она всегда была где-то на периферии сознания. Всегда. Но сейчас не об этом.

Знаете, Азимут был той еще мразью, но к Нико он испытывал особое отношение. И дело тут вообще не в нем, в кои-то веки, дело в Нико. К ней невозможно было относиться не по-особенному.

Знаете, я ведь был у нее не первым и далеко не последним. Любую другую с подобным послужным списком прописывали в бляди со скоростью и простотой навазелиненного пальца проктолога, просто потому, что это было опцией любой тусовки. Есть парни, есть девчонки. И есть бляди. Они не плохие и не хорошие, они такие же, как все остальные, но они бляди. И Нико по всем позициям была именно блядью. Но никто ее таковой не считал. И сейчас не считает. Потому что она искала не банального коллекционного перепиха со звездой момента, нет, с ней было сложнее. С ней всегда было сложнее. Она искала Мужчину. Не просто самца с базой и калибром, а именно Мужчину, который соответствовал бы ей. Понимаете? Как Нико была Женщиной с большой буквы, так и ее спутник должен был быть идеалом.

Но таких ведь не бывает, человек не может соответствовать идеалу всегда. Поэтому

она приходила, разочаровывалась и уходила. Всегда сама. Она выбирала и она бросала. Список рос и рос. А она искала и искала. И где-то там в списке есть я. Мне, конечно, хочется думать, что мое имя обведено жирным кругом губной помады, или подчеркнуто, или, я не знаю… В общем, как-то выделяется. Но умом-то я понимаю, что это не так. Просто пункт в списке. Транзитная точка. Параграф. Знак препинания в огромном романе Нико о поиске Мужчины на выжженной ее взглядом равнине времени. Да, здесь меня не подводит цинизм.

Так вот, когда мне приходилось общаться с теми, кто был с Нико до меня… В общем, я видел их глаза. Когда упоминали Нико, я всегда смотрел в глаза. Сказать можно что угодно, но глаза-то не врут. Глаза – это долбанное зеркало души, которое даже запотеть не может, настолько совершенна эта давным-давно забытая технология.

Так вот, ни один из тех, других параграфов, не нашел метадона. Ни один! Потому что это не в человеческих силах. На Нико можно было только подсесть. Наглухо, с головой, нагрузиться ненавистью и все равно любить, как бы банально это не звучало. Она была раковой опухолью, и всякий, кого она к себе приближала, превращался в метастазу.

А ведь я не считал Азимута мессией, помните? Он был просто охренительно крутым человеком, мудаком, аферистом, умнейшим ублюдком, поимевшим весь мир, но – человеком. И если все остальные не нашли метадона, то наверняка и он не смог его найти. А значит, следуя логике, в свое второе пришествие он должен был искать ее. Как и каждый из нас, пройдя по обуглившейся земле, начинал однажды снова искать Нико. В этом не было смысла, Нико не возвращалась, но мы все равно ее искали. Так вот, я готов был поклясться, что если там, наверху, случилась какая-то опечатка, в результате которой грешную задницу Азимута вернули на второй круг, то он уже топал по опаленной равнине. И я точно знал, куда именно.

И еще. Я на сто процентов уверен, что, думая о Нико, Азимут не смеялся. Вот так вот. Над всем смеялся, а над ней – нет. Слабо. Для того чтобы смеяться над такими чувствами, надо и правда быть Богом. Чувство… Да, пожалуй, в этом дело.

На самом деле логика та еще, признаю. Для стороннего наблюдателя. Но для того, кто варился когда-то внутри всего этого, кто знал, что происходило под кожей, и маневрировал в те блаженные времена между стремительно несущимися в лицо лейкоцитами и эритроцитами конца девяностых, тот скажет вам – только такая логика здесь и работает. Логика чувств, рефлексии и надломленного древа цинизма. Нормальная логика здесь сбоила, на этом полигоне ей просто не было места.

Только вот в чем проблема: я почти ничего не знал про Нико с тех пор, как вернулся с войны. Какие-то слухи из осколков старой тусовки до меня доходили, конечно. Я слышал, что она вернулась в Москву. Даже вроде как вышла замуж и чуть ли не родила кому-то ребенка. Ну, это, конечно, фантастика, Нико была кем угодно, но точно не матерью. Есть вещи, невозможные априори. В общем, я напряг остатки мозга и попытался вспомнить, кто мне про нее рассказывал в последний раз. Но я уже давно ни с кем толком не общался, и единственное, что я вспомнил: про Нико говорили на дне рождения у нашей старой приятельницы. Помните, я рассказывал о ней, о девчонке-художнице, которая хотела наложить крик муэдзина на колокольный звон? Дашка Мазила. Фамилию не помню, Мазила и Мазила, наверное, я и не знал никогда ее фамилии.

Так что… Я быстро переоделся, переложил «макар» в карман новых джинсов и вышел из дома. Я знал, что с волыной меня на территорию локалки не пустят, но у меня еще оставались кое-какие варианты. Кое-какие связи и долги, которые я всегда держал в загашнике на тот случай, если мир решит немножко сойти с ума. Надо было только снять оставшиеся деньги с карточки.

Ближайший банкомат был всего в двух…

– Здорово, дружище! Ты мне звонил. А я тут слегка работал, не мог ответить. Зарабатывал денежку на… как бишь ты говорил? бакуганов, да?

– Привет, пап! А вот ты знаешь? вот знаешь, мы только что отрепетировали представление к празднику осени. Мне дали роль кума Тыквы, представляешь? Хочешь,

расскажу слова?

– Давай.

– Вот… ну.

Следует пауза, перемежаемая типовыми детскими «ммм, ох, эх, ээээ…» и прочими незадачливыми междометиями. Как назло, именно в этот момент пьющие начинают обильно материться: они тащат размякшего до состояния медузы Толю Болдырева спать в фотостудию, а Толя не несется – выскальзывает из рук, выпадает на пол и тоже матерится. Я понимаю, что ребенка не отгородишь от прозы жизни, но все же предпочитаю, чтобы он узнавал крылатые русские выражения не во время телефонного разговора с отцом. Спешно начинаю нести абы что, лишь бы заглушить пьющих:

– Так-так-так, кто-то что-то забыл! Я знаю одного маленького мальчика по имени Забудька. Может, ты…

– Нет-нет-нет, папка! Нет! Сейчас!

Я практически вижу, как на другом конце провода морщится Стасов лоб. Слава Богу, акулы бухла уже в фотостудии, через дверь их не слышно, и теперь пауза весьма кстати: хоть я и знал, что «амброзия поможет», но в цейтноте так и не нашел времени отправить уже начавший портиться Ballentine’s по надлежащему адресу, то бишь внутрь себя. К моменту, когда полностью вкушенная, прогнанная по всем закоулкам ротовой полости и правильно прочувствованная жидкость сползает в желудок (а параллельно обнаруживается, что кока-кола успела выдохнуться до состояния теплой резиноподобной микстуры), – к этому самому моменту он как раз вспоминает слова:

– А, вот, вспомнил! Вот слушай: «Вот, наконец, пришла пора, / Без дома мне никак нельзя. / И мастер Виноградинка / Поможет мне, друзья».

Негусто, однако.

– И все? – спрашиваю, пытаясь сымитировать разочарование.

– Нет, там потом еще несколько раз надо говорить другие слова. Когда Тыква заканчивает строить дом, потом еще – когда его оттуда выгоняет синьор Помидор, чтобы поселить туда вместо него своего пса Мастино, и потом еще раз в конце, когда Чиполлино и его друзья выгоняют пса и возвращают дом обратно куму Тыкве. Но эти слова я еще не очень хорошо выучил. У меня пока не очень-то было на них время. Мария Ильинична написала их на бумажке, я вам с мамой дома покажу.

ФИО Стасовой воспитательницы всякий раз воздействует на меня веселящим газом, хоть и знакомы мы уже более двух лет. Верите вы или нет, но зовут ее Мария Ильинична Ульянова. Ее родителей, конечно, несколько оправдывает тот факт, что фамилия не девичья – она взяла ее по мужу. И все же мое индивидуальное неосознанное, как бы ни было мне за него неловко, уже третий год автоматически ставит эту весьма достойную даму на один шуточный уровень с Ильей Пророковым, сыном Эрика. Ничего не могу с собой поделать. «Как вы Yahoo! назовете, так оно и поплывет». Поэтому даже в разговоре с ребенком не удерживаюсь:

– А что говорит брат вашей Марии Ильиничны, Господин Мумия? Его уже выписали из Мавзолея?

И тут же бью себя по лбу, вспомнив, какие нехорошие ассоциации с мумиями возникли у Стаса несколькими часами раньше. Но, слава Богу, вспоминаю только я – не он.

– А-ха-ха-ха, папка, ну хватит шутить! – заливается Стас. Я уже как-то привык, но правда в том, что этот маленький парень – чуть ли не единственный, кто до сих пор смеется над моими шутками искренне. Остальные почему-то предпочитают юмор других, вот взять хотя бы редакционных алкашей: они сегодня весь вечер предпочитают тухлый стеб Порокова, например.

– Ладно, не буду. Так ты чего звонил?

– Уже неаку… нек… не-ак-ту-аль-но, папка, – отвечает он, по складам проговаривая новое сложное слово (а я не без удовлетворения отмечаю, что правильно он его не только произнес, но и употребил). – Просто я тогда немного скучал. Я сидел на физкультуре, все играли в футбол, а меня Петр Викторович опять не взял.

– Как так – опять не взял? Да что он… Черт.

Замолкаю осекшись, прижимая микрофон мобильника к щеке, чтобы не дать Стасу услышать удар кулака о столешницу: такой, что рука саднит, а вся кипа корректорских распечаток подпрыгивает, и расползается, и два или три листочка А3 – будущие странички журнала «Колеса» – съезжают с ее верха и цветным листопадом оседают на пол, с секунду переливаясь в воздухе радиаторными решетками, колесными дисками, движками и задней/передней оптикой; но он слышит, и проходящая мимо толстая стриптизерша Аня слышит, и алкаши, уже вернувшиеся из фотостудии, слышат: они вдруг на секунду замолкают, и вздрагивают, и перестают смеяться над очередной Эрастовой сальностью.

Петр Викторович, господин Никто. Детсадовский доходяга, физрук-ест-с-рук. Закончить с отличием инфиз, чтобы за шестнадцать тысяч в месяц обучать карапузов так называемой легкой атлетике (то бишь броскам мяча в кольцо диаметром полметра и возвышающееся на те же полметра от асфальта, фейковым советским упражнениям «три-четыре, сели-встали» и футболу, состоящему из одних пенальти).«I’m a looser, baby, so why don’t you kill me».И притом считать себя мужчиной, имеющим право что-то решать. Цирк с конями.

Но главное не в этом, а вот в чем: он ведь обещал. Он, сука, мне обещал. И снова наврал. В очередной, мать его, раз.

Мне никогда не свойственно было срывать внутреннюю агрессию на неудачниках. Наоборот, я считаю, что это большой и длинный, как язык Криса Такера, минус срывающему. Но иногда… а впрочем, ладно. Проехали.

– Я вашего Викторовича… – Я чуть было не бряцаю в трубку «на кол посажу и обвиню через суд в педофилии». Но, конечно же, вовремя осекаюсь. – Я с вашим Викторовичем еще поговорю. Он… Он! – И я снова бессильно, как карп хвостом по кухонной доске, бью кулаком по столу.

– Дёнко в гневе, – слышится сзади очередная шутка Эраста, поддержанная дюжиной тактично-трусливых вспрысков в ладошки. Я ее игнорирую. Глупый ублюдок, если бы твой куриный испитой мозг только мог понимать. Но где тебе, с твоими-то дешевыми диджей-сетами.

Однако стоп, стоп, стоп. Никакого нытья ты, петушок, от меня не дождешься. Ни ты, ни кто-либо другой. Идите на хуй, как сказал бы Клинт Иствуд, закуривая заказанную мне теперь сигарету. Пока все живы, рано сливать воду.

– Ну ладно, папка, – снова смеется на том конце провода Стас. – Петр Викторович просил передать тебе, чтобы ты не обижался. Что он помнит о том, что тебе обещал. Но просто у меня с утра пошла кровь из носу, пап. Прямо перед физкультурой. И Петр Викторович говорит, что не может дать мальчику, у которого кровь из носа, право играть с другими мальчиками в футбол. Потому что если я потом заболею серьезно, ему надо будет за это отвечать.

– Да, я знаю. Конечно. Петр Викторович помнит о том, что он мне обещал… А ведь он мне обещал много чего еще, сынок.

– Правда? Ну пап, а что он еще тебе обещал?

– Ну, например, он обещал подтянуться на турнике шестнадцать раз, когда мы с ним поспорили, кто из нас сильнее. Обязательно напомни ему в следующий раз на физкультуре, ладно?

– Конечно, пап! Неужели он подтянется столько же, сколько ты?

– Ну он же обещал. Значит, подтянется, а как же иначе?

Дай Бог, это ничтожество донесет свой колючий подбородок до перекладины раза три или четыре. Вот пусть теперь Стасик и проест ему плешь (которая, конечно же, в его тридцать лет уже блестит, и было бы странно, если бы у такого типажа ее не было), чтобы продемонстрировал свою силу. А он пусть попробует выкрутиться. Физкульт-привет, негодяй! Ведь если уж врать на тему того, что кто кому обещал,– тогда врать можно всем, правда? Ну, так вот и я немного соврал. Совсем чуть-чуть и совсем по-детски. А что я еще могу ему сделать?

Знаете, чего я никогда не мог понять в людях, даже когда был всепрощающим музыкантом? Вовсе не бицепсов толщиною с нитку, не подумайте. А – неспособности сказать другим людям «нет». Порою всем нам выпадает общаться с персонажами, загнанными в угол. Убитыми своими тараканами, заплаканными своими собственными проблемами. Вот именно им-то и надо уметь наиболее четко, бесповоротно и радикально говорить «нет». Даже если ты конченый физрук в не самом дорогом детсаду. Все же, хочешь – не хочешь, а наличие члена между ног обязывает тебя хотя бы иногда вести себя как мужчина. Не знаю, понимаете ли вы.

Ну да уж черт с ним, ладно. Черт с ним.

Услышав мои молитвы, Азимович делает так, что откуда-то издали, с периферии того, детсадовского конца провода, я слышу строгий голос Марии Ильиничны Ульяновой, созывающий подопечных то ли на полдник, то ли, скорее всего, на предвечернюю прогулку – слов не разобрать, но воспитательская решимость читается неукоснительно и ровно, сквозь все помехи. «Ну ладно, пап, пока!» – лаконично прощается Стас; пятилетние люди всегда могут быть необъяснимо (а иногда спасительно) для взрослых краткими – всего-то потому, что им еще не привиты комплексы хороших манер и правильного поведения.

«Комплексы хороших манер и правильного поведения суть вещь прекрасная, но иногда она разрастается настолько, что затмевает собой весь смысл существования человека», – говорил двенадцать лет назад смеющийся Азимович, когда через два месяца пользования водосточной трубой хостела на Републик мы были наконец прищучены тамошним охранником, негром размером с двух Майков Тайсонов, но настолько выдрессированным на европейскую обходительность, что неспособным вышвырнуть нас вон. На протяжении получаса бедняга тупо твердил, как заезженный винил: «Эскузе муа, мон ами»; но после той фразы вдруг, словно прозрев и сбросив пелену с больших спаниельих глаз, сломал печать политкорректного колдовства и сделал с нами то, что и должны делать вышибалы с нарушителями правил работодателя: сгреб в охапку и выбросил, как сор, на прилегающую проезжую часть.

Стас попрощался очень вовремя, более своевременного прощания в своей жизни я не слышал. Потому что я вдруг молниеносно, как это всегда бывает в подобных случаях, ощущаю, что меня сейчас прорвет; причем до прорыва – считанные секунды. Ну, вам ведь это наверняка знакомо. Ситуация, когда изнутри без предупреждения накатывает ваша внутренняя, локальная inner-цунами, ваш организм выходит на спонтанный марш несогласных и вот-вот извергнется в окружающее пространство вулканом неподобающих статусу выделений. И смыслом вашей жизни на ближайшие несколько мгновений становится вот какая приземленная цель: вам надо вовремя – так, чтобы не опозориться при всех – добежать до мужского туалета, всего каких-то двадцать метров по общему коридору, мимо скопления фундаментальных валунов принтеров/факсов/ксероксов ошуюю и прозрачных стен соседних офисов open space одесную. Мне везет, и все это я успеваю проделать не то что не опозорившись, но даже и не привлекая к себе какого бы то ни было внимания.

И мало того: там, в мужском туалете о двух кабинках, я даже успеваю проверить обе; и, убедившись, что они так же пусты, как пятачок облицованного желтой плиткой пола возле писсуаров, я запираюсь в одной и плачу так, как я не плакал с младшей школы.

В голос.

В мокрые рукава.

Закусывая локоть, чтоб минимизировать звуковой эффект. Так бывает. Случается с людьми. Верите вы или нет.

«Настоящий мужчина всегда должен уметь плакать. Более того, я скажу вам, братья и сестры: кто не плачет, тому никогда не стать настоящим мужчиной», – орал обсаженный героином Азимович, лежа на загаженной пуделями мостовой возле юз-хостела на Републик, вытаскивая патлы из-под куцего двенадцатидюймового колеса «Ситроена-2CV», рахитичного пережитка старины без намека на АБС или хотя бы гидроусилитель тормозов. Этот атавизм по всем признакам должен был наехать на его голову, разметав все ее содержимое по мостовой и смешав с пуделиным дерьмом. Но наехал только на патлы. Прокрутился, скрипя игрушечными тормозами, вокруг своей оси чуть ли не на все 360 градусов. И остановился на немытой волосне будущего мессии.

Мне всегда было интересно, продали ли ту «Утицу» с аукциона или сдали в утиль еще до понимания, чьей именно волосни она тогда коснулась правым передним двенадцатидюймовым колесом. А может, ее водитель этого вообще не понял и утилизировал горбатого уродца уже после осознания человечеством мессианства Азимовича? Тогда ведь было темно, и мокро, и дождливо. И мало ли, какого там обдолбанного белого фрика выбросил под твои колеса законопослушный мавр на улице Републик.

«Настоящий мужчина всегда должен уметь плакать», да. Правда, Азимович-то плакал тогда от смеха. А я сейчас – от того, что в погоне за Азимовичем теряю сына, маленького человека, которому нет еще и шести лет. Но какая, по большому счету, разница.

Да, кстати: стоит ли говорить, после того случая воспитанный негр размером с двух Майков Тайсонов до самого нашего отъезда ни разу не проверил ни водосточную трубу, ни номер, в который мы по ней влезали. Да, вот именно так оно и было.