Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
Моя замоскворецкая миссия, надо думать, на этом закончена; сейчас главное – как можно быстрее уносить отсюда ноги. У безоружного русского есть весьма условный шанс дойти от Новокузнецкой до Обводного канала в день, подобный сегодняшнему. Но я уже точно знаю, что сегодня я ведом – а потому, целиком и полностью вверившись ведущему, иду по улицам не скрываясь. Так, как я гулял по ним двенадцать лет назад, слоняясь счастливым и беззаботным по моему (тогда еще моему) родному городу и слушая Болотные, Ордынские и Пятницкие проповеди городского сумасшедшего, фрика по имени Златан Азимович.
Странно, но улицы с тех пор изменились не так сильно, как можно было ожидать. Если, конечно, не считать минаретов, нависающих над покатыми крышами малоэтажной застройки вместо некогда изобиловавших здесь церковных шпилей. Не считать их трудно, согласен; но речь не о том. Просто сами улицы, вопреки представлениям оставшихся по ту сторону колючей проволоки, не покрылись ишачьим дерьмом и не увешались по обе стороны бухарскими коврами. Дворянские особняки не сменились глиняными мазанками и вайнахскими башенками из горного камня. Да, кое-где прямо на улицах стоят развалы, которые раньше запретили бы как портящие исторический облик района: фрукты-овощи, специи, семечки, семечки, еще раз семечки, кальяны, курительные смеси, молельные коврики и, подозреваю, неплохой выбор дури, готовый посоперничать с амстердамским. Но это частности; в принципе же и в христианской локалке, и в свободной зоне развалы точь-в-точь такие же, сирые и убогие. Равно как и сами улицы, и коммерческие ларьки, и наползающие друг на друга аляповатые дешевые вывески, и палатки с приготовленной грязными руками приезжего неумехи дрянью, предлагаемой в качестве фастфуда. Квинтэссенция всего плохого, что вкладывают в понятие «азиатчина». В этом смысле мы вовсе не так далеко ушли от советских братьев из Всесоюзной уммы, как нам хотелось бы. Европейцы, блин.
Именно за этими раздумьями я попадаю в весьма щекотливую ситуацию. Уже почти на выходе из милого проходного дворика на Пятницкую я слышу приближающиеся звуки стрельбы, а мгновение спустя в арку – то есть, прямо мне навстречу – на скорости дрегстера влетает пассионарный таджик с автоматом, отстреливающийся от невидимых мне преследователей. Тот факт, что моджахед отстреливается, меня спасает: таджик смотрит не на меня, он смотрит назад. Мгновения, пока он не повернул голову по ходу движения, мне хватает, чтобы метнуться к стене. Но она предательски гладка, спрятаться некуда; у меня есть около пары секунд (пока таджик
не вбежал из арки во двор), чтобы придумать, как остаться в живых.
Что бы вы сделали на моем месте? Я успел рассмотреть два варианта: либо распластаться по стенке в позе «хэнде хох», понадеявшись на милосердие врага, либо, следуя инстинкту, так и не атрофировавшемуся со времен войны, попытаться замочить противника с помощью подручных средств. Я успел поднять с земли камень, метнуть его из-за угла в висок набежавшего таджика и лишь после этого распластаться по стенке в позе «хэнде хох».
На этот раз я не промахиваюсь. Воин Аллаха подкошенным кулем обрушается оземь. Тринадцатый? Узнать не успею: тело практически сразу же получает контрольный в голову, а меня окружают и берут на мушку одновременно несколько федералов.
Круглолицый ширококостный прапорщик – мясная порода, похожая сразу на все роли Михаила Пореченкова, – выходит из арки, кладет большую мохнатую лапу на дуло ближайшего к нему автомата и опускает его долу. Лыбится во весь щербатый рот. Смачно так лыбится, по-отечески. Добрая, одиозная и непонятная миру русская душа, объект терзаний всех классиков от Радищева до Сорокина. Бррр-р.
– Ты как так, браток?
– Я журналист, товарищ прапорщик. Попал сюда до взрыва, тестировали машину. Отбился от коллег – как рвануло, так они сели в тачку и умотали, а я ссал во дворе, меня забыли. Непривычные.
Имперская патриотическая харя батяни-комбата расплывается в еще более отеческой улыбке, по которой одновременно хочется и всплакнуть, и двинуть кувалдой.
– Воевал?
– Воевал.
– С нас пузырь, брат. От самого метро гнались за этим пидором. Прыткий, как, сука, ящерица. Подворотнями уходил. – Прапор тычет дулом в лицо убиенного таджика, затем теребит щеку мертвеца казенным десантным ботинком. На смуглой коже остается отчетливый след протектора – классическая «елочка». Прапор сплевывает на труп, достает сигареты «Camel» и зажигалку, закуривает.
В течение последующих пяти минут я раскрываю перекуривающей братве подробности тест-драйвов новых тачек, а также, что вызывает в них гораздо больший интерес, подробности тестов девушек для съемок ню в журнале «Гедонист». Взамен узнаю детали нападения на отряд, возглавляемый батяней. Они тривиальны: куда-то шли, выполняли какой-то приказ, были обстреляны мирными жителями. Последним на сей раз повезло куда меньше, чем давешним тинэйджерам в Dolce&Gabbana: завалили всех, мой таджик был последним; в то время как в отряде прапора двое получили легкие ранения, только и всего. Их сейчас увезут «в город», ждем скорую.
– Мне не надо пузыря, – прошу в финале, – тем паче что халяльной водки здесь все равно нет. Мне надо тоже «в город», чтоб по-быстрому и без вопросов. Организуешь, товарищ прапорщик?
– А то, – склабится тот.
Через десять минут я проношусь через Большой каменный мост в санитарном автомобиле в обществе двух дуболомов-подранков. Одному задело по касательной руку, у другого более сложное ранение – прошило навылет икроножную мышцу, хотя кость осталась нетронутой. Склиф, куда нас везут, в двух шагах от подземной стоянки с моей «Ягой». Спасибо, дружище.
Вот только бы еще разгадать мне твой очередной ребус.
Но ничего, я справлюсь. Я докажу, что достоин.
…полной темноте и думал: «Да как это могло быть?» Нет, я не о том, что случилось, в конце концов, что тут удивительного. Последней войне хватило двух дней, чтобы снести к чертовой матери все то, что вроде как считалось человечностью, почти по всей планете. Двух дней – почти во всем мире. А что такое Москва? Это просто один большой город из множества больших городов. И там, сверху, прямо под красными звездами и зеленой черепицей, сидят люди, помешанные на контроле. Они твердо уверены в себе, в том, что их сцепка с трассой идеальна, на этом и строится вся внутренняя политика СССР. Так что когда происходит что-то экстраординарное, они начинают махать руками с трибун, брызгать слюной, обвинять внешнего врага (ну не себя же!), кричать, стрелять, убивать, переносить границы и проводить ребрендинги. Никто не объяснил им, что надо было просто повернуть руль в сторону заноса. То есть пытались, наверное, но эти парни никогда и никого не слушают. Политика – это реэволюционный фактор, который каким-то образом стремительно возвращает политического деятеля к моду обезьяны. Той самой, которая никого не слушает, никого не замечает и ни с кем не намерена считаться. Это настолько очевидно, настолько ясно, что я всегда говорил и буду говорить: в политику идут только и исключительно плохие люди. Плохие, нечистые на руку, злые. Они настолько плохи, что перспектива стать политиком-обезьяной их не смущает. Они просто
не смогут стать еще хуже, потеряв человеческий облик, они уже это сделали, так что и терять им, по сути, нечего. Никогда не доверяйте политику, никогда не поворачивайтесь к политику спиной, никогда не вверяйте ему свою жизнь. И никогда не расслабляйтесь рядом с политиком, потому что де факто рядом с вами злая обезьяна, животное, для которого не существует понятий морали, добра и чести. Так что произошедшее в муслимовской локалке тем утром – страшное, но не неожиданное действо. Обезьяны забыли повернуть руль в сторону заноса, ввели войска и начали убивать людей. Было ли это необходимым? Нет. Но по-другому они не умеют.
И про Азимута я не думал там, в темноте. Мои мысли то и дело возвращались к нему, но я упрямо разворачивал их и мысленно жал на газ. Это было непросто, потому что у меня болела голова. Вся остальная боль перешла в странное, слегка раздражающее гудение, негативную вибрацию на грани боли и озноба. Но то, что творилось в голове, было… Как будто прямо в центре мозга вырос изначально гнилой зуб с обнаженным нервом, и кто-то с равной периодичностью капал на него ледяную воду. Каждый приступ боли заставлял меня вздрагивать, скрипеть зубами и мычать.
И все же я не думал об Азимуте. Я думал о нем до бомбоубежища, я думал о нем после бомбоубежища, но в бомбоубежище я о нем не думал. Не знаю почему. Наверное, мне просто нужно было освободить ненадолго голову от смеющегося призрака мессии и стать ненадолго самим собой, просто чуваком, который от страха заполз в мокрый мрак.
Нет, я думал о том, как же это вышло, что я с ходу, ни секунды не сомневаясь, поверил в абсолютную реальность войны. В то, что мир был всего лишь продолжительным сном, даже и не особенно прекрасным на деле. Как так вышло, что давно забытый мною страх оказался ближе и надежнее, чем все то, что я вспоминал, по крупицам восстанавливал, тщательно выстраивал заново после войны? Почему все это оказалось таким хрупким и ненадежным, что рассыпалось в мгновения? Может быть, потому, что все лучшее оказалось всего лишь иллюзией, бинтами, наложенными на точки дискомфорта. А этих точек слишком много после войны, а значит, и бинтов до хрена. Да мы все превратились в мумий, обернутых с ног до головы показной толерантностью, человеколюбием, моральными нормами и прочим общечеловеческим скарбом. Только бинты с самого начала были гнилыми и рассыпались, стоило нам упасть на карачки и немного побегать на четвереньках под горящими БТРами.
Когда приехал Марат, я окончательно замерз, смирился с гнилым зубом в мозге и набрался такого нездорового цинизма, что вроде бы меня уже было ничем не удивить. Я поднялся наверх, открыл дверь и увидел машину цвета старых костей. И… вдоль всего правого борта шли пулевые отверстия. Ровно, как перфорация. Кто-то всадил пол-обоймы в машину Марата. От живота.
А сам Марат стоял с серым лицом, и по его глазам я понял: парень только что побывал в аду. Но вот что я вам скажу. Он побывал в аду, но когда я попросил его приехать – он сел в простреленную машину и поехал. Вот так просто, понимаете? Просто сел и поехал…
Он сказал, что я хреново выгляжу. А я ответил ему, да ладно, что так уж получилось, и, кажется, меня стошнило прямо себе на грудь, а я даже не помню, как это произошло. А потом я валялся на мокром бетоне, и поэтому несло от меня по полной программе. Марат дал мне сигарету. И мы, знаете… Мы стояли и курили. Было тихо, как будто мир упаковали в большой черный мешок для трупа и застегнули молнию. У меня болела голова, но в этой тишине боль можно было терпеть.
Потом мы сели на машину и поехали. У Марата был спецпропуск инженера, а у меня ксива на проживание в ЗСТ. Так что мы просто поехали на КПП, тот, что на Третьем Транспортном, перед мостом через реку.
И на всех тротуарах лежали мертвые. Рядами. Такими же ровными, как прострелы на борту машины Марата. Их очень аккуратно уложили, всех ногами к дороге, головами к домам. Их даже чем-то накрыли, каким-то брезентом. Но ноги все равно торчали...
Марат не смотрел на них, только прямо перед собой, на дорогу. И лишь у самого КПП он повернулся ко мне и спросил:
– Как думаешь, это он?
А я ответил:
– Не знаю.
Но я соврал.
Потому что пока мы ехали, я вспомнил о «макаре» у меня в кармане. И понял, что именно должен сделать. Но ведь Марату и так пришлось туго в это страшное утро, и я соврал. Не для того, чтобы что-то скрыть, а для того, чтобы дать ему время для передышки. Парню нужно было перевести дыхание. Моему другу нужно было перевести дыхание.
Нас не обыскивали на выезде. Там было не до того. Машины шли в обе стороны сплошным потоком: военные грузовики, ментовские автозаки, машины скорой помощи, рейсовые автобусы без номеров, забитые камуфлированными толпами.
Мы попрощались у ворот КПП, и я пошел пешком через мост. Я шел и думал, где же мне найти его? Где мне искать Азимута? Я ведь должен был сделать это быстро. До того, как он снова станет тем, кем был когда-то. Богом? Ну, пусть так, какая разница. Но я-то должен был найти Азимута, пока он еще оставался человеком.
Найти и убить.
И я знал, что в этот раз смогу и не остановлюсь. Я найду и убью его, чем бы это ни кончилось для меня. Чего бы это ни стоило всем остальным. Пора закончить эту затянувшуюся историю. Пока у меня еще есть силы. Пока я снова не стал тем, кем был всегда. Сдувшимся лузером, живущим в собственном бункере, откинутым на платформу взрывной волной музыки Азимута, которую сам я так и не услышал.
Пока у меня есть пистолет и шесть патронов. За все. За свою слабость. За растоптанный Манифест Разъемщиков. За Нико. За то, что ему поверили, а мне нет. За то, что он сделал с миром. И за простреленную машину Марата. Шесть пуль. Мне хватит. Должно хватить.
Я должен был найти его. Найти и…
Пороков уже в нашем отсеке, я так и знал. Кинул зад на милый редакционный диван, опять осквернив его. Что самое обидное, так это невозможность что-либо изменить: уж так вышло, что топ-начальство всего издательского дома именно в нашей редакции расположило огромный фиолетовый диван, доставшийся ему в качестве бонуса при оптовой закупке какого-то более значимого офисного ширпотреба в магазине «Шатура мебель».
Посему имеем удручающий факт: редакций на этаже много, а диван – один. И переговорный столик с прозрачной столешницей, некогда изящной, а ныне низведенной до уровня обычной офисной банальности вековыми разводами водки, виски, коньяка и менее крепких напитков, – этот столик, который стоит у дивана, он тоже один.
Под левой рукой Порокова (а он левша) болтается, как обычно, пузырь чего-то стойкого, коричневатого и явно крепкого. Кажется, что напиток, похожий на вискарь, прикреплен к его загребущей клешне. О силе моей ненависти к Порокову говорит один многозначительный факт: я не люблю его, даже когда он разливает виски.
– Ааааа, а вот и Алекс Дёнко! – орет Пороков, переводя разливающую длань в нейтральное положение, стоит мне появиться в общем коридоре в поле его подслеповатого уже зрения. – Иди сюда, скотина!
Модное достоинство нашего офиса – прозрачные стены, стилистика Open Space. Они же – его беда. Топ-менеджеры пытаются внушить вам мысль, что это вроде как вас всех сближает; на деле же предназначение таких новомодных вещей везде одинаково: никто не уйдет незамеченным. Меня вот, например, заметил Эраст. Человек, внимание которого мне сейчас нужно меньше всего на свете.
– Дёнко!!?? – кричит, по-шутовски смеясь, Пороков, как только я равняюсь со стеклянной стеной. – Дёнко, блядь!!??
Вот один из немногих моментов, когда мне хочется снова начать курить. Я не делал этого уже больше двух лет, но здесь как раз тот случай, когда надо взять тугую, самую кондовую и харизматичную «Яву», выкурить ее до рвоты, до оплавленного фильтра и сипа в отравленных легких, зная, что потом перевернешься в гробу, даже если жив, и закашляешься опять-таки до чертовой рвоты... Замкнутый круг, верно? И все лишь для того, чтобы стильно, как герои старых видеофильмов, разбитные парни вроде Клинта Иствуда, выпустить дым в лицо подонка и, выдержав паузу Станиславского, заявить: «Пошел на хуй».
Но ни сигареты, ни харизмы Иствуда, ни времени на паузу Станиславского у меня нет; поэтому я просто говорю ему:
– Пошел на хуй!
Он под одобрительный гомон сгрудившейся вокруг стола сизоносой гвардии – сборной солянки из редакционных пьяниц всего издательского дома, ветеранов многолетней войны с собственной печенью – что-то кричит мне в спину, какие-то хмельные колкости. Решаю не размениваться и отделываюсь средним пальцем, высоко поднятым над головой.
Посиделки за фиолетовым диваном – вещь для нас привычная. В изательском доме контролируют время, проведенное сотрудниками на работе, по данным входных турникетов. Объявляют выговор за незаключение соглашения об использовании образа с ямайским травокуром, которого ты сфотографировал в отпуске на айфон и поместил размером 1/32 полосы для иллюстрации репортажа в глянце. Заставляют заводить каждую авторскую работу в электронную систему с лексиконом Эллочки Людоедки, не принимающую никаких фраз, кроме пары десятков строго определенных. Требуют объяснительные по поводу необоснованного отсутствия в офисе в течение двух и более часов. Но при этом разрешают пить, курить и нюхать на рабочем месте ровно столько, сколько тебе необходимо для соблюдения всех вышеперечисленных правил.
Разумеется, это разрешение не отлито в граните в уставе компании. Здесь скорее действует принцип «не спрашивай, не говори», как в случае с гомосексуалистами в американской армии. И все же этот подход всегда был для меня загадкой. Но загадкой, конечно же, приятной – из тех, которые даже не хочется разгадывать, чтоб не нарушать сложившийся ход вещей.
Разливают всегда в пластиковые стаканы. То, что сотрудники глянцевых журналов якобы все эстеты и бухают только из хрустальных стопок, отставив мизинцы, – шаблон и стереотип. Да, в профессии есть Усков, Долецкая или какой-нибудь Филипп Бахтин, которым распитие из пластика за оплеванным столиком покоробило бы, наверное, статус. Но подобные персонажи – один-два процента столичного глянца. Остальные получают намного меньше, чем хотят показать, и кокаин с золотых стульчаков разнюхивают куда как реже, чем грязные спиды с обложки очередной новинки Пелевина. Купюры при этом они используют сторублевые, а не пятитысячные; и да, да, они не чураются делить простые земные радости с нами – автожурналистами, среди пишущей братии считающимися чем-то вроде квалифицированных грузчиков. (На низшей ступени нашей профессиональной эволюции копошатся существа наподобие редакторов журнала «Дом-2», которые пишут с ошибками на уровне школьного сочинения; затем следует вселенская гвардия желтушников и лизоблюдов из «журналов о знаменитостях», коим воситину несть числа; ну а следующими, где-то в одних рядах и в унисон со спортивными репортерами, идем мы – добротные, надежные и простые, как конструкция джипа «Ленд Ровер Дефендер»).
Конечно, глянцевые люди вроде Порокова с той же частотой, что и по-настоящему гламурные персонажи, получают и приглашения на светские рауты, и клиентские подарки стоимостью в прожиточный минимум и выше. Но денег за это им платят на несколько порядков меньше, чем трендсеттерам рынка. Потому что есть глыбы, а есть обслуживающий персонал – не только в глянце, везде. Отсюда и пластиковые стаканы, и, если смотреть шире, общая непритязательность мировоззрения.
Прошествовав к рабочему месту, обновляю пароль, открываю первый попавшийся файл и демонстративно утыкаюсь в ворох распечаток с правками, щедро наваленный корректорами за время моего отсутствия. Девочки сегодня не поскупились – такой кипой можно протопить хорошую русскую баню; впрочем, у меня задача абсолютно иная: мне нужно сделать от одного (если повезет) до двадцати – тридцати (если повезет, но меньше) звонков разным людям не с мобильного и не с офисного телефона. И где еще это можно осуществить, как не в крупной компании о трех сотнях сотрудников, с четвертью из которых у меня сложились отношения, позволяющие стрельнуть трубу на звонок – другой. Затем я и здесь, собственно.
Незаметно для сидящих на фиолетовом диване достаю из карманов составные части мобильника, вставляю батарею. На всякий пожарный я не стал делать это в пути: не найти «Ягу» за несколько часов онисты не могли, это понятно, но береженого Бог бережет. На покореженном мониторе под стандартную мелодию Nokia две нежных, позитивных и безволосых унисекс-руки пожимают друг друга и, распавшись на пиксели, растворяются, уступив место заставке. Трехлетний Стас на качелях, замерших в верхней мертвой точке; на лице – невинный экстатический восторг. Снято недели за две до начала той осени. Последние золотые деньки, когда все еще было по-другому… Но стоп, стоп. Они еще вернутся.
Полминуты спустя, стоит вновь сочлененной мобиле прийти в себя, одна за другой приходят три SMS-сообщения. Оператор мобильной связи извещает уважаемого клиента: один пропущенный звонок от Ленни Кравитца, пять – от человека, изображенного на заставке, и два – от его матери. Перезвоню, обязательно перезвоню. Только чуть позже.
За моей спиной Пороков, явно выбранный алко-воинством на роль сегодняшнего строевого запевалы, в красках рассказывает о съемках для обложки «Гедониста» Олеси Татаринцевой, знаменитой певицы, актрисы и телеведущей.
– В том-то и дело, что так и написала, – объявляет Эраст, вознеся к небу угловатый указательный палец с заусеницами и каемкой двухдневной грязи по краю ногтя. – Вот именно так и написала. «Затемнить писю».
– Да не гони, – сомневается, похохатывая совой, бильд-редактор Воротынцев, сорокалетний лысый живчик, чья схожесть с кегельным шаром как-то раз вдохновила дизайнера Диму Конёва нарисовать в фотошопе отрезанную голову Воротынцева в руках Большого Лебовски. – Нельзя написать на официальном документе «Затемнить писю».
– Нельзя «Затемнить писю»! – вторит неожиданно бухой неоперившийся голос Толи Болдырева. С ума сойти: великая секта жрецов огненной воды наконец совратила и его! Мальчик всегда отказывался, мотивируя тем, что ему, возможно, «придется сегодня сесть за руль»… Бедняга. Будет обидно, если с этими вурдалаками он сопьется быстрее, чем проведет первый тест-драйв.
На личном ноутбуке, не подсоединенном к редакционному серверу, я запускаю пиратский Tor Browser и залезаю на Facebook с какого-то хорватского IP-адреса. Да, я знаю, что социальные сети – мировое зло похлеще Холокоста, а с точки зрения свободы личности их использование почти равноценно ежесуточному рапорту онистам на тему «Как я провел день». Большинство людей уроки войны не усвоили, они по-прежнему готовы добровольно подставлять себя и близких ради развлечения. Но иногда сетевые игрушки Большого Брата все же незаменимы. Для таких случаев у меня есть аккаунт на имя Эдуарда Эдикова. Фото для аватарки я нашел на «Бомж.ру». Со своего домашнего IP-адреса я старину Эда ни разу не логинил, так что все чисто, без палева.
– Смотри! – торжествующе восклицает Пророков, возвращаясь к столу с распечаткой фотосессии, собственноручно подписанной секс-символом. Секунды спустя со стороны дивана доносится дружное «Оооо!!» и залихватский гусарский смех. Надо понимать, на сей раз Эраст, вопреки обыкновению, не солгал. Недоступная звезда, объект вожделения миллионов, действительно написала на официальной бумажке с заверением съемки указание «затемнить писю».
Байки из «Гедониста» – тема отдельная. Их всегда слушаешь с удовольствием, даже если твое презрение к гламуру исчисляется в миллионах единиц измерения презрения. Просто для того, чтобы возвыситься над окружающими. Ведь, как это ни смешно, а лет через пятьдесят тысячи немощных стариков и в самом деле будут с замиранием сердца вспоминать дивный образ Мисс Икс, озаривший их юность с обдроченных глянцевых страничек светом совершенства и недосягаемости. А вы – только вы и еще несколько циничных пьяниц, волею случая приближенных к редактору-вырожденцу Эрасту Пророкову, – вы знаете, что на самом деле она плохо бреет волосы на ногах, страдает ранним целлюлитом и пишет на официальных документах «затемнить писю». Вы видели ее голой и знаете, что фотошоп всегда дает третий размер груди вместо первого. Что килоидный рубец после неудачной маммопластики отвратителен до рвоты, и потрогать его без содрогания дано далеко не каждому. Что боготворимое всей страной лицо на самом деле трудно различимо за слоями оспинок, угрей и следов бурной молодости. Что клитор похож на небольшой член и с непривычки от его вида бросает в дрожь. Ну и еще много-много подобных вещей, о которых знаете вы и не знает остальное человечество. Такой вот тайный орден Посвященных.
Радостный гул на фиолетовом диване продолжается. Распечатка с автографом Олеси Татаринцевой пошла по рукам, а Эдуард Эдиков меж тем отправляется в магическое волшебное путешествие по недрам Facebook. Цель трипа: найти людей, с которыми не виделся годами, и испросить номера мобильников, затерянных в дебрях памяти конфискованной корпоративной сим-карты.
Задавать нужный вопрос в сети? Дураков нет, извините.
– Кстати, мужики, – продолжает словесное соло неугомонный Пороков, когда парни отсмеиваются. – Через полчаса ко мне на кастинг придет весьма привлекательная соска. Двадцать лет, третий размер. Губищи – во! Как у Анжелины Джоли. Только свои. И сиськи, что характерно, тоже свои. Если что, места в шоу первого уровня пока свободны.
– А что с местами в шоу второго уровня? – опущенным осликом Иа интересуется, оторвав печальны очи от пола, Андрей Кротов, редактор раздела «Колесо истории» журнала «Автопарк». Человек он из всех самый взрослый, печать уныния на лик его легла серьезная и непоправимая. Шутка ли – бедняга выступил в крестовый поход против трезвости лет сорок назад, когда большинства из нас еще не было и на свете. За это время он успел раз пять побывать в реабилитационном центре и три – в браке. Ни одна из жен, впрочем, не сочла за честь стирать его заблеванные воротнички до конца жизни; так и вышло, что в шестьдесят без малого лет он остался один, как кол, и всеми его нечастыми шансами на интимное приключение теперь заведует исключительно Пороков.
Сейчас старику явно приспичило. Он еще даже не видел девушку, а уже грезит о втором уровне.
– Пока не знаю. Не говорил с ней еще, – морщится Пороков, тянясь к баночке с кока-колой и выбрасывая в мусорное ведро опустошенный пластиковый стакан из-под виски Ballentine’s, выросшего на столе вместо давешнего бурого напитка. Упырь осушил его практически залпом – так, как люди вроде реального обладателя лица-юзерпика моего Эдварда поступают со шкаликами «Путинки» на городских помойках. Пиетет перед благородными напитками у Эраста отсутствует полностью. Фи.
Уровнем номер один Пороков называет право присутствия в качестве зрителя на прешутинге модели – черновой съемке с целью определения пригодности тела к фотосессии настоящей. Для кастингов в издательском доме существует специальная служба, от редакции «Гедониста» абсолютно независимая; но юные Козетты эротического фронта, попавшие в грязные лапы Эрика, об этом не догадываются. Пороков ведет их в переговорную комнату «Новосибирск», раздевает догола и снимает на редакционный «Олимпус» в разных ракурсах: анфас, профиль, вид сзади, сидя, стоя, лежа на столе, с ногами сведенными и разведенными. Корпоративные правила издательского дома предписывают проводить кастинги только топлесс, но, опять-таки, жертвы Эраста того не знают и приказ снять трусики выполняют безропотно. Присутствие на таинстве – а по сути, пип-шоу – постороннего лица оценивается Пороковым в одну бутылку виски уровня выше Bell’s и «Белой лошади» вместимостью не меньше литра. Как правило, предложения озвучиваются, когда получатель алко-платежа основательно размялся и подогрел трубы, но жадничает или забыл отложить деньги на продолжение банкета.
Шоу второго уровня стоит от двух литров премиального бухла классом не ниже Macallan. Суть услуги заключается в следующем. Время от времени самые раскованные претендентки на эротическую сессию в «Гедонисте» в процессе кастинга напрямую спрашивают Порокова, каким образом они могут гарантировать себе попадание в номер. Сермяжная правда: никаким, потому что решение о съемках той или иной девушки принимает консилиум из дюжины топов издательского дома во главе с генеральным директором; ни один из этих людей с сотрудниками ранга Порокова не станет даже разговаривать. Версия Порокова: гарантию может дать лично он, если проведет с претенденткой романтический вечер. Такую возможность оттанцевать барышню Эраст беззастенчиво использует всякий раз, когда ему наскучит или, наоборот, перестанет благоволить жена. Но порой ему больше хочется выпить; а потому существует еще и вторая, коммерческая версия Порокова: гарантию может дать арт-директор, опять-таки в случае согласия претендентки на романтический вечер. В качестве оного арт-директора дурочке представляется любой желающий, выставивший на пороковский стол элитный напиток в дозировке согласно тарифу. Что происходит дальше – личное дело клиента; поставщик же услуги берет на себя обязательства по сливу и динамо обманутой претендентки, если попадание в журнал не состоится (а таких случаев процентов девяносто).
Проще говоря, подлец занимается сутенерством и сводничеством. Он прекрасно это понимает и, дабы не ходить под статьей, даже под дулом пистолета не возьмет наличными; впрочем, и с девушками он никогда не заводит подобные разговоры первым: обсуждение начинается лишь тогда, когда модель сама дает понять, что готова на легкий перепихон ради искусства. Ну и по расценкам, конечно, Эраст шикарен. Реальные сутенеры этих дев (а они наличествуют у двух третей приходящих на пороковские кастинги) за подобную услугу сдерут с вас совсем другие деньги. Macallan – если переводить на него – в этом случае исчисляться будет ящиками.
Во время живого обсуждения грядущего кастинга и прелестей его объекта мое альтер эго – мой печальный бомж Эдичка – отправил с десяток-другой однотипных сообщений на адреса бывших друзей и подруг, травяных барыг и половых партнерш, коллег-музыкантов, братишек и сестренок давней, золотой и уже порядком забытой эпохи. «Привет, как дела? У меня все так же, я все там же, занимаюсь тем-то, тем-то. Дай номер мобилы, есть разговор. Дай номер такого-то и такого-то». На какие-то из месседжей уже даже пришли ответы. Молодец, Эдуардо. Держишься ровно. Это ведь грустно и довольно уныло – писать раз в год такие сообщения тем, с кем когда-то месяцами хлебал из одной фляги в задорном походе юности против серости и заскорузлости мира. Сейчас понимаешь, конечно, какой наивной идеалистической чушью были все тогдашние революции, бумы и бури в стаканах. И все же, верите вы или нет, ко всем этим Лелечкам и Наташкам, Бобам, Сэмам, Джекам и их смешным подростковым кличкам я до сих пор отношусь как к боевым товарищам. Смешно. Особенно учитывая тот факт, что боевых товарищей я знаю не понаслышке и мне реально есть с чем сравнивать.
– Дёнко!
Нет, только не это. Эрик снова вспомнил о моем существовании.
– Дёнко!
– Чего орешь?
За несколько лет общения с Пороковым я понял, что одна профессиональная журналистская черта в нем все же осталась, и всем воздаяниям клиентов за Уровень Номер Два почему-то до сих пор не удалось ее вытравить. Если Эрасту что-нибудь нужно от человека, с которым он говорит, он не отстанет, пока этого не получит. Поэтому иногда бывает проще ответить.
