Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
Она не ждет, когда я вытру совсем не мужские слезы и заявлюсь на супружеское ложе для дачи объяснений: она выходит из комнаты сама. Так, что я едва успеваю забежать в ванную и включить воду. Когда она входит следом, я уже усиленно тру под краном лицо, легализовав его влажность.
Женщина, с которой я прожил восемь лет… Ведет себя как маленькая девочка. Как будто бы это не она ложилась спать пять минут назад. Весьма забавно. Картинка была бы даже трогательной, не будь ее центральный персонаж моей (а не Азимовича) женой.
И не будь многого другого… Хммм, Вера. Как это на тебя не похоже. Ну да ладно.
Я выхожу, умывшись, обнимаю ее (надо обнять), целую сверху вниз в прическу и, обособившись, следую на кухню (надо проследовать). Там на возвышении в виде советской табуретки, многократно крашеной в цвета от розового до говенно-бежевого, денно и нощно бдит перманентно включенный ноутбук, который мы используем как повод отделаться один от другого (надо использовать). Плюхаюсь в близлежащее кресло, пододвигаюсь к ноуту и делаю вид, что главное для меня сейчас – найти лучшую в мире работу на hh.ru (это был первый попавшийся сайт). Она, в свою очередь, делает вид, что это кто-то другой весь день лопатил странички, выданные мне в виде списка недавних опций в адресной строке файерфокса. (А там снизу доверху вот что: lenta.ru, gazeta.ru и все такое прочее, вплоть до Newsland; и это Вера, которая никогда не читала, не смотрела и не слушала новостей.)
Обычно такое милое притворство называется семейным нейтралитетом. Но сегодня это выглядит глупее, чем обычно. Поэтому не проходит и десяти секунд, как мы почти хором произносим:
Она:
– Я звонила тебе, почему ты…
Я:
– Ну и что ты теперь…
Осекшись одновременно, замолкаем. В другое время посмеялись бы оба, а возможно, даже занялись бы по поводу глупой осечки сексом. Но то в давнее, молодо-зеленое время. А сейчас восемь лет, восемь долбанных лет, и у меня на языке почему-то вертится клише: «Молчание – знак согласия». С чем??? Отвратительно.
Пауза повисает в жеваном воздухе раскаленной кухни, которую кондиционер спасает нехотя и с весьма условным результатом. Обычно мы в таких случаях говорим о насущном Стаса – как он выступил на утреннике, насколько его логопедия лучше логопедии Матвея большого, Матвея маленького или Коли Заварзина, сколько мадам Ульянова потребовала на очередного фотографа и какой на самом деле мудак Петр Викторович. Либо, в других случаях, – какой фильм лучше всего скачать «Вконтакте», чтобы посмотреть засыпая, потом проснуться и досмотреть... Но вот что сейчас?
А сейчас она поводит носом, нюхает мое плечо, как собака, и разрежает обстановку вот как:
– Ты снова трахался на стороне, – изрекает она. – От тебя пахнет Angel.
Отличное разрежение. То, что доктор прописал.
Она, конечно, ошибается. Angel – это для замужних женщин за тридцать, витающих в облаках девяностых и по привычке все еще вожделеющих стереометрический многогранник, чья функция была походить на кристалл. А от Лины пахло Givenchy Play – парным ароматом; второй запах – мужской – завалялся у какого-нибудь набитого дурака, чьего ума хватило на покупку парного набора для девушки, отвечающей «Танцую» на вопрос о работе. Не знаю, почему Вера спутала его с Angel. Вообще ничего общего.
– Это Givenchy, – говорю. – На работе девки распотрошили пробник из журнала Plaza.
– А, понятно, – отвечает она, присаживаясь рядом и облокачиваясь на мое плечо. – Именно поэтому ты приехал домой в двенадцать ночи и весь день не отвечал на звонки.
– Господи, Вера. По-моему, у нас сегодня есть более важный повод для обсуждения. Ты не находишь?
– Да, конечно. – Она продолжает тереться щекой о мое плечо. – Конечно.
Нет ничего хуже женщины, готовой так вот взять и простить тебе измену. С другой стороны, лучше нее тоже ничего нет. Зависит от того, как посмотреть на вопрос.
Я хлопаю крышкой ноутбука о клавиатуру.
– Послушай, Вер. Не хочу тебе врать. То есть я могу врать тебе по мелочам, – осекаюсь, вспомнив байку о распотрошенном пробнике, со времени создания которой не прошло и минуты. – Но сейчас дело серьезное. Я никогда не думал, что такое возможно. Мы всегда строили свою жизнь так, как будто… Как и должны были строить после всего этого…
Она вдруг прижимается ко мне теперь уже всем телом, обвивается вокруг меня. Не так, как жена прижимается к мужу, с которым прожила восемь лет. А скорее так, как маленькая девочка прижимается к отцу.
Кладет мне на губы палец, пахнущий гелем для душа Elceive – точно так, как я недавно прикладывал свой палец к губам Стаса; и глаза ее словно бы плавятся, как свечи, растопленные температурной патологией:
– Не говори ничего. Просто делай то, что ты должен делать.
По ее щекам – одна за другой – капельками воска скатываются две слезы. Обе, не добежав до подбородка, испаряются. На часах в правом нижнем углу компьютера – ноль часов двадцать восемь минут. На термометре – сорок три градуса.
– А ты знаешь, чтоты должен сделать, – продолжает она дрожащим голосом, неожиданно диссонирующим с удивляющей меня твердостью интонации. Такой твердости я не упомню за ней с тех времен, когда она еще считалась звездой «Хищника», катализатором реакции слюноотделения всего ошивающегося там сброда.
Как странно. Для своей семьи я оказался вовсе не таким незаменимым, как хотелось думать. Весь день я страдал навязчивыми комплексами, утирал по углам позорные слезы. А теперь в течение каких-то получаса уже второй ее член отказывается от меня настолько малой кровью, что в другой ситуации это было бы хорошим поводом задуматься.
Оно конечно, нет ничего страннее женщины, так спокойно заливающей из фигурального брандспойта свой же собственный семейный очаг; но что и в самом деле круто, так это то, что она по-настоящему меня удивила. Подобного не наблюдалось аккурат с тех пор, как разговоры о прочитанных книгах сменились обсуждениями докторов и воспитателей, а секс перестал быть самодостаточным настолько, чтобы нивелировать интерес к пороковским кастингам.
– Я знаю про тот случай с Вадимом Лазаревым, – заявляет она в ответ на мое плохо маскируемое замешательство.
Вот как. Еще один поворот. Она знает про ту смерть, которую называет случаем… От кого???
– Ты никогда мне об этом не говорила, Вера.
– Ты никогда не спрашивал.
– О чем?
– Знаю ли я.
– Кто тебе рассказал?
– Он.
Логично. Я-то ведь не рассказывал, а нас тогда было только двое. Не считая, разумеется, самого воскрешенного трупа, который ничего не понял и до сих пор уверен, что банально потерял сознание. Если, конечно, еще не превратился в овощ, как и подобает настоящему Разъемщику – буревестнику новой эры web-будд, воину авангарда кибер-сапиенсов.
– Поэтому просто делай то, что должен. А ты знаешь, чтоты должен, – повторяет она меж тем, как заведенная.
И именно в этот момент, будто бы по одному из тех случайных совпадений, в которые я за сегодняшний день окончательно перестал верить, на мой мобильник приходитSMS. «В его старых вещах я нашла фотки с той тусовки. Лина».
– Я должен идти, – развожу руками. Спасибо, Азимович. Разговор вышел слишком мутным и тяжким, чтобы его продолжать.
Я прижимаю ее к себе, долго перебираю руками волосы и целую почти так же, как восемь лет назад. От нее пахнет слезами, гелем для душа и еще чем-то нематериальным – тем, что я вот прямо сейчас, видимо, теряю навсегда. Так мы сидим – на дорожку – минут пятнадцать, прижавшись друг к другу и не говоря ни слова. Потому что все и так понятно.
– Кстати, Вера, – вспоминаю на лестничной клетке, когда она, благословив меня поцелуем «в щечку», уже собирается закрыть дверь. – Ты помнишь такого Рефката Шайхутдинова по кличке Бар?
– Помню. Писатель, человек из старой гвардии. Выстрелил в 90-х хорошей книгой, но сразу же спекся. Ходил еще в «Хищник».
– Это понятно. А с тех пор ты о нем не слышала?
– Давно не слышала. Почему ты спрашиваешь?
– Просто он сейчас овощ. Ну, знаешь, он Разъемщиком был, а они сейчас практически все овощи. Ну вот я и подумал – вдруг ты слышала что-нибудь.
– Нет, – отвечает она уверенно, не думая; мне почему-то даже кажется, что слишком уверенно, чересчур. – Я бы сразу идентифицировала его, если бы слышала. Ты знаешь, сколько овощей в Москве после войны?
– Не знаю и знать не хочу. Это твоя прерогатива. Хотя, конечно, догадываюсь. Просто мне неприятно думать о том, от чего становится грустно.
– Ты как страус.
– Я как человек, на долю которого и так выпало достаточно дерьма, чтобы иметь право хотя бы изредка игнорировать печальные факты. Ты же знаешь.
Мы улыбаемся друг другу, как старые друзья, каковыми мы, по сути, и являемся последние пару лет. Шутка про человека, дерьмо и печальные факты впервые была произнесена в тот вечер, когда я ее склеил, и с тех пор повторяется в разные моменты с разными смыслами. У каждой семейной пары есть такая заветная фраза. Она повторяется не потому, что особо умная и не потому, что отображает что-либо важное, а просто в силу своих ассоциаций с фрагментом реальности, когда обоим было хорошо. Чистая случайность, по прихоти судьбы переведенная в ранг семейных традиций.
Мне в тот вечер было хорошо, потому что я клеил женщину, ранее символизировавшую для людей вроде меня абсолютную недоступность. Женщину, дававшую исключительно крутым богемным персонажам, из числа которых Азимович был лишь одним; мое обладание ею спустя несколько лет четко и недвусмысленно обозначило победу моего обывательского лайфстайла над их нонконформистским, – и в этом плане сыграло для меня роль не меньшую, чем смерть Азимута. Я действительно думал, что таким образом кому-то что-то доказал.
А Вере было хорошо потому, что в тот вечер со мной у нее впервые после двух лет отвращения к мужскому члену возник интерес к сексу. Скорее всего, сыграла свою роль моя принадлежность к ее безоблачному прошлому; не знаю, я не знаток психологии.
Понимаете, в самом конце войны она как-то раз не успела эвакуироваться из очередной провинциальной дыры, по которой проходила линия фронта. Ее часов пять насиловал взвод пьяных ополченцев, в котором было то ли тридцать, то ли сорок человек. Самое интересное, что она даже не поняла, на чьей стороне они воевали. Там были кавказцы, славяне и монголоиды.
Все это я узнал, конечно же, позже, когда после сколь многочисленных, столь и безуспешных попыток забеременеть ей пришлось расколоться. У нее не было выбора, потому что я тряс перед ее лицом поистине кроличьей спермограммой и заключением о фертильности, которая из десяти женщин позволила бы оплодотворить одиннадцать. Так что ей пришлось рассказать… Она тогда сделала подпольный аборт, потому что буквально через неделю после положительного теста война закончилась, страну поделили на зоны и она оказалась в христианской; первым нормативным актом, принятым Всесоюзным Собором христианских общин, был запрет абортов под страхом десятилетнего тюремного заключения абортирующего и абортируемой. Это сейчас люди нашли лазейки и наладили подпольные бизнесы, а тогда все боялись и выжидали – никто не понимал, чего вообще ждать от правительств локалок. Людей даже не выпускали в свободные зоны, да и сами свободные зоны еще не были законодательно оформлены как таковые – а время шло. Так что проспиртованную оплодотворенную сперму интернационального сброда – кавказцев, славян и монголоидов – из Веры вычищала какая-то деревенская повитуха, чуть ли не ложкой. Поэтому ее беременность Стасом, когда она наконец состоялась, все специалисты в один голос называли чудом. Надежду на повторение которого окончательно убили сложнейшие роды с кесаревым сечением.
Но я тогда не особо переживал по этому поводу.
Я в то время считал, двух чудес в моей жизни будет достаточно. Какой, право же, наив. Но откуда же я знал… Откуда я тогда знал?
А вообще ты молодец, Вера. Если бы мы все восемь лет удивляли друг друга так, как ты удивила меня сегодня, – думаю, выходя из условно кондиционированного рая в безусловно некондиционируемый ад улицы. – Если бы мы…
И все же как-то слишком уж легко ты меня отпустила, солнышко. Слишком легко.
Не думай, что я не заметил.
Надо бы разобраться, когда все это закончится.
…но одно время в «Хищнике» ошивалась мутная группа ребят. За глаза их называли Павликами. Не знаю, почему, Павлики и Павлики. Наверное, мне объясняли этимологию, только это было очень и очень давно. Сегодня их назвали бы просто наркодилерами, потому что и тогда они были наркодилерами. Толкали траву, какие-то колеса, которые чуть ли не оптом закупали у бабулек в районе Аптеки 01, иногда у них возникал какой-то особенный стафф, но он редко уходил в «Хищнике». Потому что особый стафф стоил особые деньги, а как раз денег у нас тогда не было. Наверное, поэтому мало кто из нас сторчался. Алкоголь был дешевле. Простите, если кому-то оттоптал романтическую мозоль, но так оно и было. Короче говоря, Павлики были довольно стремной группой лиц, и кроме как по поводу «вырубить» с ними старались не сталкиваться. Ну а кончилось все тем, что однажды в «Хищник» пришли еще более стремные люди в штатском и всех Павликов увели с собой. Помню, как это событие напугало всех, и на пару-тройку дней «Хищник» был закрыт «по техническим причинам». А потом все забылось и пошло своим чередом, разве что нам пришлось искать новых дилеров, что по тем временам трудностей не представляло.
Много лет спустя я подписался на одну дурную штуку. Меня пригласили стать членом Общественной Палаты СССР, и я едва не согласился. Тогда эта комическая театральная труппа только начинала свои медиагастроли по синим экранам телевизоров, и приглашали в нее любой сброд, даже таких законченных неудачников, как я. Общественная Палата, если вы не в курсе, – это такой государственный орден петрушек и артемонов под сенью ЦК и СПЦ, который должен поддерживать иллюзию демократии на просторах Совка. Ширма из сытых тел и лощенных щек. Официально она была организована как посредник между советским народом с одной стороны телевизора и ЦК КПСС с другой стороны стены Кремля.
В общем, должен был состояться официальный банкет по случаю открытия. Я думал, там будет что-то типа шикарной вечеринки с дорогим вискарем, горками кокаина в специальных помещениях и самыми шикарными проститутками столицы в качестве патронажного комплекса. И, конечно же, я оказался неправ на все сто процентов. Больше всего этот прием был похож на толкучку в холле провинциального кинотеатра перед сеансом мегапопулярного блокбастера. Только с дресс-кодом и без баночных коктейлей.
Но как бы там ни было, сразу уходить вроде как не хорошо, а вдруг случится событие, где все-таки появится и кокаин, и шлюхи, а меня возьмут и не пригласят больше. Так что я честно бродил около часа «среди потных и мокрых рыл», тщательно сохраняя серьезную мину и стараясь зевать исключительно не в присутствии камер (так все делали, к слову), после чего решил, что хватит с меня общественной деятельности на всю оставшуюся жизнь. Долг Родине и ее лживому медиапространству я отдал, пора и по домам, отмываться и прятать глаза. Двинулся как бы невзначай к выходу, сохраняя соответствующее моменту выражение лица и борясь с желанием забить карманы ништяками фуршета. И вдруг прямо перед собой обнаружил одного из Павликов. Повзрослевшего, солидного, отяжелевшего, в дорогом костюме с запонками стоимостью в две моих квратиры, но все-таки – Павлика. Потому что такие Павлики, они же в чем-то очень важном, определяющем, вообще не меняются. Они с этим рождаются и с этим умирают.
Он, что меня поразило, узнал меня тоже, и как будто даже обрадовался. Видимо, ностальгическим воспоминаниям о временах оных подвластны любые возрасты и социальные типы. Мы постояли, поговорили, и в разговоре этом выяснилось, что мой старый знакомец по бару «Хищник» за минувшие годы выбился в люди и в скором после выхода из тюрьмы времени несколько поднял свой социальный статус. Предварительно легализовав нелегализованное, как того требовала обстановка. Сориентировавшись в непростой послевоенной политической и экономической ситуации, Павлик очень скоро стал одним из совладельцев мощнейшей в СССР начала 21-го века медиагруппы, в которую, помимо прочего, входил и тот самый глянцевый авто-журнал.
Вот такими неисповедимыми путями водит нас порой судьба.
Уже в подъезде Мазилы, едва дождавшись щелчка ее дверного замка, я полез в кошелек и нашел в нем визитку того самого Павлика.
Кстати, его и правда зовут Павлом. Павлом Николаевичем…
Come to my Jaguar – вечный правильный слоган, хоть автора его уже никто и не вспомнит. Лина явно впечатлена. Она крутит головой вслед оставляемым позади огонькам-фарам и всякий раз, почти как та самая запомнившаяся мне девчонка, с семилетним азартом визжит:
– А вот этого обгонишь?.. А вот этого?.. Ну а вот… а вот того, вот с той стороны?..
Спрашиваешь, киска. Ты про тот ссаный «Брабус», что умел натужно обгонять «Гелендвагены» твоих бывших ёбарей и потому считался прокачанным? Не смеши. Сейчас я покажу тебе, что такое правильная аэродинамика… Да, вот примерно так я ей всякий раз и отвечаю (ну разве что слово «ёбарь» заменяю каким-нибудь нейтральным «бойфрендом» или «парнем»). Как дешевый хлыщ дешевой же потаскушке. Диалог, достойный попадания в журнал «Гедонист».
За двадцать минут, проглоченных синим капотом «Яги» на пути от моего адреса к ее, это была уже вторая женщина, которая меня удивила. Потому что без полупремиальной косметики и в дурацком стиле next door girl, который обычно призван отвратить мужчину от секса, она была даже еще красивее, чем при полном параде в «Калине Москоу».
Когда она открыла мне дверь, на ней были простые тертые джинсы и красная рубаха навыпуск – мешковатая настолько, что даже третий размер не особо бросался в глаза. Но, боже мой, как же она при этом выглядела. Многих вы знаете женщин, которые без мейк-апа выглядят лучше, чем с мейк-апом, а в джинсах с рубашкой более желанны, чем в мини и декольте?
И вот теперь такая женщина восторженно поглаживает обшивку двери суперкара, который считает моим, и столь же восторженно спрашивает:
– А что такое правильная аэродинамика?
– Правильная аэродинамика – это когда в ливень и град на 100 км/ч заднее стекло остается сухим, – цитирую в ответ свой же обзор, написанный пару месяцев назад. Уж и не припомню, какой тачке посвящалась та ода.
А мгновение спустя в поле нашего зрения начинает маячить ракета. Правда, она уже давно не подсвечивается прожекторами так, как двенадцать лет назад, и города, научный потенциал жителей которого она когда-то символизировала, тоже нет; но все же. Все же: это определенно та самая ракета, что маячила на заднем плане одной из фотографий, которые Лина нашла в старом альбоме братишки Бара.
И эта карточка, и остальные фото с той тусовки валяются кипой на тщедушном заднем сиденье XK R. Паркуясь к обочине у поста дорожной полиции и загребая их лапой, чтобы сличить координаты на местности, в который раз удивляюсь: зачем, ну зачем все-таки Пол Хёрли предусмотрел в салоне этот рудимент, второй ряд сидений?
«Паркуясь, я взвел затвор моего сорок пятого», – написал бы полвека назад в своем современном американском детективе Эрл Стенли Гарднер или Микки Спиллейн. И был бы прав: потому что бывший город Королев, куда сначала селили продвинутых ученых, потом обычных сотрудников НИИ, потом работяг и гастарбайтеров, а потом оттуда убежали даже они, поскольку пришли зомби, – этот бывший город нынче принято проезжать галопом, не останавливаясь; а я вот остановился.
Ну так американский детектив ведь сильно отличается от советской реальности. В частности, тем, что мой наградной травмат у меня отняли по приговору суда и новый выдать не могут, не говоря о боевом оружии. Так вышло, что пару лет назад я трижды выстрелил в азербайджанца в свободной зоне; не насмерть, но в голову и, главное, в ущерб иллюзии существования дружбы народов.
Жертва моей агрессии упилась мохито в баре FreeTrade, полезла за догоном без очереди и порезала двоих возмутившихся. Тоже не насмерть, что говорило суду в ее, жертвы, пользу; но третьим мог стать я, а четвертым – Стас, тогда трехлетний (и еще такой, как на иконке). Во всяком случае, я так подумал, и основания на то имел более чем веские: мы тоже зашли тогда в бар FreeTrade, потому что Стас попросил пить, а вокруг не оказалось ни одного ларька. И тоже стояли в очереди к кассе – ровно вслед за порезанными.
Я до сих пор жалею, что те пули были резиновыми. Так я сдуру и заявил в суде, который пожизненно лишил меня права на ношение огнестрела. Впрочем, вряд ли меня могло бы спасти демонстративное раскаяние. Толерантный суд при помощи элитного чеченского адвоката выяснил: парень имел целью порезать только тех двоих, которых порезал, а нас трогать не собирался. В таких случаях среди простых советских мужиков принято поводить усами, разводить руками и бессильно поднимать домиком кустистые брови на красной роже. «Извини, брат, политика». И простые советские мужики правы: это действительно она и есть, извращенная онистская политика, фантом многонациональности по цене справедливости. Да здравствует мазафакин ЮЭсЭсАр, самая упертая империя мира. В которой вся жизнь – театр, и люди в нем – дебилы. Даже война если кого и спасает, так только мертвых.
Оказывается, я говорю все это вслух. Ну или как минимум последнюю часть. Потому что она спрашивает:
– Кстати, о мертвых. Что мы будем делать, если они нас прессанут? Тем более мы на такой тачке. Здесь не любят тех, у кого тачка круче «Лады-приоры». – Удивительно, но стоило ей переодеться из блядских шмоток в ковбойские, как она начала говорить как какая-нибудь Красотка Мэри из салуна города Фэйрбэнкс.
Нет, правда. У меня такое ощущение, что я сейчас еду не с той девушкой, которую заваливал в факинг-рум «Калины Москоу» несколько часов назад. А – с какой-то другой. Верите или нет, но без стандартной униформы секс-куклы она перестала выглядеть как овца, говорить как овца и вести себя как овца. Будь у меня побольше времени на общефилософские размышления, я обязательно задумался бы над феноменом. По сути, он ведь не менее интересен, чем курица и яйцо.
Экспериментально доказано, что если самого последнего задрота, над которым издевались в школе и смеются на улицах, нарядить в форму милиционера и отправить шататься по городу, он рано или поздно начнет нагло зыркать на прохожих, обращаться к людям свысока и дешево выебываться в стиле «праа-а-айдемте, предддъ-явите». Но никто пока не выяснил, что в этом преображении первично: сама милицейская форма или же отношение окружающих к тому, кто в нее одет. Хамит ли ряженый оттого, что маскарадный костюм сам по себе дает ему ощущение власти, или наглеет лишь потому, что люди первыми начинают перед ним расступаться и отводить глаза? Так и в нашем случае. Я теперь не знаю, кто изначально записал ту, первую и клубную, Лину в овцы. Возможно, она сама, насмотревшись в зеркало на боевую раскраску постельной авантюристки, которой предстоит в очередной раз раздвинуть ноги в обмен на обещанный мутной личностью игрушечный успех. Но, может быть, это я изначально определил роль, которую ей предстояло сыграть, а она просто не стала выбиваться из заданной колеи? Согласитесь, человека ведь нельзя обвинить в том, что он не выбивается из колеи... Но нет, нет! я не собираюсь лезть еще в одни дебри, мне их на сегодня и без того достаточно.
– Хороший вопрос, – кривлюсь в ухмылке. – Почему ты задала его только теперь?
– Хороший ответ. Потому что ты не говорил, что у тебя нет пушки. У каждого нормального парня должна быть пушка.
– Я и сейчас не говорю, что у меня нет пушки.
– Да, но сейчас я вижу, что ты собираешься выйти из машины и не лезешь в бардачок. А то, что у тебя нет ни кобуры на поясе, ни даже карманов с чем-нибудь выпирающим, я заметила еще раньше.
Хорошо же, – признаю в башке (не могу не признать), – а ведь ты еще и за словом в карман не лезешь. В карман с чем-нибудь выпирающим…Оооо, Лина, девушка в красно-черной фланели. Какой наркотик ты вынюхала для подобного преображения из животного тотема в человека?
– Не стоит мыслить шаблонами, – только и могу ей ответить. – Я, к примеру, нормальный парень, но пушки у меня действительно нет. – И шутки ради еще добавляю: – А поскольку ни у меня, ни у тебя нет еще и «Лады-приоры», нас определенно убьют.
И выхожу из «Яги».
Но тут же замираю, вскрикнув, в унизительном согбенном виде, пребольно наткнувшись во второй раз за день на последствия трех позвоночных грыж. В юности мне явно не стоило так часто таскаться по дешевым клубам и репетиционным базам, навьючив сколиозный подростковый позвоночник тяжелой бас-гитарой «Рикенбэкер». Играй я на губной гармошке – кто знает, возможно, жизнь сложилась бы иначе. А так… Поразительно. Не успел крутой парень выйти из крутой тачки, как его заклинило словно лоха. Причем в одной из самых опасных клоак человечества (а ведь Пороков сегодня предупреждал, что меня убьет именно что моя спина). Ситуация смешного абсурда. Как во французских комедиях шестидесятых с Луи де Фюнесом. Несуразным комиссаром Жювом опираюсь на ребро крыши, тщетно пытаясь скроить хорошую мину при плохой игре.
И знаете, что делает она? Она выбегает из противоположной двери «Яги» и бросается мне на помощь так, как будто меня уже убили. Или, что еще хуже, как будто я – старое неполноценное существо вроде собаки, которую знал щенком и лишь потому не усыпляешь.
– Что, купилась?! – тычу в ее лицо пальцем. Ну а что мне еще сказать. Не рассказывать же девушке, которую знаю первый день, о побочных явлениях зрелости. (Ну да, да, согласен – я знал ее и раньше. Но тогда то был другой человек, у него не было таких сисек и на него так не смотрели, в смысле как на объект вожделения, – так что можно считать, что я познакомился с ней лишь сегодня).
Она стоит с секунду и решает, что делать. Но совершить подобающий в таких ситуациях хлопок дверью с уходом в никуда ей мешает понимание ауры места. Здесь действительно не любят тех, кто шатается вдалеке от «Лады-приоры»; так она сама намекнула, и, хотя у нас далеко не «Приора», это правда.
Наверное, я должен объяснить, почему она поехала со мной. Но не объясню – поскольку сам этого до конца не понял. Она обосновала это так:
– У меня был брат, последний из близких, а теперь его нет, – сказала она. – То есть он существует, конечно. Но это уже не он. То, что ты видишь, почти никогда не является тем, что ты о нем думаешь. – И не успел я упрекнуть ее в косноязычии и злоупотреблении психотропами, как она пояснила: – Этот мудаксвязан с ним, он отвечает за все то, что происходит с моим братом.
Между прочим, звучала она столь же твердо, что и давеча Вера; я не мог не сопоставить.
– Почему??? – спросил я. – Какая связь?
А она ответила:
– Связь простая: если его кто-нибудь и вернет к нормальной жизни, то только этот мудак…А ты думал, половая?
Если честно, мне было плевать. Потому что, говоря начистоту, ее желание составить мне компанию не вызывало у меня абсолютно никаких возражений. Черт, да я бы ей не отказал, даже если бы она попросила подбросить ее в «Крокус-сити» на шопинг. Исключительно из-за имиджа.
Что происходит, когда вы, повинуясь общечеловеческой слабости, поимели очень красивую и сексуальную овцу? Вы со смаком потираете яйца и ставите крестик в личном ментальном Excel-файле под названием «Я_еще_ого-го»; да и всего-то. Но что станет, если вдруг выяснится, что испорченная вами красивая овца была на самом деле человеком? Правильно: реле перемкнет и в вас загорится лампочка, отвечающая за влюбленность. Долгую ли, короткую ли, взаправдашнюю или игрушечную – это вы узнаете позже. А на первом этапе не будет ничего, кроме этого перемыкания контактов, повернувшего все ваши кровотоки вспять и настолько для вас главного, что сравнимого разве что с энергией приливов и отливов. И вы, уже давно уставший от однотипного семейного секса и еще более однотипных измен, собакой Павлова метнетесь к той самой лампочке – еще не зная, что она вам принесет, но уже повинуясь связанному с ней рефлексу, сулящему давно забытую остроту вкусовых ощущений. По-другому я это не объясню; разве что еще раз упомяну, что слаб человек, скотина, мать его.
Пока я все это обдумывал, вышло время, в течение которого было бы логично ответить на ее последний вопрос про половую связь. Мне приходится изображать многозначительное молчание. Которое, впрочем, не так уж странно после девятнадцатичасового бодрствования, в течение которого ты узнал о втором пришествии, посетил зону военных действий, бросил семью под вящее одобрение всех ее членов и, возможно, убил человека.
…телефон Павлика молчал, и все, что я смог сделать – оставить ему месагу: дескать, старик, нужно с тобой пообщаться, нужен адрес такого-то и такого-то, это важно, в долгу не останусь. Только ведь это Павлик, братья мои и сестры, а Павлики не перезванивают таким как я. Потому что, как ни крути, мы существовали на разных прямых отрезках, в параллельных пространствах, и наши миры не могли уничтожить друг друга, потому что никогда и ни при каких обстоятельствах не могли столкнуться дважды за десятилетие. Павлики не перезванивают, удаляют этот сообщения из памяти голосовой почты и сразу забывают. Это опция, действующая по умолчанию, на уровне приобретенных, а может, и врожденных рефлексов.
И тогда произошло второе чудо. Куда весомее, куда нагляднее предыдущего, хотя и менее теплое, прямо скажем. Случился сбой социального магического ритуала, мутация естественных алгоритмов того, как делается и как не делается, того, что должно быть, а что, на хрен, вообще ни при каких условиях не возможно, потому что невозможно и все тут.
