Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 33 страниц)
…но послушайте меня, послушайте.
Все дело в мозге. Правильно? А что это такое? Что вы о нем знаете? Прикиньте, у меня в голове, прямо в лимбической части, находится железная штука, которой я однажды спалил себе мозг. И что? Думаете, я что-то знаю? Нет!
Шмат сала, прошитый нервными окончаниями. А как же сознание? Где человек-то? Не в смысле мышечной массы, жира, ногтей, плохого запаха изо рта. В смысле – Человек. Понимаете? Самосознание, мировоззрение, плохой характер, ощущение прекрасного, любовь… Где это все? Или – откуда? Из куска сала? Да ладно. Я такие рассветы видел! Плакать хотелось. А этот… Помните – «Бегущий по лезвию», там в конце, когда под дождем Рутгер Хауэр рассказывает о планетах, на которых человеку никогда не побывать. Я же заплакал. Я реально, как мальчишка, заплакал. Это – из сала?
А Нико? Как быть с Нико? Я ведь всю жизнь ее любил, и никого кроме нее для меня не существовало. Это что, тоже – сало?
Знаете, что я скажу? Вот тут, под волосами, под черепом – все сложнее. Я понял это окончательно, только после того… после того, как увидел обезьян. Мне кажется, что наш мозг – это фильтр. Аппарат, который отсеивает прошлое от будущего. И все что остается – идет в дело. Поколение за поколением. Нет, так не пойдет, я бы и сам не понял, что имеется в виду. Сейчас попробую яснее…
Мне кажется, кому-то там стало очень одиноко. Он же один. Ну, Бог, или кто Он там… Крутой парень, понимаете? Настолько крутой, что создал вот это все: деревья, рассветы, фильмы с Рутгером Хауэром, озеро Байкал, русских, татар, адыгов, игровые приставки, мобильные телефоны, душевые кабинки и пики гор, утопающие в облаках, – а не подумал о главном: крутые парни всегда одиноки. Потому что они нужны для фильма, для ситуации. Спасти мир, взорвать астероид, или, я не знаю, покрошить вьетконговцев в джунглях под проливным дождем. А что потом? Кино кончилось, и люди хотят спать, жрать, трахаться, им хватило героизма, а Он по-другому уже не может. Потому что Он – крутой.
И вот Он сидит там, у себя в темноте, между галактик, а вокруг только обезьяны, понимаете? Мало того – обезьяны, которым Он, по большому-то счету, и не нужен. Имя Его нужно, память о Нем нужна, но сам Он уже на хрен не сдался. А Ему – одиноко.
И однажды Он сказал обезьянам: «Мне одиноко, идите ко Мне». И некоторые стали людьми и пошли. И идут до сих пор. Отсеивая будущее от прошлого. Шаг за шагом, поколение за поколением.
Вот что такое мозг. И вот откуда Человек.
От одиночества. Из пустоты. Маленькими шажочками. Почти незаметными на фоне сверхновых звезд, мертвых планет, Млечного Пути, и лишь едва угадывающимися на фоне стремительно пролетающих комет.
Но только я не знаю, куда уходит то, что не пошло в дело. Просто отбрасывается? А память? Мы же такую чушь помним иногда, нет, ну серьезно…
И вот мне кажется, что никуда оно не отбрасывается. Оно как коралл, надстраивает само себя, усваивается в сами фильтры, каменеет, становится элементами механизма. Но не умирает. Оно всегда здесь. Вот тут, под волосами, или вот тут, за ребрами. И в каком-то смысле оно живет вместе с нами, оно существует. Прошлое. Миллионы лет. Все, что отсеялось, оно – здесь. Мы носим его с собой повсюду: в утреннем вагоне метро, в супермаркете, в летящей на орбиту ракете, в пивном баре, занимаясь любовью и разрушая замки. Каждый шаг, каждую мельчайшую долю секунды мы носим с собой наши собственные миллионы лет. И разве это не прекрасно? Разве одна эта задумка не стоит всех имен Бога? Не стоит одиночества ожидания?
И теоретически… Я не говорю, что будет именно так, но теоретически… Однажды мы придем к Нему и скажем: «Смотри, что у нас есть!» Мы принесем Ему вечность, но не Его, а нашу. Скажем Ему: бери, потому что все равно тут делать больше нечего. А здесь – рассветы, «Бегущий по лезвию», моя Нико, любовь, боль, жестокость, счастье. Здесь все. Бери. Ведь это и есть мы. А значит, Ты теперь не одинок. Мы пришли к Тебе…
И конечно, всегда на пути к Нему будут стоять ОНИ.
Конечно, ОНИ будут рассуждать иначе. Им же нельзя так думать. Им нельзя сомневаться в себе, потому что если они начнут сомневаться в своей непогрешимости, своей избранности, и, главное, своей необходимости, все начнет сыпаться изнутри. И настанет Армагеддон, братья и сестры. Так уж вышло, и клянусь, мне это не нравится, но мы вырастили страшного монстра прямо у себя в брюхе, и этот монстр врос в наш позвоночник. Если этот монстр умрет, мы просто сложимся, как тряпичная кукла.
Все эти трехбуквенные ужасы… Это фундамент. Мы без него никуда, вот в чем катастрофа. Невозможно излечиться от этого монстра, он уже давно перестал быть просто паразитом, он стал… нами.
Помните вот это:
На златом крыльце сидели
Девятнадцать дней недели
Генеральный секретарь
Камуфляж и пономарь
Камуфляж с гербом в петлицах
У попа улыбка в фиксах
Ну а главный был как есть
Совесть мужество и честь
И водили хороводы
И внимали им народы
Мать иё
Мать иё
Нате демократиё
Хочешь жить умей трястись
Хороводь и голосись
Ведь у них на три-то лба
Голова всего одна
Мать ия
Мать ия
Голова у них твоя
Это ты от зла и мора
Городил вокруг заборы
А пока их городил
Сам себя и посадил
И крыльцо ты сам поставил
И троих ты сам расставил
Ну и завизировал
Легитимизировал
Мать мою
Мать мою
Голос в урну отдаю...
Народное творчество – великий правдолюб. И нет правды, кроме написанной на заборе. И пусть она мерзка, мрачна, пошла, но что же делать, если другой мы так и не заслужили, шагая по звездному небу от обезьяны к Нему. Ведь это мы разъезжаем на черных «Гелендвагенах». Это мы сидим в незаметных квартирах. И незаметные мужички – это тоже мы, понимаете? И если ОНИ начнут в себе сомневаться, то мы это почувствуем. Мы же чувствуем их силу, даже не соприкасаясь с ними. Точно так же мы почувствуем их слабость. Единый организм. Понимаете?
А чтобы не сомневаться, им нужно быть сильными. И с каждым днем становиться сильнее. Из поколения в поколение. Из человека в человека, из будущего в будущее возвращая человека в настоящее, и настоящее – их вечность.
Да, да, ОНИ рассуждали не так, как я, но суть-то оказалась прежней, просто поменялся знак. Ведь я говорил о крутом парне, которому мы несем дни свои и ночи. А ОНИ несут силу управлять душами и знаниями. Все просто… Потому что именно так ОНИ и рассуждают. ОНИ – симбиот, механизм управления. И кратчайшее расстояние между двумя точками для них всегда одно – прямая. Если есть душа и знания – ими надо управлять. Если есть прошлое и будущее – их надо контролировать. Если есть стадо – нужен пастух.
И да, это страшно.
Потому что, когда они придут к нему, они скажут…
Не знаю, что-нибудь типа…
Они ему скажут: «Эй ты, подвинься. Здесь слишком мало места».
Сила – вот что они видят за каждым научным открытием. Не важно – медицина, археология, космос, математика. Все это слова обезьян. Не их. В первую очередь они смотрят, можно ли с помощью этого открытия управлять душами и знаниями. Можно ли этим пасти стада? Можно ли стать еще сильнее?
То же самое случилось с Героняном. Вы же не думаете, что такой масштабный проект мог пройти мимо трех букв? Он и не прошел. Но даже с железом в голове люди оставались людьми. Они лишь слегка поменяли угол обзора, но этого пока еще было мало. Это была еще не сила. До поры до времени.
Пока один из них не написал книгу и не сжег себе мозг. Потому что вначале, как ни смешно, всегда бывает слово. Вначале было слово, вот так вот. Вот вам долбанная правда. Проклятая правда, от которой мне уже не спрятаться. Но знаете, я и не стану. Хватит, я прятался всю жизнь, заперся в своем бункере, и что? Что мне это дало? Одиночество? О да, в этом плане я действительно подобен крутому парню среди галактик. Но во всем остальном я как был обезьяной, так и остался. И мне надоело.
Когда я сжег себе мозг, они приходили. Они исследовали меня, осматривали, брали анализы. Я был не против, ведь они платили деньги, их врачи подняли меня на ноги. Вернули к жизни. Да… я был вовсе не против.
А они поняли, что если усилить блок Героняна, то им откроется путь к такому источнику силы, которого люди еще не знали. Полная, тотальная власть над душами, умами, мыслями, желаниями… Над тем, что есть Человек.
Азимут был талантлив. Он чувствовал гармонию, мог превратить разрозненные звуки в симфонию. Но ему, как и остальным кроликам доктора Героняна, не хватало силы. Почему? Никто этого, конечно, не узнает. И я не знаю. Только догадываюсь. Я думаю, что кораллы нашего прошлого не могут расти в силе. Этот фильтр отсеивает животное в человеке и тем самым делает нас слабее. Путь к Богу – через слабость, через смирение, ведь так написано в Книгах. Это есть в каждой религии, в каждом священном писании, в каждом толковании.
Но эта логика противоречит их логике. Слабость – это всегда провал. Слабость – это всегда потеря контроля. Слабый не может управлять и направлять, не может приказывать и вести за собой. Не может заставить. А они – они не могут позволить себе быть слабыми. И потому они принялись искать силу. То, что усилит сигналы от блоков Героняна. И они ее нашли.
У обезьян. У тех, кто не откликнулся на голос одинокого крутого парня, не пошел к нему, остался тем, кем был. Чьи фильтры не каменели, не обрастали кораллами отработанных материалов. Не отделяли прошлое от будущего, силу от слабости, злость от добра. Ведь для обезьяны все это едино.
Так что они просто поймали трех обезьян и подключили их мозги к мозгу Азимута.
И тогда музыка Азимута обрела силу. Такую силу, какой никто еще не видел. И даже онине представляли, что это за сила. И она с легкостью разрушила стены, границы, все контрольно-пропускные пункты.
И три буквы дрогнули, понимаете? Они попятились.
Но не исчезли. Просто закрыли поплотнее двери, построили новые ангары, заварили окна, взяли тайм-аут. И пока мир купался в любви, они искали возможность обуздать силу. И, наверное – нашли. Я не знаю, как им это удалось. Может быть, то убийство Азимута и не было убийством. Может быть, они просто на какое-то время смогли его остановить. А потом, когда мир умывался уже ненавистью, изучали, искали, рылись, препарировали... Я не знаю. И никогда не узнаю.
Каким-то образом Азимут смог бежать. Ненадолго. Наверное, его схватили сразу после звонка мне. Это уже не имеет значения.
Нико… Думаю, она была нужна им. Думаю, с ее помощью они хотели контролировать Азимута. Или, может быть, я не прав, и на самом деле его схватили намного позже, а у Нико просто выясняли, где он может скрываться, а я потерял чувство времени и хронологии. А может, они взяли ее просто на всякий случай, как запасной план.
Я же простой человек. Я лишь ненамного отошел от этих самых обезьян. Я вижу только то, что вижу, чувствую то, чего могу коснуться. И знание… Да, кое-что у меня есть для крутого парня. Кое-что интересное. Но очень-очень мало…
Я увидел своими глазами, как человек и обезьяны творят музыку. Я не слышал ее, но мне и не нужно было ее слышать. Я ее видел, понимаете? В проводах, в железе, в том, как врач распахивает свой рот: наверное, он что-то кричал мне… Она была там. И впервые я ее почувствовал. То, что мне не было дано мне тогда, на стадионах, в этой краткой вечности любви… Я получил это в контейнерном боксе.
А потом, на долю секунды, на время, которого почти не существует, взгляд Азимута стал осмысленным. И сквозь боль, отчаяние, страх и безумие я получил от него малую толику той силы, которую ОНИ пытались контролировать проводами. Но не контролировали.
То был прощальный дар.
Что-то загудело, завыло, и по экранам мониторов побежала прямая линия. Замыкая расстояния между точками, останавливая весь этот бред. Обезьяны начали трястись в своих креслах, а Азимут наоборот – успокоенно обмяк, и медсестра закричала и уронила капли.
Я повернулся и пошел.
И люди в форме и белых халатах, в камуфляжах и в беретах, с оружием и с какими-то приборами, испуганные, бледные, злые, ничего не понимающие и понимающие все, бежали мимо меня и не замечали, потому что меня скрывала от них сила, которую нельзя контролировать, потому что это противоречит самой природе этой силы. Я шел мимо людей, мимо камер наблюдения, сквозь провода. По минному полю и бетонным плитам, сквозь заборы из колючей проволоки и парки машин, забитые начиненным смертью железом. Меня никто не видел.
Я очень устал. Но знал, что буду идти и идти. Дни так дни. Годы так годы. Это все уже не имело значения, а моя усталость питалась подаренной силой. Я шел домой. Но в этот раз – впервые – не для того, чтобы закрыть за собой дверь. Скорее наоборот. Я шел, чтобы распахнуть настежь окна. Я точно знал, как следует поступить.
Он жил на третьем этаже, и в его гостиной была открыта форточка. Странно, что только она – учитывая температуру плавления окружающего мира. Но все ж лучше, чем ничего. По крайней мере мне не пришлось разбивать окно.
Залезть на третий этаж оказалось сложнее, чем в окно подъезда. Но на его балконе даже не было всех этих ужасных досок и кусков шифера, которыми люди из какого-то извращенного чувства совковой эстетики обычно заставляют прутья балконных решеток; а рядом свисала еще и водосточная труба, ведь его квартира угловая, – а я так давно не лазал по водосточным трубам. В общем, за те самые ничем не заставленные прутья я и зацепился, оттолкнувшись вверх от опоры трубы и стартовав с перил балкона этажом ниже. А туда перебрался по желтому газопроводу из окна лестничной клетки. Оба раза было страшно.
Но развернуться и уйти не солоно хлебавши именно сейчас уже было нельзя. Грохнуться вниз? сесть за незаконное проникновение в чужую квартиру? Да плевать. Мне все равно, что со мной будет, если я не добью всю эту историю и не выгрызу свое чудо.
Говорят, открывать окно снаружи через форточку лучше всего трубкой с насадкой от пылесоса. Мне рассказали об этом, когда много лет назад я снимал квартиру на первом этаже, и сумасшедшие друзья-тусовщики – те самые Бобы, Джеки, Лелечки и прочие Баттхеды – иногда брали эту нору на абордаж через окно, не дожидаясь моего прихода с работы. Человек по прозвищу Конь жил в соседнем доме; он бегал к себе, снимал с пылесоса трубку, открывал ею мое окно, запрыгнув снаружи на подоконник, а затем проходил через кухню в прихожую и уже изнутри отпирал дверь всем остальным. Я вспоминаю все это, когда в углу балкона среди покрытых паутиной кастрюль, ржавых инструментов и многолетней жухлой листвы вижу допотопный «Буран», похожий на космический корабль из фантастических фильмов шестидесятых. Мои сумасшедшие друзья, как выясняется, не врали: поддеть шпингалет насадкой – и вправду пара пустяков.
В гостиной Бара тихо журчало радио. Я услышал его еще с балкона, как только приблизил голову к форточке. Радио в основном рассказывало про погоду и торф. Аномально жаркое лето стало причиной роста смертности в СССР примерно на один процент по сравнению с 2009 годом, сообщает РИА Новости. Группа кретинов-комсомольцев вляпалась в скандал, имитируя тушение лесных пожаров в твиттере. На улице Сальвадора Альенде взбесившийся от теплового удара стаффорд напал на ребенка: ребенок в Склифе, пса пристрелил наряд милиции. Ни слова об Азимовиче. Видимо, давали его главной новостью, пока я лазал по трубам и подтягивался на прутьях.
А вскоре после звуков появились и запахи. Точнее, только один запах – тот, который ни с чем не спутаешь. Его первые молекулы ударили в нос, как только я перевалился через подоконник. Сладковатые, тяжелые молекулы. Которые вкручиваются прямо в мозг, не особо задерживаясь в органах обоняния.
Молекулы запаха, выворачивающего наизнанку. Я помню его с войны. Это еще одно из тех знаний, от которых ты хотел бы избавиться, но никогда уже не избавишься.
Не надо было быть ищейкой, чтобы пойти на запах и найти тело. Бар лежал на полу спальни, животом вниз, неестественно вывернув голову – так, что я видел его лицо сверху в профиль. Оно мало чем напоминало физиономию, которую я когда-то знал. Больше походило на сухофрукт. Вяленый финик, на котором кто-то нарисовал все то, что должно быть на лице. Акриловыми красками.
Бровь, которую я мог видеть, была поднята так, словно Бар перед смертью чему-то очень сильно, но по-доброму и без испуга удивился. Выпученный глаз ничего не выражал. По глазу ползала черная муха.
Кондиционера в квартире не было. Бар умер не очень давно и вонял пока еще терпимо. Я хотел было открыть все окна, но вспомнил, что как раз в этой-то комнате они и так все открыты. Просто сей факт никак не ощущался. Воздух в этом городе уже давно перестал двигаться и перемещаться в виде свежего ветра.
На виске Бара – том, который смотрел в мою сторону – чернело гнездо для штекера. Вокруг гнезда на ширину чайного блюдца расползлось малиновое пятно с затвердевшими прожилками кровеносных сосудов. Даже не пощупав кожу у разъема, я понял, что это уже не кожа, а корка – такая, как бывает у пережаренной курицы.
Бедняга в прямом смысле слова спекся. И причиной тому отнюдь не жара. В один процент советских людей, погибших сверх плана от погодной аномалии, Рефкат Шайхутдинов не входит.
Настоящий виновник смерти – вещь, зажатая в левом кулаке Рефката. Шнур с джеком наподобие того, какой я в бытность музыкантом втыкал в лакированный бок своего «Рикенбэкера». Только ведет он не к усилителю, а к ноутбуку. Через переходник, конечно: гнезда дляUSB-портов с середины девяностых сильно изменились, особенно учитывая, что даже и самих портов тогда еще не было.
Видимо, в последний момент он успел отсоединиться от разъема. Не спасло.
Бар, бедолага… Ходячая трагикомедия. Хотя нет, ходить он больше никогда не будет. Теперь он может только лежать, удивленно вскинув нарисованную на высушенном финике бровь, как очередная мертвая насмешка над девяностыми. Жизнью, которую мы все безвозвратно утратили где-то между Парижем, Третьей мировой войной и семейным счастьем.
Надо бы позвонить Лине… Но не кто иной как я сам сегодня утром выбросил в окно абсолютно все ее срдства связи. Кто бы тогда знал.
Верите или нет, я больше десяти лет не видел разъемов. И меня как будто накрывает лавиной, когда я смотрю на эти джек и гнездо. Эти две железки, «мама» и «папа», как их называли острословы из музыкальных магазинов, – это ведь целая эпоха. Время бесплодных попыток прыгнуть выше головы и планки, предначертанной природой хомо сапиенсу. Артефакт, который сейчас выглядит грустно, немодно и непродвинуто – как «Морской бой» в музее старых игровых автоматов выглядит в эпоху PSP.
Один час сорок минут.
Я бегло осматриваю обиталище. Оно похоже на ржавый розовый «Кадиллак», вросший в землю автомобильного кладбища.
Монументальные и некогда стильные остатки былого успеха – вот как это все можно назвать. Высокие потолки с трещинами и черной от пыли паутиной. Огромный фигурный диван, рожденный быть траходромом и когда-то наверняка им служивший, – а теперь выцветший, засаленный и, готов спорить, годами не раскладывавшийся. Посреди кухни – облупившаяся барная стойка с высохшими до дна открытыми бутылками. Расколотый кафель в ванной и книжные стеллажи в спальне: на корешках Гибсона, Вулфа, Берроуза и Кастанеды – слой пыли толщиной в страницу. Символом этого дома вполне может служить пылесос, который я видел на балконе. Примерно так же тягостно выглядят заброшенные офисы в умирающем Детройте.
Жизнь навсегда ушла из этой квартиры. Но ушла не сейчас, вместе с Баром, а гораздо раньше. Может быть, она испарилсь вместе с девяностыми, от которых теперь остались только созданные чокнутым профессором две железки – «мама» и «папа». Уже много лет самой живой вещью в этом доме было радио.
И ноутбук, конечно же.
Как я понимаю, эта реликтовая «Тошиба» с оперативной памятью двести сорок гигов была последней ниточкой, связывающей замкнувшегося в себе сумасшедшего с миром. Горлышком воронки, в которое он сливал обрывки мыслей и слова, что давно разучился произносить.
А еще в этом ноутбуке есть текст, который кто-то очень хочет показать мне. Настолько сильно, что не поленился сплести многоходовую интригу, в результате которой на уши были подняты чуть ли не все силовые структуры СССР.
Конечно же, ноут не запаролен – было бы странно, если бы несчастный овощ усолжнил себе доступ к сливной воронке лишними буквами и цифрами. Я подложил под пальцы туалетную бумагу, чтобы не оставлять отпечатков, и сделал два клика мышью по темному экрану.
И тут я услышал телефонный звонок.
Не знаю, что заставило меня снять трубку. Очень глупо ведь снимать телефонные трубки в помещении, в котором лежит мертвец и в которое ты проник нелегально через окно, разве нет? И тем не менее я, как запрограммированный акулами НЛП зомби, не задумываясь ломанулся к телефону. «Колдун ударил в тантам, негр встал и пошел». Наверное, это было очередное за бесконечный день наитие.
Потому что когда я, кое-как обмотав ладонь полой футболки, поднес к уху трубку и сказал в нее «Алло», размеренный мужской голос с едва заметным акцентом произнес:
– Добрый день. Могу я услышать Веронику Аристарховну?
Конечно, Аристарх – не такое уж редкое имя, и мой тесть Аристарх Андреевич имеет в Москве, наверное, не одну тысячу тезок. Я также уверен в том, что у некоторых из этих тезок есть дочери, которых тоже зовут Верониками. Но надо быть в десять раз наивнее Толи Болдырева, чтобы решить, будто именно одна из этих дочек сейчас понадобилась кому-то, кто звонил в квартиру мертвого Бара. Таких совпадений не бывает.
– Она отошла, – ответил я как можно более мягким голосом. – Могу я узнать, кто ее спрашивает?
– Меня зовут Марат, – ответили на том конце провода. – Я друг хозяина этой квартиры. А ямогу узнать, с кем имею честь?
Я хотел было представиться старшим лейтенантом Поповым, оперуполномоченным ОВД «Центральный», и учинить таинственному незнакомцу телефонный допрос под угрозой ареста. Но что-то вдруг подсказало мне: с этим персонажем такое не прокатит. Не знаю… Было что-то в его голосе, какой-то стержень. На том конце провода явно висел не зашуганный лох вроде Порокова. Там был парень из тех, кто в ответ на дешевые ментовские разводки вежливо просит официальную повестку и кладет трубку.
Поэтому я ответил правду:
– Можете. Это ее муж.
– Алексей?
– Он самый.
Про себя я отметил, что этот парень не просто знаком с Верой. Этот парень знаком с Верой настолько близко, что в курсе, как зовут ее мужа. Много ли людей знают, к примеру, имена супругов своих коллег по работе? Единицы. И где-то в недрах моего мозга – даже не так уж и глубоко – начинает вызревать перенеприятнейшая догадка.
– А почему вы здесь, Алексей? – продолжает между тем человек, представившийся Маратом. – Что-нибудь случилось?
– Случилось, – признаюсь после мини-паузы. – Рефкат Шайхутдинов мертв.
– Вы уже вызвали милицию?
Мне показалось, он был не особо удивлен известием.
– Не вызывал. И, честно говоря, не собирался.
– Пожалуйста, не вызывайте пока милицию. Я буду через час, – попросил Марат и повесил трубку.
Хороши дела, подумал я.
И вернулся к компьютеру. Кем бы ни оказался на самом деле этот Марат, до его прихода у меня есть час, чтобы найти то, с чем меня так хотел познакомить некий, как его обозначил Пороков, человек.
Я уже почти не сомневаюсь, что знаю, кто именно. Но по-прежнему не имею ни малейшего понятия, зачем ей все это понадобилось и что вообще, мать твою, происходит.
Но всему свое время. А сейчас – время старой «Тошибы».
Один час тридцать одна минута.
Долго искать нужный файл мне не пришлось. Потому что он был открыт.
Он назывался Evangelie_Ot_Obezyany, представлял собой монолог перед невидимой аудиторией и начинался так:
«…очень жарко. Трудно сидеть и говорить. Хочется перестать быть чем-то, способным испытывать жару, раствориться в воздухе, выпасть конденсатом на внешней стороне бутылки. Еще несколько дней назад именно так бы я и поступил. Но кое-что произошло. Кое-что важное. Он вернулся, представляете?...»
А заканчивался вот как:
… и вот вам правда.
Вы придете в мой горящий дом, и прочтете, и захотите знать. И в этот раз я не отвернусь от вас, не закрою двери перед вашими лицами. Я не буду наблюдать с презрением сквозь триплексы бункера. Я встану у окна, и пусть нас освещает одно солнце. Я не стану лгать.
Вы скажете: «Но ведь ты никогда не верил!»
И это будет правда.
Я никогда не верил в избранность Азимута. Более того, всю свою жизнь я носил в себе ненависть к этому человеку. За обиды, унижения и то, чем я так и не смог стать. Но я верил в его музыку. Верил в то, что она несла нечто непонятное мне. Эта была сила, которая появилась в мозгах у гениального ублюдка. Сила, которая перекроила весь мир, и пусть на ничтожное мгновение, но сделала его прекрасным. Сделала его лучше, чем он на самом деле мог быть. Музыка, сотворившая чудо. Я этого не понял, не в состоянии был понять, но принял, а значит, уверовал.
Вы скажете: «Но ведь это обман! Ведь если тебе верить, Азимут не писал этой музыки!».
И это будет правда.
Он никогда не писал ее сам. Он был всего лишь транслятором, свитчем, трансформаторной станцией для силы, которая была зарыта намного глубже пластов нашей генетической памяти, и к тому же не была задавлена тем, что мы называем интеллектом, самосознанием, человечностью. Это была чистая энергия эволюции, сила, идущая из такой темной исторической глубины, что, наверное, подай они ее неразбавленной – и мир бы просто не выдержал. Не устоял, не смог сопротивляться, не стал бы сопротивляться. Он бы растворился в этой силе, и его уже невозможно было бы контролировать. Его бы и незачем было контролировать. Эта музыка в чистом виде изменила бы саму логику вещей, перемешала все знаки и срастила бы человечество с чем-то большим, и, как мне кажется, с чем-то прекрасным. Быть может, это и стало бы той самой новой ступенью эволюции, о которой мы мечтали, сидя перед древними компьютерами. О которой мечтал я сам. Ступенью, после которой, держась за музыку, как за поручни, мы пришли бы к одинокому крутому парню и принесли Ему нашу вечность. И разве не должны мы быть благодарны Азимуту за это? За то, что он не был Богом. За то, что он всего лишь нес Его крест.
Вы скажете: «У тебя нет права говорить за него! Ты был никто, ты прожил ничтожную жизнь и остался никем!»
И это тоже будет правда.
Но у меня есть право говорить за себя.
Впервые за долгое время взять шнур и подключить его к разъему. Услышать, как работает приемный блок, почувствовать боль между висками…
…и создать евангелие апостола, не простившего и жившего ненавистью. Историю его последнего похода против мессии, который оказался всего лишь человеком. Историю маленького шага к одинокому крутому парню, сидящему среди галактик и ждущему мою вечность.
Рассказать правду. А я, наверное, больше ничего и не умею.
Потому что тот, кто действительно ждет окончания моего рассказа, знает, что
Многоточия после последней фразы не было.
В дверь позвонили минут через пять после того, как я закончил читать – читать ввиду цейтнота отрывками, не подряд, но каким-то трансцендентальным образом понимая, что главное от меня не ушло.
Все эти пять минут я сидел, словно обухом оглоушенный, и втыкал в незримую точку на противоположной стене. Точка была прозрачно-серая, похожая на каплю и расходящаяся волнами. Лишь когда трель звонка вывела меня из ступора, я перевел взгляд с нее на настенные часы.
Тридцать три минуты.
Марат оказался именно таким, каким его описал Бар: крупным, ширококостным, с бликующей даже в тумане лысиной и бармалейской бородой от уха до уха. Только вот с серфом и «Мизирлоу» он у меня ассоциироваться упорно не желал. С полумифическим отрядом «Измаил», АКСУ, тоскливыми криками муэдзинов и видеороликами в интернете на фоне зеленого полотнища – запросто. А с «Мизирлоу» – ну никак. Люди с такими тяжелыми волосатыми руками не слушают «Мизирлоу», особенно если живут в мусульманских локалках. Я невольно сжимаю зубы и напрягаюсь. Это не ненависть – это рефлекс.
И еще. По «Хищнику» я его совершенно не помню, хотя по идее должен бы. Бар писал, что лысым он был уже тогда...
Но когда он, разуваясь, повернулся ко мне в профиль, я разглядел на его шее татуировку со старомодной гитарой типа тех, на которых играли в пятидесятых негритянские первопроходцы ритм-энд-блюза. И понял, что лучше ничему не удивляться.
Поэтому я не удивился, когда он присел на одно колено возле тела Бара и тихо заплакал, поглаживая его по голове, как мертвую собаку. Со стороны он был похож на чудовище, оплакивающее красавицу – как если бы герои сказки поменялись ролями.
Марат что-то долго и сакрально шептал. Я думал – молитву, пока не разобрал: «Ну, вот и все, Бар, вот и все. Дальше будет легче, дружище», – и так далее, в том же духе. Не на татарском – на русском.
Я стоял сзади, прислонившись к стене и скрестив руки. И ждал, пока он проревется.
Двадцать восемь минут.
Потом он медленно встал, повернулся ко мне и глухим, надтреснутым голосом спросил, где Вероника. Я вкратце рассказал всю правду. Он слушал молча, опустив голову. Морщины на его лысине были похожи на лабиринт из того фильма с Дэвидом Боуи.
Когда я закончил, Марат неуверенно огляделся, обошел тело бедного дурачка и сел на диван.
– Я так понимаю, – спросил он, глядя на Бара, – Вероника не в курсе, что вы здесь?
– Верно, – не стал спорить я, – хотя она очень обрадуется, если ей об этом рассказать. Она так хотела меня сюда привести, что замутила для этого хитрую многоходовую комбинацию с одним из самых плохих людей, встречавшихся мне в жизни. А лично пригласить не могла, потому как зачем-то скрывала от меня, что ходит за Рефкатом. Вы часом не догадываетесь, откуда такая секретность?
Марат пожал плечами. Я бы тоже не нашелся, что тут комментировать.
– Вы часто ее здесь видели?
– Раз в несколько дней. Мы… Я и ваша жена были единственными, кто навещал Рефката. Она – по своей благотворительной линии, я – по своей. По… по личной, дружеской. Поверьте, я понятия не имею, почему она от вас все скрывала. Меня это не касается, я не привык лезть в чужие дела.
– Возможно, – согласился я. – Но вы определенно должны быть в курсе другой вещи. Только что я прочитал последнюю рукопись Рефката. В ней он называет мою жену именем Нико – по образу той блондинки, что тусовалась в шестидесятых с Уорхоллом и Velvet Underground…
Тут я немного замялся: шаблон снова начало рвать, и знание мусульманским мясником слов типа «Уорхолл» и «Velvet Underground» показалось мне невозможным физически. Но он их знал.
– Бар всегда любил их лайв в «Батаклане» 1972 года, – мясник грустно усмехнулся, – особенноFemmeFataleиI'llBeYourMirror. Он вообще был героем не своего времени. Он не менялся. Просто не успевал. Бар… Он был рудиментом, вчерашним днем. И понимал это. Когда еще мог что-то понимать. В смысле… когда время в его сознании не перепуталось окончательно.
