Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)
…он что-то говорил все время, что-то бормотал. Я не знаю, я не слушал. Я спрашивал его, зачем им Нико. Но он нес какую-то обычную чушь. Что-то про то, что я ошибся, что он не знает никакую Нико, что он просто вышел проверить машину. Что не видел никакой женщины.
Я не могу его винить. На самом-то деле Геронян не виноват. Он пешка, винтик, слабый человек. Он просто боялся тех, незаметных, намного больше меня. Потому что знал лучше меня. И, знаете, он был прав. Но только я уже набрал скорость, братья мои и сестры, я уже не мог остановиться. И потому все время спрашивал и спрашивал, про Нико, про Азимута, про разъемы, про незаметных мужичков. Хотя было ясно, что он мне не ответит. На его горло надели тормозные колодки, самые совершенные в мире. Он просто не мог понять моей скорости.
Он знал свое. Знал, что людям, стремящимся скрывать одни факты и делать очевидными другие, необходимо быть постоянно в курсе происходящего. Отсюда этот вечный контроль. Камеры наблюдения, прослушивание телефонов, бдительность соседей, тотальное подчинение СМИ, персональные номера, задавленная оппозиция и страх перед интернетом. И стены, стены прежде всего, хотя это скорее символ. Глобальный символ, но не для людей, не для таких, как мы с вами. Стены нужны им самим. Потому что больше всего они боятся потерять контроль, они просто не умеют действовать за границей контроля. Их действия сразу становятся нелепыми и больше всего напоминают унылую самодеятельную клоунаду, где каждый жест шит белыми нитками.
Вы просто вспомните… Я не знаю, тут много примеров, но… Вспомните хотя бы Шершеновича. Я не говорю, что он хороший человек, это сейчас вообще не важно, он мог быть и, возможно, был полным говном. Но до поры до времени это всех устраивало, ничего с ним не происходило, и простым людям было плевать на его существование. Пока он – вдруг! – не перешел эту черту, черту, за которой незаметные мужички теряли контроль. И тогда выбившуюся из под контроля единицу жестко вернули обратно. Вдруг появилась эта запись, где Шершенович трахает матрас в гостинице, потом выплыли – тоже вдруг, не аккуратно, не постепенно, а как стакан воды в лицо – самые грязненькие подробности его личной жизни. Не естественно, не между делом, а в лоб, чуть ли не на транспаранты. И само собой, карьера, имидж и личная жизнь этого самого Шершеновича были сломаны, но. Но, черт побери, нас интересует другое.
Потому что сделано было некрасиво, неумело, они просто с ног до головы тогда запутались в белых нитках. Но к чему это привело? Все поголовно вдруг узнали, что вот, есть такой человек Шершенович. И всем стало интересно, а с чего это не было человека, и вдруг ни с того ни с сего он появился, такое говно, понимаешь, ходит тут, матрасы трахает, ты смотри на него! А ему уделяют столько внимания, и откуда, мать твою, столько белых ниток? Рулоны! Бобины! Клубки размером с многоэтажные дома! Их же не было еще вчера! Потому что еще вчера всем было до фонаря существование этого самого Шершеновича.
Вот чего они боятся больше всего. Запутаться в белых нитках. И потому с каждым разом стремятся знать все больше. Куда пошел один, с кем спал второй, чем закинулся третий. Новые камеры наблюдения, километры проводов прослушки, новые стены, датчики движения, считыватели сердечных ритмов, статистика, прогнозируемое поведение, секретность, таинственность и вездесущесть.
Разумеется, Геронян понимал, что его машину скорее всего прослушивают. Так что всю ту околесицу он нес не для меня. Нет, он нес ее для них.
Даже я это понимал. Просто не мог остановиться. Я слишком разогнался.
А черный, похожий на кенотаф «Гелендваген» все двигался по локалке, как флагманский фрегат под приспущенными флагами, и редкие машины жались к обочине, когда он проезжал мимо. Потому что все понимали: это едут ОНИ!
Даже редкие светофоры испуганно меняли…
– Давай сюда! – кричит он откуда-то снаружи. Оттуда, где воздух пахнет карамелью и кругом белое небо. Не синее и не серое, а именно белое. Я вижу его в прямоугольник дверного проема. Последние ступеньки, несколько шагов навстречу прямоугольнику – и я наверху.
Здесь очень хорошо, легко и галлюциногенно. Уверен, именно так Джон Леннон представлял себе небо в алмазах – хотя никаких алмазов в этом небе нет, конечно же, во всяком случае, в прямом смысле слова. Для полного сходства со стандартным кинематографическим изображением рая не хватает только пары белых голубей, символом благости вспорхнувших из-под ног героя и растворившихся в столь же белой бесконечности, давая зрителю надежду на лучшее. Но Азимович никогда не опустился бы до такой пошлости.
Я иду на голос параллельно краю арки, не очень-то спеша, и даже, наоборот, немного оттягивая удовольствие встречи. Любуюсь через частокол ограды диковинно неодушевленной, девственно неподвижной Пляс д’Этуаль. Ни один из когда-либо живших французов не видел ее без людей и машин. А я вот вижу, представьте себе. Пляс д’Этуаль тоже вся какая-то белая, и Триумфальная арка белая, и все пять улиц-лучей, включая Шамс Элизе, тоже ненатурально выбеленные. Так выглядят в фотошопе фотографии, если контрастность убавляешь до минимума, близкого к ЧБ, но не убивая цвета окончательно.
Он сидит на том же самом краю, на котором когда-то танцевал брейк-данс. Ноги по привычке свесил вниз, конечно же. Сколько раз я во времена оны видел эти ноги свисающими с крыш новоарбатских многоэтажек, сталинских домов и строек тогда еще лишь зарождающегося московского Сити…
Сначала мне кажется, что над его головой нимб, но он всего лишь пускает табачные кольца. И мне – уже в который раз за сегодняшний день – вдруг невообразимо хочется курить.
– Салют, неудачник! – приветствует он, выпуская дым того же цвета, что и небо. – Присаживайся!
Он хлопает ладонью по железному столбу решетки; железо звучит неожиданно гулко, как трубы Иерихона – так, словно внутри вдруг стало полым. Впрочем, я тут же понимаю, что так кажется на фоне абсолютной тишины: все, что над и под нами, настолько же беззвучно, насколько и недвижно.
– А копы не спакуют, как в прошлый раз? – пытаюсь пошутить, но сам уже лезу через заграждение. Лезть крайне неудобно, ведь ушлые французы додумались сделать решетку из одних вертикальных прутьев, без перил. Идеальный расчет на самом деле. Пока самоубийца будет осваивать на этих прутьях азы шестовой акробатики, его либо успеют оттащить жандармы, либо он устанет и передумает.
– Не спакуют, – затягивается Азимович. – Я их временно стер – как, впрочем, и всех остальных. Так что бояться тебе нечего. Здесь даже есть второй карниз, нескольими метрами ниже. Если что, упадешь не вниз, а на него. Сломаешься, но не убьешься. Проверено. Тут недавно падал один, в апреле. Баскский сепаратист. Хотел какой-то плакат на арку повесить и сорвался. Стоял там же, где сейчас ты.
Даже и не знаю, как себя вести. Обнять его, хлопнуть по плечу? Буду похож на провинциального простака, случайно узревшего в своем сельпо поп-звезду и попросившего сфоткаться мобилкой на память. Начну соблюдать дистанцию – буду еще большим идиотом… Сажусь рядом и толкаю его плечом – лучшего придумать не успеваю.
– Как это – стер? – спрашиваю.
– Да как ластиком, – объясняет он. – Решил, что без них будет торжественнее. Но это временно, так что ты не парься. Во время съемок этого мультфильма ни один кролик не пострадает.
– Я уж и забыл эту фишку. Это ведь прикол старого MTV, верно?
– А то. В девяносто девятом MTV было охуенным, помнишь?
– Кто бы спорил. Тогда еще не скурвились. Крутили «Лимп Бизкит», Фэтбой Слима и «ЭрХаЧеПе». Даже Бритни Спирс была прикольной. Еще не походила на Аллу Пугачеву.
Азимович наклоняется вперед, надувает щеки и с силой выплевывает пожеванный салатовый бабл-гам. Жвачка делает в воздухе невысокую дугу и падает в белесый Париж, добавляя ему каплю цвета.
– Вот знаешь, я никогда не понимал твоих музыкальных вкусов, – вздыхает он. – Буду откровенен: я не то что не понимал, нет – я всегда считал, что у тебя очень кондовые, хуевые музыкальные вкусы. Вот скажи, например, ну какой такой на хер «Лимп Бизкит»? Как вообще можно произносить это имя собственное в приличном обществе?
Я вдруг осознаю, что Азимович не прежний. Он выглядит не так, как выглядел двенадцать лет назад на той же Арк де Триумф, а так, как сегодня утром на фото в МК. То есть, как немолодой уже, слегка потасканный жизнью и, прости Господи, стабильно употребляющиймужчина… Хотя нет, это было уже вчерашнее утро. Просто у меня сутки по твоей милости немного растянулись, друг, прости. Неважно.
Главное, замечаю я с удивлением, другое. Когда он с такой внешностью говорит так, одно с другим не диссонирует, как должно бы. В любой иной ситуации тридцатипятилетний подточенный жизнью мужик, балаболящий в подростковом стиле о музыкальных вкусах, выглядел бы юродивым. Этот – не выглядит.
– Я не произносил это имя собственное вслух уже много лет, – говорю, ничуть не слукавив. – Знаешь, я вообще уже давно не говорил ни с кем о музыке.
– Я помню. Ты выбрал другой путь, – причмокивает он, болтая ногами над Площадью Звезды, как Карлсон на своей крыше, и переводя взгляд вдаль, на башни Дефанса, как будто они как-то связаны с тем путем, который я выбрал. Впрочем, если рассматривать их как символ европейской карьерной целеустремленности, то так оно и есть.
– Да, так вышло, – соглашаюсь, потому что глупо не соглашаться. – Я ведь, в отличие от некоторых, всего лишь человек.
– Дружище, ну что ты. Конечно. Ну кто из людей поступил бы иначе?
– Твои парни поступили иначе.
Он запрокидывает голову вверх и кривит рот в белое небо, как будто я его и вправду повеселил.
– Мои парни? – усмехается он, прыская дымом. – Я тебя умоляю. Мои парни просто оказались в нужное время в нужном месте. Не хочу тебя обидеть, но в мире много хороших музыкантов. Я их нашел почти случайно, а потом сразу же все началось. Им тупо не хватило времени поступить как ты. Никто не слезет с курицы, которая несет золотые яйца. Так что не равняй их с собой. У тебя были совсем другие, на хрен, условия.
– Но мне оставалось всего несколько месяцев. Всего несколько сраных месяцев, друг. Не так уж сложно верить во что-то всего каких-то несколько, мать твою, месяцев. Мне не нужно было годами играть в говноклубах для десяти человек, не нужно было биться лбом в двери радиостанций, крутящих шансон и ар-эн-би. Я не был уставшим и разочарованным. Мне было двадцать два, а не сорок. Всего лишь, блин, двадцать два. А я повел себя как охрененно взрослый. Как убийственно, безвозвратно и абсолютно безнадежно, сука, взрослый.
– Хочешь сигарету?
– Хочу, но не буду. Из принципа. Я бросил два года назад. Не суть. Я о том, что… Знаешь, с тех пор не было ни дня…
– Знаю.
– Ну да. Тебе полагается. Я мог бы догадаться.
Странное чувство – разговаривать с собеседником, доподлинно знающим наперед все, что ты скажешь. Оказывается, за это время я от него отвык.
Двенадцать лет назад, когда я еще не знал, что он знает, было проще… Тогда все было проще. А вот Триумфальная арка не изменилась. Ей плевать, что больше нет страны, чей триумф она должна символизировать. Ну и правильно, в общем-то.
Азимович вдруг резко вскакивает и одним движением перемахивает обратно на смотровую площадку, точно акробат или звезда паркура.
– Давай, ложись рядом, – хлопает он меня по лопатке и плюхается на спину. – Повтыкаем вместе в волшебное небо Парижа, как в старые добрые времена. Не бойся, пидорасом я за время нашей разлуки не стал.
– В старые добрые времена небо Парижа было другим, – ностальгирую, со скрипом перелезая вслед и падая рядом. – А пидорасов ты называл, по тогдашней моде, геями.
– С геями у меня когнитивный диссонанс, друг. С одной стороны, как музыкант я вышел из клубной движухи и, обладая европейским продвинутым складом ума, ничего против них не имею. С другой – я должен радеть о продолжении вашего рода, а их культура несет диаметрально противоположный заряд. Вот хожу и не знаю, что с ними делать, как относиться. Совсем замучили бедного мессию. Ну, не пидорасы ли?
Мы с минуту молчим, втыкая в небо Парижа. Когда-то Азимович утверждал, что если смотреть в него долго-долго, то можно увидеть души импрессионистов и Джима Моррисона. И мне вправду казалось, что можно. Вот ведь были приоритеты.
– Насчет того, о чем ты хочешь просить, – произносит он в конце концов. – Вот ты говоришь, что хотел бы вернуть то, что было. Но я не могу понять, объясни. Если ты так верен мне, почему за все время моего отсутствия ты даже не попытался проповедовать? Почему не создал мою церковь, не написал священную книгу? Ну, хотя бы что-нибудь… в этом роде. Что там еще должны делать апостолы.
– Погоди, брат. Ты хочешь сказать, что все дело в этом? Но ведь у тебя десятки культов. О тебе написаны тысячи книг. Неужто нет таких, чтоб тянули на евангелие?
Он кривит рот.
– Ты хоть одну читал?
– Сложный вопрос. Нет. Мне трудно было, друг. Реально трудно.
– Тогда объясню. Десятки культов – это несколько сотен обдолбаных хиппи, понимающих любовь ко всему земному как веганство, наркотическую зависимость, модные фенечки и гомосексуализм. А тысячи книг – это тысячи описаний коктейлей, которыми я ужрался, и девок, которых я натянул. И ни одного описания чуда. А я ведь постоянно творил чудеса, больше чем все остальные – хотя бы потому, что больше остальных пил. Не думай, что воскрешение Лазарева было единственным. Я тебе одно чудо показал, другим – другие... Воду в вино я не превращал, но… Не важно. Один хер, писали не об этом, а о девках. Потому что это долбанный шоу-бизнес, а в шоу-бизнесе должны быть девки, а не чудеса. На чудесах ведь не сделаешь денег, потому что чудо – это то, что каждый норовит получить бесплатно. Так что никто, брат, ни одна живая душа не рассказала журнаистам о своем чуде. А и рассказала – так те не заметили.
Несмотря на серьезность разговора, я не могу сдержать улыбку. Конечно, ты не превращал воду в вино. Вино ведь легализовано, какие с ним проблемы – пошел и купил. А вот в наркотики ты воду превращал не раз и не два. Этого трудно было не заметить, хоть ты особо и не афишировал… само собой, ты вряд ли хотел, чтобы об этом упоминали в евангелиях. Воистину, умильны невинные слабости великих.
– Я вовсе и не думаю, что случай с Лазаревым был единственным. Еще как-то раз ты восстановил снежного Боба Марли, в которого прыгнули из окна. Помнишь, на чьей-то даче зимой… И еще навалил сугробы, пока все сидели в парилке. Чтобы можно было прыгать в них со второго этажа и не сломать кобчик. Никто этого не заметил, а я заметил…
– А, Бобушка, – мечтательно и нараспев произносит Азимович. – Помню, помню. Я тогда не на публику… я тогда для себя. Слишком хорош он получился у того пацанчика-скульптора, запамятовал, как его… Жалко стало, когда его разбомбили… Вот ты, кстати, не знаешь, а он там до самой весны потом простоял, этот Бобушка. Дачники детей водили смотреть на него… Н-да. Хорошие были времена.
Мое лицо самопроизвольно растягивается в блаженную маску. Чуть ли не впервые за все эти годы я отпускаю прошлое и думаю о нем без надрыва и сожаления. Я словно выдыхаю, выплевываю его – и мне кажется, будто оно, невесомое и осязаемое, прямо на глазах уплывает вверх, в самую высь, к душам импрессионистов и Джима Моррисона. Впервые за долгое время я улыбаюсь своему прошлому искренне и легко. Потому что времена и вправду были хорошими.
– Насчет того, что я не попытался проповедовать, – возвращаюсь к теме. – Так ведь и никто не попытался. Хотя это не отмаз, конечно же. Если называть вещи своими именами, то не попытался – потому что мудак и обыватель. В плохом смысле слова. А тут еще война эта... не до того стало, знаешь ли. Ты свалил не в самый подходящий момент, друг.
– Что есть, то есть, – соглашается он. – Я свалил не совсем сам, конечно. Но в принципе я мог бы направить тогда молнию на статую Георгия Победоносца, чтоб поджарила этого ссаного ушлепка-снайпера. Бесперецедентный был бы элемент шоу.
– Твою мать! – вырывается у меня. – Вот и считай себя после этого знатоком человечества. А я-то, дурак, был уверен, что хотя бы там обошлось без онистов. – Впрочем, здесь осознания истин даются легко, поэтому я не гружусь и не хватаюсь за голову, а всего лишь перекатываю ее слева направо по каменной плитке, лыбясь безадресно вверх.
– Да-с, да-с, именно так-с! – скалится в ответ Азимович. – Снайпер! он там куковал до следующего утра, пока народ не разогнали и его тихонько не забрали вертолетом. Отсидел все конечности, впал в истерику и хотел уже прыгать вниз. Кукарекал по рации голосом, как у Владимира Преснякова. Срывался на фальцет. Смешно было. Но я не об этом.
– Ты говорил о церкви и священных книгах…
– Да, отвлекся, пардон. Так вот, что я хочу сказать. Знаешь, что самое обидное? То, что ведь реально – никто, ни один долбанный засранец-прихвостень, которых вокруг меня вертелось как мух вокруг дерьма, ни один из обкислоченных психов, падавших мне в ноги и лобзавших в задницу, ни один из журналистов, писавших обо мне эссе размером, на хер, с Большую Советскую Энциклопедию, ни одна из шлюх, которые мне откуривали… извини, забылся, твоей не касается… Так вот никто, понимаешь, никто даже не удосужился взять и ударить палец о палец ради новой, мать ее, религии. Все, что было обо мне сказано и написано, было сказано и написано исключительно ради бабла. А религия никогда не возникнет на коммерческой основе. Можно пытаться усидеть одной жопой на двух стульях и сочинять, например, заведомо рейтинговое музло, а в перерывах бороться за права негров-спидозников и перед камерами добазариваться с советским олигофреном-генсеком, чтоб не вырубал Химкинский лес. Можно даже прослыть за это сознательным парнем с гражданской позицией... Можно. И на фоне всех остальных ты действительно будешь хорошим парнем, без пизды. Не вопрос... это вообще не вопрос! Но вот религию ты на этом не создашь, брат. Все что угодно, но не ее. Есть планка, предел. За которым включается фиксатор, и твой креатив перестает расти качественно. В лучшем случае его могут признать гениальным. Но выше уже не двинется.
Мне вдруг кажется, что мои мозги переводят в режим дежа вю, и все это я уже когда-то от него слышал. Про планку, предел и включающийся фиксатор. Возможно, даже на этом самом месте. «Есть планка, предел», – говорил Азимович, накручивая элбоу-треки на фоне танцующих огней Парижа… Звучит? Но на самом деле неважно, говорил он это здесь или в другом месте, – и говорил ли вообще. Главное – это то, что за чертовы двенадцать лет я слишком многое забыл… Слишком много главных вещей.
– Знал бы ты, каких люлей мне выписал за это папа, – продолжает он, усмехнувшись. – Я ведь реально провалил задание, я оказался самым хуёвым мессией за всю историю человечества. Что замутили Мухаммед с Христом и чего достиг я? На меня забили болт, не успел остыть мой бедный тщедушный трупик. Послали меня псу под хвост и снова вспомнили про старых пророков. Да так, что все-таки замочили те сто восемьдесят миллионов, которые я должен был спасти.
Я слушаю его и замечаю, что небо уже как будто не совсем белое. У меня появляется четкое ощущение, что где-то за ним, в недрах вселенной, я вижу гигантскую головоломку. Типа кубика Рубика, только размером с космический корабль и такую же многогранную. Головоломку, которую я вместе со всем человечеством безуспешно разгадываю вот уже десять лет. Но только теперь ее грани, дотоле вросшие одна в другую и удручающе неподвижные, наконец начали шевелиться и складываться в правильном порядке.
– Послушай, дружище… Боже мой! Да мы же все… мы совсем-по другому видели… О. Как все просто… Но почему же ты ни разу не прилег ни с кем из этих журналистов, шлюх и прихлебателей, как лежишь сейчас со мной, и не поговорил так, как говоришь со мной?
– Ну, предположим, со шлюхами-то я прикладывался, как сейчас с тобой…
– Пошел в жопу, старый пидор! Я серьезно!
– Шучу. Но поговорить? – Он фыркает, переворачивается на живот и прикуривает новую сигарету от предыдущей. – Проповеди апостолам в пещерах, занятия с учениками, неспешные беседы на тему разумного-доброго-вечного? Дружище, на дворе двадцать первый век. Поле душещипательных бесед уже давно занято, вспахано и перепахано Сатаной – последышами Карнеги, сраными психологами и хитрожопыми коучами, которые свели любой разговор по душам к уровню платного пиздобольства для неудачников. Начни я с того же – меня тут же записали бы в Радиславы Гандапасы, и о миссии можно забыть. Нет уж, бро, хуюшки. В двадцать первом веке говорят на языке хайтека. Вы делаете культ из мобильных телефонов – так как, скажи мне, к вам должен обращаться мессия? Я объясню. Мессия должен просверлить дырку в башке, подключиться к интернету и впитать, блин, в себя все лучшие треки, риффы, партии, сэмплы и лупы, которые создало человечество.
– Примерно как Милла Йовович изучала историю земной цивилизации в «Пятом элементе», так?
– Ну надо же – ты все еще страдаешь от идиотской привычки сравнивать все подряд со сценами из фильмов! Брат, да это ведь замечательно!
– Потому что настоящее сейчас – только кино. Это единственное, что в деле овладения человеческой душой может соперничать с наркотиками. Ты сам так говорил, и с тех пор ничего не изменилось, брат.
– Неважно. Важно, что ты понял правильно. Мессия должен повести себя именно что как Милла Йовович в «Пятом элементе». Закачать в себя весь накопленный за людскую историю контент – в данном случае звуковой. А потом он должен все это переварить, разложить по полочкам у себя в голове и создать совершенное, на хрен, и со всех сторон идеальное музло. Такое, с помощью которого можно говорить с людьми в эпоху, когда они молятся на продукцию компании Apple. И ведь получилось, а! Ты же не будешь спорить, что получилось. Вы делали то, что я и просил вас делать. Вспомни, со сколькими таджикскими гастерами ты братался на моих концертах? Как смеялся ты над онистами, чья власть для вас была ничем по сравнению с кайфом той жизни, когда никто, на хрен, от самого продвинутого яппи до самого недоразвитого папуаса, не имеет друг к другу абсолютно никаких, мать твою, претензий?
Черт возьми, как все просто, вертится у меня в голове. Просто, как дважды два. Всего один-едиснтвенный неписаный постулат – «возлюби всех тварей земных». И религия без слов, заставившая человечество прочувствовать его так, как оно не делало еще никогда в своей истории. Гениально. Да только вот беда: отходняк оказался настолько же лютым, насколько кайфовой была вечеринка. Я констатирую:
– Но ведь так не бывает вечно. Мессии всегда уходят.
– Вот! – Он поднимает вверх указательный палец, и я замечаю, что ноготь на нем такой же обкусанный, каким был двенадцать лет назад; неизменной остается не только Арк де Триумф, но и другие мелочи. – Вот! – произносит он еще раз, – вот в этом-то вся и загвоздка. Что-то пошло не так. То ли вы неспособны уже к чему бы то ни было некоммерческому, то ли я облажался, потому что злоупотреблял статусом рок-звезды. Ну, ты понимаешь – бухло, наркота, телки… Nobles oblige, чего уж там. Может, именно из-за этого все показалось вам несерьезным…
– Ну, это-то вряд ли, – пытаюсь его утешить. – Все главные сдвиги в сознании людей в последние полвека совершали торчки, сексопаты и алкоголики. Мы – в смысле белые европеоиды – дали права неграм, сходя с ума по джазу и ритм-н-блюзу, который играли сексуально несдержанные гедонисты. Признали людьми пидорасов, когда вечно укуренный Джордж Майкл давал дрозда по всем каналам и радиоволнам Земли. Стали терпимее к людям вообще, потому что этому учил объевшийся кислоты Джон Леннон.
– Увы, мой друг, должен тебя расстроить. Главные – не значит правильные. Если бы вы поменьше слушали укуренных пидорасов, меня не прислали бы к вам на этот миллениум. Потому что того дерьма, ради устранения которого я был послан, у вас попросту не возникло бы.
– Я думал, у богов менее экстремистские взгляды.
– У богов всегда реалистские взгляды. Папа не для того красит вас в разные цвета, селит в разные места и посылает к вам разных пророков, чтобы каждые две тысячи лет вы строили новый Вавилон… Но на этот раз было решено: раз уж так снова случилось, хрен с ним, надо этим воспользоваться.
– В смысле – воспользоваться?
– Ну как… Раньше все было проще: заслал мессию в регион, населенный более-менее однородной массой, а после его смерти о нем напишут книги, создадут мировую религию – и сам мессия как бы свободен. А теперь такого, которого сразу все поймут, можно разве что в Китай посылать – но в Китае-то как раз никакой мировой резней и не пахло, причем именно потому, что все одинаковы с лица. А в других местах куда ни плюнь – люди разные, один другого не понимает и только пиздиться друг с другом горазды. Да и потом, до глобализации ведь тоже были свои издержки. Части света долгое время были изолированы друг от друга, поэтому в разные места приходилось засылать разных пророков – что, как понимаешь, тоже чревато. Вон, христиане с мусульманами за полторы тысячи лет так ни о чем и не договорились, а была бы одна вера – еще неизвестно, длились бы до сих пор все эти терки между Востоком и Западом. Уж как минимум не усугублялись бы помимо общей непохожести еще и религиозными нестыковками… Вот я обдумал все это, обкашлял сам с собой, прикинул со всех сторон и решил, как долбанный, мать его, Володя Ульянов: мы пойдем другим путем. Я выберу музыку, универсальный язык урбанизации, и стану межконтинентальным городским хайтек-пророком. Ваше время – время больших городов. Только здесь решается все главное, что создает движуху и задает вам тренды развития.
Он на пару секунд умолкает, чтобы первести дух. О, как же умеет и любит он говорить. И как давно я не слышал этого неиссякаемого целебного фонтана. Воды которого сладки, как патока, но и опасны, как океан.
Он не просто говорил – он переживал, перекручивал внутри каждое слово. Вкушал его и смаковал, растягивая и комкая именно так, как вам было приятно слышать. У всех мессий это в крови. Даже у межконтинентальных урбанистических хайтек-пророков, которые ораторствуют не используя слов. Не думаю, что его записали бы в Гандапасы. Ну да ему видней.
– Отец меня сразу предупредил: задача у тебя не из простых, парень, mission практически impossible, – затягивается он. – Тем сильнее я был горд своей крутизной! и тем досаднее мне теперь. И ладно бы у меня с самого начала ничего не получалось – тогда и хер бы с ним; пришел бы, покаялся – так и так, виноват, отец, не смог, пошли кого поспособнее. Но ведь вышло же! Ведь это было! Ну ты же, друг, не дашь соврать: оно, мать его, сработало! Меня все поняли. И русский, и американец, и араб с евреем, и друг степей калмык. Я выбрал правильный язык, понимаешь? Я справился, угадал. Но когда я с чистой душой отправился домой, чтобы порадовать отца и почить на лаврах, выяснилось, что не хватило, блин, самого малого. Того, что я считал вообще делом техники. Книги, церкви и учения. Всего того, что люди по закону жанра делают сами после того, как мессия уходит. Вот и решай теперь, кто из нас оказался мудаком: я или среднестатистический горожанин планеты Земля.
Я тоже переворачиваюсь на живот. Теперь на переднем плане – серая смотровая площадка, тоскующая без стертых ластиком посетителей. Чуть дальше – конические прутья ограды, похожие на скелет гигантского ископаемого; затем – крыши строений Елисейских полей и в самом верху – опять белое.
– А знаешь, – говорю ему, – не думай, что ты один такой. После Христа была инквизиция и крестовые походы. После Мухаммеда – ассасины, Усама и Хизбулла. Так, чтобы без крови, ни у кого не получается.
Он с досадой бьет ладонью о камень смотровой площадки:
– Да, но не сто же восемьдесят, блин, лимонов! Потом, ты не знаешь, что было бы, если бы Христос с Мухаммедом не пришли. Этого даже я не знаю. Но уверен – было бы гораздо хуже. Поверь, нас просто так не посылают. Я облажался и провалил миссию, хочется тебе этого или нет.
И, помолчав, он добавляет:
– И именно поэтому, брат, я не уверен, что мне сейчас нужны апостолы. Тьфу, черт: я говорю как конченный ссаный карнегианец. Прости: если называть вещи своими именами, то апостолы мне теперь на хер не нужны. Мы просрали момент и никого не спасли, так зачем же городить огород теперь? Создать очередной культ, который в очередной раз никому ничего не даст? Да ну нах!
Верите вы или нет, но в этот момент ни земля не уходит у меня из-под ног, ни Триумфальная арка из-под живота, на котором лежу. Наоборот, я как будто вздыхаю с облегчением. И вовсе не потому, что с самого вчерашнего утра, с самой первой минуты, как я начал гоняться за Азимовичем, я подспудно понимал, к чему это приведет (хотя и не предполагал, что он столь остроумно назначит местом нашей встречи тот свет и так заковыристо будет меня к нему вести). А потому, что… Он словно бы отпускает меня. Он говорит:
– Да и потом – у тебя бы все равно не вышло. Чудо в обмен на апостольство – это заманчиво, конечно. Но ты бы не смог расплатиться так, как подобает. Помнишь, как тебя покрутило вчера утром у постели ребенка? Так было бы всякий раз, когда я просил бы помощи. Ты бы уже не помогал мне так искренне, как мог бы двенадцать лет назад. Ты бы думал о том, как плохо от этого ему. Потому что ты – не самый плохой отец. Не лучший, но и не худший долбанный отец, брат, не отрицай этого. Ну и плюс к тому, ты бы вряд ли снова поверил во всеобщее братство. Ты убил двенадцать человек, чувак, и с этим нельзя не считаться. Ты засовывал людям в жопу ершик для туалета. Ты не стал от этого монстром – война и все такое, базару ноль, – но что-то в тебе навсегда умерло. Так что если бы мне нужны были апостолы, я набрал бы более молодую поросль. Духовных девственников, которых еще не скукожило ядом подлинного знания человечества.
Двенадцать, думаю я. Их по-прежнему двенадцать. Значит, того пассионарного таджика уделал все-таки не я.
Странно, но от осознания этого дышать вдруг становится легче. Хотя, если разобраться, что это меняет?.. А он продолжает:
– Просто делай то, что должен делать человек. Не лезь в дебри. И будь счастлив.
Вероятно, это должно значить, что меня при всех моих недостатках все же определили в рай.
Осталось задать ему только один вопрос.
Тот, о котором я вот уже больше двух лет стараюсь не думать сверх необходимого. Чтобы не сойти с ума.
Всего один, но самый главный вопрос. Вопрос о чуде.
Но задать его он мне не дает. Он перебивает, не успеваю я начать:
