Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)
…вот говорят, что со временем мир становится черно-белым. Ну так вот, это неправда. Это охренительное заблуждение, потому что на самом деле черно-белым мир был тогда. В молодости. Да, он был цветным, он был ярким, он исходил миллионом оттенков, как лучшая фантазия в жанре ЛСД-трипа. Но при этом он был черно-белым, вот такой вот парадокс. Потому что тогда все было просто, понимаете? Все эти краски делились на два полюса: да или нет, в кайф или не в кайф, интересно или не интересно… Честно или не честно. И вот тут я облажался, братцы, облажался так, что даже вспоминать тошно. С этим вот «честно или не честно» я так влип, что до сих пор не могу об этом думать спокойно, меня начинает трясти. Я влез в дерьмо по самые долбанные уши.
Но теперь это уже неважно. Я потерял почти все, что мог потерять, и мне даже стыдиться уже нечего...
Все произошло через несколько месяцев после того, как Нико ушла от меня. Я так и не позвонил ей, а она, разумеется, не позвонила мне. Но я всегда смутно ощущал ее присутствие. Я знал, что она где-то есть, и знать это было для меня важно.
Однажды меня пригласили в Токио, я уже рассказывал о той поездке. Как героя Мюррея из «Трудностей перевода», да? Я просидел в Токио… наверное, недели три. Может, четыре, не помню. Азимут уже свалил оттуда, а меня держали, таскали на всякие местные тусовки. Да я в общем-то был не против, платили неплохо, и сам город мне всегда нравился. Говорят, после землетрясения и переноса столицы Токио уже совсем не тот... Впрочем, весь мир уже не тот, так что жалеть о моем городе в духе Мюррея глупо. Прошлое скончалось, обильно орошая кровью будущее, да и черт с ним.
Когда я вернулся, меня встретил Марат на своем бэтмобиле – у него тогда был старый «Москвич» цвета яишницы, дело, понятно, было до войны – и рассказал про одну вечеринку. Такой, знаете, рейв на пароходе по Москве-реке. Марат сказал, что там будут многие из тусовки, а у меня после Токио были деньги, и я подумал, почему бы, черт возьми, и нет. И мы поехали.
К слову, это было самое стильное появление в тот вечер, потому что на причале стояли все эти «Феррари», «Мустанги» и двухместные «Ягуары». И тут мы подкатываем на раздолбанном желтом «Москвиче». Представьте эту картинку. Черт, нас даже не хотели пускать на стоянку. Это было круто.
И вот мы поднимаемся на палубу, пароход отчаливает, а у меня такое непонятное ощущение, знаете... Мне все время кажется, что ребята как-то странно на меня смотрят и говорят со мной как-то натянуто.
Сначала я думал, что мы просто слишком долго не общались, и все дело в этом, но потом… Потом какой-то парнишка, не из старой тусовки, я вообще его первый раз видел, сказал, что здесь Азимут. И черт побери, он говорил о нем как о своем герое. Но дело не в этом. Он сказал, что Азимут пришел с какой-то новой телкой, и что это просто отпад, что он никогда таких не видел, но Азимут же крутой, мать его, Азимуту как раз такие телки и дают, и тот как раз завалил ее в каюте на второй палубе, и даже дверь не закрыл, и она орет так, что глушит музыку. И бла-бла-бла, ну вы понимаете, как он это говорил, взахлеб, полпалубы слюной залил, чуть ли не закатывал глаза. Мелкий ублюдок мог говорить об этом часами, это было видно, он смаковал все, что касается Азимута.
Но я заметил еще кое-что. Я заметил, как изменились лица ребят, моих ребят, тех, которых я знал тысячу лет, – и вот они больше не смотрели на меня. Я больше не видел их глаз. Они все отводили глаза, вот что произошло.
И я спросил этого мелкого, что там за телка с Азимутом, но тут встряла Мазила. Та самая Мазила, она сказала, к черту это все, не надо, дружище, тебе это ни к чему. Но я уже все понял. Я понял, кого завалил Азимут в каюте с незакрытой дверью.
И вот тут я облажался. Тут-то я и влез в это дерьмо. По самые, мать их, уши.
Я пошел туда, понимаете? Меня пытались удержать, но я все равно пошел туда.
А дверь и правда была открыта. Это же Азимут, он же всегда все делал напоказ, шоу и апломб. Шоу маст гоу он всегда и при любой погоде. И, конечно, Нико была там, она скакала на нем, как озверевшая сучка, которую не выпускали из клетки несколько лет. А он держал ее за волосы и что-то орал, и все время бил ее. По щекам, по заднице, по груди, не просто шлепал, он реально ее лупил. Но ей это нравилось, она заводилась еще сильнее, и ведь это не он был сверху, это она позволяла делать с собой все то дерьмо, и скакала, как последняя шлюха! Орала, чтобы он не останавливался, визжала...
А я смотрел. Я не мог пошевелиться, не мог уйти. Я смотрел на это, понимаете…
И не мог поверить. Ведь это же была моя Нико. Моя, мать вашу, Нико! Я думал, что сдохну прямо там, но не мог даже сдохнуть. Вообще ничего не мог, только стоять и смотреть, как девчонку, которую я любил, которую почти боготворил, жестко ебут как последнюю блядь с Ленинградки, а она не против, ей это нравится.
И я заплакал. Вот так вот. Я просто заплакал, как ребенок, который вдруг понял, что мир намного грязнее, чем казалось из окна.
Мимо ходили какие-то люди, они смеялись. Не знаю, надо мной или нет, наверное, они даже лица моего не видели. Но мне казалось, что смеются именно надо мной. Весь этот драный пароход заразился вирусом смеха, который распространял вокруг себя Азимут. Даже когда не смеялся сам, даже когда трахал мою любимую.
...А потом в какой-то момент я перестал смотреть на скачущую Нико и встретился глазами с Азимутом. Да, люди, да, он видел меня, вот он-то как раз все время меня видел. Но не остановился. Нет, он не смеялся, но он видел. И продолжал…
Я отвернулся и смог уйти. Каким-то чудом... Не помню, как все произошло дальше. Я пил все, до чего мог дотянуться, и был уже в состоянии невесомости, когда какая-то телка протянула мне колеса. Без маркировки, просто две капсулы на ладони. Все расплывалось перед глазами, и я даже не спросил, что это такое. Я просто закинул их в рот и запил из ее же стакана. А потом спросил, есть ли у нее еще, и она сказала, что есть…
Я до сих пор не знаю, что это было. И сколько я закинул, тоже не знаю. Но очнулся я только через несколько дней в больнице. И на какое-то время, на два или три дня, обо мне снова заговорил весь мир. Ну, как же, знаменитый писатель-Разъемщик едва не откинулся от ядерного овердоза. Такое не может остаться незамеченным.
Вот так. Я выжег себе мозг, у меня было разбито сердце, а потом, на том пароходе, меня растоптали окончательно. И сделали это безжалостно, жестоко и под общий смех.
Так вот, это было нечестно. Это до сих пор нечестно! Это невыносимо больно. Так не должно быть, так нельзя поступать ни с кем и никогда. Но, видите ли, в чем дело, – со мной именно так и поступили.
Потом… Я жил в каком-то полусне почти полгода. Много пил. Я всегда любил выпить, но тогда было иначе. Тогда я просто пытался размыть этот мир, так, чтобы в нем не осталось четких деталей.
И знаете, что меня вытащило? Однажды пришел Марат и сказал, что надо прекращать. Я был в дымину пьяный и начал плакаться ему в жилетку. Классический слезливый гон упитого человека. Я вывалил ему все это, ныл, что так не честно, что меня обманули, что Нико оказалась обыкновенной блядью, а я так ее любил. И тогда Марат сказал, что если бы она была обыкновенной блядью, то Азимут кинул бы ее после того рейва. Ведь это Азимут, он использовал вещи и людей, юзал их, а потом просто избавлялся. Но Азимут все еще был с Нико. Впервые за то время, что я знал этого ублюдка, он не избавился от кого-то. Они все еще были вместе. Все эти полгода.
И меня это успокоило. Не знаю почему, наверное, тот факт, что Азимут отнесся к Нико не как к чему-то одноразовому, поставил все на свои места. Он не был мною, и то, что происходило между ними, не было похоже на то, что происходило между нами с Нико. Наверное, там было иначе, может быть грязнее, а может быть наоборот, может, я просто не могу понять этого, но все-таки она не была для него транзитной точкой. Нико значила что-то для Азимута, что-то важное. И это для человека, который всегда считал себя центром вселенной, понимаете?
А знаете почему? Потому что это была Нико. Святая, или опустившаяся, любая – это была Нико.
И я ее простил. Именно тогда я окончательно с ней расстался, отпустил от себя, осознал, что в моей жизни ее больше не будет.
Я не смог сделать только одного – простить Азимута. За тот взгляд из-за открытой двери каюты. Все остальное потом нарастало, но в центре был именно этот взгляд.
Когда я проснулся в темноте контейнера, от моих сомнений не осталось ни следа. Я понял, что теперь сам строю этот долбанный мост и смогу дотянуть его до Азимута. А если в последний момент рука дрогнет, мне есть что вспомнить. Я выстрелю, и буду стрелять не в постаревшего мессию, к черту все это дерьмо. Я буду стрелять в человека, наблюдающего за мной из-за открытой двери каюты. Держащего за волосы мою любимую. Бьющую ее по лицу и по груди. Сделавшего ее такой счастливой. И растоптавшего во мне остатки самоуважения.
А потом я отвернусь и постараюсь прожить следующие…
Такой жаркий запах копчения, черт… Черт!.. Говорят, это запах горящих торфяников. Как же. Это запах плавящегося мира, катящегося псу под хвост. Я знаю. Такой бывает в преисподней. Тогда, когда там устраивают корпоративную пати с пылающим спиртом, адскими блядями и блюдами для гурманов из жженой резины… Я откуда-то знаю.
Моя «Яга» тормозит у ночного подъезда, полусекундно проскулив той самой жженой резиной по столь же жженому битуму, и тихонько замирает, упершись в красный лакированный бок моей настоящей машины, «Мазды-3».
«Ты где?» – получаю дежурную SMS, и иконка (а это именно иконка, да) со Стасом – тем еще Стасом, подлетающим кверху на качелях и улыбающимся во весь даже еще не беззубый рот – на пару секунд вспыхивает. Мерцает столь же зловеще-завораживающе, что и консоль в «Яге». Составляет ей конкуренцию.
Отвечаю на SMS: «5 min». Моментальная опция, сохраненная в паке «Шаблоны». Часто приходится так всем отвечать, вот я и сохранил.
Пересаживаюсь за руль «Мазды», освобождаю место на стоянке, снова сажусь в «Ягу», ставлю ее на место «Мазды», вылезаю, опять загружаюсь в «Мазду» и запираю ею «Ягу». Сложно? Но теперь умникам, решившим угнать премиальный драндулет для продажи чеченским князькам в мусульманскую локалку, придется взламывать не один, а два замка. Для профи не проблема; но после изгнания грузин и абхазов из христианских зон профи здесь осталось не так уж много. Отойдя на пару метров, разворачиваюсь и кликаю двумя ключами сразу, обернувшись: красиво!
Куда менее красив результат дня.
Понимаете, в доме Рефката Шайхутдинова, более известного мне под именем Бар, я не нашел ничего, кроме темных окон, гробовой тишины и массивной железной двери, патологически безжизненной и не пропускавшей изнутри ни шороха, ни даже мало-мальски осязаемого запаха жизни. Таковой обычно источается, когда в квартире кто-то живет и что-то готовит, пользуется какой-то бытовой химией, долго не убирается, наконец. А из квартиры этого овоща ничем даже не пахло. Стоит ли говорить, что на звонки и стук тоже никто не отвечал.
И ни в одном из трех окон не маячили отблески от монитора – притом что окна были даже не занавешены, а то, что посередине, так и вовсе распахнуто настежь. А ведь хоть каким-то намекам на отблески полагалось бы там маячить, будь правдой рассказ Лины о бесконечной саге, денно и нощно вколачиваемой Баром в переполненный жесткий диск, правильно? Но по факту все его окна в не самое позднее время оказались темны, как глазницы зомби.
Проверить было нетрудно. Я специально заходил в подъезд соседнего дома и поднимался по лестнице на уровень его окон, потом на этаж выше, потом еще выше. И – ни намека на свет, ни намека на движение. «Чисто», – как говорят полицейские при обыске квартир подозреваемых в американских боевиках... Чисто. Zero result.
Мой мобильник между тем явно не собирается спать, как и почти всё варящееся в этой неприспособленной для сна торфяной пароварне. Звонит, как ни странно, Ленни Кравитц (а иконка со Стасом снова вспыхивает, озаряя туман серо-голубым молочным светом, похожим на черничное мороженое).
– Да, Лень.
– Как XK R?
– Он крут. Я тебе уже говорил.
– У тебя все нормально?
– Что значит «все нормально»? Нет, у меня не совсем «все нормально». Я вчера нажрался, спал три часа скукожившись в самолете, с утра наездил три сотни километров на вашей машине и наивно полагал, что после всего этого имею право слегка поспать. Но не тут-то было.
– Ладно, ладно. Не обижайся.
– ОК. Я не буду на тебя обижаться, тем более что ты наш рекламодатель и я обязан оказывать тебе почет. Но тебе надо поменьше работать, Леня. Тебе самому будет гораздо приятнее, если вместо того чтобы названивать в полночь деловым партнерам ты поиграешь в Warkraft или трахнешь свою девушку.
– Ладно, Алекс, извини… Я не посмотрел на часы, – тушуется Кравитц и нажимает на сброс. Я знаю, что у него нет девушки.
Мне почему-то кажется, будто сквозь километры разъединяющей нас полупрозрачной гари я вижу, как по лбу и носу Ленни Кравитца скатывается теплый вонючий пот… Достойное завершение дня, чего уж там. Под стать самому дню.
Хоть я и не понимаю эксгибиционистов, метящих, словно псы территорию, каждый свой день в соцсетях, иногда я жалею, что не веду на радость онистам какой-нибудь ЖЖ. Такой, где в подобные вечера после идиотских, несуразных и бесполезных дней можно писать всякие глупости под колыбельный стаканчик бурбона. Сегодня, например, я бы написал нечто вроде следующего: «День закончился для меня тем же, чем и начался: плавящимся асфальтом, раскаленными каменными джунглями, запахом жженой резины и нарастающим ощущением нереальности происходящего. Как будто находишься внутри абсурдистского артхаусного кино не для всех». Занавес, аплодисменты, комменты таких же неспящих в каменных кельях сорокаградусной московской ночи.
Впрочем, я неправ: день вовсе еще не закончился. В его финальной сцене мне предстоит посмотреть в глаза Вере.
Изюминка ситуации в том, что моя жена в курсе, чем я жил до семьи. Мало того, она неплохо знала Азимовича.
Мало того. Изюминка ситуации еще и вот в чем: в прошлой жизни Азимович какое-то время с ней спал. Недолго, не больше полугода, всякий раз в измененном состоянии головы и без обязательств; можно даже сказать, не приходя в сознание. Так, как он спал с доброй половиной женщин, встретившихся ему на зигзагообразном пьяном пути и попавших под его хищные жернова-чресла. Но все же… все же. Щекотливо как-то, да?
Но когда я выхожу из плохо вентилируемого лифта, и, высунув язык, открываю теплым ключом квартиру, я тут же понимаю, что о сей щекотливости задумываться пока рановато. Потому что, не успев затворить дверь входную, из-за закрытой двери детской я слышу:
– Папка!
– Привет, дорогой!
– А я еще не сплю! Иди сюда, пожелаешь мне спокойной ночи!
– Сейчас, сынок. Только разуюсь.
– Я жду!
В ванной шумит душ и, по привычке и машинально, я представляю, как моется под ним Вера. Очки, лежащие на прозрачной полке под зеркалом – которые она, я знаю, будет так смешно нащупывать после того, как выключит воду. Волосы, под мокрыми струями ниспадающие ровно до девятого позвонка и ни сантиметром ниже: так было всегда, но теперь среди них все чаще появляются седые. Грудь, все еще третьего размера и все еще заставляющая – я знаю – прохожих парней оборачиваться вслед, когда меня нет рядом, – но уже больше за счет правильного бюстгальтера.
Тушь, смываемая с ресниц, и пудра, смываемая со лба и щек.
И да, да, выползающие из-под всего этого морщины, всё увеличивающиеся поры с черными точками и какие-то непонятные возрастные покраснения: выползающие так, как юная Джоли выползала в девяносто восьмом году из-под размываемого душем старческого тела в клипе «роллингов» Anybody Seen My Baby; только там душ смывал старость, а здесь – молодость.
Женщина, с которой я прожил восемь лет. Не самых лучших в моей жизни, но и не самых худших. Довольно паскудное определение, но так уж оно сложилось.
– …Пап? Ну пап!
– Уже вытираю руки!
Вдруг понимаю, что стою посреди кухни и уже с минуту складываю вчетверо засаленное вафельное полотенце. Разглаживаю каждую складку, расправляю и снова складываю.
Мне стоило бы заехать в какой-нибудь магазин и купить ему этих, как бишь их. Трансформирующегося Драгоноида, который с двумя рогами, и Гидроноида – того, что с тремя головами... Ну надо же. Имена запомнил, а как называются сами игрушки – нет.
Я дышу учащенно, как подросток, проколовший шины велика самого опасного на районе гопника и с тех пор любым возможным способом избегавший встречи, но вдруг столкнувшийся с ним нос к носу в лифте с закрывающимися дверями. Можно долго пытаться скрыться от себя, но когда ты слишком быстро бежишь по кругу, рано или поздно ты наткнешься на свою собственную спину. Никогда даже не пробуйте избежать вещей, которые можно лишь отсрочить. Никогда.
…Бакуганы! Вспомнил: они называются бакуганы.
И знаешь что, умник? Тебе придется рассказать ему прямо сейчас.
…но вы даже не представляете, что такое просидеть современному человеку битый час в абсолютной тишине. Серьезно, мы же отвыкли от тишины, мы просто не знаем, что это такое. Наша тишина, в смысле, городская тишина, – в ней же миллионы звуков. Мы просто привыкли к ним, они сливаются с фоном, срастаются с атмосферой, понимаете? И мы начинаем воспринимать их как тишину. Но это – не тишина.
А в том контейнере была самая настоящая тишина, беззвучие, полное отсутствие шумов. И плюс темнота, представляете? Вакуум, космос, ничто... В какой-то момент мне стало казаться, что я срастаюсь со всем этим, становлюсь частью... не знаю, геологического прошлого, осколком большого взрыва, как-то так. Само понятие «я» начало размываться. Это трудно объяснить, трудно сформулировать. Я как бы все понимал и осознавал, но в то же время чувствовал, что вместо меня существует кто-то другой, и он, этот другой, соединен шлейфом вакуума сразу со всем этим гребанным миром. Я же толком не спал, вы помните? Рядом со мной стреляли и горели, небо сблевывало на город тонны напалма, а меня оставили в непроницаемой темноте и тишине. Наверное, у меня просто начала ехать крыша.
Но... ведь такие штуки, ну, знаете, моменты просветления, – они с нормальной крышей не случаются, правильно? Они как раз и происходят тогда, когда твоя собственная система координат сдвигается к такой-то матери, и ты как бы теряешь ощущение самого себя. Даже не так – ощущение самого себя перестает играть какую-то роль, как частность, теряющая значение, при восприятии общего. Ты есть, но ты не важен. И тогда отпадают все эти собственные навязки, умение видеть своими глазами, слышать своими ушами, тебе просто все это не нужно. Я понял, что чувствую кожей внешний рельеф контейнера, холод стальных деталей кресла, на котором сидел, каждый шов сварки, каждую чешуйку ржавчины. Это было так круто…
И вдруг я понял, что больше не один. Что в контейнере есть кто-то еще. Я начал оглядываться, но что такое оглядываться в полной темноте? Вертишь головой, а перед глазами ни хрена не меняется. Пространство имеет не больше значения, чем ты сам. И вот я сидел, вглядывался, пытался различить движение или еще что-то... и вдруг... это трудно описать, потому что ничего материального в этом не было. Я отчасти увидел, а отчасти почувствовал, как определенная область темноты прямо передо мной начинает уплотняться. И вроде бы она не переставала быть темнотой, но в то же время я ясно различил в ней рожу обезьяны, крайне неприятную, страшную, всю в морщинах, каких-то наростах… И ненастоящую. Как будто ее рисовал Гигер. Не совсем так вот, явно, понимаете, и все равно – то ли потому, что такого уродства просто не может быть на свете, то ли мой мозг неспособен воспринять его существования, – но я как-то понял, что ничего естественного в этой обезьяне нет. А потом я заметил, что у нее из головы, оттуда же, где у меня разъем, что-то торчало, что-то настолько мерзкое, чужое, понимаете, что когда я это увидел, меня чуть не вывернуло наизнанку второй раз за день. Не знаю, как объяснить, как будто длинные сетчатые трубы, набитые насекомыми, и они все время шевелились.
А потом видение исчезло. Но знаете, что самое страшное? Я тогда ни секунды не думал, что это галлюцинация. Ни одной долбанной, мать ее, секунды. Я не знал, что это было, понятия не имел, но точно не галлюцинация. Потом-то все стало ясно, потом-то вообще все встало на свои места. Но в тот момент у меня появилось ощущение, что мой мозг снова подрубили к сети, но не к текстовой программе, а к блоку визуализации, и из каких-то диких глубин сознания, принадлежащих не мне, а каким-то моим потерявшимся во временах пращурам, выползла эта обезьянья рожа... Вот только в интерфейс ее вывел уже не я, а кто-то третий. Кто-то чужой, однако же с легкостью распоряжающийся моим лимбическим архивом.
Все это было не зря. Вроде как знак, понимаете? Такой очевидный маркер направления. Как будто мне показали последний кусок головоломки, ключа, который должен был вырвать из моей памяти составляющие ответа. Будто бы я должен был именно в тот момент все понять.
Вот только я, естественно, ни хрена не понял. Только перепугался до синих кругов на сетчатке. И чуть шею себе не свернул, потому что снова начал вертеть головой и искать эту рожу в темноте...
А теперь, сидя дома и пытаясь в памяти восстановить события, я то и дело вспоминаю один разговор из тех времен, когда все было правильно. Марат как-то начитался вулфовского «Теста», курнул гашиша и его понесло. Он рассказал, что под конец Кизи и его чуваки решили, что надо слезть с кислой и научиться ловить тот же кайф вживую. Без всякого посредничества, понимаете? Ну, без наркотиков. Вроде как наркота открывала окна, и они могли через них видеть, а эти парни решили отыскать двери. Так вот, Марата тогда переклинило на всем этом, да к тому же мы на манифесте нашем были серьезно заморочены. И он все говорил, что может же такое случиться, что вся эта ерунда с разъемами рано или поздно отпадет, станет ненужной, потому что люди научатся выходить на эти самые уровни сознания без всяких проводов. Подключаться к слою существования, где частность и время не имеют значения, есть только память и ощущения. Так вот, к чему я это... Вы будете смеяться, но, похоже, там, в контейнере, у меня получилось. Точнее, не у меня, я-то к этому никаких усилий не прилагал. Это просто случилось. Мои выжженые мозги настроились на какую-то волну, или не знаю, что там было, в общем, поймали сигнал, понимаете? Пробили эту реальность, как скрепка бумагу, и соединили меня с тем местом, где все уже было ясно, предопределено и расписано.
Позже я начал искать в сети соответствия, и вот что выяснилось. Примерно в это же время контейнер должен был пересекать невидимую линию между маяками Хуана Миня. И похоже, я задел эту несуществующую струну и вошел с ней в резонанс.
А потом контейнер дернулся, и я сразу понял, зачем меня пристегнули к этому креслу ремнями. Потому что начало вдруг…
