Текст книги "Евангелие от обезьяны (СИ)"
Автор книги: Руслан Галеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)
Ну да, да, я тоже попал на эти курсы после войны, а что. Многих тогда направляли к мозгоправам, вы ведь помните. Меня вот, к примеру, направил издательский дом. Кому-то, какой-то мажорной девочке из HR-департамента, показалось, что у ответственного редактора журнала «Колеса» нарушена коммуникация с коллегами. Возможно, она случайно стала свидетелем наших пикировок с Эрастом, или наткнулась на меня в коридоре после дня рождения Воротынцева – я так и не выяснил. Но если начистоту, то она была права, эта девочка. У многих тогда «коммуникация с коллегами» и впрямь была нарушена, чего уж там. Мы действительно нуждались в социальной адаптации, как бы глупо это ни звучало. Образно говоря, нам всем надо было перекурить, отдышаться и похлопать себя по щекам, понять, что трэш с холиваром кончились и пора возвращаться на старые рельсы, если не хочешь окончательно поехать умом. Так что я не в обиде. Наоборот, мне оно даже помогло. И вам бы помогло, направь вас кто-нибудь на два месяца в клинику неврозов, где вам показывают добрые фильмы, кормят на халяву из блюдечка с голубой каемочкой и сдувают с вас пылинки, притом еще и выплачивая зарплату. Может, прозвучит самоуверенно, но ведь это минимум из того, что заслужил человек, не ставший отмазываться от призыва в самую страшную войну человечества…
Однако к делу: я хотел лишь сказать, что моя жена работает со стариками и недееспособными одиночками, но я в ее профессиональные дела никогда не лез; можно сказать, у нас такой негласный договор, который сам собой сложился изначально, как только речь зашла о совместном проживании. И лишь сегодня я, впервые в жизни попав в квартиру инвалида-колясочника, вдруг случайно узрел, с чем имеет дело на работе Вера. Какие-то поручни по стенкам, коридорные тумбы толщиной с книгу, чтоб проезжала коляска; шкафы высотой в половину обычных, чтобы дотягиваться с коляски до антресолей. В туалете рукотворная система для ссаживания с коляски на унитаз: похожа на несколько полотенцесушителей, одновременно служащих полосой препятствий для выводка сортирных гремлинов. Как будто ты попал на другую планету, где живут такие же пораженные вирусом убожества граждане СССР, только крабы.
Уважаемый дон Палый входит в число избранных элитных трупов, в квартиры которых проведено электричество. Но свет я выключаю сразу же, как только вижу фонарик, висящий прямо в прихожей. Ни к чему привлекать федералов раньше времени; сначала надо отдышаться и выпить.
Впрочем, никакого «маккоя» я в этой крабьей норе, конечно же, не нахожу. Наоборот, в лучах фонарика вижу залежи водки и коньяка, который – в особенности дагестанский – ненавижу с детства. От одного лишь слова «Кизляр», по-кавказски нескромно кричащего с депрессивных советских этикеток, меня передергивает так, как будто я уже выпил. Фи.
Однако пути Господни неисповедимы, и желание отведать коньяку категории «Г» внезапно изъявляет моя спутница. Не ожидал, вот уж не ожидал! Но деваться некуда – я не жадничаю и наполняю граненый стакан (других здесь нет) на треть, граничащую с половиной. Она выпивает залпом. Бедняжка впервые выехала за пределы зоны свободной торговли с благородной целью – помочь отмороженному брату-деграданту. А тут такой стресс.
– Бррр, – громко изрыгает Лина, передергиваясь лицом, как заправский мужик. Исторгнутый абырвалг низводит и без того отправленную в отпуск сексуальность до величин уже и вовсе отрицательных. Надо бы дать ей закусить; но крестный отец, видимо, перепутал советы диетолога и вместо того, чтобы бросить наркотики, бросил есть. Как еще объяснить тот факт, что разнообразным стаффом завалена вся квартира, в то время как найти в ней три корочки хлеба – проблема. Лишь через пять минут оголтелого поиска мне удается извлечь из какого-то дальнего схрона пачку просроченных хлопьев Nestle, которую Паоло, судя по ее виду, почал еще бегая на обеих ногах. Лина запоздало закусывает, морщась от вкуса пыли, а я древним трехсотым «Пентиумом» зависаю в приятных раздумьях о том, какой из многочисленных наркотиков, обнаруженных в закромах приблатненной старой обезьяны, будет наиболее полезен в моем нынешнем состоянии.
С большим отрывом побеждает трамадол, исчезнувший из Москвы уже лет шесть как. Заглатываю горсть, чтобы убить сразу трех зайцев: получить старый добрый опиатный приход, побороть одолевающий сон и обезболить левое заплывшее веко, ведь его придется взрезать. Еще найти бы только нож.
Под саундтрек из автоматных очередей, натужных «Уралов» и «стоять – лежать – мордой в пол» долго ползаю на четвереньках по квартире, высвечивая фонариком самые темные ее закоулки. Натыкаюсь поочередно на пыльный фолиант «Истории СССР», такой тяжелый, что им можно убить человека, черно-белое фото женщины с ребенком, хаотично набросанные горки DVD с порнухой, би-муви и сериалами. А вот колюще-режущего ничего нет. Кому расскажешь – не поверят: в логове урки – и не найти пера.
– Кто это такие? – наконец спрашивает Лина, придя в себя. – Откуда… откуда всё это?
– От ублюда, – пытаюсь ухмыльнуться, но разбитые губы напрочь отказываются. – Это зомби, великие и ужасные. Они же – беженцы. Не говори, что ты о них не слышала.
– Я слышала, но…
– Гнала от себя эти мысли?
– Гнала от себя эти мысли.
– Все гонят. Думают, что от этого трупаки перестанут существовать. Ничего, это ненадолго. Лет через десять они расплодятся до точки невозврата и таки придут в Москву – тогда больше никаких мыслей никто гнать не будет. Это называется – демографическое давление.
– Ужасно. – Она качает головой. – И что же мы будем делать?
– Начнем ругать онистов, что скрывали от нас правду. Мол, сами-то мы люди маленькие, знать ни о чем не знали. А то, что все это время первые десять километров от МКАД гнали на максималке без остановок – так это по чистой случайности, а вовсе не потому, что подозревали подвох. А даже если и подозревали, то нас разубеждали по телевизору. Все как всегда.
– И что… нельзя с этим ничего сделать? Ведь это же просто ужас, когда люди живут так!
Когда она говорит, я ее не вижу. Голос доносится откуда-то из-за спины, из едкого туманного сумрака. Я направляю в ее сторону фонарь. Она закрывает глаза рукой и от этого снова хорошеет. Все-таки здорово, что она сейчас не лицезреет мою опухшую будку.
– Можно, – отвечаю ей. – Только для этого нужно сделать три вещи. Во-первых, выгнать на хер всех онистов, что не так сложно, как кажется. Уродцы жадные, трусливые и безыдейные. Это не те люди, которые будут взрывать себя в кольце противников, врезаться в толпу на грузовике с гексогеном и падать грудями на амбразуры. Когда запахнет жареным, они просто сбегут в Европу, где у каждого уже давно учатся дети, прикуплен домик и отлажен бизнес, оформленный на жену. Во-вторых, выбрать власть, которая будет решать, а не скрывать проблемы. А в-третьих, перестать быть идиотами. Это самый важный пункт, потому что без него невозможны два первых. Но как раз с ним-то и засада. Потому что люди, сколько их ни стреляй, ни кидай и ни трахай в задницу, не испытывают ни малейшего дискомфорта от бытия идиотами. Хотя о чем это я. Ты слишком…
– Глупа?
– …молода, чтобы этим морочиться. И красива. У тебя и так все будет хорошо.
Я снова перевожу фонарь на выдвижные ящики, которые открываю один за одним. Я вижу в них носки Палого, трусы Палого, флягу Палого и даже, как ни странно, два или три галстука Палого, не иначе как носил их со спортштанами на сходках, экий щеголь, – но по-прежнему не вижу ножа Палого. От Лины теперь остался только огонек сигареты – тонкой и дамской, из квадратной пачки, похожей на парфюм и стоящей тоже почти как парфюм. После всего сегодняшнего роуд-муви я как никогда близок к тому, чтобы стрельнуть у нее такую же и нарушить двухгодичный мораторий; креплюсь из последних сил – больше из мазохизма, чем из принципа.
Она выдыхает дым в мою сторону; дым пахнет молодостью, помадой и чем-то еще, запретно-греховным, от чего у меня сосет под ложечкой. Мне вдруг кажется: именно так в приснопамятных шестидесятых пахло от вельветовых мини-юбок студенток Беркли, которые еще не знали бикини-эпиляции и шугаринга, ездили на диковинных папиных дредноутах, верили в психоделику с новым мировым порядком и оттого были прекрасны; даже и не знаю, откуда такая ассоциация. Меж тем Лина продолжает вечер наивных вопросов и очевидных ответов, задав следующий наивный вопрос:
– Но откуда этивообще здесь взялись?
Хммм. Ну как тебе объяснить, детка.
Знаешь, как-то раз, еще в самом начале войны, мы входили в город – не помню, какой-то маленький город с типовым названием вроде Макарово или Захарово. Там по главной улице ходила женщина, совершенно безумная. Она несла на руках сразу троих детей. Дети были не очень тяжелыми, потому что у одного мальчика не хватало нижней половины туловища, у девочки не было рук и головы, а второй мальчик, которому перерезали горло, был не старше года и весить много не мог по определению. Так вот, эта женщина посмотрела мне в глаза – я никогда не забуду этого сумасшедшего взгляда – и спросила: «Эти черные – откуда они здесь взялись?» И так спрашивала у каждого из нас, кто шел мимо, – а нас было несколько сотен.
Потом я случайно узнал, что до войны она возглавляла местное общество борьбы с ксенофобией, проводила мониторинг расистских высказываний на городском портале и писала онистам доносы на белых подростков, рисовавших на стенах цифры «1488». Диаспора, контролирующая в этом городе оборот наркотиков, считалась самой крутой в области.
Понимаешь, не то чтобы эти самые дети, на которых писались доносы, могли тем айзерам что-то противопоставить. Наоборот, дети сурово били, а время от времени и убивали таких же русских детей, только не мастурбирующих на герра Шикельгрубера; а айзеры как банчили, так и продолжали банчить на делянке, даже не усмехаясь этим субкультурным разборкам в густопсовые аульные усы. Не в этом дело.
Дело – в мировоззрении людей, не принадлежащих ни к одной из упомянутых категорий. Легиона статистов, массовки. Безымянных голов, по которым считают численность толпы, создающей историю.
Таких, как ты. Ничего в принципе не делающих, зато ко всему как-нибудь относящихся. И от вашего массового отношения к проблемам общества очень многое, на самом деле, зависит.
Вместе вы сила, солнышко. Это правда. Ты даже не представляешь, какая.
Так что не надо лукавить, спрашивая, откуда здесь взялись эти. Они – чудовища, рожденные сном разума. Разума всех тех, кто гонит от себя неправильные мысли и падает с небоскреба, считая, что «пока все хорошо».
В том числе – и твоего, милая дура, разума. Впрочем, это чересчур для тебя глубоко; к тому же тебя и без того сегодня уже достаточно грузили. Поэтому я расскажу тебе лишь о том, что лежит на поверхности:
– Началось все еще до войны, когда коренных начали потихоньку вытеснять гастарбайтеры. Русские брали ипотечные квартиры ближе к центру, а гастеры съезжались в расселенные хрущевки Замкадья, ты еще маленькая была, не помнишь. Ну а когда война началась... В общем, сюда съехались все, кто не мог вернуться домой. Кто-то изначально под приговором ходил, кто-то дезертировал с фронта, кто-то переметнулся не на ту сторону. А у кого-то и вовсе не было дома. Русские тут, например, в основном с Кавказа – когда все началось, оттуда бежали без документов, в одних портках. А онисты разве ж в город пустят кого без документов. Ну или возьми таджиков: у нас еще до войны половина джамшутов были беглые. Их сейчас ни домой не пустят, ни даже в мусульманскую локалку – потому что преступления против своих же совершали по беспределу. Ну вот такие люди и оседали вокруг городов. Раньше-то у них здесь что-то вроде невольничьего рынка было. Они стояли на трассах, как проститутки. Практически на одних пятачках с ними: типа, вот здесь стометровка с проститутками, а здесь – с джамшутами… К ним подъезжали на машинах, брали их на дачу – грядки там за сто рублей вскопать, еще что. А после войны связываться с ними перестали, да к тому же это уже и не гастеры были, а какие-то совсем уж лютые отморозки. До того лютые, что даже гастарбайтеры из олдовых, которые хоть что-то умели делать, кроме как помахать ножом и продать дозу, – даже они с мертвецами жить не стали, нашли способы до родины добраться или затесаться к мусульманам в локалку… Черт, где же у этого ублюдка нож!
Я собираюсь уже продолжить поиски в других квартирах подъезда, тоже входящих в состав жилища Паоло, но сделать это мне не дают федералы. Они наконец-то обращают взоры на нашу хрущевку и врываются в подъезд как раз в тот момент, когда я высовываю нос на лестничную клетку. Секунду спустя этот самый нос уже вдавливают в пол – с такой силой, как будто решили использовать его в качестве пресса на свалке металлолома. Пока откормленный майор морщит молочно-розовое свиное лицо, пытаясь разобрать фамилию в моих правах, мои альтер эго делают ставки, что у меня хрустнет первым: шейные позвонки или носовой хрящ.
– Сова, – бормочет в рацию майор; треугольные глазки с белесыми ресницами натужно щурятся, пытаясь разобрать мелкие буквы в тусклом свете армейского фонаря на огромных, ностальгических и технически устаревших батарейках типа «Элемент». – Сова. Как слышно, Сова? Прием…
Из квартиры выводят Лину. Я вижу, как двое омоновцев ведут ее под локти перпендикулярно моему горизонту – как если смотреть на компьютере вертикальные фотки, не переворачивая их на 90º в программе просмотра изображений. И только после того как майор разбирает записи в Линином паспорте, он хлопает в ладоши, а меня отпускают и ставят на ноги.
– Так точно, Сова, Шай-хут-динова, – докладывает майор, читая по слогам сложную татарскую фамилию и от натуги еще сильнее розовея щеками. – А этот… Дёнко.
Человек с позывным «Сова» отвечает что-то неразличимое в какофонии шумовых эффектов. Интересно, какой позывной у самого майора. На месте его начальников я бы просто из любви к искусству дал ему позывной «Свинья». Назвать по-другому человека с таким лицом не повернется язык. «Сова, Сова, я Свинья. Как меня слышно? Прием!»
– Прописка наша, Сова, – отвечает на какофонию майор. – Что, Сова? Сейчас проверим, Сова.
Пушку у меня, конечно же, забирают. Свиноликий продолжает диалог с помехами, объясняя, что во всем доме мы одни и параллельно с этим жестами приказывая прочесать его еще раз. К подъезду подгоняют «Урал» и нас увозят; запрыгивая в кузов, краем глаза успеваю заметить, что у дома безногой образины собралась чуть ли не вся Советская Армия. Серьезно, такой плотности людей цвета хаки на квадратный метр территории я не видел даже на войне. Увы, ребята. Вас пять обвели вокруг пальца – только на сей раз, похоже, вместе со мной.
Возле поста дорожной полиции, пока я пытаюсь счистить кровь с лица и рук с помощью подручных средств, вояки умилительно бормочут что-то вроде извинений за беспокойство. Что ж, понимаю. У меня действительно сейчас несколько жалкий вид. Чувство вины рядом с такой физиономией возникнет даже у советского дуболома, выпускника вспомогательной школы с розовыми щеками и позывным «Свинья».
Я советую парням не льстить себе. Говорю, что меня отмудохали настоящие реальные пацаны, а у них, дуболомов, слиплась бы задница. Что в принципе является правдой. Ну, по крайней мере, хотя бы первая часть утверждения.
Ответные «ёптыть» я уже не выслушиваю: ныряю вместе с Линой в «Ягу» и стартую с прокрутом, как дешевый гопник. Ну а что, я ведь довольно долго сегодня подвергался влиянию именно таких персонажей. Как говорит дед Кротов, с кем поведешься, с тем и наберешься.
Всю дорогу до Лининого дома я сокрушаюсь, что не додумался взять с собой хотя бы несколько пластов трамадола про запас. Его бы, конечно, все равно отняли при обыске, как это произошло с только-только отжатой у калики перехожего пушкой. Но в такие моменты – когда вы постфактум начинаете обмусоливать неиспользованные возможности – вам всегда кажется, что, скажем, можно было спрятать капсулы с наркотой под языком, в трусах или между пальцами ног, например. Мерещится всякая подобная чушь.
А еще мне весьма интересны фары, включившиеся метрах в ста позади «Яги», как только я развернулся через две сплошных и двинулся в направлении Москвы. Не так уж много народу путешествует по этим местам в три часа ночи, верно? И еще меньше путешествуют на тачках, способных не отстать от «Ягуара – XK R», который делает 250 даже на советской дороге и разгоняется до сотни за 4,8 секунды.
…я велел остановиться за квартал от указанного адреса. Видели бы вы, как бедный бомбила сваливал, когда я вылез из машины. Клянусь, я таких прокрутов в реальности не видел, только в кино, он, наверное, половину протекторов на асфальте оставил. Нетрудно представить, что как только на парне высох холодный пот, он сразу же рванул в ближайшее отделение милиции. Какой-то нерусский псих бродит по локалке, размахивая «макаром»! И самое смешное, что это – чистая правда. Я действительно был не совсем в себе, и действительно размахивал пистолетом. В общем, если бомбила поступил именно так, не мне его винить, правильно? Лично я бы действовал именно в таком ключе.
Так что я поспешил убраться с дороги во дворы и побежал. Вообще-то в этот день я довольно много бегал для изрядно отяжелевшего лузера на излете четвертого десятка. Слишком много. А учитывая жару, я дал прокашляться своему давно не работавшему на полных оборотах мотору по полной программе.
Впрочем, настоящим бегом это уже трудно было назвать. Так, пародия на спортивную ходьбу с одышкой, шарканьем и мокрыми кругами под мышками и на спине. На большее меня уже не хватало. К тому же, у меня снова разболелась голова, проснулся гнилой зуб, застрявший в мозге после того, как меня накрыло взрывной волной. Полный букет неприятностей, от возрастных до приобретенных за день.
А потом я заблудился. Я почти уверен, что планировка этих районов Москвы позднего социализма осуществлялась исходя из возможности вражеской агрессии. Бедный враг прошел бы до этих дворов и навсегда тут остался, заблудился бы к такой-то матери, как танки и военные машины в Зоне Стругацких. Навсегда, без вариантов. А сверху, на крышах, в таких бетонных коробках над лифтовыми шахтами сидели бы снайпера и, как в тире, расстреливали бы несчастных идиотов. Ну и, в качестве специи, исключительно по-хармсовски, над всем этим светилась бы в темноте сине-белая вывеска: «Детская площадка построена сетью универмагов «Семь Морей»». Так что никто и никогда бы не сложил об этой битве песен. Не бывает героических баллад с элементами абсурда.
Баллад не бывает, а реальность – запросто. И я вам это сейчас докажу.
Когда я окончательно заблудился и уже собрался выбираться куда-нибудь на большую трассу, чтобы, возможно, опять же с помощью «макара» узнать дорогу, я вдруг услышал, как хлопнула подъездная дверь. Я обернулся и увидел две вещи.
Во-первых, вывеску на углу с названием улицы и номером дома, который я искал. Дома, в котором жила моя Нико со своим мужем.
А во-вторых, я увидел саму Нико, одетую точно так же, как и утром в «Аненербе». Но на этот раз она была не одна. Нет! Я ж не обещал вам слащавую мелодраму с хэппи-эндом. Я обещал показать вам абсурдность этой долбанной жизни. Потому что я сразу узнал этого лысого сутулого старика, ставшего чуть более лысым и чуть более сутулым с тех пор, как он стоял над операционным столом. Над тем самым, на котором с блаженной улыбкой революционера лежал ваш покорный слуга, ожидая приобщения к миру кибер-сапиенса. Да, уважаемые, да, доктор Геронян уже тогда, в те приснопамятные и священные времена был стариком. А теперь он и вовсе напоминал не самого доктора Франкенштейна, а уродливого слугу Дракулы, Игоря, в исполнении Тома Уэйтса. И все же я его узнал.
Вот только разве этого парня не упекли в тюрьму? И разве не было официально объявлено о его смерти от туберкулеза где-то между Москвой и Северным полюсом? Разве, мать его, об этом не писала каждая газета, и не пищали все новостные сайты советской зоны интернета? Да и не только советского, ведь это же было такое событие! Откинул копыта нейрохирург, придумавший разъемы и оперировавший самого Азимута! Все они не упустили возможности потоптаться на костях почившего. Часовые ток-шоу и плачущие поп-звезды, мудрые академики и туповатые блондинки – все причитали о почившем Героняне, невзначай посвечивая новыми траурными нарядами от кутюр. Это шоу-бизнес, дорогие мои. Синеэкранный ритуал.
Но тогда какого же черта мертвец делал перед подъездом Нико? И что могло быть общего у Нико и этого рудимента моего вчерашнего дня? Если бы об этом спросили меня в тот конкретный момент, я бы не задумываясь ответил – ничего. Нико никогда не встречалась с Героняном. Но тогда я многого не знал. Несмотря на мой наметанный глаз, я был слеп, как новорожденный щенок.
Я как будто попал в темный зал, а на экране показывали кино «Красавица и чудовище». Я не мог двигаться, почти не дышал. Моя Нико что-то говорила на повышенных тонах, я не мог разобрать слов, но этот тон… О, черт, как подарок из прошлого, когда я жил тело в тело с этой прекрасной стервой. Да, мир мог лететь к чертям, городить заборы и закидывать под щеки ботокс, но если моя Нико выходила на определенное количество децибел… ну что сказать, я не завидовал окружающему ее пространству. Нико была вакуумной бомбой, ее ярость словно аэрозоль заполняла все пространство, а потом выжигала совершенно деформированной, исключительно женской, обессиливающей и покоряющей логикой.
Нико выкрикнула что-то вроде: «Это мое прошлое, оно касается только меня!» А Геронян прокаркал: «Оно никогда не было твоим, дура! Не ты и не я решали, как должно статься! Но отвечать будем мы с тобой!» А затем схватил ее за руку и потащил от подъезда.
И тут – я не успел даже среагировать, так быстро все произошло, – появилась машина. Большой черный «Гелендваген», квадратный и тяжеловесный, как копыто сатаны. И снова появилось это ощущение кинематографичности происходящего, нереальности, подлога. Визг тормозов, двери открываются еще до того, как машина успевает остановиться, трое одинаковых големов в костюмах хватают мою Нико, заталкивают в темный салон, один пригибает ей голову, кто-то принимает ее внутри. Нико пыталась кричать, но получилось глухо, ей зажимали рот.
Еще одно киномгновение, снова визг покрышек по тротуару, и никакого «Гелендвагена» больше нет. Обычный двор в спальном районе. Фонари над подъездами. Хармсовская детская площадка. И припозднившийся божий одуванчик, согбенный старец, пенсионер, спешащий домой.
И только тогда с меня слетел ступор. Я вдруг осознал: то, что я увидел – совсем-совсем плохо. И я, конечно, не должен был оказаться там, где оказался, и не должен был быть свидетелем произошедшего. Но так уж вышло, что я заблудился, и череда случайностей, нанизанная на прочную нить закономерности и предопределения, привела меня в этот двор. Может быть, это тоже следует считать чудом, я не знаю… Но это чудо пугало.
Они увезли мою Нико! Затолкали в тачку, как в каком-нибудь проклятом тридцать седьмом, мою девочку, мою женщину, мою единственную навсегда, на все времена Нико. И добрый согбенный старик, мертвый доктор Геронян, передал ее в лапы големов с военной выправкой.
Я вдруг сорвался и побежал, и можете мне поверить, это больше не было пародией на спортивную ходьбу.
Старик уже дошел до машины, до незаметного синего «Хюндаи», он уже даже открыл свою дверь, когда я вогнал ему между лопаток ствол «макара» и спросил: «Куда они ее повезли, мразь?» Он хотел повернуть голову, но я шлепнул его по лысине ладонью, не сильно, зачем бить сильно, когда у тебя в руках «макар»? Тогда он начал лепетать что-то вроде: «Я просто старик, у меня нет денег, я пенсионер», – и все в таком духе. Ну, тогда я снова врезал ему по лысине и сказал, что до него мне нет никакого дела. Пока. Мне есть дело только до Нико и Азимута, и если ему дорога его старая пятнистая голова, пусть везет меня туда, куда уехал «Гелендваген». А что ему оставалось, верно?
Не очень подходящий ход для евангелия. Да и я, прямо скажем, так себе апостол, но…
Я стою в ванной, выложенной дорогим белым кафелем, и наблюдаю, как по этому кафелю красными струями стекает кровь – моя кровь, похожая на клубничный сироп, сползающий вниз с верхнего полюса белого шарика дорогого мороженого. Лина, убитая впечатлениями и дрянной бормотухой made in Kizlyar, упала замертво на кровать своей спальни в добротной двушке на Алтуфьевском шоссе – упала даже не расстелив постель и не раздевшись (и очень жаль, кстати, что не раздевшись). Я же, успев испросить разрешения задержаться в той же квартире на пару оставшихся до утра часов, наконец получил возможность подлатать помятый фейс. Уснуть под трамадолом все равно не получится, да и нет на сон времени.
Мне повезло: после беглого осмотра инвентаря я нашел в Лининой квартире даже не нож, а самую настоящую опасную бритву; лучшего инструмента для кровопускания и не найти. Взрезая налившуюся сливой бровь, я прикидывал, каким образом бритва попала в жилище незамужней профурсетки двадцати лет от роду. По всему выходило, что осталась на память от кого-нибудь из ублаженных папиков. Знаете, есть такие, особенно среди олдовых: из принципа держатся за какую-нибудь старинную диковинку, отрицая хайтек. «Из принципа» – это значит, когда принципов совсем уже никаких не осталось, ты берешь и объявляешь, например, что не пользуешься компьютером, нанимаешь за деньги секретаршу, которая расшифровывает твои кривые каракули, вводит их в документ Microsoft Word, потом отправляет по e-mail, распечатывает на принтере, вешает на твой сайт и тому подобное, нужное подчеркнуть – и все лишь для того, чтобы ты мог сказать: у меня, дескать, какие-то принципы все-таки есть… Ну а этот вот, видимо, из тех же соображений не пользовался станками Gillette.
Дав накопленной крови вытечь, смываю ее с кафеля при помощи замысловатого душа с гидротерапевтическими опциями, больше похожего на пульт управления роботом, выводимым в открытый космос. Глаз, обложенный найденными в морозильнике кубиками льда, нехотя раскрывается. Что за прекрасная ты вещь, трамадол, притупляющий боль? и какой бездушный онистский вурдалак запретил тебя в Москве?
Когда опухоль сходит, я запрокидываю голову, заливаю в разрез полфлакона перекиси водорода, выжимаю пенящуюся ранку и намертво слепляю ее края кондовым советским пластырем. Таким, знаете, белым и немодным, который смотан в рулон, как скотч... вот ведь хорошее слово – «скотч». От стопки скотча я бы сейчас не отказался; хотя лучше, конечно же, бурбон. Впрочем, о чем это я: в Лининой норе профессиональной содержанки нет ни того, ни другого.
И пластырь, и перекись я купил в круглосуточной аптеке, по счастью обнаружившейся в соседнем от Лининого доме. Именно здесь фары, мутно маячившие в моем зеркале заднего вида от самого Королева, наконец отстали и на скорости промчались в сторону центра, предварительно видоизменившись в неразличимый из-за тумана спортивный силуэт.
Неразличимый, но только для дилетанта. Онисты, коим даже самые упертые симпатизанты никогда не ставили в заслугу гибкость мышления, не учли, что объект их слежки одним из первых в стране садится за руль чуть ли не всех новинок мирового автопрома. Как следствие, большинство из них я способен определить на ощупь в кромешной тьме. Ну а уж если речь идет об очередной аватаре классики, то задача облегчается в разы. Поэтому я без особого труда опознал «Шевроле-Камаро» 2009 модельного года, движок V8, 6,2 литра, 5 секунд с нуля до стольника и все тот же ограничитель на 250 километрах в час. Последний из могикан, производящийся некогда стильной компанией в ущерб коммерции и исключительно ради имиджа, многократно втоптанного в грязь унизительной азиатчиной вроде «Спарка» или «Ланоса». Как можно использовать для нужд топтунов и тихушников столь харизматичные агрегаты, не ставя на них, по крайней мере, кузова от тридцать первой «Волги»?
Убедившись, что красного на белом кафеле больше нет, заматываю глаз бинтами, чтоб остаткам крови было куда впитаться. Часа через три повязку можно будет снимать. Процедуре меня обучил врач-новатор военного городка, в котором я ребенком временно проживал вместе с отцом-военнослужащим. Когда сын гарнизонного прапорщика-интенданта поверг меня в неравном бою головой о парту, матерый сей мужчина, простодушно попахивая в лицо жареным луком, объяснил, что почти любое рассечение способен склеить обычный пластырь. Но только советский, классика, и только в руках специалиста, который может «тонко настроить» (так и сказал!) края раны, чтоб красиво срослись… У всех в жизни бывает горе луковое, а в моей был луковый гений. Мои края тогда срослись так красиво, что шрам исчез всего через пару лет.
На войне нас учили сшивать раны нитками и цыганской иглой, как в фильме «Рэмбо», и от этого становилось смешно. А я помнил совет незажженного гарнизонного светила и всегда, когда не была задета мышца, использовал пластырь. И ни разу на рецепт не пожаловался. Не пожалуюсь и сейчас.
Я открываю окно широкоформатной, шестнадцать квадратных метров, кухни и свешиваюсь головой с двадцать второго этажа в духоту предутреннего Алтуфьевского шоссе. Вишу, наблюдая, как последние сгустки клубничного сока, пробившись насилу сквозь бинты, скатываются свысока в гулкую тишину, отбивая внизу на пожелтевших от засухи листьях подоконной растительности: «Капп. Капп».
Видимо, жара усиливает звуки, как стробоскоп усиливает шумы в сердце. Или просто я отвык от тишины… Неважно. Ладно.
Итак, что мы имеем через сутки после обнаружения того факта, что мертвый мессия восстал из пепла, вернулся и посылает мне сигналы в виде странных шифровок, разгадки которых похожи на блуждания в компьютерных квестах-бродилках? Увы – практически ничего. Главными достижениями дня нужно считать, видимо, познавательные визиты в мусульманскую локалку и вонючее логово трупов-беженцев. Однако я редакторствую не на канале Nat Geo Wild, и радости мне от этих экскурсий немного. По большому счету, за сутки я всего-то и понял, что а) Азимович действительно вернулся; б) Азимович не прочь встретиться; в) но всякий раз мне не хватает прыткости и быстроты ума, чтобы опередить онистов с необходимой форой. Негусто, как сказал как-то раз сам мессия, впервые увидев в чьей-то дачной бане девушку с тогда еще не модным бритым лобком.
Замечательное, кстати, воспоминание. Из разряда тех, которых лучше бы не было, чтобы не о чем было жалеть, когда оно пройдет. И тех, что лезут в голову всегда не вовремя. Но при этом остаются приятными.
